Боулинг-79 Литвиновы Анна и Сергей

Наши дни

В кабинете заведующего реанимационным отделением Института скорой и неотложной помощи Лилю ждали сразу три человека. Одного она знала: заведующий отделением Павел Петрович Бычков, доктор медицинских наук. Двое других были ей незнакомы: моложавый красавец лет тридцати пяти и мощная девушка с румянцем во всю щеку и двумя несерьезными косичками.

Завотделением, что было для него нехарактерно, встал при появлении Лили. Поднялись со своих посетительских мест и двое незнакомцев.

– Вот тут товарищи, – промолвил Бычков, глядя в сторону, – желают с вами поговорить, уважаемая Лилия, э-э… – Стало очевидно, что он забыл Лилино отчество. – И поэтому я вас оставлю на… полчаса вам хватит? – обратился он к красавцу.

Тот кивнул.

– Значит, на полчасика… Располагайтесь.

И завотделением, словно ошпаренный, выскочил из своего же собственного кабинета.

– Разрешите представиться, – сказал сухощавый красавец, – я подполковник Петренко.

И он сунул под нос Лилии красные «корочки». Глаз выхватил: «Федеральная Служба Безопасности… Петренко… подполковник…»

– А это, – кивнул полковник в сторону мощной девахи, – старший лейтенант Варвара Кононова. Присаживайтесь.

– Что с Володей? – с ходу, еще не успев усесться, выпалила Лиля.

Подполковник переглянулся с девушкой-тяжеловесом.

– Мы хотели у вас спросить, – ответил он.

– У меня?! Что я-то могу знать?!

– Когда вы видели своего мужа последний раз?

– Я? А какое это имеет значение?

– И все-таки?

Подполковник задавал вопросы участливо, но деваха, сидевшая с ним рядом, прямо-таки буравила Лилю тяжелым взглядом. Лиля решила: лучше не препираться, а отвечать.

– Ну… В тот самый день…

– Где? При каких обстоятельствах? – неожиданно вклинилась девица.

Голос у нее оказался на удивление тонким для столь мощного тела.

– При каких таких обстоятельствах?.. – усмехнулась Лиля. – Утром. В нашем загородном доме. Мы вместе завтракали. Собирались на работу.

– Он рассказывал вам о своих планах?

– Нет.

– Он говорил вам, что собирается в тот день посетить вашего друга Валерия Беклемишева?

– Нет.

– Вы знали, что ему известно, что вы встречаетесь с Беклемишевым?

Все три вопроса подряд, словно из пулемета, задала деваха-Геркулес.

– Нет!.. – Столь же быстро отвечала Лиля. – И все-таки: что с ним случилось? Что случилось с моим мужем? Почему вы – я имею в виду, ваша организация – занимается его исчезновением? Почему не милиция? Что он натворил?

– Я буду с вами откровенен, – вздохнул подполковник и сочувственно глянул на Лилю.

Очевидно, в связке с девицей-тяжелоатлетом он решил играть роль хорошего следователя.

– Мы не знаем, что с ним произошло. И каким образом он исчез из больницы. И почему. Мы вообще очень мало что знаем. И хотим знать больше.

– Прежде всего о личности вашего мужа, Владимира Васильевича Дроздецкого, – вклинилась дородная девушка.

– И вашего друга, Валерия Беклемишева, – добавил сухощавый подполковник.

– Что вы хотите о них узнать?

– Все с самого начала.

Гости не рассказали Лиле – да и не имели никакого права, – что удостоверения ФСБ являются для них лишь прикрытием. И на самом деле они оба служат в глубоко засекреченной комиссии – организации с чрезвычайными полномочиями, главной задачей которой является выявление, объяснение и противодействие всему таинственному и загадочному, происходящему в нашей жизни, всем тем явлениям, что не могут быть истолкованы с материалистических позиций и среди обывателей называются чудом.

Подполковник Петренко возглавлял в комиссии отдел «О» – оперативный. Варвара Кононова, выпускница МГУ, пришла в комиссию три года назад, после дела о загадочных смертях в районе курортного поселка Абрикосовка, когда ее использовали втемную. Многие в отделе были против первой девушки-оперативника. Однако, когда та успешно расследовала загадочные явления, происходившие вокруг молодого писателя Данилова, и раскрыла убийство на базе российской сборной по футболу, Варю стали считать одной из самых перспективных сотрудников[1].

Сейчас Варя радовалась и гордилась тем, что ей предстоит работать в паре с самим Петренко, и была готова, что называется, рыть землю носом.

– Например, расскажите, – повторила она, вперяясь в глаза Лиле, – как и когда вы познакомились.

– Я познакомилась, – начала Лиля, – с ними обоими одновременно. Случилось это страшно давно, еще в советские времена. В тот день в жизни Володи и Валерия произошло еще одно событие, которое предопределило нашу встречу. Думаю, не случись оно, мы бы, наверно, так никогда и не встретились…

1979 год: кинотеатр «Зарядье»

Кинотеатр «Зарядье» – один из немногих кинозалов в Москве, которому так и не довелось стать синематографом нового, современного образца. Так и не появились в нем удобные мягкие сиденья, подлокотники с подставками для пива и попкорна, улыбчивые девочки-мальчики в роли контролеров: «Приятного просмотра!» И никогда ему уже не зажить новой жизнью, потому что в две тысяча пятом, заодно с гостиницей «Россия», один из самых престижных залов советских времен стали сносить.

История «Зарядья» была своего рода аллегорией судьбы человека, который не сумел вписаться в новую российскую эпоху. Он не переменился, остался прежним – в костюмчике от «Большевички» и с портфелем из кожзаменителя, а потом и умер. Ушел из жизни, чтобы освободить ровную пустую площадку в расчете на то, что на ней вырастет нечто новое: молодое, яркое, комфортное.

В этот кинотеатр, нисколько не догадываясь ни о своей, ни о его (кинозала) дальнейшей судьбе, вошли в апреле одна тысяча семьдесят девятого года два молодых человека. Два друга, два комсомольца, два советских студента.

Внешне эти двое парней отнюдь не были похожи. Их объединяла только молодость, однако и она выражалась в лицах и фигурах обоих юношей по-разному. Первый из них, по имени Валерий, олицетворял собой тип, воплощенный в советском кинематографе тех лет Олегом Далем, Михаилом Боярским, но, главным образом, Леонидом Филатовым – разумеется, с поправкой на то, что Валера был гораздо моложе. Доминирующей во внешности Валерия была тонкость. Хрупкие и красивые черты лица, узкая кость и длинные нервные пальцы свидетельствовали об утонченной душевной организации. Высокий лоб, живые глаза и щегольские усики (не бритые, заметим в скобках, еще ни разу в жизни) делали молодое лицо особенно похожим на портреты типичных киногероев той поры – конца 70-х.

Второй друг, по имени Володя, пожалуй, не имел в отечественном кинематографе тех лет адекватного олицетворения. Артисты его типажа оказались востребованы на центральные роли значительно позже – по крайней мере, в конце 90-х. Мощный, крепкорукий и широкоплечий, с сильными пальцами, с широким твердоскулым лицом и короткой стрижкой на большом черепе, Владимир напоминал актеров Балуева, Сухорукова, Кравченко – да только никто в те годы и слыхом не слыхивал о подобных артистах и типажах.

Несмотря на потрясающую разность во внешности (да, скажем, забегая вперед, и в характере) у Владимира и Валерия имелось чрезвычайно много общего. Начать с того, что они обучались в одной группе на одном факультете одного института – Московского ордена Ленина имени Кржижановского электротехнического (МЭТИ). Проживали они вместе в комнате общежития в студенческом городке вышеуказанного вуза. Им приходилось ютиться в общаге, поелику оба были провинциалами, прибывшими на учебу из областных центров разной удаленности от Белокаменной: тонкокожий Валерий родом был из города Горький (впоследствии ставшего Нижним Новгородом), а увесистый Владимир – из Омска. И у того, и у другого родители (причем, и мать, и отец!) трудились на ниве советской энергетики. Династическими пристрастиями объяснялся и выбор института. Правда, о семье Володи говорить приходилось, увы, в прошедшем времени. За год до его поступления в вуз и мать, и отец погибли. Погибли по-дурацки: во время турпохода. Ходили вместе на байдарках по норовистой сибирской реке Катунь. На одном из порогов лодка перевернулась. Родителей с силой бросило на камни – ни мама, ни отец не выжили…

Володька о трагедии в своей семье никому не рассказывал. Терпеть не мог, когда его жалели. Знал о его тяжкой судьбе один только Валерка…

Смерть родителей и подтолкнула Володю пойти по их стопам в энергетику. В то время понятие «трудовая династия» или, скажем, «сын продолжает дело отца» были для людей, особенно семнадцатилетних, не пустым звуком.

В советские годы поощрялись всяческие династии. Газеты пестрели заголовками и устойчивыми идиоматическими выражениями на сию тему: «фамильная гордость», «идет династия труда, идет рабочий класс» или ее ратная династия. Совсем редко возникали вдруг репортажи о фамилиях артистических. Практически никогда не писали об инженерских или журналистских династиях. И уж совсем никому не приходило в голову оповещать широкую общественность о наследниках по артистической, режиссерской, партийной или кагэбэшной линии – а ведь в данной среде кастовость была куда прочнее и замкнутей, нежели у лесозаготовителей или литейщиков.

Немудрено, что и Валерий, и Владимир решили последовать по профессиональным стопам своих отцов и матерей. А как могло случиться иначе, если чуть ли не с младенческого возраста они слышали в семье разговоры о «реле», «ка-зэ»[2] или «оперативной частоте». А их родители с гораздо большей охотой (и знанием дела) помогали своим чадам решать задачки по физике и математике, нежели писать сочинение об образе Метелицы в повести А. Фадеева «Разгром» или готовить доклад о национально-освободительной борьбе народов Африки и Латинской Америки. Словом, поступление обоих парней – и Валерия, и Владимира – в Московский электротехнический институт было предопределено семейственностью (в самом хорошем смысле данного слова).

Оба без особого труда, и даже без помощи репетиторов, сдали вступительные экзамены, были зачислены – и поселены в одну комнату в общежитии, где впервые и встретились. И с первого же взгляда, с первых же слов, которыми обменялись, почувствовали друг к другу крепкую дружескую тягу.

Комнаты в общежитии МЭТИ были рассчитаны на четверых постояльцев. На этаже имелось два туалета, кухня, постирочная и комната для занятий. Душевая полагалась одна на два этажа. Горячая вода подавалась бесперебойно.

Советская жизнь вообще была до чрезвычайности коммунальной. Гражданин СССР постоянно проживал на виду и вместе с другими людьми. Начиналось все с детского сада, с горшочками в ряд и столиками в шахматном порядке; затем продолжалось в пионерских лагерях; свирепело в армии; пахло щами в коммунальной квартире; гремело в тюрьме…

Причем даже если гражданин являлся счастливым обладателем отдельной квартиры и сумел избежать детского садика, армии и тюрьмы, а в вузе учился в том городе, откуда был родом, и, значит, не проживал в общаге – все равно коллективной жизни ему избежать было трудно. Даже дети и внуки членов Политбюро отдыхали в пионерских лагерях – привилегированных, конечно, где на завтрак подавали черную икру, а гимнастические упражнения выполнялись на персидских коврах – однако в общих палатах. А самые неустроенные студенты ездили на целину или на картошку – где опять-таки кровати стояли в ряд, и тумбочки, и висели опись имущества и распорядок дня…

Когда подданные находятся на виду друг у друга, за ними легче следить, их легче контролировать. Ими проще управлять. Собственно, функции наблюдения и контроля друг за другом во многом брали на себя сами подданные.

В коммунальной квартире сложно устраивать антиправительственные толковища; в казарме не послушаешь «Голос Свободы», в комнате общаги трудно сочинить памфлет или сатиру на власть.

И первый шаг к развалу социализма, думается, был сделан не тогда, когда вдруг объявили гласность. И не в тот момент, когда разрешили устраивать выборы директоров предприятий. Первый удар, приведший к краху социалистического общественного строя, Советского Союза и лагеря братских стран, произошел, когда партия вдруг провозгласила (в одна тысяча девятьсот восемьдесят шестом году) совершенно безумную, невыполнимую и самоубийственную цель: обеспечить к 2001 году каждую советскую семью отдельной квартирой или домом.

Впервые властители СССР объявляли, что житье гуртом ненормально. Впервые они ставили цель покончить с соборностью личной жизни. Впервые брали курс на приоритет собственного и индивидуального, обещали гражданину одному лишь ему принадлежащую ванную, собственный туалет, индивидуальную кухню. Это было со стороны партии ошибкой, похожей на суицид. Человек, задумавшийся о личном толчке или собственной ванной, начинал думать дальше. И невзначай задумывался о своей собственной земле, личном предприятии и о работе, не зависимой от главков, парткомов и министерств.

Впрочем, в то время, когда встретились Валерий и Владимир, 86-й, а тем более 2001-й представлялись необозримейшей далью. Никто не думал ни о каких переменах (популярный анекдот того времени: «Что будет в две тысяча первом году? – Тридцатый съезд КПСС»). И в общих чертах жизнь вчерашних школьников, абитуриентов, а теперь и студентов Валерия и Владимира, в сущности, была расписана.

Через пять лет оба они закончат вуз. Если повезет и удастся зацепиться за столицу, станут получать по 120 рублей в аспирантуре или каком-нибудь московском НИИ или КБ. Если придется возвращаться в провинцию – что ж, огорчительно, зато приедут парни в родные города, да и получать на производстве будут побольше. А затем начнут тихий, но уверенный карьерный рост и к 40 годам достигнут вожделенной советской триады: квартира – дача – машина. А в профессиональном плане – начальственной должности на уровне, возможно, главного инженера НИИ, КБ или энергосистемы; кандидатской степени; членства в партии и регулярных выездов за границу – иной раз и в капиталистические страны.

Впрочем, столь конкретные жизненные планы роились тогда лишь в голове практичного Владимира. Романтический Валерий ни о чем таком не загадывал, только испытывал чувство щенячьего восторга оттого, что поступил в вуз; от Москвы и от будущей самостоятельной жизни. И грядущее ему являлось в виде светящейся дороги, устремленной, во всполохах каких-то фейерверков, вдаль и вверх.

И вот они впервые встретились.

– Валера, – протянул руку первый.

– Владимир, – представился другой.

– Прислан сюда волею пославшего мя коменданта на постоянное место жительства, – ерничал тонкий красавчик Валерий.

– Занимаем места согласно купленным билетам, – усмехнулся практичный Владимир. – Поскольку мы с тобой пришли первыми, будет справедливо, если мы выберем лучшие койки. У окна.

Он плюхнулся со своим брезентовым рюкзаком на такую койку. Пружины ухнули и растянулись до пола.

– Похоже, койка эксплуатировалась в мощном режиме, – заметил юноша. – Странно, почему на одеяле нет пугающей надписи «НОГИ».

Валерий заржал. Он оценил и незатейливый юмор товарища, и его владение материалом: «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» в ту пору обязан был знать и виртуозно использовать каждый уважающий себя юноша.

Так, в конце августа 76-го, началась их дружба.

Разумеется, согласно реестру, кроме Валерия с Владимиром, в комнату 109 шестого корпуса общаги явились проживать еще двое парней. Однако те проигрывали сотни очков двум «В» в остроумии и жизнелюбии. Косноязычные бабники, выпивохи и гуляки (один из Талдома, другой из Бугуруслана) не стали для В. и В. друзьями. Дорогу в близлежащие пивные и к доступным девкам из текстильного общежития оба насильных соседа проложили раньше и посещали куда чаще, чем тропу в институт и к культурным очагам столицы. В итоге первый сосед был отчислен после первой же сессии; второй – после первого курса.

И наши юноши использовали всю свою хитрость и появившиеся связи, чтобы комендант никого больше не подселил на освободившиеся места. Валерка действовал обаянием. Вован – через знакомства, завязанные им в комсомольском бюро и в студсовете. Когда же им все-таки прислали на подселение вьетнамца, Валерий предложил, а Владимир осуществил жестокую шутку.

В первый же день без пяти шесть утра Вова сдернул с представителя братской азиатской державы байковое одеяло.

Валера уже стоял в трусах и майке, вытянувшись по стойке «смирно». Он изо всех сил сдерживал смех. Его лицо выражало почтение и даже скорбь.

Ровно в шесть ноль-ноль из репродуктора грянул советский гимн. Вова, в доступных выражениях, втолковал вьетнамцу, что, дескать, в Советской стране положено встречать день хоровым исполнением Государственного гимна. Испуганный вьетнамец также вытянулся по стойке «смирно».

Валерий и Владимир ладно спели гимн, развернув плечи и топорща грудь. Подселенец, не знающий слов, пытался подскуливать мелодии, льющейся из репродуктора.

В ту пору гимн Советского Союза исполнялся по первой программе радио дважды в сутки: в шесть ноль-ноль и двадцать четыре ноль-ноль. Им начинались и заканчивались все передачи.

Весь день, до вечерней поверки, гость из города Хошимина зубрил слова госгимна.

В двенадцать ночи повторилась процедура совместного пения.

А в шесть утра следующего дня жестокий Володя уже снова срывал со щуплого азиата одеяло.

Так продолжалось ровно десять дней, без перерывов на субботы и воскресенья. Затем вьетнамец исчез. Слава богу, ему достало ума не выяснять по официальным каналам, действительно ли советским товарищам положено два раза в сутки хором исполнять свой гимн. Видимо, юноша, прибывший в Москву из точки планеты, еще недавно бывшей «горячей», узнал правду из собственных, неофициальных вьетнамских каналов. А узнав, не пошел заявлять на Владимира с Валерой. Хотя, если бы настучал – поняли парни уже задним числом, – не миновать бы им, пожалуй, крупных неприятностей. Из института их, пожалуй, все-таки не вышибли бы – но строгий выговор по комсомольской линии (и лишение стипендии по линии административной) студенты получили бы как нечего делать.

И с поры изгнания вьетнамца – то есть с начала второго курса – Владимир и Валерий стали проживать вдвоем.

Они понимали друг друга с полуслова: не раз один помогал товарищу решать контрольные по физике и матанализу, а второй – делать чертежи на инженерной графике и писать рефераты по истории КПСС и марксистско-ленинской философии. В. и В. вместе появлялись на вечеринках: в комнатах общаги, на квартирах однокурсников, чьи родители неосторожно уезжали на курорт, в Измайловском и Лефортовском парках. Вместе посещали пивные бары – там, за высокими столиками, уставленными пузатыми кружками, тарелочками с посыпанными солью сушками, мелкими креветками и бутербродами с килькой решались философские проблемы, обсуждались литературные новинки и декламировались стихи. Порой там же рассказывали друг другу о любовных победах, демонстрировали украдкой под столом порнографические журналы и соревновались на скорость и количество выпитого пива. В отличие от многих однокурсников, Валерий с Владимиром не злоупотребляли визитами на Солдатку и Ухтомку (так именовались в народе два близлежащих пивных бара), а также портвейнами «Кавказ» и «Три семерки». Гораздо чаще они посещали театры, концертные залы, художественные галереи и, на худой конец, кинотеатры столицы. В данных культурных визитах заводилой был, как ни странно, не художественно одаренный Валерий, а практический Володя. «Будем ли мы жить в столице дальше – неизвестно; загонят тебя в Коми-Пермяцкий автономный округ, где один клуб, заплеванный семечками, на триста пятьдесят квадратных километров – вспомнишь тогда и „Таганку“, и „Современник“, и Концертный зал имени Чайковского!..» – «И Малый театр с Театром Гоголя?» – язвительно улыбался Валерий. (Театры Малый, Гоголя и Пушкина являлись тогда символом полной художественной безнадеги.) – «И их, бедолага, вспомнишь!»

Благодаря бешеной энергии неукротимого Володи они вдвоем посмотрели практически все спектакли «Таганки»: и «Антимиры», и «Послушайте!», и «Товарищ, верь!» – почти весь репертуар, за исключением только «Гамлета» и «Мастера и Маргариты», куда нельзя было просто словить у входа лишний билетик, а следовало разориться на дикую сумму: червонец, а то и четвертной. Но все равно живого Высоцкого неоднократно видели, не говоря уже о других полуподпольных звездах вроде Золотухина и Филатова.

В «Вахтангове» друзья созерцали очередную версию «Принцессы Турандот» с вечно молодыми Лановым и Борисовой. В Театре имени Ленинского комсомола смотрели «Тиля», а также единственный спектакль, поставленный самим Тарковским, – «Гамлет», с участием Тереховой, Солоницына и Гринько.

А за каждым более-менее стоящим фильмом готовы были (опять же по команде Володи) отправиться на единственный сеанс куда угодно: хоть в «Стрелу», хоть в «Факел», хоть в «Фитиль». Дважды посмотрели «Солярис», когда он пошел вторично. А потом Володя – Валера отказался – ходил на него еще несколько раз. Все пытался разобраться, в чем там смысл, пока Валерка не сказал ему довольно грубо: «Хватит! Нет там смысла, второго дна! Надо просто сидеть и смотреть. И наслаждаться, если тебе в жилу пошло. И плеваться – если нет!»

Володька послушался – он вообще (замечал Валерий) прислушивался к его мнению, особенно касательно произведений литературы и искусства – и больше на «Солярис» не ходил, тем более тот уже не показывали. Зато каким-то чудом узнал, что в ДК авиационного института привезут «Зеркало», и предпринял экстраординарные усилия, чтобы добыть пригласительный – на два лица, разумеется. «Зеркало» бедного парня перепахало настолько, что среди ночи он разбудил товарища и вдохновенно спросил: «Знаешь, о чем я мечтаю?» – «Ну?!» – хриплым со сна голосом ответствовал Валерий. Вдохновенный крепкоторсый Володя в семейных трусах, озаряемый лунным светом, – это было зрелище для богов. «Я мечтаю, – молвил Владимир, – что у меня будет собственный кинотеатр, и я стану смотреть это „Зеркало“ когда захочу – и столько раз, сколько захочу».

Поразительно, насколько легко и непринужденно со временем осуществилась эта мечта – впрочем, как и любая мечта, связанная с научно-техническим прогрессом. Уже в 86-м у Володи появился видик, а вскоре – копия «Зеркала». Сейчас у него огромнейший домашний кинотеатр со «звуком отовсюду» из колонок «Bang & Olufsen», и «нулевая», на Западе выпущенная копия «Зеркала», – как и всех других фильмов, за которыми он гонялся по Москве в те студенческие годы. Однако смотрел он «Зеркало» лишь единожды – когда настроение было самым поганым, и от просмотра фильма, любимого в юности, стало только хуже…

А тогда, в апреле 79-го, откосив от послеобеденных лекций по ТОЭ[3] и политэкономии социализма, друзья решили совершить очередной свой культпоход. Они тщательно проштудировали всю киноафишу, наляпанную клейстером на стенде на углу Красноказарменной и Госпитального Вала – и не обнаружили ровным счетом ничего достойного. «Пошли в „Зарядье“», – предложил Валерка. «А что там идет?» – «Советское г…но какое-то. Про врачей. Зато Мягков играет».

«За неимением Мастроянни идем на Мягкова, – скептически откликнулся Володька. – Ну, ладно, похиляли».

На троллейбусе двадцать четвертого маршрута они доехали до станции «Лермонтовская», а оттуда, с одной пересадкой на «Кировской», прибыли на «Площадь Ногина». Потом друзья прошли мимо стены Китай-города, мимо вестибюля гостиницы «Россия», которая возвышалась своим стеклом и бетоном, словно символизируя величие партии и страны, – парни знали, что именно здесь останавливались во время съездов КПСС депутаты; именно сюда селились высокопоставленные провинциальные командированные, а также как досадное недоразумение богатые гости из закавказских и среднеазиатских республик. Здесь, к примеру, дважды останавливался Валеркин отец, когда приезжал в столицу в министерство – все ж таки он служил, не хухры-мухры, замом главного инженера «Горькийэнерго», и «Россия» ему полагалась по статусу (Валерка втихаря этим гордился).

В Синем зале «Зарядья» желающих посмотреть фильм практически не наблюдалось – что вы хотите: рабочий день, присутственные часы, а идет советская полупроизводственная-полулюбовная драма.

– Позвольте угостить вас этим кино, товарисч, – сказал в кассах Валера. – Мне как раз предки прислали вчера ежемесячный пенсион.

– Как вам будет угодно, товарисч, – столь же шутейно отвечал Володя, – большое вам русское мерси.

Валерка протянул в окошко кассы пятьдесят копеек мелочью, и кассирша с помощью линейки оторвала от билетной книжки два узких синеватых билетика.

Двое друзей отправились в холл. До начала сеанса оставалось двадцать пять минут.

Толстая контролерша оторвала корешки. Юноши прошли в вестибюль.

Кинотеатр «Зарядье» по сути своей был таким же, как и сотня других синематографов столицы, – и как миллионы советских, от горячей Кушки до приморской Клайпеды. Буфетная стойка; несколько столов со стульями; по стенам – портреты артистов советского кино, с непременным присутствием Вячеслава Тихонова, Александра Демьяненко, Натальи Фатеевой и Нонны Мордюковой; обслуживающий персонал – как правило, в виде толстых, золотозубых, пергидрольных тетенек неопределенного возраста. Однако в неофициальной столичной табели о рангах «Зарядье» шло непосредственно следом за двумя державными, фестивальными: «Россией» на Пушкинской и «Октябрем» на проспекте Калинина. И центровое положение синема обязывало к легким дизайнерским изыскам. Стены вестибюля были оправлены в деревянные панели, крытые коричневым лаком. На кашпо хирели цветы. Многоэтажные люстры сверкали хрусталем.

И, наконец, в здешнем буфете продавалось пиво!

– О! – сказал Валерка при виде «Жигулевского» за тридцать восемь копеек бутылка.

– Ого! – ответил Владимир.

– Разрешите угостить вас, сэр?

– Ваша доброта не имеет границ, сэр. Но я, пожалуй, откажусь от вашей милости, и, напротив, сам готов угостить вас. Сэр.

– О, как вы великодушны!..

– Да, сэр!.. Я хоть не получаю денежное вспомоществование от парентсов, однако не будем забывать, сэр, что родной вуз платит мне ежемесячную стипендию.

– Смею отметить, что наша альма-матер не обделяет своей финансовой благосклонностью и меня, сэр.

– Однако я получаю, в отличие от вас, достопочтенный сэр, не простую, а повышенную стипендию. Сэр!..

При виде пива – скучающе ждущего, пока его купят, пива, за которым не требовалось организовывать экспедиции и выстаивать очереди, молодые люди испытали приступ воодушевления. Всплеск настроения немедленно отразился в дурашливом трепе. Тетечка, стоящая за буфетной стойкой, с благосклонной снисходительностью слушала шутейные препирательства двух юнцов – пока ей не надоело и она не гаркнула:

– Так! Я не по’няла! Вы заказывать будете?

Буфетчица – с двумя золотыми зубами, в несвежем халате, с бюстом, возлежащим на животе, – выглядела натуральной теткой. Между тем, если присмотреться, ей и тридцати еще не исполнилось.

Тогда девятнадцатилетние Володя и Валерий еще не обращали внимания и не задумывались над тем, сколь быстро советские женщины переходят из категории милых, привлекательных зазывных девчонок в разряд теток: усталых, никому (даже себе) не интересных, асексуальных.

Володьке примерно в те времена рассказали один анекдот. Он ему очень понравился, и Вова его запомнил. Его он пересказывал сначала своим; затем, когда началась перестройка, – в обществе деловых партнеров; а потом, как только у него завертелся бизнес с западниками, – и им тоже. И во всех аудиториях история имела неизменный успех. На Западе она органично дополняла Володин имидж: молодой российский бизнесмен готов легко и мягко, без надрыва, посмеяться над проблемами своей родины.

Итак (рассказывал Володя), советская t’etka тащится с работы домой. В одной руке у нее авоська с колбасой, пакетом молока, хлебом и прочим провиантом. В другой – рулончики туалетной бумаги, нанизанные на бечевку. И вдруг в подъезде ее встречает эксгибиционист. Он распахивает свой плащ и демонстрирует голое тело. Женщина смотрит на него и ахает:

– Ах ты, батюшки!.. Я же яйца забыла купить!..

В конце 80-х, в эпоху первых совместных предприятий, Володя с постоянным успехом рассказывал сей анекдот своим итальянским партнерам.

В ту же пору, впервые по-настоящему попав на Запад – с деньгами и без парткомовских надзирателей, – Владимир сделал для себя открытие: чем отличаются российские женщины от заграничных. Дело заключалось не только в холености, одежде и общей раскованности. Володя заметил те взгляды, что бросали на него и украдкой, а чаще даже в открытую, заграничные дамочки и сорока, и пятидесяти, и – что совсем уж возмутительно – даже шестидесяти лет. В их глазах горел игривый огонек неприкрытого желания и готовности к роману. Для западных женщин жизнь, казалось, только начиналась в сороковник, и они любили себя, были подтянутыми (во всех смыслах этого слова) и – готовыми к любви.

Справедливости ради следует сказать: чем дальше Россия продвигалась к капитализму, тем больше по-западному ухоженных дамочек появлялось на столичных улицах и в кафе. Однако – тяжкое наследие прошлого! – даже они полагали малоприличным после известного возраста рассылать по сторонам сексуальные мэссиджи, словно не до конца доверяя самим себе и своей привлекательности.

Но до обновленных русских женщин бальзаковского возраста должно пройти еще как минимум двадцать лет, а пока Володя протянул буфетчице желтоватый новенький рубль и блестящий пятиалтынный и попытался скомандовать:

– Три пива, два чистых стакана. Пиво – открыть, стаканы протереть салфеточкой.

Но не на ту нарвался. Советским общепитом не покомандуешь – даже если ты девятнадцатилетний красавец.

– Ща, разбежалась, – лениво откликнулась продавщица и выставила на стол три бутылки зеленоватого стекла.

Чпок, чпок, чпок! – быстро и профессионально откупорила пиво служительница прилавка. По эротично изогнутому боку одной из бутылок неторопливо потекла пенистая струя.