Сказание о граде Ново-Китеже Зуев-Ордынец Михаил

1

Выбежали из шатра не только атаман и есаулы, вылезли из шатров, шалашей, из-под телег все посадские.

Верхи детинских стен осветились трепетным светом боевых факелов. В железных корзинках, нацепленных на концы копий, красным, дымным огнем горело смолье. И неожиданно забухал набатно соборный колокол Лебедь.

Осадный табор забегал, засуматошился. Но сотники и десятники быстро выстроили людей в боевые порядку. Слышны были голоса есаулов, приказывавших гасить костры – цели для вражеских стрелков.

На стены тем временем выходили верховники. Они встали в ряд, и факелы осветили их могущество и богачество. Сколько тут было необъятных брюх, пышных бород, толстых рож, сколько бархата, шелка, атласа и мехов самых дорогих. Когда установились верховники, чинные, важные, могутные, колокол смолк, и наступила выжидательная тишина.

– К стенам нас подзывают, – догадались наконец посадские. – Указы-грамоты начнут нам читать иль слово увещевательное говорить будут. Всю ночь, чай, Верхняя Дума совещалась.

Так и вышло, по догадке. На вислое[40] крыльцо воротной башни вышел стрелецкий голова. Остафий снял атласную, с бобром шапку и поклонился народу на три стороны.

– Гляди, вежливый какой стал! – засмеялись в толпе.

– Слушайте, люди ново-китежские, грамоту старицы и посадника! – зычно, на всю площадь, крикнул он. Подняв высоко длинный свиток бересты, он начал читать: – «Всем людям посадским, и деревенским, и прочим жителям богоспасаемой земли ново-китежской, иде же истинное православие сияет, яко светило. Пожелав вам душевного просветления, вкупе же и телесно здравия, обращаемся к вам, людие, мы, высокие владыки. Во-перве, ее боголюбие старица Нимфодора, златое правило Христовой веры, церкви бодрое око, уста немолчные сладковещательные, преподобная мудрая наставница и владычица, и прочая, и прочая. А рядом с нею государь владыка посадник ново-китежский Ждан Густомысл…»

– Не приемлем! – заревела толпа, услышав имя посадника. – Не желаем про Ждана слышать!..

– Чего галдите? Дайте грамоту дочесть! – пытался голова перекричать людей. – А ну вас к дьяволу! Меня не слушали, так старицу Нимфодору небось выслушаете!

При имени старицы площадь начала затихать. На стене посветлело. Монахини-старухи вынесли толстые церковные свечи и фонари, иконы, кресты, хоругви. Люди на площади закрестились, сломались в поклонах. И вдруг чей-то звонкий голос крикнул:

– Гля-кось, и поп Савва – худая слава к святости примазался!

Поп Савва, важный и суровый, выпятил брюхо и упер в него большой деревянный крест. Он не вытерпел и погрозил крестом, как дубиной, стоявшим внизу посадским.

Старухи монахини визгливо запели молитву, и под пение дворовые парни вынесли на стену в кресле старицу. На площади попадали на колени, и вверх, к, ней, протянулись мозолистые земляные, корявые ладони, прося благословения. Нимфодора встала с кресла и, подойдя к перилам балкона, широкими взмахами руки перекрестила народ. Ее глаза старой хитрой бестии торжествующе поблескивали. Не вышли из ее воли люди, на колени попадали!

– Спасены души, пошто лики злые являете? – заговорила Нимфодора сильным и звучным голосом. – Пошто слушаете злокозненные советы проклятых богом мирских людей? Людие, воззрите на главу мою, иже денно и нощно о вас печаль имеет!

Старица сняла монашеский клобук и поклонилась народу.

Седые реденькие волосы ее смешно разлохматились на ветру.

Женский жалостливый, со слезами голос крикнулизтолпы:

– Шапочку надень, матушка. Головушку старую застудишь.

– Размирье наше кончать надобе. На что сменять хотите жизнь ново-китежскую, кроткую да утешную? – ласково, увещевательно продолжала старица. – На жизнь мирскую, на злую царскую неволю? Опомнитесь! Миром прошу!

– Ты, преподобная, со святыми ангелами гуторь, а с нами, грешными, теперя не договоришься! – вскинулся из толпы веселый голос.

Второй голос крикнул насмешливо:

– Ты, милостивая, не слова нам кидай, а ситчику мирского кинь!

Его догнал злой и резкий вскрик:

– Вставай с колен, хрешшоны! На коленях не бунтуют!

Люди поднялись с колен, тихо, но недобро переговариваясь.

Старица почувствовала перемену в настроении толпы и закликушествовала, посыпала проклинающими словами:

– Стыд и обык забыли, богом проклятые! Проклинаю вас до третьего колена! Анафема вам! Огонь и железо на вас пошлю! Да не простит вас бог! Анафема вам! Анафема!

Будимир улыбнулся одними губами, невесело и раздраженно:

– Всегда она против народа, хлебна муха! Мудрая наставница, уста сладковещательные, а для нас у нее иных слов, кроме угрозных и хулительных, нет. Змея старая!

Взлохмаченную, обозленную Нимфодору уволокли старухи.

Вислое крыльцо опустело.

Толпа негодующе и гневно гудела.

1

Ветер размел облака, и поднялась в небе большая желтая луна. Над всей необъятной Сибирью полыхала, наверное, эта зловеще желтая луна.

Осадный табор понемногу затихал после вызова под детинские стены, после сердитого разговора восставших со старицей. Атаман и есаулы стояли около штабного шатра, договариваясь, кому с какими посадами идти завтра на штурм Детинца. Здесь и заметил Будимир молодого парнишку, шедшего как-то неуверенно, то и дело оглядываясь и всматриваясь в лица попадавшихся людей.

– Стой-ка! – схватил его сзади за плечо Будимир. – А я, кажись, тебя знаю.

Паренек испуганно оглянулся, но, посмотрев на Повалу, улыбнулся:

– И я тебя знаю, дядя Будимир.

– Ты из Детинца, парень! Коней к нам приводил ковать.

– Из Детинца. Конюх я с посадничьей конюшни.

– А как сюда попал? – двинулся на парня: Птуха.

– По веревке меня со стены спустили.

– Зачем? – с угрозой спросил мичман.

– Грамотку я мирским принес.

– От кого?

– Читай, узнаешь. Видать, ты мирской и будешь? А приказано передать грамотку набольшему из мирских, он же атаман заворохи сёднешней бунтовской;

– Я атаман. Давай грамотку, – сказал капитан. Оробевший парень передал ему письмо. Сердце капитана сжало недоброе предчувствие: письмо было на мирской бумаге из блокнота, с зубчиками по верхнему краю.

– Голова стрелецкий Остафий, когда спускал меня со стены, кричал вслед, что мирские, мол, наградят тебя. Полтины две, мол, огребешь! Весточку зело радошную несешь! – стеснительно поглядывая на есаулов, говорил детинский посланец.

Капитан подошел к костру и быстро прочитал, видимо, очень коротенькое послание. Письмо выпало из его рук, и он опустился обессиленно на лежавшую около костра колоду, закрыв ладонями лицо.

Мичман поднял выпавшее из рук капитана письмо и вслух прочитал:

– «Капитан! К рассвету шайки бунтовщиков должны быть отведены от Детинца в посады. В противном случае с первыми солнечными лучами летчик Косаговский и его брат будут повешены на стенах Детинца».

Подписи не было.

– Вона какую весточку я принес, – оробел конюх. – Такое дело плахой пахнет, а не полтиной!

Капитан отвел от лица ладони и встал. Лицо его было бледно. На него смотрел с невыразимой, жалостью Истома, казалось готовый заплакать.

– Решайте, товарищи и братья, – тихо, надломленно сказал Ратных. – Я не знаю, как поступить. Е.саулы молчали, опустив глаза в землю.

– Решайте же! И будет по-вашему! – крикнул с болью капитан.

– Не в праве мы такое дело решать! – Будимир беспомощно развел руки. – Всем народом такое дело решается, отойти нам в посады иль в облоге стоять и на приступ идти. Бейте тревогу, братья есаулы, созывайте народ на сходку!

– Смотрите на него, он собирается в посады вернуться! – блеснул мичман цыганскими белками. – Отойдем мы в посады, ладно! Ну и что? Поможет это, как пилюля от землетрясения! Отпустят они наших пленников за такую твою услугу, Будимир? И дыру в мир откроют для народа?

– А что вы предлагаете, мичман? – посмотрел на него Ратных.

Птуха глубоко вздохнул, и поднял кулак, собираясь крикнуть что-то решительное, окончательное, но кулак его опустился, и, понурившись, он сказал растерянно:

– Ничего я не предлагаю.

Вдруг на дальнем конце стены что-то сверкнуло огненно, и долетело хриплое гарканье выстрела.

– Из «тюфяков» стреляют, – посмотрел в ту сторону Волкорез.

Все молчали, прислушиваясь и вглядываясь. Рядом с капитаном тяжело дышал мичман. На дальней стене ударило во второй раз и в третий. Видны были выхлопы пламени из стволов. На стене взметнулись смоляные факелы

– С Пытошной башни стреляют! – крикнул отчаянно Истома и побежал.

Его обогнали Будимир, Волкорез, Птуха. Капитан тоже побежал под стеной Детинца.

– Не пойму, что там случилось, – пробормотал он и остановился, пораженный.

До него долетел голос Истомы:

– Радуша ты моя, Сереженька!

А затем закричал и мичман:

– Виктор Дмитриевич!.. Дайте обниму!.. Ну, теперь мы опять на ровный киль встали!

– Живы, здоровы, целёшеньки? – закричал и капитан, бросаясь на веселые голоса.

– И живы, и здоровы, и целёшеньки! – выдвинулся под свет факелов улыбающийся летчик.

А вместе с ним подошел и Сережа. Капитан схватил его и бурно поцеловал. Посадские, обступившие мирских, радостно переговаривались.

– Как же вы освободились из башни? – спросил капитан.

Лучась мальчишеским задором, Сережа пренебрежительно выпятил нижнюю губу:

– Чихали мы со свистом на ихние башни! Целое приключение у нас было. На краю смерти были. Не верите?

– Верю, верю! – засмеялся капитан. – А все же рассказывает пусть брат. Давайте, Виктор Дмитриевич, по порядку.

– Мальчишки, Сережкины футболисты, помогли. Мальчишки все могут! – сказал Виктор и улыбнулся озорной улыбкой,

2

В который уже раз осмотрел Виктор волоковое окно, выходившее на дощатый желоб, подергал толстые горбыли, потом ощупал дверь каморы. Она была сбита из дубовых досок и закрыта снаружи на засов. Положим, каким-то чудом они откроют эту дверь, а что толку? Попадут в нижний ярус Пыточной башни, а оттуда ход только на посадничий двор. Тотчас схватят их стрельцы и отведут к Памфилу-Быку. А дальше и подумать страшно!..

– Это не дело, Витя. Сидим сложа руки. Бежать надо! – заговорил вдруг Сережа. В голосе его были укор и суровое осуждение.

– А как бежать? Ну, например? – озадаченно спросил Виктор.

– По-разному можно. Вот, например, как Том Сойер бежал…

– От тети Полли? Но для этого надо два раза тихо мяукнуть и спрыгнуть с крыши на землю, где тебя ждет Гек Финн с дохлой кошкой в руках.

– Ну не так, конечно! Давай все осмотрим еще раз: окно, стены, дверь.

– Смотрели уже…

Но Сережа подошел к окну и прильнул к щели между горбылями, которую заметил еще днем.

Вдруг откуда-то донесся тихий, но ясный голос:

– Серьга!

– Надо же! Юрята! – оторопело прошептал Сережа.

Виктор, сидевший на соломе, вскинулся.

– Серьга, ты меня слышишь? – снова тихо проговорили совсем рядом.

Сережа снова припал к щели.

– Юрятка, это ты? – крикнул он.

– Я самый. Ты тише говори. Стерегут вас строго. Стрельцы-караульщики по стенам ходят.

– Мы их шаги слышим. А ты как подобрался?

– Как стрельцы пройдут обходом Пытошную – мы сюда!.. Мы здесь всей ватагой. На-ка вот, держи.

Юрята сунул что-то в щель, протолкнул. На пол каморы упал Сережин нож.

– Стрельцы идут1 – шепнул испуганно Юрята. – Прощай пока.

По желобу прошумело и стихло.

– Смотри, Витя, мой ножичек! – Сережа нажал кнопку и взмахнул клинком.

Виктор взял нож из рук брата, нахмурился, соображая. Потом огорченно сказал:

– Чтобы эти засовы взломать, топор добрый нужен.

– Топор в башне есть, я видел. Им палач Суровей головы рубит бунтовщикам.

– В башне есть топор? – замирающим голосом спросил летчик.

Сорвавшись с места, он подбежал к двери каморы, вонзил б доски нож и азартно принялся за работу: резал, ковырял, сверлил. Летели щепки, трухлявая, прогнившая от старости дверь подавалась легко.

Виктор спешил, отбрасывая со лба волосы, и отчаянно ругался шепотом.

Сережа стоял рядом и вздрагивал от волнения.

Наконец в двери образовалась дыра, в которую с трудом пролезала рука Сережи. Он нащупал засов, попытался его отодвинуть, но не сумел. Спеша и обливаясь лотом, Виктор стал расширять отверстие. Прошел еще час, а может, и больше, когда он наконец, обдирая об острые края тесного отверстия руку, отодвинул засов. Дверь, скрипнув, открылась.

– Где топор? – спросил Виктор. В башне было темно.

– Прямо иди, к стене. Там ищи, он в бревно воткнут.

Сережа остался на пороге. Идти в застенок, да еще в темноте, у него не хватило духа. Виктор вскоре вернулся в камору, взвешивая в руке тяжелый палаческий топор с широким лезвием. Он подсунул топор под конец прибитого горбыля и с силой нажал. Заскрежетали, выдираясь, грубо выкованные огромные костыли; Сережа прислушивался, готовый предупредить о приближении стрелецкого караула. Косаговский ухватился за отодравшийся конец горбыля, вцепился в него и Сережа.

– Ра-азом, взяли! – скомандовал Виктор.

С треском, похожим на выстрел, горбыль оторвался от окна.

– Чертова музыка! – прошептал летчик.

Братья прислушались. Наверху было тихо. Ухватились за второй горбыль, рванули. Он отодрался с таким же треском. В дыре чернела ночь.

– Я первый, – сказал Виктор.

Он взял топор, высунул голову в дыру, огляделся и одним прыжком вылетел из каморы на желоб, тут же ухватившись за края, чтобы не соскользнуть.

– Давай быстро! – истово шепнул он из темноты.

Сережа выкинулся из окна. Они скатились по желобу на землю и побежали. И тогда со стены заорали:

– Стой!.. Стой, говорю!..

А они бежали. Надо было пересечь широкую улицу и спрятаться за домами. Но со стены грохнул выстрел. Картечь просвистела над головой. А улица, проклятая, не кончалась. На стене суматошно кричали стрельцы. Снова выстрел. Третий. Следующий будет без промаха, следующий срежет их и уложит на землю.

Вдруг на стене раздался высокий девичий голос:

– Стрельцы, не стреляйте, богом молю!.. Приказ мой вам, не стреляйте!..

Стало тихо. Выстрелов не было. Пленники достигли первой избы. Обежав ее, они остановились, привалившись измученно к стене.

– Еще чуть – и гроб был бы! – тяжело дыша, сказал Виктор. – А ты слышал Анфису?

Ответить Сережа не успел. На него налетело, едва не сбив с ног, что-то косматое, визжащее и горячо лизнуло в лицо. Это был обезумевший от счастья Женька. Он: скакал, вертелся, катался по земле, тявкал и хохотал, по-собачьи. А потом, рыча свирепо и ласково, схватил Виктора за носок ботинка и не отпускал.

– Ах ты, зверюга главная! – умилился летчик.

1

Белая голова Лысухи порозовела. Угасли ночные костры осадного табора. Люди переговаривались сиплыми после сна голосами, почесывались, зевали во весь рот. И вдруг ударил в Детинце соборный колокол Лебедь. Колокол гудел не благостно, не молитвенно, а грозно, тревожно.

– Сполошно звонят!.. В набат Детинец ударил!.. – встревоженно заговорили в осадном таборе.

Сотники полезли на телеги, пытаясь разглядеть, что делается в Детинце. Ничего не увидели, но, чего-то опасаясь, начали скликать и строить свои сотни. И вовремя они спохватились: по табору поскакали атаманские посылки Истома Мирской и Мишанька Безмен, кричали тревогу, чтобы брали люди оружие, богу молились, чистые рубахи надевали и к ратным трудам готовились.

Лебедь ударил в последний раз надрывно, отчаянно, словно вскрикнул в страхе, и наступила тишина, долгая и томительная. И в душной этой тишине медленно раскрылись окованные железом крепостные ворота, злобно зарычав ржавыми петлями. Взлетели испуганно над крышами голубиные стаи, бешено забрехали во дворах собаки.

Из ворот медленным, торжественным шагом выехали конные стрельцы: в первой шеренге – с копьями, во второй – с саблями. Впереди, отдельно, ехали посадник и стрелецкий голова. Конница спустилась с детинского холма и остановилась на лугу, где вчера ребята играли в футбол. Сытые, застоявшиеся лошади фыркали, играли крупами, нетерпеливо перебирали ногами, звенели уздечками. Звякало оружие. От конных рядов несло на табор крепкими запахами стойла и лошадиного пота.

– Опередили нас, – сказал недовольно капитан стоявшим рядом есаулам. – Раньше нас выступили,

– Бой лютый будет, хлебна муха! – откликнулся Будимир. – В челе войска сам посадник встал.

Ждан Густомысл сутуло сидел на тяжелом вороном коне, в черном бархатном плаще, с чупруном-плюмажем из черных перьев на шлеме. Рядом с ним знаменщик поднял черное знамя с вышитыми на нем ликами Христа и богородицы. Грудастый вороной конь посадника переступал косматыми ногами, встряхивал головой, чуть не до земли свешивая гриву.

Рядом с ним на гнедом коне гарцевал белолицый, румяный стрелецкий голова. Он удало сдвинул набекрень атласную шапку и то и дело кокетливо оправлял шелковый кушак поверх бархатного зеленого кафтана. Торжественный, нарядный, он словно не в бой, а на свадьбу собрался.

– Ишь щеголь! – засмеялся недобрым смехом Будимир.

За Густомыслом и головой выстроились стрельцы.

– Ой, сколько их! Целая орда!

– Волчья стая! Загрызут они нас, спасены души! – опасливо переговаривались посадские.

И робкие эти голоса перебил отважный голос:

– Ничо! Запустим зеленым кафтанам ежа за пазуху!

Табор приготовился к бою. На телегах залегли пищальники и охотники-лучники. За телегами, чуть пошевеливая остриями поднятых копий, встали сотни копейщиков – основная штурмовая сила. Бок о бок с копейщиками стояли сотни, вооруженные саблями, боевыми молотами-чеканами, кистенями.

В нескольких шагах от передних рядов осадного табора одиноко стоял мичман Птуха, в кителе с минер-ским значком, в нахимовской, с тупым козырьком мичманке, лихо надвинутой на бровь. Был в нем и сейчас тот флотский шик, по которому узнается настоящий моряк. Он застыл в стойке «смирно», будто на палубе боевого корабля перед поднятием флага. Цыганские глаза его сверкали. У ног его в окорёнке лежала бухточка тлеющего фитиля, а к лугу уходили дощатые желобочки, засыпанные порохом. Они заменяли запальный шнур.

Капитан, протяжно окая, громко крикнул:

– Сотники и десятники, по местам! К бою готовьсь!

Будимир на левом крыле и Волкорез на правом повторили его команду.

Густомысл поднес к глазам бинокль и уставился на осадный табор, грозно сопя. Остафий Сабур загадочно улыбался.

Посадник опустил бинокль и, ущемив носище в два пальца, высморкался так оглушительно, что гул пошел окрест. Затем Густомысл выдернул из ножен широкий, блеснувший на солнце меч. Стрельцы передней шеренги опустили копья, во второй шеренге потянули из тугих ножен сабли. Слышен был зловещий, тихий скрежет. И опять тишина, особенная, намертво задохнувшаяся, опустилась на поле начинающегося боя.

– С нами бог! – долетел голос Густомысла. Он крестообразно взмахнул над головой мечом.

Стрельцы колыхнулись, пригнулись к лошадиным шеям и с места дали полную волю озверевшим от шпорных уколов маленьким, злым косматым коням.

– Гойда!.. Гойда!.. – со звериным восторгом и сладострастием орали стрельцы, крепко прижимая к бедрам хищно нацеленные острия копий.

Задние крутили над головами кривые сверкающие клинки.

В пыльном тумане, в блеске сабель и шлемов, в конском грохоте и храпе неслась на табор конная атака.

Капитан почувствовал, как, словно в ознобе, натянулась на скулах кожа. Пьянящее чувство опасности, азарт боя и холодная ярость леденили щеки и сушили рот.

Атака неотвратимо летела на табор. Где-то в задних рядах табора в голос завыли, запричитали, как по покойнику, женщины, побежали, втянув головы в плечи, немногие трусы, захлопали, не дождавшись команды, пищальники, и по приказу Волкореза лесомыки пустили в стрельцов залп стрел. Но большого урона не нанесли. Стрелы не пробивали кольчуги.

– Стрели по коням! – закричал Волкорез. Он в ярости рвал бороду. Будимир, стоявший за телегами с пешей ратью, тоже дрогнул лицом, но покрикивал подбодряюще, громыхающим басом:

– Не трусь, спасены души! Бой отвагу любит!.. Конная лава приближалась.

– Мичман, почему медлите? – крикнул Птухе капитан.

Птуха молчал, не сводя пристального, прицеливающегося взгляда со скачущих карьером конников.

– Не время еще, – наконец ответил он остерегающе. – Пусть поближе подойдут, за ручку с ними поздороваемся, а тогда уж и за грудки возьмем… Давай, давай! – подманивал он мчащихся стрельцов согнутыми пальцами. И вдруг сказал решительно и строго: – Теперь пора!

Он сбил мичманку щелчком в козырек на затылок, поплевал в ладони и крикнул, будто на баке в бою:

– Полундра! Ложись!

И поднес тлеющий фитиль к желобу с порохом. Тонкая струйка пламени со свистом вырвалась из желоба. И побежал навстречу конной атаке лукавый ярко-красный огонек, искрясь, выбрасывая острые язычки, и ничто уже не смогло бы погасить его.

Порыв ветра, какого-то особенно плотного, сбил капитана на землю. Падая, он услышал низкий, утробный грохот и увидел слепящее, желто-белое пламя, а затем взмет черного султана дыма и земли. На гребне взрыва встал, словно памятник на пьедестале, поднявшийся на дыбы вороной конь посадника, который, навалясь на переднюю луку, все еще показывал мечом на врага. Вдали неправдоподобно медленно поднялись сорванные с петель ворота Детинца, на миг повисли в воздухе и с грохотом обрушились на землю, рассыпавшись на бревна.

Капитан поднялся с земли. В ушах и в голове было пусто, все кружилось перед глазами, и словно издалека долетел до него довольный голос мичмана:

– Амба! Называется – направленный взрыв!

На бывшем футбольном поле было разбросано что-то похожее на людские и конские трупы. Несколько стрельцов, пеших, бежали к взорванным воротам Детинца. Носились по полю, звеня пустыми стременами, обезумевшие кони.