Ультиматум Борна Ладлэм Роберт

— Сколько? — поторопил адвокат.

— Ровно двадцать шесть фунтов пять шиллингов, английскими, что эквивалентно ста тридцати двум западно-карибским долларам, последние округлены до ближайшего целого по последнему курсу обмена валют — то есть я отбросил сорок семь центов.

— Поразительно, — выдавил Сайкс в изумлении.

— Я сохранил все чеки, — продолжал заместитель, набирая обороты. — Они заперты в несгораемом шкафу в моей квартире на Олд Роуд Бэй и включают следующее: семь долларов и восемнадцать центов за местные звонки в «Транквилити» — я не пользовался моим официальным телефоном; двадцать три доллара шестьдесят пять центов за дальний звонок в Париж; шестьдесят восемь долларов восемьдесят центов… ужин для меня и моего племянника во Вью Пойнт — бизнес-конференция, можно сказать…

— Достаточно, — прервал его Джонатан Лемюэль, вытирая платком пот с черного лба, выступивший несмотря на отлично справляющийся со своей работой вентилятор.

— Я готов подтвердить все, когда потребуется…

— Я сказал, достаточно, Сайрил.

— Также не могу скрывать, что не согласился на предложение таксиста завысить цифру, указанную в чеке, и раскритиковал его, как официальное лицо.

– Хватит! — прогремел Сайкс. Вены выступили на его шее. — Вы оба — идиоты высшей пробы! Подумать только — даже предположить, что Джон Сен-Жак — преступник, просто возмутительно!

— Сэр Генри, — вступил Причард-младший. — Я сам видел, что случилось в «Транквилити Инн»! Это было ужасно! Гробы на пристани, часовня разрушена, правительственные катера вокруг нашего мирного острова — выстрелы , сэр! Пройдут месяцы, прежде чем мы полностью восстановим нашу работу.

— Вот именно! — бушевал Сайкс. — И вы верите, что Джонни Сент-Джей стал бы сам уничтожать свою собственность, его собственное дело?

— Ну, и не такое бывало в криминальном мире, сэр Генри, — сказал Сайрил Сильвестер Причард со знающим видом. — За время своей службы я много историй слышал. То, что только что описал мой племянник, называется диверсионной тактикой, призванной создать иллюзию того, что негодяи сами стали жертвами. Мне хорошо все объяснили.

— О, объяснили, правда? — вскричал бывший бригадир британской армии. — Что ж, позвольте мне объяснить вам кое-что еще. Вас одурачил международный террорист, которого разыскивают по всему миру! Знаете ли вы, какое наказание предусмотрено за помощь и поддержку такого киллера? Я скажу прямо, на случай, если это ускользнуло от вашего внимания: принимая во внимание вашу официальную должность — это, конечно же, расстрел или, менее милосердно, публичное повешение! А теперь, какой был тот чертов номер в Париже?

— При таких обстоятельствах, — промямлил заместитель, собирая все оставшееся достоинство, в то время как его дрожащий племянник схватил его левую руку, и дрожащей рукой потянулся за блокнотом. — Я его запишу для вас… Надо попросить к телефону черного дрозда. По-французски, сэр Генри. И сказать несколько слов, сэр Генри. По-французски, сэр Генри.

Джон Сен-Жак в сопровождении вооруженного охранника, одетого как праздничный гость, в белые слаксы и свободный, мешковатый белый льняной пиджак, вошел в библиотеку их нового укрытия, имения на берегу Чесапикского залива. У дверей стоял другой охранник, мускулистый мужчина средних размеров с четкими резными испанскими чертами лица; он указал на телефон на большом столе из вишневого дерева.

— Это вас, мистер Джоунс. Директор.

— Спасибо, Гектор, — сказал Джонни, замедлив шаги. — Скажи, а это «мистер Джоунс» обязательно?

— Ровно настолько, насколько обязательно «Гектор». На самом деле меня зовут Роджер… или Дэниэл. Как угодно.

— Усек.

Джонни подошел к столу и поднял трубку.

— Холланд?

— Номер, который раздобыл твой друг Сайкс, «слепой», но полезный.

— Как сказал бы мой зять, прошу тебя, говори по-английски.

— Это номер телефона в кафе на Мараисской набережной Сены. Пароль — позвать черного дрозда — un oiseau noir — и кто-то должен откликнуться. Если дрозд на месте, контакт состоялся. Если нет — надо попытаться позже.

— Чем он полезен?

— Мы попробуем, и не один раз, а внутри будет наш человек.

— Что еще происходит?

— Мне кажется, я уже достаточно рассказал.

— Черт тебя побери!

— Мари сообщит тебе последние новости.

– Мари?

— Сейчас летит к вам. Она чертовски зла, но при этом успокоенная жена и мать.

— Что ее так разозлило?

— Я заказал ей несколько долгих перелетов низким классом…

— Ради всего святого, почему? — сердито перебил брат Мари. — Нужно было послать за ней хоть целый самолет! Она значит больше, чем любой тупица в Конгрессе или вашем правительстве, а ты ведь за ними посылают самолеты. Я не шучу, Холланд!

— Эти самолеты посылаю не я лично, — спокойно ответил директор. — Другие посылают. А те, что посылаю я, возбуждают слишком много вопросов и любопытства на международной почве, и это все, что я скажу об этом. Ее безопасность важнее ее комфорта.

— Остановимся на этом, honcho .

Директор помолчал, подавляя раздражение, в поиске нужных слов.

— Знаешь, что? Ты не очень-то приятный тип.

— Моя сестра неплохо ладит со мной, что более чем опровергает твое мнение.

— Произошел один неприятный инцидент, который никто из нас не мог предвидеть или даже вообразить.

— О, кажется, я слышу те самые знаменитые долбанные слова от американских властей! — воскликнул Джонни. — Что вы на этот раз упустили? Грузовик американских ракет агентам айатоллы в Париже? Что случилось?

И в третий раз Питер Холланд не смог ответить сразу, в трубке было слышно его тяжелое дыхание.

— Знаешь, молодой человек, я могу запросто повесить трубку и избавить себя от твоего существования, что было бы весьма полезно для моего кровяного давления.

— Слушай, honcho , речь идет о моей сестре и парне, которому она жена — и весьма неплохом парне, по-моему. Пять лет назад вы, ублюдки — повторяю, вы, ублюдки — чуть было не убили их обоих в Гонконге. Я не знаю всех фактов, потому что они слишком слишком глупы, чтобы говорить о них, но знаю достаточно, чтобы не доверить тебе даже работу официанта у себя на островах!

— Вполне честно, — сказал Холланд более мягко. — Хоть это и не имеет значения, меня там тогда не было.

— Это не имеет значения. Это все ваша подпольная система. Ты бы сделал то же самое.

— Зная обстоятельства, может быть. И ты тоже, может быть, сделал бы так же. Но это тоже не имеет значения. Это история.

— А сейчас есть сейчас, — вставил Джонни. — Что случилось в Париже, что за «неприятный инцидент»?

— По словам Конклина, на них напали на частном аэродроме в Понткарре. Они отбились. Твой зять и Алекс не ранены. Это все, что я могу тебе сказать.

— Это все, что я хотел услышать.

— Я недавно говорил с Мари. Она в Марселе и будет здесь завтра поздним утром. Я сам встречу ее, и нас отвезут к Чесапикскому заливу.

— А как Дэвид?

— Кто?

— Мой зять.

— А… да, конечно. На пути в Москву.

– Что?

Самолет Аэрофлота свернул с посадочной полосы московского аэропорта Шереметьево. Пилот вел самолет некоторое время по боковой полосе, затем остановился в четверти мили от терминала, и в салоне прозвучало сообщение на русском и на французском языках:

— Мы задержимся на пять-семь минут перед высадкой. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах.

И никаких объяснений. Пассажиры из Парижа, которые не были советскими гражданами, вернулись к чтению, решив, что задержка вызвана другим самолетом, который еще не успели убрать с полосы. Однако те, кто являлся гражданами , а также и те немногие, кто был знаком с обычными процедурами по прибытии в Советский Союз, понимали, в чем дело. Сейчас высаживались пассажиры из отгороженной занавеской передней части салона большого самолета Илюшина, предназначенной для особых путешественников, которых никто посторонний не должен был видеть. Если не всех, то некоторые из них. Как правило, к передней двери самолета подъезжала платформа с закрытой металлической лестницей. В нескольких сотнях футов в стороне всегда поджидал правительственный лимузин, и пока спины этих особых пассажиров были короткое время на виду, когда они шли к машинам, по салону самолета ходили стюардессы и следили, чтобы не было камер. Их никогда не было. Эти пассажиры были нужны КГБ и по причинам, известным одному только Комитету, они не должны были быть замечены в Шереметьевском международном терминале. Один из таких случаев и имел место этим поздним вечером.

Алекс Конклин выковылял из закрытой лестничной платформы в сопровождении Борна, который нес два чрезмерно больших чемодана, служившие их минимальным багажом. Из лимузина вышел Дмитрий Крупкин и поспешил к ним навстречу, в то время как лестница отъехала в сторону и снова возрос рев двигателей самолета.

— Как ваш друг доктор? — спросил советский офицер разведки, стараясь перекричать шум.

— Борется за свою жизнь! — прокричал в ответ Алекс. — Он может и не выкарабкаться, но борется изо всех сил.

— Это твоя ошибка, Алексей!

Самолет укатил прочь, и Крупкин понизил голос, говоря все еще громко, но уже не крича:

— Тебе следовало позвонить Сергею в посольство. Его группа была готова сопровождать вас куда угодно.

— Вообще-то, мы решили, что если сделаем так, то поднимем тревогу.

— Уж лучше, перестраховавшись, поднять тревогу, чем подставляться под пули! — возразил русский. — Люди Карлоса не осмелились бы напасть на вас, будь вы под нашей защитой.

— Это был не Шакал. Не Шакал… — повторил Конклин, резко понизив голос до разговорного, заметив, что шум самолета утих вдали.

— Конечно, это был не он — он же здесь. Его шестерки выполняли его приказы.

— Не его шестерки и не его приказы.

— О чем ты?

— Поговорим об этом позже. Давай уберемся отсюда.

— Погоди, — Крупкин поднял брови. — Сначала мы поговорим. Прежде всего, добро пожаловать в Матушку Россию. Во-вторых, было бы неплохо, если бы ты воздержался от обсуждения с кем бы то ни было некоторых аспектов моего стиля жизни, когда я бываю на правительственной службе на враждебном, воинственном Западе.

— Знаешь, Круппи, скоро они тебя догонят.

— Никогда. Они меня обожают, потому что я снабжаю Комитет более полезными сплетнями о высших лицах развращенного, так называемого свободного мира, чем любой другой офицер за рубежом. Кроме того, я еще и развлекаю моих руководителей в этом самом развращенном мире гораздо лучше, чем какой бы то ни было офицер где бы то ни было. А теперь, если мы выловим Шакала здесь, в Москве, меня без сомнения сделают членом Политбюро со статусом героя.

— Тогда ты сможешь воровать по-настоящему.

— Почему бы и нет? Они все воруют.

— Если не возражаете, — вежливо прервал их Борн, поставив оба чемодана на землю, — что-нибудь сделано? Есть какой-нибудь прогресс на площади Дзержинского?

— Это вопрос менее чем тридцати часов. Мы сузили поиск человека Карлоса до тринадцати возможных личностей, все они свободно говорят по-французски. Все они под полным наблюдением — человеческим и электронным; мы знаем, где они каждую минуту, а также с кем они встречаются, с кем говорят по телефону… Я работаю вместе с двумя комиссарами, ни один из которых ни слова не знает по-французски — они даже по-русски грамотно говорить не могут, но иногда приходится с этим мириться. Дело в том, что они оба безотказные и преданные своему делу; и лучше послужат инструментами захвата Шакала, чем заново сразятся с нацистами. Они очень помогли в установке слежки.

— Ваша слежка — ерунда, и ты знаешь это, — сказал Алекс. — Спотыкаются об унитазы в женском туалете, когда следят за мужиком.

— На этот раз я сам выбирал людей, — возразил Крупкин. — Помимо четырех наших людей, тренированных в Новгороде, над этим работают перебежчики из Великобритании, Америки, Франции и Южной Африки — все с разведывательным прошлым, которые могут лишиться своих дач, если что не так. Я был бы действительно не прочь, если бы меня назначили в Президиум, а может быть даже и в Центральный Комитет. Ведь тогда меня, наверное, отправят в Вашингтон или Нью-Йорк.

— Где ты сможешь воровать по-настоящему, — сказал Конклин.

— Ты вредный, Алексей, очень, очень вредный. И все же, после рюмки или шести водки напомни мне рассказать тебе о кое-какой недвижимости, приобретенной нашим charge d’ affai shy; res[109] в Виргинии два года назад. Кстати, на деньги из банка его любовницы в Ричмонде. Теперь ему предлагают продать это уже за десятикратную стоимость!.. Пойдем в машину.

— Я не верю в эти слова, — сказал Борн, подхватив чемоданы.

— Добро пожаловать в реальный мир высокотехнологичной разведки, — тихо усмехнулся Конклин. — По крайней мере в одном аспекте.

— Во всех аспектах, — продолжил Крупкин, шагая к лимузину. — Однако мы не будем продолжать этот разговор в официальной машине, не так ли, джентльмены? Кстати, в вашем распоряжении двухкомнатный номер в «Метрополе» на проспекте Маркса. Там удобно, и я лично отключил все подслушивающие устройства.

— Я понимаю, зачем, но как ты это сделал?

— Лишние проблемы, как вы знаете, страшнейший враг Комитета. Я объяснил внутренней службе безопасности, что то, что может быть записано, скорее всего окажется смертельной проблемой для всех посторонних людей, которые это услышат, ибо все они без сомнения будут сосланы на Камчатку. — Они подошли к машине. Водитель в темно-коричневом деловом костюме, точно таком же, какой был на Сергее в Париже, открыл заднюю левую дверцу. — Материал тот же, — сказал Крупкин по-французски, заметив реакцию спутников на похожий костюм. — К сожалению, пошив хуже. Я настоял, чтобы Сергей подогнал свой в Фабурге.

Гостиница «Метрополь» — обновленное дореволюционное здание, построенное в витиеватом стиле архитектуры, которую предпочитал царь, посещавший fin-de-siecle[110] Вену и Париж. Высокие потолки, повсюду мрамор, тут и там на стенах бесценные гобелены. Не с самой лучшей стороны характеризовал правительство тот факт, что в помещение допускалось множество бедно одетых горожан. Величественные стены и сверкающие люстры, казалось, смотрели с презрением на недостойных нарушителей. Однако на Крупкина это действие не распространялось: он чувствовал себя здесь свободно, как дома.

— Товарищ! — крикнул менеджер sotto voce , когда офицер КГБ повел гостей к лифтам. — Для вас есть срочное сообщение, — продолжил он, быстро шагая к Дмитрию, и вручил ему свернутую записку. — Мне было велено передать ее вам лично.

— Вы с этим справились, спасибо вам. — Дмитрий проводил менеджера взглядом, затем развернул записку. Борн и Конклин стояли позади него. — Я должен немедленно попасть на площадь Дзержинского, — сказал он, обернувшись к ним. — Это от моего второго комиссара. Пойдем, надо спешить.

Номер, как и вестибюль, принадлежал другому времени, другой эре, даже другой стране, если не считать выцветшие материалы и далеко не лучший ремонт лепнины. Эти недостатки служили как бы напоминанием о разнице между прошлым и настоящим. Двери двух спален были напротив друг друга, а между ними — просторная гостиная с медным сухим баром с несколькими бутылками редких для московских прилавков напитков.

— Располагайтесь, — сказал Крупкин, направляясь прямиком к телефону на античного вида письменном столе, выполненном в гибридном стиле времен королевы Анны и более позднего Людовика. — О, совсем забыл, Алексей, я закажу чаю или родниковой воды…

— Забудь об этом, — сказал Конклин, взял у Борна свой чемодан и захромал в левую спальню. — Я хочу помыться: этот самолет был таким грязным.

— Надеюсь, это компенсирует дешевизну билета, — ответил Крупкин, подняв голос и набирая номер. — Кстати, вы, неблагодарные, в тумбочках у ваших кроватей вы найдете оружие. Автоматические «Граз Буря» тридцать восьмого калибра… Давайте, мистер Борн, — добавил он, — вы же не трезвенник, а это была долгая поездка и, возможно, предстоит долгий разговор. Мой комиссар весьма бесшабашный парень.

— Да, пожалуй, не откажусь, — сказал Джейсон, бросив чемодан у второй двери. Он подошел к бару и, выбрав знакомую бутылку, налил себе рюмку. Крупкин заговорил по-русски. Борн не понимал этот язык, и он подошел к высоким окнам, как у кафедрального собора, выходившим на широкую улицу, известную как проспект Маркса.

— Добрый день… Да, да, почему?.. Садовая тогда. Двадцать минут. — Крупкин раздраженно встряхнул головой, повесив трубку. Джейсон повернулся к русскому. — Мой второй комиссар оказался на этот раз не очень разговорчивым. Он отдает приказы.

— Что это значит?

— Мы должны ехать немедленно. — Крупкин посмотрел на дверь слева и крикнул: — Алексей, выходи! Срочно!.. Я пытался объяснить ему, что вы только приехали, — продолжил он, снова обращаясь к Джейсону, — но он даже слушать не захотел. Я даже сказал, что один из вас уже залез в душ, а он только ответил: «Скажи, чтобы он выходил и одевался». — Конклин вышел из комнаты в расстегнутой рубашке, вытирая лицо полотенцем. — Прости, Алексей, нам надо ехать.

— Куда? Мы только что приехали сюда.

— У нас есть квартира на Садовой — это московский «Grand Boulevard», мистер Борн. Это не Champs-Elysees, но не хуже. При царе умели строить.

— А что там? — спросил Конклин.

— Комиссар номер один, — ответил Крупкин. — Мы будем использовать эту квартиру в качестве, скажем так, нашего штаба. Меньшее и гораздо более приятное дополнение к площади Дзержинского — только никто о нем не знает, кроме нас пятерых. У него что-то есть, и мы должны ехать туда немедленно.

— Я готов, — сказал Джейсон, опуская стакан на медную стойку бара.

— Можешь пока допить, — сказал Алекс, неуклюже спеша обратно в комнату. — Мне надо вымыть мыло из глаз и заново закрепить чертов протез.

Борн снова поднял стакан и перевел глаза на советского полевого офицера, который проводил Конклина грустным взглядом из-под нахмуренных бровей.

— Вы знали его до того, как он потерял ногу? — тихо спросил Джейсон.

— О да, мистер Борн. Мы знаем друг друга уже двадцать пять… двадцать шесть лет. Стамбул, Афины, Рим… Амстердам. Он был замечательным соперником. Конечно, мы тогда были молодыми, стройными и быстрыми, мы были так увлечены сами собой, желая стать теми, кем представляли себя в будущем… Это все было так давно. Мы были чертовски хороши, знаете ли. Вообще-то, он был даже лучше меня, но никогда не говорите ему, что я это сказал. Он всегда видел более широкую картину, более длинную дорогу, чем я. Конечно, это действовал русский, сидящий в нем.

— Почему вы говорите «соперник»? — спросил Джейсон. — Словно это спорт, будто вы в какую-то игру играли. Разве он не был вашим врагом?

Большая голова Крупкина резко повернулась к Борну, глаза смотрели холодно.

— Конечно, он был моим врагом, мистер Борн, и, чтобы прояснить ситуацию для вас, он все еще мой враг. Не принимайте мое отношение к нему за то, чем оно не является. Слабости человека могут помешать его вере, но не могут уменьшить ее. Может быть, у меня и нет возможности исповедаться, чтобы искупить свои грехи и снова идти грешить, несмотря на веру, но я все же верю… Мои дедушки и бабушки были повешены — повешены , сэр, — за то, что воровали кур во владениях принца Романова. Очень немногим, а то и вообще ни одному из моих предков не была дарована привилегия получить даже самое примитивное обучение — не говоря уж об образовании . Великая социалистическая революция Карла Маркса и Владимира Ленина сделала возможным начало всего. Тысячи и тысячи ошибок были сделаны — многие из них непростительные, многие — жестокие — но начало было положено. Я сам являюсь одновременно и доказательством, и свидетельством об ошибках.

— Не уверен, что понимаю это.

— Потому что вы и ваши несчастные интеллектуалы никогда не понимали то, что мы понимали с самого начала. Das Kapital , мистер Борн, описывает этапы пути к справедливому обществу, экономическому и политическому, но он не устанавливает и никогда не устанавливал, каким в конечном итоге должно быть правительство. Только что оно не может оставаться таким, какое оно уже есть.

— Я не специалист в этом.

— Это и не нужно. Лет через сто, возможно, вы будете социалистами, а мы капиталистами.

— Скажите мне кое-что, — сказал Джейсон, слыша, как и Крупкин, что Конклин выключил воду. — Вы сможете убить Алекса — Алексея?

— Без сомнения, как и он убил бы меня — с глубоким сожалением — если такова будет цена информации. Мы профессионалы. Мы понимаем это, зачастую с неохотой.

— Я не понимаю ни одного из вас.

— Даже и не пытайтесь, мистер Борн, вы еще не дошли до этого — уже близко, но еще не дошли.

— Не могли бы вы это пояснить?

— Ты на острие копья, Джейсон — можно я буду звать тебя Джейсон?

— Пожалуйста.

— Тебе около пятидесяти лет, плюс-минус год или два, верно?

— Верно. Через несколько месяцев мне будет пятьдесят один. И что?

— Нам с Алексеем идет седьмой десяток — ты представляешь, какая это разница?

— Откуда?

— Позволь объяснить тебе. Ты все еще полагаешь себя зрелым молодым человеком, который делает то, что ты всего мгновения назад делал в воображении, и во многом ты прав. Движения все еще подвластны тебе, воля тоже; ты все еще владеешь своим телом. А потом неожиданно, хоть воля и тело по-прежнему сильны, разум медленно, неумолимо начинает отвергать необходимость принятия быстрых решений — как умственных, так и физических. Проще говоря, нас меньше заботит, будем ли мы прокляты или воспеты за то, что выжили.

— Кажется, ты только что сказал, что сможешь убить Алекса.

— Не стоит полагаться на это, Джейсон Борн — или Дэвид Вебб, кто бы ты ни был.

Конклин вышел из комнаты, заметно хромая и морщась от боли.

— Пойдем, — сказал он.

— Что, опять плохо закрепил? — спросил Джейсон. — Хочешь, я его…

— Забудь об этом, — раздраженно оборвал его Алекс. — Нужно быть акробатом, чтобы каждый раз крепить его правильно.

Борн понял; он уже забыл о своей попытке закрепить этот протез. Крупкин снова взглянул на Алекса с той странной смесью грусти и любопытства в глазах, а потом быстро заговорил:

— Машина припаркована вверху по улице, в Свердловском. Там она менее заметна, но я велю стюарду подогнать ее.

— Спасибо, — сказал Конклин с благодарностью во взгляде.

Богатая квартира на улице Садовой была одна из многих в старинном каменном здании, которое, как и «Метрополь», отражало величественные архитектурные излишества старой Российской Империи. Квартиры в основном использовались для поселения — и прослушивания — высоких должностных лиц, а горничные, швейцары и консьержи частенько допрашивались КГБ, если не были прямо сотрудниками Комитета. Стены обиты красным велюром; крепкая мебель сильно напоминала о прошлой эпохе. Однако справа от богато декорированного камина в гостиной комнате резко выделялся среди общей обстановки, как кошмар дизайнера, большой черный телевизор, укомплектованный несколькими деками для разных форматов видеокассет.

Вторым нарушением обстановки, и уж точно оскорблением памяти элегантных Романовых, был грубо сложенный мужчина в мятой военной форме с расстегнутым воротником и жирными пятнами от пищи. Полное лицо лоснилось от жира, седеющие волосы подстрижены почти до самого черепа, а отсутствующий зуб в окружении пожелтевших соседей свидетельствовал о пренебрежении услугами дантиста. У него было лицо крестьянина, узкие косящие глаза свидетельствовали о хитром по-крестьянски уме. Это был комиссар номер один Крупкина.

— Мой английский хромает, — заявил человек в форме, кивнув прибывшим, — но сам я понимаю. Кроме того, для вас у меня нет ни имени, ни официального положения. Зовите меня полковником, хорошо? Это ниже моего звания, но американцы обычно думают, что все русские в Комитете — «полковники», да? О’кей?

— Я знаю русский, — ответил Алекс. — Если вам так будет легче, говорите по-русски, а я переведу моему коллеге.

– Ха! — хохотнул полковник. — Значит, Крупкин не может одурачить вас, да?

— Да, не может.

— Это хорошо. Он слишком быстро говорит, да? Даже по-русски его слова звучат, как пулеметная очередь.

— И по-французски тоже, полковник.

— Кстати, о французском, — вступил Дмитрий, — не пора ли нам, товарищ, перейти к делу? Наш коллега на Дзержинского сказал, что нам следует прибыть как можно скорее.

— Да! Как можно скорее.

Офицер КГБ подошел к большому телевизору, взял пульт дистанционного управления и повернулся к остальным.

— Я буду говорить по-английски — для меня будет хорошая практика… Смотрите. Все на кассете. Весь материал снят людьми, которых Крупкин специально отобрал для слежки за нашими служащими, говорящими по-французски.

— Служащими, которые не могли быть скомпрометированы Шакалом, — пояснил Крупкин.

— Смотрите внимательно! — с настойчивостью сказал крестьянин-полковник, нажав на кнопку пульта.

Экран ожил. Первые кадры были грубыми и размытыми. Большая часть была снята ручными видеокамерами из автомобильных окон. Одна за другой записи показывали конкретных людей, идущих по улицам Москвы, садящихся в официальные автомобили за руль или рядом с водителем, в городе и за городом. В каждом случае наблюдаемые объекты встречались с другими мужчинами и женщинами, чьи лица увеличивались на экране. Ряд сюжетов был отснят внутри зданий — в этих случаях сцены были неразборчивыми и темными в результате недостаточного освещения и необходимости держать камеру скрытно.

— Вот это — дорогая шлюха! — засмеялся полковник, когда мужчина лет семидесяти прошел в сопровождении гораздо более молодой женщины в лифт. — Это отель Солнечный на Варшавском. Я лично проверю vouchers генерала и обрету преданного союзника, да?

Пленка все не кончалась, и Крупкин с двумя американцами начали уставать от, казалось, бесконечного и бессмысленного просмотра записи. Потом вдруг на экране появилось изображение большого собора, перед которым толпился народ. Судя по освещению, был ранний вечер.

— Собор Василия Блаженного на Красной площади, — прокомментировал Крупкин. — Теперь это музей, причем очень неплохой, но периодически какой-нибудь фанатик — как правило, иностранец — проводит там небольшую службу. Никто не вмешивается, что, конечно, на руку фанатикам.

Изображение на экране снова потемнело и замелькало, камера никак не могла сфокусироваться; оператор вошел внутрь собора вместе с потоком людей. Потом картинка установилась — возможно, оператор прислонился к колонне. В фокусе оказался престарелый мужчина, чьи белые волосы резко контрастировали с легким черным плащом, что был на нем. Он шел по боковому проходу, задумчиво поглядывая на ряды икон и высокие величественные мозаичные окна.

— Родченко, — сказал крестьянин-полковник гортанным голосом. — Великий Родченко.

Человек на экране прошел в просторный каменный угол собора, по стенам которого метались тени от двух толстых свечей. Видеокамера снова пошатнулась и поднялась немного вверх: агент, видимо, встал на что-то, чтобы оказаться выше. Картинка неожиданно стала более четкой, фигуры увеличились с помощью зума, прорвавшегося сквозь толпу туристов. Седоволосый объект подошел к другому мужчине, священнику в соответствующем одеянии, лысеющему, худому, темной комплекции.

— Это он! — вскричал Борн — Это Карлос!

Потом на экране появился третий человек, присоединившийся к первым двум.

— Боже! — воскликнул на этот раз Конклин, вытаращив глаза. — Остановите! — Комиссар КГБ тут же выполнил просьбу с помощью пульта; картинка замерла, слегка дрожа. — Третий! Ты узнаешь его, Дэвид?

— Я знаю его, но не узнаю, — тихо ответил Борн. В его голове вспыхивали образы из далекого прошлого. Там были взрывы, белые ослепительные огни и размытые фигуры, бегущие сквозь джунгли… и потом человек, восточный человек, которого пули из автомата пригвоздили к стволу большого дерева. Внутренний экран его затуманился, и потом из тумана выступили бараки, комната, солдаты вокруг стола, деревянный стул справа, на нем сидит волнующийся, нервный мужчина. Джейсон вдруг узнал этого человека — это был он сам! Моложе, значительно моложе. И там была еще одна фигура, в военной форме, которая мерила шагами пространство перед стулом, как заключенное в клетку животное, яростно ругая человека, известного тогда как Дельта Один… Борн тяжело дышал, его глаза застыли на телеэкране. Он понял, что перед ним была постаревшая версия той сердитой шагающей фигуры из его воспоминаний.

— Зал суда в базовом лагере на севере Сайгона, — прошептал он.

— Это Огилви , — сказал Конклин отдаленным, приглушенным голосом. — Брюс Огилви… Боже, они все-таки соединились. «Медуза» вышла на Шакала!