Гелликония: приложения Олдисс Брайан
— А кроме того, я, похоже, неспособна к любви. Даже простой поцелуй мне невыносим. Твоя жалость вызывает во мне презрение.
Она отвернулась, словно слова давались ей дорогой ценой:
— А чтобы заняться любовью с тобой таким, каким ты стал... мне это отвратительно... да я и раньше не испытывала к тебе влечения.
Неспособный тонко понимать людей Лутерин тем не менее увидел, что ее холодность — не что иное, как привычка унижать и мучить себя. Теперь эта привычка укоренилась сильнее прежнего. Возможно, девушка говорила чистую правду: Инсил всегда предпочитала говорить правду.
— Я не прошу тебя заняться со мной любовью, милая Инсил. Потому что есть женщина, которую я люблю и на которой собираюсь жениться.
Она так и осталась стоять вполоборота к нему — левая щека на фоне кружев воротника. Казалось, она разом увяла. От света газовых рожков ее шея у ключиц поблескивала. Из горла Инсил вырвался низкий стон. Оттого, что она не смогла сдержать этот стон, она зажала рот рукой и принялась бить себя кулачком по бедру.
— Инсил! — в тревоге воскликнул Лутерин, обнимая ее за плечи.
Но когда девушка повернулась к нему, маска защитного смеха уже снова была на ее лице.
— Вот это сюрприз! Оказывается, в мире все же есть нечто, чего мне действительно хотелось бы, но о чем я и не мечтала... Да, я была бы для тебя слишком большим наказанием, верно?
— Не нужно так плохо думать о себе, ты хорошая.
— О да... это я уже слышала. И о той, другой... рабыне в твоей комнате. Ты решил жениться на рабыне, а не на свободной женщине, и это потому, что вырос таким же, как все здесь, с желанием безраздельно владеть кем-то безответным.
— Нет, Инсил, ты неправа. Ты не свободная женщина. Ты рабыня. Я испытываю нежные чувства к тебе и всегда испытывал, но ты упрямо держала свою душу в клетке своего «я».
В ответ она рассмеялась, почти весело.
— Теперь ты лучше понял, кто я такая, верно? Хотя раньше я всегда была для тебя загадкой, ты сам так говорил. Ты стал ужасно груб. Почему ты не подготовил меня, а выложил мне эту новость внезапно? Почему ты сначала ничего не сказал моему отцу, как того требует договор? Ты ведь всегда так уважал договоры и всякие условности.
— Я считал, что сперва должен сказать тебе.
— В самом деле? А своей матери ты уже сообщил эту забавную новость? Какими станут теперь отношения между Шокерандитами и Эсикананзи? Ты не подумал о том, что, когда твой отец вернется, нас скорее всего просто заставят пожениться, может быть? У тебя есть свои обязанности, так же как у меня — свои, и от этих обязанностей никуда не деться, ни тебе, ни мне. Но, возможно, дело в том, что ты попросту не такой храбрый, как я. Если день, когда нас силой уложат в одну постель, все же настанет, я отомщу тебе за оскорбление, которое ты мне сегодня нанес.
— Да что я сделал, ради Прародительницы? Ты разозлилась на меня за то, что я не смог разделить твои переживания по поводу нашей свадьбы? Думай, что говоришь, Инсил!
Но ответом ему был только ледяной взгляд из-под растрепанных волос. Подобрав юбку, Инсил прижала бледную руку к не менее бледной щеке и торопливо вышла из зала.
На следующее утро, после того как Торес Лахл приняла ванну и рабыня помогла ей одеться, Лутерин отвел ее представить матери и формально объявил о своем намерении жениться на Торес, а не на Инсил Эсикананзи. Мать рыдала и выкрикивала угрозы — в частности, обещала гнев и проклятие отца — и в конце концов удалилась во внутренние комнаты своих покоев.
— А теперь пойдем прокатимся, — спокойной сказал Лутерин, засунув в кобуру револьвер и прихватив короткое кавалерийское ружье. — Я покажу тебе Великое Колесо.
— Я поеду позади тебя?
Лутерин с улыбкой взглянул на нее.
— Ты слышала, что я сказал матери?
— Я слышала, что ты сказал своей матери, но я еще не свободная женщина, а здесь не Чалц.
— После того как мы вернемся, я прикажу секретарю написать указ о твоем освобождении. Это возможно. А сейчас мне хочется на воздух.
Он нетерпеливо двинулся к двери, где двое конюших дожидались их, держа за поводья двух лойсей.
— Когда-нибудь я расскажу тебе больше об этих лойсях, — сказал Лутерин, когда они выехали за ворота поместья. — Это наши домашние лойси, их вывели мой отец и мой дед.
Оказавшись за воротами поместья, они немедленно попали в когти ветра. Под ногами было не больше фута снега. По обочинам дороги торчали выкрашенные полосатые столбы, дожидаясь, когда снег поднимется выше.
Чтобы добраться до Харнабхара, до подножия горного пика, им предстояло проехать мимо поместья Эсикананзи. За ним тропа сворачивала на опушку леса каспиарнов, ветви которых отяжелели от инея. По мере продвижения вперед, от Харнабхара, словно постепенно появляясь из облаков, все отчетливее доносились голоса различных колоколов.
Колокола здесь были везде: внутри домов и снаружи. То, что поначалу служило только практическим целям, не позволяя потеряться в метели или в тумане, теперь стало традицией.
Торес Лахл дернула поводья своего лойся и остановилась, прикрывая рукавом плаща рот и подбородок. Впереди лежал городок Харнабхар: приюты для пилигримов и конюшни по одну сторону главного тракта, дома тех, кто трудился для Великого Колеса, — по другую его сторону. Почти на каждой крыше висел колокол, прикрытый куполом, каждый с собственным хорошо отличимым голосом; звон был слышен даже в плохую погоду, когда самих колоколов не было видно.
Далее тракт вел выше в гору, к Великому Колесу. Вход в легендарное Колесо не менее легендарные Архитекторы украсили гигантскими гребцами с птичьими лицами. От входа коридор вел в глубь горы Харнабхар. Гора была самой высокой точкой в окрестностях городка.
По склонам горы взбирались здания, часовни и мавзолеи, выстроенные на пожертвования пилигримов, с радостью отдающих деньги на украшение этого самого святого из мест. Некоторые часовни и мавзолеи, совершенно новые, гордо высились на голых скальных уступах, заметаемые снегом. Иные часовни лежали в развалинах.
Шокерандит широким жестом обвел панораму.
— За всем этим надзирает мой отец.
Потом он обернулся к Торес.
— Не хочешь взглянуть на Колесо поближе? Никто не потащит тебя туда силой. В наши дни достаточно добровольцев, которые стремятся занять свое место в Колесе.
Они снова двинулись вперед, и Торес Лахл спросила:
— Мне казалось, часть Колеса можно увидеть снаружи?
— Нет, Колесо полностью находится внутри горы. Такова главная идея. Тьма. А с тьмой приходит мудрость.
— Я думала, мудрость приносит свет.
Проходящие мимо местные жители с удивлением оглядывались на их странные фигуры, подвергшиеся метаморфозам. У многих местных заметен был выпирающий зоб, нередкое заболевание в горной местности вроде Харнабхара. Подходя к воротам вместе с Торес Лахл и Лутерином, люди суеверно творили на лбу знак Колеса.
Вблизи стало видно больше: откосы массивных стен с каждой стороны вели внутрь, а далее люди исчезали в жерле горы. Над входом, защищенные от лавин широким козырьком, были выгравированы на стенах застывшие, словно схваченные морозом, символы Колеса. Гребцы в богатых одеждах влекли Великое Колесо по небесам, на которых можно было увидеть несколько зодиакальных созвездий: Валун, Старый всадник, Золотой корабль. Звезды изливались из груди удивительной фигуры Матери, которая стояла сбоку от арочного входа, гостеприимно раскинув руки для входящих в гору.
Пилигримы, кажущиеся на фоне огромных фигур карликами, опускались при входе в храм на колени, громко выкрикивая имя Азоиаксика Первого.
— Действительно прекрасно, — выдохнула она.
— Для тебя это роскошная постройка, только и всего. Но для нас, выросших в этой вере, это наша жизнь, источник, который дает силы для того, чтобы противостоять тяготам жизни.
Легко спрыгнув с седла, он взял под уздцы лойся Торес и сказал, глядя снизу ей в лицо:
— Однажды, если отец сочтет меня достаточно подготовленным, я приду ему на смену и стану новым Хранителем Колеса. Следующим Хранителем по порядку наследования должен был стать мой старший брат, но он погиб. И я надеюсь, что мне выпадет шанс.
Она взглянула в на него и дружелюбно улыбнулась, пока не понимая:
— Ветер утих.
— Здесь всегда тихо. Гора Харнабхар очень высока, как говорят, четвертая по высоте в мире. Позади Харнабхара стоит еще большая гора — сейчас ее не видно из-за облаков, — высочайший пик Шивенинк, который заслоняет Харнабхар от полярных ветров. Шивенинк более семи миль в высоту, это третий по высоте пик. Когда-нибудь в другой раз ты его увидишь.
Лутерин замолчал, почувствовав, что говорит с излишним жаром. Ему хотелось быть счастливым, уверенным, таким, как когда-то. Но разговор с Инсил, почти ссора, расстроил его. Внезапно он вскочил в седло и двинулся прочь от ворот Колеса.
Не проронив ни слова, он проехал по улицам городка, где перед лавочками с одеждой и прилавками с колокольчиками толпились пилигримы. Некоторые из пилигримов жевали лепешки с вытисненным знаком Великого Колеса.
Позади городка начинался пологий склон с тропинкой, которая, петляя, спускалась к далекой равнине. Здесь деревья росли плотнее, между деревьями высились большие камни. Кое-где лежали островки наметенного снега, делающие дорогу опасной, предательской. Лойси осторожно выбирали путь, звеня колокольчиками на сбруе. Над их головами высоко в ветвях перекликались птицы, и был слышен звук падающей на камни воды. Шокерандит напевал себе под нос. Беталикс слабым сиянием освещал их путь. Далеко внизу, в провале равнины, правили сумерки.
Тропинка раздваивалась, и Шокерандит остановился на развилке. Одна тропа змеилась вверх по склону, другая бежала вниз. Когда Торес Лахл поравнялась с ним, он сказал:
— Говорят, когда Вейр-Зима наконец придет по-настоящему, эту долину доверху завалит снегом — например, мои внуки, если они у меня будут, это увидят. Мы поедем по тропинке, которая ведет наверх, это самый легкий путь к дому.
— А куда ведет другая тропинка?
— Внизу есть старая церковь, часовня, построенная королем, твоим земляком, поэтому тебе это может показаться интересным. А рядом курган, который построил отец в память о моем брате.
— Я хочу посмотреть, если можно.
Вниз тропинка пошла круче. Поваленные деревья преграждали им путь. Шокерандит выпятил губы при виде того, в какое запустение пришло поместье. Они миновали водопад и начали осторожно перебираться через засыпанную снегом поляну. За горную гряду цеплялись облака. Вверху и вокруг блестел каждый лист. Света уже не хватало.
Они объехали кругом купол часовни. Колокол внутри молчал. Когда молодые люди добрались до ровного места, то увидели, что входную дверь замело снегом.
Уроженка Борлиена, Торес Лахл немедленно поняла, что церковь построена в так называемом эмбруддокском стиле. Большая часть церкви — под землей. Ступеньки, спиралью обегающие внешние стены здания, должны дать верующим возможность очистить разум от земных забот, перед тем как войти в храм.
Расчистив рукой в перчатке снег, она заглянула в маленькое прямоугольное окошко, устроенное в двери. Внутри царила темнота, но сверху проникало немного света. Позади круглого алтаря со стены взирал портрет старого бога. Она почувствовала, что ее дыхание участилось.
Она никак не могла вспомнить имя этого божества, но имя короля было выбито на защищенном от снега и дождя козырьком бюсте, под навесом перед дверью в храм. Это был ЯндолАнганол, король Борлиена и Олдорандо, стран, которые впоследствии превратились в Борлдоран.
— Почему я оказалась здесь? — с дрожью в голосе проговорила она. — Этот король мой далекий предок. Там, откуда я пришла, его имя известно всем и каждому, хотя он умер пять веков тому назад.
— Я знаю, что церковь старая, — только и сумел ответить Лутерин. — Здесь неподалеку покоится мой брат. Пойдем посмотрим.
Через минуту она собралась с силами и двинулась за ним, шепча:
— ЯндолАнганол...
Он стоял перед каменной насыпью-пирамидой. Камни, аккуратно уложенные на камни, наверху венчала высеченная из гранита полусфера. Имя его брата — ФАВИН — было высечено на граните вместе со священным знаком: один круг внутри другого.
Чтобы выказать почтение, Торес Лахл спустилась на землю и встала рядом с Лутерином. Каменная пирамида по сравнению с изящной церковью казалась грубой.
Наконец Лутерин повернулся и указал на утес над их головами:
— Видишь, где берет начало водопад?
Высоко над их головами выступал гранитный козырек. Через край каменной губы лилась вода, беспрепятственно падая с высоты семидесяти футов на камни и разбиваясь в брызги. Еще проезжая долину, они слышали шум падающей воды.
— Когда-то, когда было еще тепло, он спрыгнул с этого обрыва на своем хоксни. Оба погибли — скакун и человек. Азоиаксик знает, что заставило его это сделать. Мой отец в ту пору был дома. Он очень горевал по брату, который погиб вот на этом месте. И приказал воздвигнуть курган в его честь. С тех пор в нашем доме запрещено произносить имя брата. Я уверен, что сердце отца с тех пор разбито, как и мое.
— А твоя мать? — спросила Торес после паузы.
— О, она тоже расстроилась, конечно.
Она снова взглянула на водопад, закусив губу.
— Ты очень высоко ценишь своего отца, так?
— Все высоко ценят своих отцов.
Он откашлялся и добавил:
— Его влияние на меня огромно. Возможно, если бы он чаще бывал дома, то не был бы мне так близок. Мой отец известен тут всем и каждому, как святой, — почти так же, как твой предок, король.
Торес Лахл рассмеялась.
— ЯндолАнганол не был святым. В историю он вошел как один из самых черных злодеев, разрушивший старую религию и предавший огню предводителя этой религии вместе с его последователями.
— Ну что ж, здесь он числится в святых. И его имя тут считается святым.
— Для чего он пришел сюда?
Лутерин нетерпеливо тряхнул головой.
— Потому что тут расположен Харнабхар. Многие, если не все, хотят побывать здесь. Возможно, тем самым он пытался получить прощение за свои грехи...
На это она ничего не смогла ответить.
Он стоял, глядя вниз, в долину, на изрезанные ущельями склоны холмов.
— В мире нет любви чище, чем любовь отца к сыну и сына к отцу — уверен, ты согласишься с этим. Теперь, когда я вырос, я познал другую любовь, разные ее виды, и все они — ловушка. Ни в одной из них нет чистоты — ясности — той любви, которую я питаю к отцу. Любая другая любовь порождает множество вопросов, конфликтов. Любовь к отцу не знает вопросов. Я хотел бы быть одной из его гончих, хотел бы повиноваться ему беспрекословно. Он уехал в каспиарновый лес на месяц. Если бы я был его гончей, я мог бы всегда следовать за ним, идти туда, куда он.
— И питаться объедками, которые он бросал бы тебе.
— На все его воля.
— Ты болен, если мечтаешь об этом.
Он резко повернулся к ней, глядя с ненавистью.
— Я больше не мальчик. Я могу поступать по своему усмотрению или подчинить свою волю другим. Как и любой человек. Способность подчиняться и твердость нужны одновременно. Мы должны сражаться против тех, кто отказывается повиноваться закону. Столько, сколько нужно, чтобы анархия не подмяла власть, иначе Вейр-Зима нас доконает. Когда настанет весна, Сиборнал воспрянет еще более сильным, чем прежде. Мы должны сосредоточиться на исполнении четырех задач. Объединить наш континент. Еще лучше организовать и сделать эффективной работу, действовать заодно ввиду оскудения ресурсов... Что ж, все это не касается твоих...
Она стояла в стороне от него. Облачка пара срывались с их губ, не смешиваясь.
— И какая роль отведена мне в твоем плане?
Он принял вопрос с тревогой, однако ему понравился сухой тон, которым вопрос был задан. Общество Торес Лахл разительно отличалось от общества Инсил. Под влиянием внезапного порыва Лутерин повернулся и обнял Торес, и секунду глядел ей в глаза, прежде чем быстро поцеловать. Потом он отступил, глубоко вздохнул, словно пытаясь насытиться ее чертами. Потом снова наклонился вперед и на этот раз поцеловал ее с большим чувством.
Но даже когда она легко ответила ему, он не мог избавиться от мыслей об Инсил Эсикананзи. У Торес Лахл было прошлое, на ее губах словно бы еще чувствовался поцелуй ее покойного мужа.
Они оторвались друг от друга.
— Нужно терпение, — сказал он, обращаясь скорее к самому себе. Она промолчала.
Лутерин вскочил на своего лойся, и они отправились обратно по тропе между темными деревьями. На сбруе лойсей позвякивали колокольчики. Занесенная снегом маленькая часовня вскоре скрылась позади, пропала за деревьями.
Когда Лутерин вернулся в поместье, его ожидало запечатанное письмо от Инсил. Он медленно, неохотно распечатал его, но не нашел внутри ничего примечательного, кроме нескольких слов касательно их вчерашней ссоры, а именно:
«Лутерин!
Ты обиделся на меня, но главные неприятности впереди. Будущее таит гораздо большую опасность, чем ты можешь себе представить. От людей еще более злобных, чем я представляюсь тебе.
Ты помнишь, как мы говорили о возможной причине смерти твоего брата? Помню, этот разговор состоялся, когда ты наконец решил выйти из состояния той горизонтальной прелюдии, что обычно предшествуют смерти. Твоя невинность воистину была героической. Но теперь я хочу сказать тебе больше и вскоре скажу.
Умоляю тебя, прибегни к хитрости и обману. Держи «нашу тайну» при себе, ради твоей же безопасности.
Инсил».
— Поздно, — раздраженно сказал он, скатывая записку в шарик.
Глава 14
Величайшее преступление
Но как нам теперь убедиться в том, что эти мудрые и могущественные духи сфер, Всеобщая Прародительница и Гайя, существуют?
Объективных доказательств тому нет, поскольку измерить сочувствие и сострадание невозможно. Жизнь микроорганизмов ничего не знает о жизни людей: их умвелты несоизмеримы. Только интуиция позволяет человечеству видеть и слышать поступь этих геохимических духов, которые управляют жизнедеятельностью всего мира как единого организма.
Помимо прочего, эта интуиция подсказывает человечеству, что жизнь в согласии с духом, неощутимым для людей, означает отказ от желания господствовать. Но этим ли чутьем руководствовались люди, которые тайно встретились на Ледяном Холме и затворились вдали от себе подобных, обезопасив себя от внешнего мира, мечтая захватить власть над человечеством?
И что будет, если эти люди добьются успеха?
Мир биосферы умел приспосабливаться и прощать. Интуиция подсказывает нам, что везде и всему есть альтернатива. Гомеостаз — не превращение в ископаемое, но достижение равновесия для выживания.
Древние племенные охотники, сжигающие леса для того, чтобы изловить добычу, породили саванну. Начавшиеся мутации дали сигнал кибернетическому контролю Гайи.
Серый плащ Всеобщей Прародительницы раскинулся над Гелликонией. Человеческие существа могли принимать ее или отвергать, в зависимости от настроя личности.
За пределами того, что находилось под властью бледной немочи человечества, существа дикой природы создавали свой порядок. Деревья брассимпсы жадно накапливали глубоко под землей запасы пищи, чтобы поддерживать свое существование и зимой. Маленькие сухопутные ракообразные, рикибаки, собирались многими тысячами на нижней стороне алебастровых глыб, устраивая внутри камней убежища благодаря особым железам, выделяющим кислоту; подобное качество было необходимо для того, чтобы в состоянии оцепенения пережить холода. Рогатые горные овцы, дикие асокины, барсуковые тимуруны, фламберги на бедных кормом равнинах — все вступали в ожесточенные схватки. Времени оставалось для одного спаривания и, может быть, еще для одного: численность потомства будет определяться температурой воздуха, возможностью добыть еду, смелостью, опытом.
Существа, которых нельзя было причислить к человеческой расе, но тем не менее отстающие от людей всего на полшага эволюции, задумчиво и с тоской глядели на огни людских становищ — эти создания тоже устраивали свое будущее.
Племена дриатов, наделенных даром речи и даже способных браниться на своем языке, с проклятиями спустились с высоких холмов на каменистые равнины своего континента, где еще можно было отыскать пищу. Странники-мади, внезапно изгнанные из своего умирающего укта, отправились искать убежище на Западе и заселили разрушенные города, покинутые человечеством. Нондады глубже зарылись под корни Великого Древа, где могли вести жизнь, мало чем отличающуюся от той, что вели в жарких лучах Лета.
Что же касается расы анципиталов, то каждое их новое поколение с удовольствием отмечало, что общие условия обитания все больше приближаются к тем, которые существовали прежде, чем в небеса Гелликонии вторгся Фреир. В их вневременном разуме все будущее более или менее приобретало сходство с прошлым. На широких равнинах Кампаннлата фагоры превратились в доминирующий разумный вид, приняв в качестве источника питания мясо — стада лойсей и двулойсей, чье поголовье увеличивалось, — и все более смело и яростно нападали на поселения и отряды сынов Фреира. Только в Сиборнале, где присутствие двурогих никогда не было особенно заметно, фагоры встречали сильное, упорное сопротивление, переходящее в контратаки.
Все эти расы неутомимо соперничали друг с другом, однако лишь в определенных отношениях. Но в более широком смысле все виды составляли единое целое. Постепенное, но неуклонное исчезновение зелени приводило к уменьшению поголовья крупных животных, но в целом виды сохранялись в неприкосновенности, поскольку все они в конечном итоге зависели от анаэробной массы на дне гелликонского моря, неустанно работающей над поглощением углекислого газа и поддержания доли кислорода в атмосфере во имя того, чтобы великий процесс дыхания и фотосинтеза был сбалансирован между сушей и океаном.
Всех этих созданий можно было рассматривать как часть планетарной жизни. Отчасти это так и было. Но почти половина биомассы Гелликонии обитала в глубинах морей и океанов. Основу этой массы составляли, главным образом, одноклеточные микроорганизмы. Это они были подлинным регулятором жизни, и для них мало что менялось, был ли Фреир далеко или вблизи планеты.
Всеобщая Прародительница поддерживала равновесие между всеми живыми существами. Почему на планете была возможна жизнь? Потому что эта жизнь была жизнью самой планеты. Что случилось бы, не будь тут жизни? Всеобщая Прародительница была духом, носившимся над водами, не отдельным духом, наделенным разумом, но огромной единой сущностью, создающей всеобщее благоденствие из ока яростной биохимической бури. На Гелликонии Всеобщей Прародительнице поневоле приходилось быть еще более целостной, чем ее далекая сестра, богиня Гайя, правящая далекой Землей.
Особняком от всей живой биомассы — от водорослей, драчливых овец и скрытных рикибаков — стояло человечество Гелликонии. Эти существа хотя и образовывали полностью независимую гомеостатическую биосферу, как и другие живые группы, тем не менее подняли себя до особой категории. Люди создали язык. Посреди бессловесной Вселенной люди создали собственный умвелт слов.
У людей были песни и поэмы, драмы и истории, споры, жалобы и заявления, которые стали языком всей планеты. Следом за словом пришла способность к сочинительству. Едва появился язык, появились легенды. Литература была для слов тем же, чем была Гайя для Земли и Всеобщая Прародительница для Гелликонии. Ни у одной из планет не было собственных легенд, пока человечество не вышло на сцену, чтобы их придумать — и запечатлеть все то, что каждое поколение видело в окружающей реальности.
Были на Гелликонии и такие, кто во времена кризисов в делах людских обожествлял сущность Всеобщей Прародительницы. Но свидетели всегда имелись, часто почти немые, поскольку существовали и работали они близ порога полной немоты. Они видели и ощущали присутствие азоиаксиков Вселенной, чего-то такого, что протекало вне рамок обычных жизненных устоев, что некогда было неживым, но теперь стало Жизнью.
Эти видения не так легко облекались в слова. Но поскольку слова были лишь словами, слушатели не могли с уверенностью сказать, были ли эти видения истинными или иллюзорными. У слов не было атомного веса. Вселенная слов не имела крайних состояний, соответствующих понятиям жизни и смерти безъязыкого мира. Вот почему воображаемый мир, в котором не было ни жизни, ни смерти, мог оказаться выдуманным.
Одним из таких воображаемых миров было прекрасно функционирующее государство Сиборнал, такое, каким его видела олигархия. Другим миром была Вселенная бога Азоиаксика, как ее видели старейшины Церкви Грозного Мира. После того, как церковь пренебрегла, а затем открыто не подчинилась указам олигархии, в ответ на что власть сожгла первосвященника Чубсалида и его товарища-духовника, два этих прекрасных воображаемых мира перестали совпадать. После продолжительного периода объединенного существования, без преувеличения — идентичности, церковь и государство открыли свои индивидуальные и общие ужасы, в которых они противостояли друг другу.
Многие из главенствующих клерикалов, вроде Аспераманки, которых государство крепко держало в руках, не могли протестовать. Тревогу забило низшее, рядовое сословие церкви, простые и впавшие в немилость монахи, те, кто ближе всего был к людям. Именно они почувствовали неладное.
Один из членов Совета олигархии бросил клич против «святош, которые только и шныряют туда-сюда, распространяют лживые слухи среди простого народа» — неосознанное эхо голоса Эразма, прозвучавшего на Земле много веков назад. Но среди олигархии не было защитников гуманизма. На сопротивление репрессиям олигархия умела отвечать только усилением репрессий.
И снова энантиодромия. Как только ряды сплотились, пропасть расширилась; когда союз укрепился, разделение лишь усилилось.
Олигархия все обратила себе на пользу. Беспокойство в ряде своих провинций государство использовало как повод для применения еще более жестких мер. Армии, возвратившиеся после успешной вылазки в Брибахр, принялись наводить порядок в городах и деревнях Ускутошка. Население городков стояло мрачно понурив головы, пока солдаты расстреливали священников.
Раскол достиг даже Харнабхара.
Эбсток Эсикананзи вызвал Лутерина, чтобы обсудить неприятную ситуацию, и в продолжение всего разговора, пока Лутерин призывал к осторожности, глядел ему не в глаза, а в рот. Были и другие представительные лица от обеих сторон. Лутерин несколько часов провел в одной комнате с секретарем Эванпорилом и простыми вассалами и ввиду собственной участи не мог настаивать на жестком решении судьбы своей провинции.
Предметом спора стало даже Великое Колесо. Колесо находилось под управлением и присмотром церкви, а землями, на которых оно располагалось, управлял назначенный олигархией Хранитель. Пропасть между наместником и духовными лицами расширилась. Чубсалид не был забыт.
После двух дней спора Лутерин сделал то, что должен был сделать, прежде чем репрессии коснулись его самого. Он бежал.
Взяв с собой пару хороших гончих и грума, он уехал в дикие, почти бескрайние леса вокруг горы Харнабхар. Началась метель, но он не обращал на нее внимания. Затерявшись на равнинах или проходя по опушкам каспиарновых лесов, он ночевал в часовнях и приютах, построенных для того, чтобы дать укрытие охотничьим отрядам. Там он давал отдых своим верховым животным и себе.
Часто в нем вспыхивала надежда на то, что он может встретить отца. Он представлял себе эти встречи. Он видел отца среди отряда охотников в тяжелом снаряжении, окруженных вьющимся снегом. Соколы в клобучках сидели на плечах сокольничих. Двулойси были впряжены в волокуши, тяжко груженные битой дичью. Из пасти гончих валил пар. Его отец неловко спешивается и идет Лутерину навстречу, распахнув объятия.
Его отец уже наслышан о подвигах сына при Истуриаче и готов поздравить его с тем, что он избежал смерти у Кориантуры. Они обнимаются...
Но ему и его спутникам так никто и не встретился, они ничего не слышали, кроме скрежета ледников. Они спали на дальних заимках, где высоко над лесами сверкали зарницы.
Уставали они или нет, скольких бы животных они ни убили, но ночью Лутерину снились дурные сны. Ему грезился кошмар, в котором он карабкался по склонам, но не лесов и гор, а странно наклоненных залов, уставленных покосившейся бесполезной мебелью и древними предметами искусства. В этих комнатах и залах в нем медленно поднималось чувство ужаса. Он не мог ни бежать, ни скрыться от существа, которое кралось за ним следом.
Часто, вынырнув из сна, он чувствовал, что снова лежит разбитый параличом. Понимание того, где он на самом деле, возвращалось к нему постепенно. Он терпеливо пытался успокоить свой разум мыслями о Торес Лахл; но раз за разом в его видениях к нему приходила Инсил, стоящая рядом с женщиной Дикого Континента.
После пира, устроенного в его честь, мать быстро удалилась в свою спальню, и новость о том, что он не имеет более намерения жениться на Инсил, так никто и не услышал.
Думая об Инсил, он понимал, насколько та подходит ему в жены ввиду грядущих лет Великой Зимы; в Инсил таился несгибаемый дух Харнабхара.
В противовес этому Торес Лахл была чужой, изгнанницей, чужеземкой. Разве он решил жениться на ней не для того, чтобы доказать свою независимость?
Он ненавидел себя за то, что до сих пор не в силах принять решения. Но он не мог принять решение до тех пор, пока его собственное положение оставалось неопределенным. Предстояло еще пережить встречу с отцом.
Ночь за ночью, лежа в своем спальном мешке, он с колотящимся сердцем пытался представить, как будет происходить этот спор с отцом. Он может жениться на Инсил только в том случае, если отец не станет приказывать ему. Его отец должен принять решение своего сына.
Он должен стать героем или изгнанником. Другого выбора у него не было. Он должен встать лицом к лицу с противоборствующей волей. Когда все сказано, пол ребенка становится вопросом власти.
Иногда, когда сполохи зарниц проникали в темные глубины залов, он видел во тьме лицо своего брата Фавина. Брат тоже бросил отцу вызов — по-своему — и проиграл. Каждое утро, спозаранок, когда в небе и под деревьями еще летали ночные птицы, Лутерин и его егеря пускались в путь. Они поровну делили еду, но ни разу не поговорили по душам, ни разу не перекинулись откровенным словом.
Как бы тяжко ни проходили ночи, дни наполняло чистое счастье. Каждый новый час приносил новые ощущения и смену впечатлений. Повадки животных, которых они выслеживали, менялись чуть ли не каждый час. Малый год уходил, и день становился короче, Фреир опускался все ниже к горизонту. Но иногда, если удавалось взобраться на горную гряду, охотники получали возможность полюбоваться старым владыкой небес во всей его сияющей красе, ярким и яростным, озаряющим равнины, в глубине заполненные тенями, подобно морям; так короли наполняли свои кубки вином.
Стоическое молчание природы окружало их со всех сторон, лишь усиливая ощущение бесконечности. Скалы, по которым они спускались напиться из горных источников, питаемых ледниками и тающими снегами, казались первозданными, нетронутыми временем. Из тишины рождалась великая музыка, претворяющаяся в крови Лутерина в свободу.
На шестой день в лесах они столкнулись с группой из шести рогатых фагоров, пересекающих ледник верхом на кайдавах. Белые птицы, сидящие на плечах у анципиталов, предупредили тех заранее. Полтора дня они преследовали фагоров, пока не сумели обогнать их и устроить в ущелье засаду.
Они убили всех шестерых двурогих. Их белые птицы с криками улетели. Кайдавы отлично пригодились. Лутерин и его егеря сумели изловить пять кайдавов и решили отвести их домой, в поместье. Возможно, в будущем потомки Шокерандитов сумеют объездить и вывести одомашненную породу кайдавов.
Экспедиция закончилась скромным, но успехом.
Колокол, звонящий на крыше поместья, они услышали в горах задолго до того, как в голубой дымке появились сами дома.
Подъезжая к дому, Лутерин услышал крики и увидел отцовского лойся, уже стоящего в стойле, вычищенного и отдохнувшего, повсюду лежала битая дичь, в оружейной сидели отцовские грумы и вовсю хлестали йядахл.
Сколько ни тщился Лутерин представить себе встречу с Лобанстером Шокерандитом, на деле обошлось без объятий.
Лутерин поспешил в приемный зал, сбросив с плеч только теплую одежду, так и оставшись в сапогах и при револьвере на поясе, с поясным колокольчиком. Отросшие волосы неприбранные развевались за плечами Лутерина, когда он ворвался в зал, чтобы увидеть отца.
По залу бродили пегие гончие и мочились на свисающие со стен драпировки. У дверей, спиной ко входу, стояли и оглядывались по сторонам, словно замышляя что-то, вооруженные люди.
Рядом с Лобанстером Шокерандитом стояла его жена, Лорна, и ее сестра, а также друзья — семейство Эсикананзи: Эбсток, его жена, Инсил и два ее брата. Они разговаривали. Лобанстер стоял спиной к Лутерину, и мать увидела сына первой. И окликнула по имени.
Разговоры прекратились. Все повернулись и посмотрели на него.
Что-то в их лицах — неприязненное сочувствие — сказало ему, что разговор шел именно о нем. Он остановился на полпути. Они продолжали глядеть на него с любопытством, хотя было ясно, что истинное внимание обращено к человеку в черном, стоящему среди них.
Лобанстер Шокерандит всегда привлекал внимание собравшихся. И причина крылась не в его фигуре или осанке, совершенно заурядных, а в ощущении властной уверенности, исходившей от него. Это его качество замечали все без исключения, хотя никто никогда не решался заговорить об этом. Те, кто ненавидел его, слуги и рабы, утверждали, будто он способен взглядом заставить человека застыть на месте; его друзья и товарищи говорили, что Лобанстер обладает поразительной способностью отдавать приказы и никогда ни с кем не вставал на одну линейку. Его гончие не говорили ничего, но всегда вертелись у его ног, поджав хвосты.
Движения его рук были точными и экономными, удлиненные ногти чуть заострены. Руки Лобанстера Шокерандита были особенно примечательны. Пока его тело оставалось в полной неподвижности, руки жили в движении. Часто руки отправлялись на прогулку к горлу, всегда укрытому черным шелком, двигаясь с испуганной резкостью, словно крабы или лапы коршуна, выискивающие спрятавшуюся добычу. У Лобанстера была базедова болезнь, зоб, что скрывал его шарф, но выдавали руки. Зоб придавал шее основательность храмового столпа, достаточную, чтобы поддерживать крупную голову.
Седые волосы на этой замечательной голове, зачесанные назад удивительно ровно, словно по линейке, открывали широкий лоб. Бровей не было видно, но глаза обрамляли густые темные ресницы — настолько густые, что некоторым приходила в голову мысль о капле крови мади. Глаза словно бы покоились на подушечках, раздувшихся серых мешках. Эти мешки, имеющие ту же зобную природу, служили словно укреплениями, из-за которых глаза взирали на мир. Губы, хотя и не узкие, в то же время были очень бледными, такими же бледными, как глаза, а оттенок кожи почти совпадал с оттенком губ. На лбу и щеках она была жирной и блестела — иногда пребывающие в постоянной занятости руки поднимались ко лбу или щекам, чтобы стереть эту пленку, отчего все лицо блестело, словно Лобанстер только недавно поднялся из моря.
— Подойди ближе, Лутерин, — сказало это лицо. Голос был низкий и чуть медлительный, словно подбородку чрезвычайно не хотелось тревожить пригорок зоба, лежащий под ним.
— Я рад, что ты наконец вернулся, отец, — проговорил Лутерин, подходя. — Твоя охота была удачной?
— Достаточно удачной. Ты так изменился, что я едва узнал тебя.
— Все, кому посчастливилось выжить после болезни, меняются, их тела принимают более компактные размеры, чтобы противостоять Вейр-Зиме, отец. Хочу заверить, что отлично себя чувствую.
С этими словами он взял отца за аккуратную руку.
Эбсток Эсикананзи подал голос:
— Фагоры наверняка тоже отлично себя чувствуют, хотя доказано, что двурогие — носители болезни.
— Я выздоровел от болезни. Я не переносчик.
— Мы уверены, что так и есть, дорогой, — сказала мать.
Лутерин повернулся к матери, и тут отец сурово изрек:
— Лутерин, я хочу, чтобы ты вышел в соседний зал и дождался меня там. Я скоро приду. У нас есть личный вопрос, который следует обсудить.
— Что-то случилось?
Лутерин взглянул отцу в глаза и ощутил всю силу его взгляда. Потом молча поклонился и вышел в соседний зал.
Оказавшись в одиночестве, он пустился кружить по залу, не слыша мерного звона своего колокольчика. Он не мог понять, отчего отец так холодно говорил с ним. Само собой, этот легендарный августейший человек всегда держался отстраненно, но то было лишь одно из привычных отцовских качеств, такое же обыденное, как отцовский зоб.
Лутерин позвал раба и велел ему привести из покоев Торес Лахл.
Она пришла, не понимая, для чего ее вызвали. Когда она вошла в зал, Лутерин подумал, как притягательно для него ее изменившееся тело. Пятна обморожения на ее щеках уже исчезли, излеченные.
— Куда ты так внезапно уехал? Почему тебя не было так долго?
В ее голосе звучали вызов и обида, хотя она улыбнулась ему и взяла за руку.
Поцеловав ее, он сказал:
— Мне по званию полагается подолгу пропадать на охоте. Это в крови у нашего семейства. Теперь выслушай меня: я очень за тебя беспокоюсь. Мой отец вернулся, и, как я вижу, он рассержен. Возможно, это касается именно тебя, потому что моя мать и Инсил говорят с ним.
— Мне жаль, что ты, Лутерин, не с ними и не можешь приветствовать отца.
— Это поправимо, — быстро проговорил он, отмахнувшись. — Послушай, я хочу кое-что дать тебе.
Лутерин отошел в нишу, где стоял большой деревянный буфет. Достав из кармана ключи, он отомкнул дверцу буфета. Внутри висело несколько дюжин тяжелых ключей, каждый с биркой. Нахмурившись, он провел пальцем по рядам ключей.
— У твоего отца мания все запирать, — с улыбкой сказала Торес.
— Не глупи. Он ведь Хранитель. И наше поместье должно быть не просто домом — домом, способным превратиться в крепость.
Он нашел то, что искал и снял с крючка большой ржавый ключ почти в ладонь длиной.
— Этого ключа никто не хватится, — сказал он, снова запирая буфет. — Возьми его. Спрячь. Это ключ от часовни, построенной твоим земляком, королем-святым. Помнишь, там, в лесу? Могут возникнуть неприятности — возможно, ничего серьезного, точно не знаю, что и когда. Возможно, из-за паука. Я не хочу, чтобы тебе причинили вред. Если со мной что-то случится, потом могут схватить и тебя. Тебе может угрожать опасность. Тогда беги и спрячься в часовне. Возьми с собой рабыню — они все мечтают о побеге. Выбери женщину, которая хорошо знает Харнабхар, лучше крестьянку.
Торес опустила ключ в карман своих новых одежд.
— А что с тобой может случиться?
Она стиснула его руку.
— Возможно, ничего — у меня просто предчувствие.
Он услышал, как открылась дверь. Стуча когтями по плиткам пола, вбежали несколько суетливых гончих. Он толкнул Торес Лахл в тень буфета и вышел на середину зала. В зал вошел отец. Следом, позванивая колокольчиками на поясах, шествовали с полдюжины вооруженных людей.
— Нам нужно поговорить, — сказал Лобанстер, подняв палец. Потом повернулся и двинулся на первый этаж, в небольшую комнату со стенами, обшитыми деревянными панелями. Лутерин послушно шел за ним, а позади, поодаль, молча шагали вооруженные люди. Последний запер за собой дверь. С шипением зажглись биогазовые рожки.
Читать бесплатно другие книги:
