Северный шторм Глушков Роман

1

– Ты законченный параноик, Эрик. Ты просто помешан на этих «Ночных Ангелах». Веришь каждой сплетне болтуна Михаила, после чего не можешь даже нормально уснуть, – с укоризной сказала мне Кэтрин перед тем, как вместе с Люси и Аленом отправиться в Волхов – город неподалеку от Петербурга. Именно там Петербургский князь Сергей содержал свой секретный завод по воссозданию летающих боевых машин Древних, и потому Волхов напоминал скорее не город, а большую крепость. Попасть за ее стены можно было лишь с разрешения князя. У нас с Кэтрин такое разрешение имелось, поскольку нам уже не впервые приходилось скрываться в Волхове, когда контрразведка Петербургского княжества предупреждала нас об очередной угрозе из-за западной границы.

– Чепуха, – возразил я. – «Ночные Ангелы» в моей бессоннице не виноваты. Ты же знаешь, Кэти, что по ночам я читаю. Днем теперь просто не до этого: во дворец прибыло молодое пополнение гвардейцев. В нынешнем году аж пять взводов набрали, и с каждым взводом приходится по полдня на стрельбище нянчиться. И когда же мне читать, если не ночью? Я и так в княжескую библиотеку еще ни одну книгу вовремя не вернул.

– Видела я, как ты читаешь! – покачала головой Кэтрин. – Смотришь в книгу, а сам при этом патроны в пистолетный магазин то снаряжаешь, то разряжаешь. Я нарочно минут пять за тобой наблюдала. Все ждала, когда ты наиграешься, но ты был как заведенный.

– Вот ты о чем! Да разве же это паранойя? – Я постарался улыбнуться, но мысленно огорчился, когда узнал, что за мной, оказывается, скрытно наблюдали целых пять минут, а я и бровью не повел. Хотя стоп: а не говорило ли это огорчение о той самой паранойе, которую подозревала за мной Кэтрин? – Я разве тебе не рассказывал, что у меня с молодости такая привычка – вертеть что-нибудь в руках во время чтения? Для меня это нечто вроде перебирания четок: зарядил магазин – разрядил, потом опять зарядил… Глядишь, нервы и успокоились.

– Значит, признаешь, что нервишки у тебя все-таки пошаливают?..

М-да… Хотел не хотел, а сам сознался в том, что старался скрыть от Кэтрин и детей все эти годы. Да и удавалось ли полностью скрывать это? А что, если моя семья, главой которой семь лет назад я нежданно-негаданно стал, просто делала вид, что со мной все в порядке? И то, что сегодня Кэтрин вдруг решилась на этот откровенный разговор, наводило на нехорошие мысли. Возможно, скрытая паранойя (лучше самому признать это и тем самым доказать, что ярлык «законченный» на меня вешать рановато), которой я страдал едва ли не со дня пересечения нами российской границы, перешла в стадию открытой.

Княжеская палата контрразведки, где сегодня служил мой друг, бывший соратник – Охотник Михаил, обладала неплохой агентурной сетью. Как оказалось, агенты русских были внедрены даже в высшие круги ватиканской власти. Они-то и сообщили в Петербург о нездоровой активности, что развернули спецслужбы Святой Европы на восточном направлении после моего громкого побега в Россию вместе с отступницей Кэтрин и детьми опального Апостола Жана Пьера де Люка. «Ночные Ангелы» – секретное подразделение Защитников Веры, созданное для диверсионной деятельности за границей, получило насчет нас соответствующее распоряжение. Сотрудники тайной службы Пророка обязаны были завершить работу, с которой в свое время не справился сам Бернард Уильямс, легендарный Мясник, командир Первого отряда Охотников Инквизиционного Корпуса.

Семь лет минуло после тех драматических событий, но Ватикан так и не простил бывшему командиру Одиннадцатого отряда Эрику Хенриксону его предательства. Уже в который раз за эти годы Кэтрин и младшим детям де Люка приходилось бежать в неприступный Волхов, когда контрразведка получала очередное предупреждение, что тот или иной «ночной ангел» отбыл из Божественной Цитадели на восток. За старшего сына де Люка – Поля – мы были спокойны: вот уже два года он обучался в военном училище при княжеском дворе. Пробраться в Зимний дворец было куда сложнее, чем за стены Волхова, да и не стали бы «Ночные Ангелы» идти на лишний риск из-за беглых детей давно умершего Апостола или рядовой отступницы Кэтрин О’Доннел.

«Ангелам» был нужен только я. Но это не значило, что Полю, Люси и Алену не стоило опасаться мести уязвленного Пророка. Рядом со мной детям всегда угрожала опасность, ибо вряд ли «ангелы» пощадят детей Жана Пьера, попадись те им под руку. Эта мысль просто сводила меня с ума. Мог ли я сегодня защитить тех, кого семь лет назад чудом вырвал из лап кровожадного магистра Аврелия? Все-таки тогда я был моложе и закален службой в Корпусе, поэтому и сумел противостоять бывшим собратьям-Охотникам. Годы мирной жизни при княжеском дворе пагубно сказались на боевом духе охотничьего пса. Я имел все основания полагать, что давно утратил хватку и нюх на опасность.

Сегодня Эрик Хенриксон, некогда известный в Братстве Охотников как Стрелок, работал инструктором на стрельбище дворцовых гвардейцев Петербургского князя. Эта работа вселяла в меня некоторую уверенность, что навыки, преподанные мне в ватиканской Боевой Семинарии и закрепленные десятилетней службой в Инквизиционном Корпусе, еще не окончательно позабыты. Кроме этой уверенности да регулярных тренировок в стрельбе, больше мне утешиться было нечем.

Права Кэтрин: Эрик Хенриксон – параноик. В каждом ночном шорохе, в каждом брошенном на меня косом взгляде, в каждом резком движении находящихся поблизости людей я вижу угрозу. Дамоклов меч в лице «Ночных Ангелов» отучил меня расслабляться и получать удовольствие от жизни. И если бы не дети, во всех комнатах нашего дома я держал бы по паре заряженных пистолетов. Того, что лежал сегодня у меня в домашнем сейфе, мне было явно недостаточно. Я действительно мучился приступами бессонницы, а когда засыпал, то часто видел во сне одну и ту же сцену: умирающий на мокром песчаном берегу залива Сен-Мало командир Пятого отряда Карлос Гонсалес, который из последних сил проклинает меня на веки вечные. Сбылось предсмертное проклятие Охотника Матадора – нет мне больше спокойной жизни на этой земле, даже под защитой могущественных российских покровителей.

Вот уже три года я не прячусь в Волхове после того, как Михаил предупреждает меня о возможной угрозе. Надоело бегать от своих страхов. Провожаю в убежище Кэтрин и ребятишек, а сам остаюсь в нашем петербургском доме и коротаю вечера в одиночестве, сидя у камина с книгой. И при этом постоянно перезаряжаю пистолетные магазины. Совмещать абсолютно несовместимые занятия – чем не признак скрытого помешательства на нервной почве? Мой семинаристский инструктор по стрельбе Анджей рекомендовал неустанно практиковаться во вспомогательных стрелковых навыках: снаряжении магазинов, разборке пистолета и прочих. Анджей всегда подчеркивал, что подобные тренировки столь же важны, как и сама стрельба. Кажется, я воспринял советы наставника слишком близко к сердцу и с тех пор постоянно ощущал дискомфорт, если в процессе чтения или иного спокойного отдыха мои руки оставались не у дел.

Порой ради самоуспокоения я позволяю себе выпить перед сном стакан-другой вина. Не больше, хотя у меня частенько возникает желание напиться в стельку. Я не делаю этого лишь потому, что боюсь утратить над собой контроль и открыть стрельбу по собственной тени или отражению в зеркале. И если такое вдруг все же случится, мне не останется иного выбора, как признать себя социально опасным психопатом и пойти добровольно сдаваться в ближайшую психиатрическую клинику. Но на данный момент я еще не утратил выдержку и здравомыслие и способен удерживать свою паранойю в узде.

Вопрос лишь в том, надолго ли хватит той силы воли.

Кэтрин знала, что я опять откажусь от поездки в Волхов, но все равно по традиции долго упрашивала меня прекратить глупое бравирование, подумать о ней и детях и отправиться с ними в убежище. Милая заботливая Кэтрин, мой рыжеволосый ангел-хранитель! Что бы я без нее делал? Лишь благодаря ей и детям я еще не утратил человеческий облик и не подался в глухое отшельничество, куда-нибудь, вроде Мурманского княжества.

Не знаю, как Люси и ее младший брат Ален, которому в прошлом месяце исполнилось двенадцать, но Кэтрин мое упрямство прекрасно понимала. Именно это упрямство спасло нас во время бегства из Святой Европы, и именно из-за него я отказался продолжать убегать из Петербурга при малейших признаках опасности. Кэтрин как-то призналась, что любит меня в том числе и за мое мальчишество, без которого она и дети давно были бы мертвы. Что ж, видимо, огненноволосая ирландка и здесь права.

Однако, как ни крути, а моему упрямству до упрямства Кэтрин очень и очень далеко. Видели бы вы, как когда-то она убегала от меня по крыше монастыря Мон-Сен-Мишель, а потом откровенно наслаждалась, дразня нерасторопного командира Одиннадцатого отряда с высокой монастырской башни… Да, лихие деньки выпадали на нашу долю, что там говорить. Хоть и добавили они седых волос в мою некогда черную шевелюру, доставшуюся мне в наследство от матери-испанки, а все равно приятно вспоминать былое в зимний вечер у камина со стаканом вина…

Все та же пестрая компания – книга, вино, мой молчаливый стальной друг по фамилии Стечкин и две плохо ладившие между собой подруги Ностальгия и Паранойя – третий вечер кряду скрашивала мое одиночество. Не сказать, что вместе нам было весело, но атмосфера у камина сохранялась теплая, и даже неугомонная Паранойя волей-неволей задремала. Вслед за ней и я начал клевать носом. Радовало то, что в связи с лютыми морозами командир дворцовых гвардейцев полковник Слепнев отменил на завтра полевые занятия с новобранцами, и большинство инструкторов, в том числе и я, получили незапланированный выходной. В отсутствие Кэтрин я мог бы до обеда проспать в своем любимом кресле. Но к утру от погасшего камина потянет холодом и мне придется либо снова растапливать его, либо перебираться в спальню, поближе к батарее центрального отопления. Так что я не спешил погружаться в сон, просто наслаждался полудремой, слушая потрескивание горящих поленьев да завывание вьюги за окном.

Проклятые морозы! Семь лет живу в России, а так к ним и не привык. Может быть, поэтому я так чутко реагировал на малейшие сквозняки, что особо свирепствовали в закрытых тирах, где мне приходилось проводить занятия с гвардейцами. Первые годы эмиграции я по ползимы страдал от насморков и простуд, но потом акклиматизировался, закалился и теперь переживаю лишь дежурный осенний насморк. Впрочем, терпимостью к здешним сквознякам я все равно не проникся. Эти коварные мерзавцы отвечали мне взаимной антипатией и всегда норовили при случае испортить настроение. Как, например, сейчас, когда я пригрелся у камина, разморенный теплом и вином. Только странно, откуда в утепленном помещении ни с того ни с сего возник сквозняк?..

Паранойя проснулась во мне быстрее, чем полусонное сознание. Почувствовав стелющийся по полу холодок, я мгновенно выскочил из кресла, схватил «стечкин» и уже через секунду находился в темном углу комнаты, взяв на прицел дверь в коридор. И только после этого окончательно очнулся от дремоты. Коснувшись ладонью ковра, я убедился, что сквозняк действительно был, а не почудился мне спросонья. И хоть в данный момент он уже прекратился, проникший в дом морозный воздух все еще холодил руку.

Наш довольно роскошный двухэтажный особняк, великодушно подаренный нам князем Сергеем, стоял на Аптекарской набережной, неподалеку от Кантемировского моста (по иронии судьбы, раньше в этом доме проживал какой-то высокий чиновник, казненный за шпионаж в пользу Святой Европы). Сквозняки на берегу Невы были вполне обыденным явлением, но предусмотрительная Кэтрин еще осенью утеплила в доме все щели, так что холод мог проникнуть сюда лишь от одной из трех входных дверей: парадной, служебной либо двери пожарного выхода. Откуда именно сквозило, определить из гостиной не удавалось, но в том, что дверь была на мгновение приоткрыта, я не сомневался. Забранные крепкими решетками, окна были вне подозрений – их и летом было проблематично отпереть, а зимой тем более. Список посетителей, которые могли наведаться ко мне без стука в час ночи, состоял всего из двух человек: Кэтрин и Поля. Однако первая уже зажгла бы в прихожей свет, а второму запрещалось покидать казармы училища в столь позднее время. Разве только Поль намылился в самоволку, но это было маловероятно – старший сын Жана Пьера де Люка вырос на редкость дисциплинированным юношей, и карьера военного подходила для него идеально.

Оставались лишь те незваные гости, которые в моем списке не значились, но к их появлению я давно был готов. Вернее, полагал, что был готов. А так это на самом деле или нет, предстояло выяснить.

Треск догорающих в камине поленьев мешал расслышать, что происходит за пределами гостиной, а злоумышленник, который сумел без проблем отпереть входную дверь, разумеется, не стремился быть обнаруженным. Поэтому я предпочел пока отсиживаться в своем укромном углу – идеальном укрытии, где резкий контраст света от каминного пламени и тени делал меня практически невидимым даже на расстоянии вытянутой руки. Пассивная тактика выжидания являлась не менее действенной, чем активный поиск злоумышленника: кто бы ни пробрался в дом, пусть даже обычный воришка, мимо гостиной ему не пройти – он просто обязан убедиться, где находится хозяин. Если же ублюдок прибыл сюда не за ценностями, которых у нас с Кэтрин в общем-то и не имелось, а за моей головой, тогда встречи с ним не избежать и подавно.

Громоздкий тяжелый «стечкин» весил как пистолет-пулемет (каковым он, по сути, с пристегнутой кобурой-прикладом и являлся), и держать его долго наведенным на цель было неудобно. Перекладывая пистолет из руки в руку, я стал по очереди разминать затекающие запястья. Сказывался-таки возраст – даже несмотря на регулярные тренировки, о былом мастерстве обращения с пистолетом теперь приходилось лишь мечтать. Зато как кровь в висках застучала! Будто на первом боевом задании после выпуска из Семинарии! Эх, если бы еще не одышка, ноющая от хондроза спина да скрипучие коленные суставы, был бы и вовсе полный возврат в молодость. Признаться, отвык я от пропитанной адреналином атмосферы настоящей Охоты. И потому внезапное погружение в нее было равносильно большой порции воды, залпом выпитой страдающим от жажды путником: и приятно и мучительно одновременно.

Не слишком полагаясь на слух, я сильнее напряг зрение, стараясь не проворонить момент, когда в дверном проеме покажется силуэт недоброжелателя. И тут же рассмотрел справа от себя на полу какое-то шевеление. Едва заметное, словно на ковре в том углу копошилась крыса. Уж кого-кого, а подобных хвостатых иждивенцев в хозяйстве чистоплотной Кэтрин отродясь не водилось. Однако мне не почудилось: что-то мелкое действительно двигалось по полу в нескольких шагах от меня.

Не опуская пистолет и не выходя из тени, я скинул шлепанцы, а затем аккуратно, на цыпочках, подкрался к источнику странного звука. Как выяснилось, шуршала и шевелилась сминаемая в гармошку длинная ковровая дорожка. Она лежала у дальней стены гостиной и одним концом уходила в щель под дверью, что вела в коридорчик между детскими комнатами. И теперь дорожка, словно живая, медленно выползала в гостиную, подталкиваемая кем-то с другой стороны.

Попасть в тот коридорчик можно было не только из гостиной, но и через пожарный выход, который я старался не загромождать всяким ненужным хламом. Такова оказалась оборотная сторона противопожарной безопасности! Дверь, предназначенная для экстренной эвакуации детей из горящего дома, с той же легкостью впустила злоумышленника. У меня внутри все похолодело, когда я представил, что могло бы случиться, спи сейчас Люси и Ален в своих кроватях. Пока я поджидал в засаде рыскающего по дому негодяя, он мог шутя расправиться с детьми и столь же незаметно ретироваться, если бы решил, что их смертью я сполна рассчитался с Пророком.

Чем незваному визитеру помешала ковровая дорожка, я догадался через несколько секунд, когда в освободившуюся под дверью щель просунулась небольшая железная трубка, в изогнутый конец которой была вделана линза. Ну и кто после этого посмеет назвать Эрика Хенриксона параноиком? Предназначение немудреного оптического прибора не составляло для меня загадки, поскольку мне не однажды доводилось пользоваться таким на службе в Корпусе. Более того, я даже во мраке определил, что портативный перископ для наблюдения из укрытий, каким пользовались Охотники, и перископ, что просунул свой стеклянный глаз в мою гостиную, изготовлены по одним чертежам и на одном заводе – Карла Цейса в Берлинской епархии. Иными словами, скрывающийся за дверью недоброжелатель только что предъявил мне свое служебное удостоверение.

Сомнительно, что он обнаружил меня в темноте – в такие перископы и при дневном свете не больно-то много разглядишь. К тому же огонь в камине слепил наблюдателя и оставлял у него в глазах блики, что могли затем оказать ему во мраке медвежью услугу. Незримый злоумышленник поводил объективом перископа туда-сюда, после чего взялся неторопливо извлекать прибор из-под двери. Заметь враг изготовившуюся к бою жертву, он вел бы себя по-другому.

Осознание превосходства над противником пробудило во мне то самое мальчишество, о котором я только что упоминал. Ситуация позволяла взять негодяя тепленьким, но промедли я еще немного – шансов на это будет уже меньше.

Я вскочил с корточек – от долгого пребывания в неудобной позе у меня уже начинало сводить колени – и что было сил двинул ногой по двери, за которой притаился незваный гость. Эта дверь не запиралась и открывалась как раз туда, куда нужно. Склонившегося у ее порога человека ожидал пренеприятный сюрприз: удар в лоб, после которого вряд ли получится прийти в себя за пару секунд.

Однако распахнутая мной дверь не нанесла противнику ни малейшего ущерба. Судя по всему, в последний момент враг почуял за дверью оживление и отпрянул. Вложив в удар все силы, я потерял равновесие, не устоял на ногах и растянулся на полу прямо перед злоумышленником. Какой досадный промах! Но я сам виноват: с моими скрипящими суставами и затекшими ногами глупо было вообще уповать на молодецкую удаль. Мальчишество не раз выручало меня из бед, оно же явно меня и погубит…

Случившийся конфуз обещал стать фатальной ошибкой, но, не сумев вырубить врага, мне все же удалось его напугать. Вместо того чтобы выстрелить мне в затылок, злоумышленник метнулся в комнату Поля, молниеносным движением уходя с линии огня. Шустрый малый, надо отдать ему должное. Подобному приему меня обучал инструктор Анджей, только вот мне сегодня было уж не до такой прыти.

Негромкие хлопки, сопровождающиеся лязгом автоматического затвора и ритмичными ударами по дереву… Враг стрелял наугад из пистолета с глушителем в надежде, что пули пробьют деревянную стену и поразят меня, пока я лежу на полу. И ты прокололся, братец! Это в относительно теплой Европе внутренние перегородки домов делаются из тонких досок, а в морозной России таковые почти не отличаются по толщине от капитальных стен. Честь и хвала петербургским архитекторам, только что спасшим мою никчемную жизнь! Если выживу этой ночью, следующий мой бокал вина будет выпит за их здравие.

Враг очутился в тупике, потому что в комнате Поля имелась всего одна дверь, а на окне, как и во всем доме, стояла прочная решетка. Я еще не забыл, что представляет из себя самоубийственная ярость, с которой сопротивляются загнанные в угол обреченные противники. Обезумевший от отчаяния враг мог выскочить прямо под пули и, прежде чем умереть, успеть прихватить с собой в Ад и меня. Конечно, морозов в Аду нет и в помине, однако это не повод, чтобы отправиться туда из заснеженного и промозглого Питера. По мне, уж лучше мерзнуть в России, чем греться в Преисподней.

Я не собирался умирать сегодня в собственном доме. Мальчишество закончилось, ему на смену пришли здравомыслие и осторожность. Пока враг суматошно оценивал ситуацию, я вскочил с пола, бросился в гостиную и, с грохотом уронив на пол массивный книжный шкаф, засел за ним, как за баррикадой. Место для отражения атаки было выбрано стратегически удачное. Зайти ко мне в тыл таинственный злодей мог только с улицы – через парадную или служебную дверь, – однако его единственный выход из дома находился у меня на мушке. Чтобы добежать до пожарной двери, врагу потребуется три секунды – за это время я всажу ему в спину полдюжины пуль, даже не целясь. Или столько же пуль в грудь, надумай он не бежать, а атаковать мою баррикаду.

– Ты проиграл, ублюдок! – злорадно проорал я, первым нарушив молчание, что снова воцарилось в доме. – Или сдавайся, или пускай себе пулю в лоб, но к своему сраному Пророку ты не вернешься!

– Лучше ты застрелись, поганый Бегущий Мертвец! – громко, но спокойно отозвался враг. Самообладание в его голосе мне сильно не понравилось, поскольку даже я, занявший выгодную позицию, не мог похвастаться подобной уверенностью. Меня определенно почтил визитом «ночной ангел», а не какой-нибудь рядовой соискатель премии за мою буйную голову. Любопытно, во сколько сант-евро она теперь оценивается? – Сегодня тебе не заболтать меня словами! Я не уйду отсюда, пока не увижу твой дырявый череп!

О чем это он толкует, хотелось бы знать? Когда и в связи с чем я уже вешал ему лапшу на уши? Бегущий Мертвец – этим презрительным прозвищем наградил меня сам Бернард-Мясник. Блистающий кумир моей семинаристской юности, он ничуть не сомневался, что схватит меня или убьет – Бернарда обязывало данное перед строем Охотников Слово Командира. Не выгорело. Бегущий Мертвец не только сбежал и не умер, но и отправил в могилу самого Мясника. Бернард Уильямс был последним на моей памяти, кто называл меня таким прозвищем. Неужели среди моих бывших собратьев оно еще в ходу?

– Мы что, знакомы? – поинтересовался я, стараясь припомнить этот холодный самоуверенный голос, но никаких ассоциаций в памяти не возникало.

– Еще как знакомы! – подтвердил наглый интервент. – Будь проклят тот день, когда я познакомился с такими продажными тварями, как ты, Михаил, Конрад и остальные! Погодите, каиново отродье, рано или поздно мы до всех доберемся!

– Сколько экспрессии! Тебя случайно не магистр Аврелий полемике обучал? Как, кстати, самочувствие вашего главного мастера заплечных дел? – Я взял язвительную ноту, на которой обычно разговаривал с угрожающими мне врагами. Кому-то для поднятия духа требовался алкоголь, кому-то иной стимулятор, а мне всегда придавал уверенности мой сарказм – неотъемлемая черта испано-скандинавской натуры, уникального коктейля, смешанного из холодной нордической и гремучей южной кровей.

Однако не успел я договорить, как из комнаты Поля вылетел серебристый цилиндрик, смахивавший на маленькую консервную банку. Брошенная врагом штуковина срикошетила от стены коридора и угодила точно в дверь гостиной, после чего брякнулась на ковер и подкатилась прямо к моей баррикаде.

Я тоже успел на своем веку побросать гранаты, однако раньше они никогда не падали мне прямо под ноги. Что делать в подобном случае, я знал лишь теоретически, но притупившийся инстинкт самосохранения сработал правильно. Пусть с запозданием, но сработал.

Закрыв уши руками, я, как подкошенный, плюхнулся на пол, успев за секунду и попрощаться с жизнью и подумать, что вражина мог ведь и впрямь швырнуть консервную банку, дабы я купился на эту уловку и дал ему выиграть несколько драгоценных мгновений. И я купился. А куда деваться? Чересчур рискованно проверять, блефует враг или нет. «Нет» означало для меня однозначный и моментальный конец.

Подлец не блефовал – граната и впрямь оказалась настоящая. Но взорвалась она вовсе не так, как я боялся. Взрыв не раскурочил гостиную и не обратил меня в изуродованный труп. Вместо взрыва раздался лишь хлопок и возникла яркая вспышка, на мгновение превратившая ночь в ясный день, да не простой, а озаренный целой дюжиной солнц. Зажмуриться я не успел, и перед глазами заиграли ослепительные радужные блики. Вызвавшая обильные слезы резь была такой, словно мне в глаза еще и кислоты плеснули. Спасибо моей не до конца атрофированной реакции – при вспышке я пялился в пол, а иначе гарантированно получил бы ожог сетчатки и ослеп. Но даже неполноценный шоковый эффект нанес мне урон. Слезы и сонм разноцветных «зайчиков» застилали мне взор. И хотя после вспышки в гостиной уже должна была наступить темнота, мне до сих пор казалось, что на небе продолжает сверкать плеяда солнц, льющих в окна потоки нестерпимо ярких лучей.

Если бы не пистолет и горящий камин, что также помог мне выйти из трудной ситуации, сомневаюсь, что я написал бы эти строки. Все, что я мог сейчас видеть, – это размытые очертания шкафа-баррикады да оранжевое световое пятно от каминного огня. Условия, в которых мне приходилось отражать атаку, были еще хуже, чем у ослепшего Самсона в его последней битве с филистимлянами. Тот хоть мог крушить руками колонны и давить врагов обломками здания, а мне, кроме верного «стечкина», полагаться было не на что.

Я знал, что за вспышкой непременно последует вражеская атака, счет шел уже на секунды. Дабы создать иллюзию, что нахожусь в абсолютной беспомощности, я принялся жалобно кричать и для пущей убедительности выстрелил несколько раз наугад поверх баррикады. Пусть противник думает, что я ослеп и впал в панику. А вот вставать с пола я не торопился: поваленный шкаф служил для врага серьезным препятствием, и, чтобы прикончить меня, «ночному ангелу» требовалось обежать преграду со стороны камина. Я надеялся, что почуявший близкую победу ватиканец не догадается, в какую ловушку его загоняет жертва – агонизирующая, но все еще смертельно опасная, как недодавленная змея.

Конечно, враг мог легко разрушить мою зыбкую стратегию, но это, как говорят в России, бабушка надвое сказала. Моя бурная симуляция агонии обязана была внушить противнику уверенность и как следствие заставить его пренебречь осторожностью. Лишь на самую малость, достаточную для того, чтобы я успел первым спустить курок.

Я пытался расслышать приближение врага по звуку шагов, но ватиканский рыцарь плаща и кинжала обогнул баррикаду по-кошачьи тихо. Сохранять бесшумность даже в стремительной атаке – признак отменной выучки. Но в этом скоротечном поединке я полагался на слух во вторую очередь. А в первую, как это ни парадоксально, доверился полуослепшим глазам, что неотрывно следили за оранжевым пятном света от каминного огня. Туда же был нацелен и ствол «стечкина», в магазине которого еще оставалась половина патронов.

И когда свет камина вдруг померк, я без промедления выпустил в том направлении три пули, а затем, совершив резкий перекат по полу, выстрелил еще шесть раз. Траектории последних пуль веером расчертили гостиную и предназначались уже для добивания врага. Я знал, что, по крайней мере, два первых патрона были израсходованы не впустую – малая дистанция до цели позволяла определить это даже на слух.

Звук падающего тела и звон стекла – подстреленный ублюдок рухнул на мой любимый журнальный столик, – однако, не позволили мне допустить ту же ошибку, что и враг. Еще как минимум две минуты я пролежал на полу, за креслом, держа пистолет наготове и стараясь слезящимися глазами разглядеть, насколько пострадал злоумышленник и не намерен ли он сопротивляться. Хруст и скрежет битого стекла, а также неразборчивая сдавленная брань говорили о том, что «ангел» пытается подняться на ноги, но у него это не выходит. Вряд ли он симулировал агонию – хрип простреленных легких не подделаешь.

Я дождался, когда шумное дыхание ватиканца станет прерывистым и редким, и только потом поднялся с пола и приблизился к поверженному противнику, чье лицо скрывалось под вязаной маской-шапочкой. Не спрашивая умирающего ни о чем, я оказал ему ту же услугу, что когда-то и Карлосу Гонсалесу. Избавить врага либо смертельно раненного собрата по оружию от мучений – одна из редких милостей, о которой не надо просить Охотников, как настоящих, так и бывших.

– Спасибо, что хоть ты не проклял меня, – поблагодарил я уже мертвого «ангела», сделав это совершенно искренне. Он и впрямь заслужил благодарность: быть дважды проклятым умирающими – пожалуй, это уже чересчур…

Зрение постепенно возвращалось в норму. Правда, глаза еще болели и слезились, но выключатель на стене я отыскал с первой попытки. Тусклый свет лампочки озарил гостиную и показал во всей красе ее разгромленное убранство. Кэтрин это явно не понравится, но повод для оправданий у меня имелся железный.

Я поставил пистолет на предохранитель и, пытаясь унять нервы, приложился прямо к горлышку недопитой бутылки вина, чудом не разбившейся вместе со столиком. Руки мои подрагивали: еще один признак утраты боевой формы; раньше подобное случалось крайне редко. Настала пора выяснить, кто именно из старых знакомых наведался ко мне с незапланированным визитом. Сомнительно, что убийца явился с компанией, иначе другие «ночные ангелы» не стали бы мяться у порога, пока их товарищ доводил до хозяина этого дома волю своего Пророка.

Я снял с покойника маску и тщательно вытер ею его заляпанное кровью лицо. Помыслы негодяя не сбылись, как и помыслы Мясника. Я угрюмо вздохнул: следующий «ангел», который решит пожаловать по мою душу, может оказаться рожденным под более счастливой звездой…

Михаил заявился через полчаса после случившегося, сделав это с присущей только ему бесцеремонностью. Но сегодня его бесцеремонность перешла все допустимые рамки. Сначала в парадную дверь громко и настойчиво постучали, однако не успел я спуститься со второго этажа, откуда обозревал ночную набережную, как под окнами раздался чей-то встревоженный крик:

– Вижу труп! В гостиной, на полу, возле камина!..

– Ломайте дверь! – тут же последовал категоричный приказ моего беспардонного товарища.

– Стой!!! – заорал я, спеша к лестнице. – Я тебе сломаю, ублюдок!

– Кто-то кричит! – вновь забеспокоились снаружи.

– Кажется, Эрик еще жив! – вынес заключение Михаил и рявкнул: – Быстрее ломайте, сукины дети!

После этого торопиться в прихожую было уже не обязательно. К тому же останавливать команду Михаила было не только бесполезно, но и опасно. Одновременно шарахнули три дробовика, снося дверные петли и вышибая замок, после чего выломанная дверь была отброшена прямо на тротуар. Грохот еще не стих, а ко мне в прихожую уже ввалились с оружием на изготовку два дюжих «бобра» – так здесь именовали в просторечии жандармов из бригады быстрого реагирования. В пределах княжества это универсальное спецподразделение приходило на помощь коллегам из любых других ведомств, в том числе и контрразведке. Я еще не успел сообщить об инциденте кому следовало, но, очевидно, заслышавшие выстрелы соседи меня опередили и вызвали жандармов. А те, по всей видимости, оповестили Михаила, который отнесся к поступившему сигналу тревоги со всей присущей ему серьезностью. То есть, как обычно, перегнул палку, когда можно было этого не делать.

– Стоять! Оружие на пол! Руки на затылок, ноги врозь, лицом к стене! – гаркнули «бобры», перекрикивая друг друга. Только тут я спохватился, что, находясь под стрессом, вышел встречать «гостей» с пистолетом в руке. Пришлось подчиниться. Вот бы Пророк потешился, когда узнал, что отступник Хенриксон был застрелен по ошибке в собственном доме ретивой питерской жандармерией! Приятный сюрприз выдался бы для Его Наисвятейшества.

Один из «бобров» грубо ткнул меня в затылок, отчего я стукнулся лбом о стену, и начал кропотливо обыскивать. Второй жандарм ногой отпихнул «стечкин» к двери и, взяв на мушку лестницу, свистом подал сигнал товарищам, чтобы те входили за дозорной группой. Еще три вооруженных крепыша ворвались в прихожую, а уже за ними с пистолетом в одной руке и тростью в другой порог переступил Михаил. Да, с его хромотой ходить в авангарде штурмовой группы было уже нельзя. Хотя раньше, когда Михал Михалыч служил в Братстве Охотников под моим командованием, он частенько лез на рожон, порой даже вопреки моим приказам.

Или после всего пережитого у меня был слишком потрепанный и неузнаваемый вид, или Михаил плохо продрал спросонья глаза, только, когда он наконец-то опознал меня в полумраке, «бобры» успели осмотреть почти весь дом.

– От те на! – прокомментировал контрразведчик мою неприглядную позу, в которой я оставался по приказу сторожившего меня жандарма. – Извиняй, товарищ, накладочка вышла. Ну да с кем не бывает… Клянусь моими обожженными усами, мы уж думали, что тебе хана… У, головотяпы!

И Михаил состроил жандарму свирепую многообещающую рожу, отчего пышные усы контрразведчика взъерошились, словно загривок злобного пса. Жандарм моментально просек, что контрразведка рассержена, убрал оружие и немедленно продублировал извинения.

– Накладочка?! – заскрежетал я зубами, почесывая ушибленный лоб. – От гребаного ватиканца ущерба меньше, чем от вас! Да, поганец чуть меня в гроб не загнал, но он хотя бы не стал дверь выламывать!

– Это точно был ватиканец? – посмотрев на лежащий в гостиной труп, невозмутимо уточнил Михаил. Он давно усвоил, что любое мое возмущение обычно сходит на нет за пару минут. – Почему ты так уверен, что покойничек оттуда? – Он ткнул пальцем в сторону Финского залива. – Может быть, Ватикан просто нанял на это дело кого-то из местного отребья?

– Сам убедись, – буркнул я, понемногу остывая от нахальства жандармов, и попросил: – Только пусть парни сперва дверь на место поставят, а я уже потом починю, как надо. Не март месяц все-таки.

– Не май! Так у нас принято говорить. – Михаил не преминул закрасить еще один пробел в моих познаниях в русском языке. – Это тебе не Святая – тьфу на нее! – Европа. Здесь март от февраля ничем не отличается.

– Иди ты… – отмахнулся я, не желая вступать в филологические дискуссии при посторонних. Да и момент для этого был неподходящий.

– Степа, Коля! – Контрразведчик ткнул пальцем в двух ближайших «бобров». – Слышали просьбу этого законопослушного гражданина? Сделайте доброе дело, приберитесь тут малость.

Степа и Коля, которые, поставленные рядом, запросто перекрывали собой прихожую, скуксились, но без пререканий отправились выкапывать из снега входную дверь. А их товарищи и руководитель операции проследовали вслед за мной в разгромленную гостиную…

Я отлично знал, что хромоногий Михаил может легко обходиться без трости. И хоть хромал он довольно сильно, на самом деле его хромота была не такой уж мучительной. Если требовалось, калека даже мог пробежаться трусцой – я своими глазами видел, как однажды он задал стрекача, не желая встречаться на улице со своей бывшей супругой – уже не помню, третьей или четвертой по счету. Однако когда на горизонте Михаила не маячили отвергнутые им пассии, он передвигался степенной походкой дворянина, которая была бы абсолютно неосуществима без солидной трости с набалдашником. Сам князь Сергей мог бы поучиться у этого усатого лицемера искусству «благородной ходьбы».

Кто не был хорошо знаком с моим другом, тот обычно проникался сочувствием к хромому калеке, чего он, собственно говоря, ото всех и добивался. Мало кто найдет в себе силы ответить грубостью или отказать в просьбе страдальцу, в чьих глазах наблюдался океан тоски, вызванной тяжкой судьбой инвалида.

Все эти уловки не действовали только на меня, единственного человека в мире, у которого хватало терпения подолгу выносить общество Михаила, неисправимого болтуна и балагура. И хоть я видел его насквозь, все равно мой русский друг не переставал периодически опробовать на мне ту или иную «фирменную» стратегию своего подхода к людям. После чего, видимо, делал соответствующие выводы, о которых никогда мне не сообщал.

Покалеченная нога Михаила и мой перебитый в двух местах нос – отличительные знаки, оставленные нам Бернардом-Мясником и его бойцами во время той памятной приграничной стычки. Легко же мы с Михалычем тогда отделались – кое-кому из нас повезло гораздо меньше. Я остался в неоплатном долгу перед погибшими бойцами моего Одиннадцатого отряда, добровольно разделившими со мной тяжкую ношу моего отступничества. Богобоязненный и принципиальный британец Саймон, мудрый поляк Вацлав, а также отважные байкеры из банды ирландца Оборотня, пожертвовавшие собственными жизнями ради нашего спасения… Выживший вместе с нами угрюмый громила-германец Гюнтер и неожиданно примкнувший к нам наш бывший заложник, магистр Ордена Инквизиции Конрад фон Циммер, заслуживали не меньшей благодарности, но о них разговор особый…

– Вот это сюрприз, клянусь моими обожженными усами! – воскликнул Михаил, вглядевшись в лицо мертвого «ангела». – Кто бы мог подумать – неужели Энрико? Да, точно он! Эх, зря, Эрик, мы пощадили этого пацана тогда, у озера! Надо было просто пристрелить мелкого гада, и дело с концом! Сами не смогли, попросили бы Гюнтера – тот бы только спасибо сказал… Нет, боже упаси, мы же благородные отступники: беги, значит, сопливый пацан, на все четыре стороны да помни нашу доброту… Пропади она пропадом, эта мягкотелость!

Михаил плюхнулся в мое кресло, вытянув перед собой плохо сгибающуюся в колене покалеченную ногу, и с раздражением стукнул ладонями по подлокотникам.

– Сколько раз твердил себе, да и тебе тоже, что доброта наказуема, – продолжил Михалыч, барабаня пальцами по набалдашнику трости – бронзовой медвежьей голове. – Сколько раз страдал из-за собственного человеколюбия, будь оно неладно!.. И куда только, спрашивается, влиятельный папаша этого пацана смотрел? Видел же, что не сложилась у сына карьера в Братстве Охотников! Нет, он его в более глубокую задницу решил затолкать!.. Паша, Гарик, отправьте тело в нашу прозекторскую на Путинской. И можете быть свободны. Утром приду к вам в отдел, там уже все бумаги оформим… И Гарик, будь другом, скажи нашему дежурному, чтобы через час прислал за мной по этому адресу машину.

– Сделаем, Михалыч, – отозвался один из «бобров», ровесник застреленного мной «ночного ангела» Энрико, который перед тем, как податься в эту зловещую организацию, успел полтора года оттрубить в моем Одиннадцатом отряде и даже поучаствовать в охоте на своего опального командира. Впрочем, она завершилась для него весьма плачевно – мы захватили парня в плен и посредством обмана склонили его к предательству. Сдается мне, Энрико потому и встал на путь профессионального убийцы, что лелеял надежду поквитаться со мной за то унижение. Наверняка он вызвался на это дело добровольцем. Пылкий энтузиазм всегда приветствовался на службе у Пророка, поскольку даже та власть, что держалась на идеологическом гнете, испытывала дефицит в беззаветно преданных слугах.

Пока жандармы уносили тело, Михаил сидел в кресле, прикрыв глаза ладонью, будто ему мешал комнатный свет. За это время контрразведчик не произнес ни слова, что явно указывало на его неподдельное и сильное огорчение. Никакая другая причина не смогла бы заставить моего неунывающего друга отмалчиваться столь долго.

– Я понятия не имел, за кем мы следили почти от самой границы, – признался Михаил, когда автомобиль с «бобрами» и телом Энрико уехал. – Ну и хитер оказался наш Энрико! Ты бы поверил, что человек, которого мы раньше всерьез и не воспринимали, на такое способен? Кто он был в Одиннадцатом? Всего лишь забавный шалопай-юнга при команде морских волков… А ведь именно Энрико удалось провести всю питерскую контрразведку! Еще никто не водил нас за нос так ловко, как он. Мы начисто потеряли его след неподалеку от Петербурга и решили, что планы «ангела» по неизвестной нам причине сорвались и он вернулся в Европу. Я, кретин, даже наблюдение с твоего дома снял! Однако хорошо, что тебя не поставил об этом в известность. Иначе бы ты не отправил Катерину и детей в Волхов, и черт его знает, что бы этот змей Энрико тут натворил… А ты, похоже, сильно по нему сокрушался.

– С чего ты взял? – недоуменно спросил я, усаживаясь в другое кресло, в котором обожала греться у камина Кэтрин.

– А почему глаза заплаканные и щеки в разводах?

– А, вон оно что! Нет, это совсем не то, что ты думаешь. Просто Энрико угостил меня какой-то шпионской дрянью, кажется, магниевой гранатой. У вас в арсенале наверняка тоже такие имеются.

– Не умеешь ты врать и никогда не умел, – снисходительно заметил Михаил. – Не желаешь признаться, что всплакнул от огорчения? Да ладно, все в порядке, я никому не скажу. Будто я не знаю твою хроническую сентиментальность, развившуюся на почве юношеской впечатлительности и от переизбытка прочитанных в детстве книг!

– Ты погляди, какой глубокий психологический диагноз! – огрызнулся я. Наша беседа плавно перетекла в привычную легкую пикировку, из чего следовало, что к Михаилу вернулось его благорасположение духа. – Сказано же тебе: я плакал из-за вспышки магниевой гранаты! Да ты оглянись! Вон прожженное пятно на ковре, а где-то под шкафом, должно быть, и корпус от гранаты завалялся.

– Вот она, упертая испано-скандинавская натура! – всплеснул руками известный некогда на все Братство Охотников зубоскал и карточный шулер. – Только ради того, чтобы не признаваться в собственной слабости, ты не поленился прожечь в ковре дырку, а теперь трешь мне по ушам про слезоточивую гранату! И не жалко было ковер портить? Погоди, расскажу Катерине, чем ты тут в ее отсутствие занимался… Ну ладно, лучше раскрой секрет: как ты учуял одного из лучших «ночных ангелов»?

– Как учуял? – переспросил я и, обреченно вздохнув, признался: – Да я же параноик, Михалыч. Старый неизлечимый параноик, который уже семь лет шарахается от каждой тени. Все об этом знают, даже Кэтрин. Один ты почему-то еще не в курсе. Поэтому запомни, а еще лучше заруби себе на носу: Эрик Хенриксон – самый параноидальный из всех параноиков Земли.

– Не обольщайся, – фыркнул Михаил. – Ишь ты, куда хватанул… Нет, братец, здесь пальма первенства принадлежит не тебе, это уж точно. И даже не нашему трижды проклятому Пророку. Сбросили его недавно с этого пьедестала почета. Недостоин Его Наисвятейшество сегодня там находиться – есть в мире безумцы почище его.

– Ты имеешь в виду Торвальда Грингсона? – предположил я. – Конунга Скандинавии, которого прозвали Вороньим Когтем?

– Его, родимого, кого же еще? – подтвердил Михаил. – Если уж говорить о безумцах крупного калибра, то о нем надо вести речь в первую очередь.

– По-моему, ты не прав, – возразил я. – Вороний Коготь всегда казался мне более приличным человеком, нежели Пророк. Даже после того, как Грингсон устроил переворот и сверг прежнего конунга Скандинавии. Когда Торвальд был еще обычным ярлом и не носил Корону Севера, его сын Лотар учился здесь, в Питере. Молодой Торвальдсон даже дружил с сыном нашего князя, Ярославом. Я часто видел этих парней на стрельбище – им нравилось на досуге покуражиться с оружием. Вполне нормальные юноши, и тот, и другой.

– Значит, и то, что Торвальд занимается человеческими жертвоприношениями, тебя тоже ни на какие мысли не наводит?

– Насчет жертвоприношений – это всего лишь слухи. Полагаю, они основаны на том, что во время переворота пролилось много крови. Но «много» – это опять же по нашим меркам. А скандинавские ярлы живут в постоянной вражде, для них казни и человеческие жертвы – дело вполне привычное. Действительно, конунг Торвальд жестоко казнил своего предшественника Буи и его окружение. Зато потом Грингсон примирил и объединил почти всех ярлов и вот уже пару лет между ними нет никакой вражды. Разве это похоже на политику полного безумца?

– Возможно, тут ты и прав, – с неохотой признал Михалыч. – А что ты думаешь об их религии – видаризме, на которой Вороний Коготь просто помешан?

– Однако при этом он не запрещает в Скандинавии другие религии, – закончил я. – Но у норманнов христианство и раньше не слишком популярно было. А с приходом к власти Вороньего Когтя оно и вовсе зачахло – что ни говори, а Торвальд сумел своим авторитетом обратить видаризм в действительно сильную веру. Пророки давно заклеймили норманнов-видаристов как злостных язычников. Мыслимое ли дело – вешать себе на шеи амулеты в виде башмака и верить в древних богов, которые, ко всему прочему, еще и смертны?

– За что видаристов и дразнят «башмачниками», – вставил контрразведчик.

– Норманны утверждают, что этим башмаком их верховный бог Видар порвал пасть гигантскому волку, который сожрал отца всех богов Одина – пояснил я. – Поэтому символ башмака для видаристов священен. Видар и его брат Вали – сыновья Одина, – и еще несколько богов уцелели после Рагнарека и возродили священный Асгард, где сейчас и обитают.

– «Рагна…» что? – не понял Михаил.

– Рагнарек – видаристский Апокалипсис, который у них, как и у святоевропейцев, олицетворяется Каменным Дождем, – ответил я. – Так учат жрецы видаристов, которыми по совместительству являются все ярлы. А верховодит ими, разумеется, конунг.

– И чем же, по-твоему, скандинавская власть лучше святоевропейской? И там, и там на престоле сидят религиозные фанатики – Пророк и Верховный жрец.

– Все зависит от глубины фанатизма, – уточнил я. – Не отрицаю, что у Торвальда Грингсона голова тоже полна бешеных тараканов, однако равнять его с Пророком все равно нельзя. Хотя бы потому, что видаристы терпимы к христианам и за время своего правления не разрушили ни одного христианского храма. Не говоря уже о том, чтобы предать кого-нибудь из инакомыслящих аутодафе. Представляю, что стало бы с людьми этой конфессии в Святой Европе. Видаризм вытеснил в Скандинавии христианство не огнем, а словом. После пламенных речей Вороньего Когтя даже некоторые христиане публично срывали с себя кресты и меняли их на символ «башмачников». В своих речах Вороний Коготь постоянно упоминал и упоминает об утраченном достоинстве потомков гордых викингов, в чьих венах никогда не текла рабская кровь. Грингсон держал нос по ветру и ударил в нужный момент. Прежний скандинавский конунг Буи был туп, жаден и недальновиден, при этом тоже кичился своей религиозностью. Но у скандинавов Буи давно вызывал презрение, а у ортодоксальных видаристов и подавно. Вороний Коготь как раз к таким и принадлежал. И в отличие от Буи имел более высокие понятия о чести и достоинстве. Одним словом, лидер, а за такими всегда тянутся. Черт побери, да будь я молод и впечатлителен, сам подался бы в видаристы. Недаром сегодня в скандинавские дружины молодежь сбегается и из Святой Европы, и из России.

– А ты подкован в международной политике, – похвалил меня Михаил, массируя больную ногу. – Сразу видно, газеты читаешь. Только бьюсь об заклад, что главную политическую новость этого года ты еще не слышал.

– Год только начался, – заметил я. – Не рановато подводить политические итоги?

– Поверь, дядя Миша знает, о чем толкует! – Глаза контрразведчика возбужденно заблестели. – Пока ты прячешься в своей норе среди залежей ветхих книжек, в мире такое творится, только успевай записывать. Ты сидишь? Хорошо, значит, сейчас не упадешь. У меня для тебя и впрямь есть сногсшибательная новость. Уже сегодня утром она будет во всех газетах, но наше ведомство не зря свой хлеб ест, поэтому довожу до твоего сведения, что вот уже… – Он глянул на свой ручной хронометр. – …Четырнадцать с половиной часов Святая Европа находится со Скандинавией в состоянии войны!

– Какой войны? – От удивления я даже привстал из кресла. – Что ты городишь?

– Самой настоящей войны, – повторил Михаил. – Вчера днем Торвальд Вороний Коготь высадился со своими дружинами на северном побережье Святой Европы. Надо полагать, теперь наш Пророк надолго забудет о беглом отступнике Хенриксоне…

2

Роттердам пал через шесть часов после того, как норманнский броненосец «Тюр» произвел первый залп из всех орудий по береговым укреплениям главного портового города европейского севера. За «Тюром» заговорили пушки его собратьев «Ньерда» и «Улля». Град снарядов накрыл прибрежные районы Роттердама, разнося в щепу и пыль целые кварталы. В городе воцарился кромешный ад и поднялась паника, не виданная здесь со смутных времен Нового Исхода.

Впечатляющий залп корабельной артиллерии главной ударной силы скандинавского боевого флота был слышен за сотню километров и ознаменовал начало великого похода дружин конунга Торвальда по Святой Европе.

Военная кампания Вороньего Когтя отличалась от кампаний его далеких предков-завоевателей, гонимых за море жаждой наживы либо поисками новых земель для проживания. Богатство заботило Грингсона во вторую очередь, и в лишней земле он не нуждался. Торвальд двинулся на Ватикан с конкретной целью, что была куда ближе к возвышенным целям крестоносцев, искавших заветный Грааль, нежели к шкурным интересам древних викингов. Впрочем, как утверждала история, средства для достижения поставленных целей у благородных рыцарей и диких норманнов мало чем отличались. Вороний Коготь и его дружинники также не стали исключением из правил, а кое в чем даже превзошли своих кровожадных предшественников.

Военно-морские маневры норманнов, замаскированные под ежегодные учения, ввели в заблуждение северный пограничный флот европейцев, не позволив ему вовремя объединиться и дать отпор интервентам. Когда же властям Роттердама и местному командованию Защитников Веры стало наконец понятно, что происходит, оборонительные бастионы и треть города уже лежали в руинах. Короткое, но яростное сопротивление пограничников подавил массированный огонь с моря, на мощь которого береговые укрепления явно не были рассчитаны.

Канонада еще не отгремела, а десантные боты норманнов уже заполонили прибрежные воды и устремились к суше. Восемь скандинавских крейсеров и две дюжины торпедных катеров, что до сего момента прикрывали транспортные плавсредства, немедленно перестроились в оборонительный порядок на случай вражеской контратаки с моря, которая обязана была вот-вот последовать.

Десант северян встречали подразделения Защитников Веры и Добровольцев Креста. Последние были спешно доукомплектованы ополченцами, кто нашел в себе мужество взять в руки оружие, дабы самоотверженно отстаивать родной город. Надо заметить, что таковых отыскалось немного. При виде того, что вытворяют пушки захватчиков, большинство горожан побросали свои дома и бросились на юг, как можно дальше от гибнущего буквально на глазах города. А пока беженцы давили и затаптывали друг друга в городских воротах, оставшиеся храбрецы спешно сооружали на портовых причалах баррикады и готовились к вторжению. Отважные роттердамцы не сомневались, что многим из них, а возможно и всем, предстоит погибнуть. Но они намеревались до последнего вздоха прикрывать убегающих от вражеских полчищ женщин, стариков и детей. Агрессор, который без зазрения совести похоронил под развалинами домов сотни горожан, не давал повода уповать на милосердие.

Даже используй норманны примитивную тактику лобовой атаки, они в любом случае прорвали бы стихийно организованную линию обороны. Однако они предпочли иной путь и до минимума уменьшили неизбежные потери при высадке. Еще в море перестроив половину ботов в трехрядную колонну, дружинники на полной скорости ворвались в устье Рейна, поднялись вверх по течению до центральной части города, после чего практически беспрепятственно высадились на оба берега реки. Остальные боты в это время прикрывали пулеметным огнем маневр первой ударной дружины и, когда ее бойцы ступили на улицы Роттердама в тылу у защитников, стремительно ринулись к причалам для выброски оставшегося десанта.

Поскольку все силы горожан были стянуты к порту, первая атакующая дружина норманнов не встретила почти никакого сопротивления. Она ударила в тыл роттердамцам прежде, чем бойцы второй дружины атаковали их в лоб. Защитники оказались зажаты словно между жерновами и вынуждены были обороняться на два фронта. Норманнская «мельница» перетерла их оборону за полтора часа, не оставив в живых никого, даже раненых. На примере этих несчастных Торвальд Грингсон впервые продемонстрировал, какова будет в дальнейшем его захватническая политика. Позже Вороний Коготь стал принимать в свое войско местных жителей и перебежчиков из армии противника, но с теми, кто обнажал против него меч, всегда и везде поступал одинаково сурово. Защитникам Роттердама в некотором смысле даже посчастливилось, что «башмачники» решили не брать военнопленных в своем первом бою на святоевропейской земле. Умереть легкой смертью в битве с норманнами являлось почти что привилегией…

Зачистка города от остатков сил сопротивления еще продолжалась, а норманнские крейсеры заканчивали топить патрульные катера европейцев, когда конунг Скандинавии и Верховный жрец видаристов Торвальд Грингсон покинул свой командный катер «Бельверк» и ступил на залитый кровью причал. Внешне Вороний Коготь больше походил на докера, что кишели в порту Роттердама еще этим утром, нежели на властелина северных земель: среднего роста, плотный и кряжистый, с окладистой седой бородой, бритой татуированной головой и лицом, изрезанным глубокими морщинами. Жуткие глаза конунга и впрямь напоминали птичьи: редкостного сочно-рыжего цвета, они излучали магический свет, какой можно при желании рассмотреть в глазах таких мудрых птиц, как филины и во€роны. Пристальный взгляд Грингсона повергал в смятение любого, на ком задерживался дольше чем на пару секунд.

Не признающий излишеств ни в одежде, ни во всем остальном, во время боевых действий Торвальд носил обычное полевое облачение норманнских дружинников: стальной шлем-полусферу, короткую кожаную куртку на меху, широкие штаны с наколенниками и невысокие остроносые сапоги. Оружие командующего состояло из длинного традиционного ножа, обязательного для ношения каждому видаристу, и длинноствольного револьвера сорок четвертого калибра. По слухам, из этого револьвера при перевороте Грингсон лично перебил шестерых телохранителей конунга Буи, всего за считаные мгновения пустив каждому в голову по пуле (история больше смахивала на вымысел, но я все равно восхищался ею, как восхищался любыми историями о хороших стрелках, о которых когда-либо слышал).

Вслед за Торвальдом с борта «Бельверка» сошли остальные приближенные конунга – ярлы северных земель, примкнувшие со своими дружинами к Вороньему Когтю в его походе, а также три человека, о коих следовало сказать в отдельности.

Сразу за Грингсоном следовал высокий жилистый датчанин средних лет по имени Горм. После свержения конунга Буи этот человек стал знаменит не только в Скандинавии, но и за ее пределами. Настоящая фамилия Горма была известна немногим; датчанин же предпочитал, чтобы его называли Фенриром – в честь мифического чудовищного волка, проглотившего в великой Битве Богов самого Одина. Этому двуногому Фенриру тоже было чем гордиться: именно он и возглавляемая им дружина «Датская Сотня» помогли Торвальду «проглотить» ненавистного Буи, который еще немного – и впрямь объявил бы себя богом. Нося звание форинга – командующего дружиной, – Горм беспрекословно подчинялся Грингсону и всегда поддерживал его планы, за что и стал правой рукой конунга и вторым по значимости человеком в иерархии «башмачников».

Вышколенная как стая борзых, «Датская Сотня» и сегодня отличилась. Именно ее десантные боты первыми вошли в устье Рейна, пробив линию обороны противника, словно гвоздь фанеру. Давненько не приходилось «волчатам» Фенрира принимать участие в столь масштабной операции. Во времена правления Буи и его не менее отвратительного предшественника «Сотня» проходила закалку в локальных стычках, что часто разгорались между ярлами. Теперь, когда Грингсон сплотил под своим крылом бывших врагов (кто отверг договор самозваного конунга о Вечном Объединении, тот объединился со своими умершими предками в подземном царстве мертвых), злобные датчане занимались лишь рутинной охранной службой. Это, разумеется, их сильно раздражало. Те, кто намеревались попасть после смерти в славную Валгаллу, восстановленную сыновьями Одина Видаром и Вали, а не в позорный Нифльхейм, считали мирную жизнь неполноценной и скучной. Подарок, преподнесенный Торвальдом «Датской Сотне» и остальным сорвиголовам, прибывшим на эту войну ради богатства и славы, был воистину щедрым. И потому соратники Грингсона готовы были боготворить своего конунга еще при жизни.

Сразу за Грингсоном и Гормом Фенриром на причале появились два молодых человека в возрасте примерно двадцати – двадцати двух лет. Юные спутники Вороньего Когтя были одеты, как и все, в военное обмундирование и носили на ремнях короткие легкие автоматы – оружие, которое было распространено лишь среди бойцов «Датской Сотни». Однако к этому подразделению молодые люди не принадлежали. У каждого из них имелись амулеты и длинные ножи – неотъемлемые атрибуты видаристов, – а в руке одного из парней находился плоский прямоугольный футляр благородного дерева. На отделку футляра ушло порядка килограмма золота, из чего несведущий человек мог сразу делать выводы: то, что скрывается под крышкой, обладает гораздо большей ценностью. Это демонстрировала и бережность, с какой носитель футляра обращался со своей ношей.

Первый из парней – тот, что нес драгоценный груз, – был высок, светел лицом, голубоглаз и белокур, типичный молодой скандинав, эталон мужской красоты для подавляющего большинства его юных сверстниц и не только. Его друг внешне выглядел не столь примечательно: смугловатый кареглазый шатен с редкими усиками, видимо, обязанными придавать мужественность не слишком суровому лицу. Статью он не блистал – блондин был выше его почти на голову и гораздо шире в плечах. Походка неброского молодого человека, в отличие от его товарища, была неуверенной. Он словно опасался, что ненароком вырвется вперед своего представительного спутника и получит от него взбучку.

Единственное, что роднило эту парочку, – выражение глаз. Во взглядах блондина и его сопровождающего читались ум и высокомерие, присущее детям знатных особ. Однако высокомерие не чрезмерное – молодые люди явно осознавали, что находятся не в том обществе и не в той обстановке, чтобы смотреть свысока на других. Спутники Торвальда лишь демонстрировали, что, раз уж им дозволено идти рядом с конунгом, значит, и выглядеть они должны подобающе.

Молодых людей, обладавших правом сопровождать носителя Короны Севера, звали Лотар и Ярослав. Они были не просто друзьями – благодаря принятому у видаристов ритуалу воинского братания эти парни вот уже несколько месяцев считали себя братьями. Первый являлся единственным сыном самого Торвальда, второй был прямым наследником Петербургского князя Сергея. И если присутствие Лотара Торвальдсона на борту «Бельверка» выглядело вполне оправданно, то путь, которым в ряды «башмачников» затесался русский княжич, представлял собой драматичную, хотя и не слишком замысловатую историю.

Будучи при конунге Буи одним из процветающих ярлов, Грингсон получил возможность отправить своего сына на учебу за границу, в престижный Петербургский университет. Там Лотар крепко сдружился с учившимся с ним в одной группе Ярославом.

Как верный сын своего отца, Лотар был беззаветно предан идеям видаризма, к которым со временем приобщил и русского княжича. Ярослав завидовал скандинавскому другу, чей отец занимался не скучной управленческой рутиной, а настоящим, по мнению юноши, мужским делом – ратными подвигами, к тому же исповедовал такую благородную веру. Предугадать развитие событий было легко: не желая выглядеть в глазах лучшего друга бесхребетным сыном миролюбивого князя, Ярослав в конце концов примкнул к видаристам и бежал в Скандинавию. Неофит был уверен, что с такими связями он не затеряется среди тысяч других последователей этой религии и имеет все шансы быть причисленным к свите Верховного жреца.

Так оно вскоре и произошло. Ярослав побратался не только с лучшим другом Лотаром, но и получил привилегию везде сопровождать самого Вороньего Когтя – о чем еще может мечтать молодой воин в начале своего славного пути, ведущего в величественные чертоги возрожденной Валгаллы? Отныне Ярославу уже не было дела до безутешного отца, по два раза в месяц отправляющего в Стокгольм послов с целью уговорить княжича одуматься и вернуться домой. Все до единой дипломатические миссии возвращались в Петербург ни с чем – Ярослав больше не подчинялся отцовской воле…

Моросивший с утра дождь со снегом к вечеру прекратился. Тяжелые тучи рассеялись, и над взятым норманнами Роттердамом взошло низкое зимнее солнце. Яркое и жизнерадостное, оно словно глумилось над павшими горожанами и смеялось, глядя на разрушенные и горящие здания. Дочь погибшей в Рагнарек богини солнца Соль нарочно выехала из-за туч на своей огненной колеснице, дабы полюбоваться на деяния лучших из жителей «срединного мира» – Мидгарда. С появлением солнца пришло и тепло, отчего над мокрыми причалами и прибрежными улицами возник белесый туман испарений, тут же исчезавший при малейшем дуновении ветра. Город встречал конунга Торвальда огнем пожарищ, но, похоже, силы природы радовались приходу грозных северян. Вдобавок ко всему, когда Вороний Коготь и его спутники сошли с причала на набережную, в небе заиграла зимняя радуга. То ли благодаря морозному воздуху, то ли еще чему, она казалась гораздо ниже и контрастней, чем летом, и невольно притянула к себе взоры завоевателей.

– Биврест! – вырвалось у Лотара, который сразу встал как вкопанный и в восхищении задрал голову. Шедшие за ним Ярослав и ярлы последовали примеру Торвальдсона. – Никогда не видел Биврест так близко! Ярослав, глянь, что там сияет у него на дальнем конце? Да ведь это же врата Асгарда!

Торвальд и Горм Фенрир тоже остановились и посмотрели на легендарный мост-радугу, по которому павшие боги съезжались когда-то держать совет у Древа Мудрости – ясеня Иггдрасиль, расколовшегося надвое в преддверии Рагнарека. Явление Бивреста действительно впечатляло, но взоры конунга и форинга «Датской Сотни» остались бесстрастными. Однако в глазах Ярослава и кое-кого из ярлов тоже засветился восторг, впрочем, быстро исчезнувший, когда они опустили глаза на заваленную трупами грешную землю.

– Тебе почудилось, Лотар, – холодно произнес Торвальд, приложив руку козырьком к шлему. – Тебе не увидеть врата Асгарда раньше меня, так что не надейся… Но Биврест для нас сегодня – не просто символ удачи. Это знамение, которое я могу истолковать однозначно прямо сейчас. Видар и Вали посылают нам знак, что мы на верном пути. Гьяллахорн здесь, на этой земле! Я давно чувствовал это, а теперь, после такого знамения, – в особенности! Скажи, форинг, ты чувствуешь то же, что я?

– Да, дроттин[2], – подтвердил Горм, чью щеку постоянно дергал нервный тик, – результат поврежденного в давнем бою лицевого нерва. Об этом красноречиво свидетельствовал небольшой, но глубокий шрам на скуле форинга. Выглядел шрам так, словно на лице у Фенрира прорезался третий глаз. – Наша цель еще далеко, но я, как и вы, чую ее даже отсюда. Ватикан еще не раз пожалеет, что отказался выдать нам Гьяллахорн добровольно! Грязные выродки Нифльхейма!

И Горм с презрением спихнул ногой в воду повисшее на парапете набережной тело Защитника Веры.

Закончив смотреть на радугу, которая, похоже, собиралась украшать собой небосвод до самых сумерек, Грингсон помассировал шею, после чего снял шлем и подставил солнцу свою гладко выбритую голову. По бокам на ней были вытатуированы две одинаковые птицы с расправленными крыльями и разинутыми клювами. Хугин и Мунин – мудрые во€роны, что в древние времена каждое утро облетали мир по приказу Одина и собирали для него новости. А вечерами всеведущие птицы восседали у Отца Богов на плечах, пока тот пил вино в компании эйнхериев – погибших воинов, удостоенных чести пировать в Валгалле за одним столом с Одином.

Вороний Коготь носил на теле еще два символических изображения, но их, в отличие от известной на весь мир пары воронов, доводилось видеть не каждому. Скрытые под одеждой, вытатуированные на бедрах Торвальда волки Гери и Фреки также принадлежали к любимцам Одина. Волки съедали бросаемую им на пирах пищу, к которой их хозяин по традиции не прикасался. Ходили слухи, что Грингсон лично казнил художника, расписавшего ему тело. Видимо, затем, дабы тот не вздумал больше ни на ком изображать подобную символику, а заодно и преподать урок другим татуировщикам. Однако это были всего лишь обычные бредни: конунг почитал служителей любого искусства, даже такого своеобразного, а жертвенную кровь для церемоний брал лишь у тех, кто, по его мнению, действительно заслуживал кровопускание.

Глядя на отца, Лотар тоже снял шлем. Это не осталось не замеченным Торвальдом.

– Побереги голову! – сострожился Вороний Коготь, после чего указал на Ярослава, тоже расстегивающего ремешок шлема. – Это и тебя касается! Не следует понапрасну искушать крылатых дев смерти! Любая из них сочла бы за честь заключить в объятия каждого из вас, молодых и горячих.

И Торвальд обвел рукой небосклон, намекая на незримо кружащих над полем брани валькирий. Несмотря на то, что при захвате города норманны понесли минимальные потери, вряд ли хотя бы одна прекрасная проводница душ осталась сегодня не у дел. Героически павшие Защитники Веры тоже могли рассчитывать на то, что их сочтут достойными для вознесения в Валгаллу – Видар был рад видеть у себя любого храбреца-эйнхерия.

– Но, отец!.. – запротестовал было Лотар, однако Вороний Коготь прервал его возражения одним грозным взглядом. После чего провел ладонью по лысине и, слегка смягчившись, добавил:

– Меня меченосные девы сегодня не тронут. Время Торвальда Грингсона еще не наступило. Я нужен богам здесь, в Мидгарде. По крайней мере до тех пор, пока они снова не начнут дуть в свой Гьяллахорн.

Слегка уязвленный Лотар прикусил губу и водрузил на голову шлем. Наследник Вороньего Когтя был, пожалуй, единственным человеком в мире, кто не испытывал страха, споря с конунгом. Однако сын никогда не дерзил отцу при посторонних. Даже Ярослав знал об этих спорах лишь понаслышке – Лотар часто жаловался побратиму на отцовскую несправедливость, однако ослушаться отца не смел. Что ни говори, а в этом плане Торвальдсон отличался от русского княжича в положительную сторону.

Грингсон и его спутники покинули причал и зашагали по главной улице к центру Роттердама. На выходе из порта их взяли под охрану три десятка бойцов «Датской Сотни». Лица каждого из датчан были в ритуальной боевой раскраске – вертикальные красные полосы, краской для коих послужила кровь убитых врагов. Будущие эйнхерии Видара чтили традиции своей веры и выказывали таким своеобразным способом почтение божественным покровителям.

«Датская Сотня» не принимала участия в разграблении города, чем сейчас занимались остальные захватчики. Большинство победителей совмещало полезное с приятным: укрепляло отвоеванный плацдарм и попутно набивало вещмешки ценными трофеями. Бежавшие в панике граждане, особенно их зажиточная часть, не успели как следует припрятать свое добро, а тем более захватить его с собой, о чем наверняка в данный момент сильно сокрушались. Глупо было уповать на то, что дверные замки и оконные решетки остановят норманнов, которых не сдержали ни морские, ни сухопутные пограничные заслоны.

Безусловно, «Датская Сотня» с удовольствием присоединилась бы к собратьям по вере и оружию, не имей датчане конкретного приказа. Его выполнение началось еще накануне. Лазутчики Фенрира просочились в Роттердам за день до штурма, чтобы не дать скрыться одной высокопоставленной особе. Она же, Торвальд был убежден, непременно попытается сбежать, когда поймет, что оборона города пала. А в том, что оборона падет, Грингсон также не сомневался. Он верил и в своих покровителей, божественных асов, и в сподвижников, которые еще на родине поклялись, что пойдут за дроттином хоть на край света.

– Говори, хольд[3], – обратился Вороний Коготь к старшему группы, что присоединилась к свите конунга. Дружинник дождался молчаливого кивка Фенрира, после чего немедленно приступил к докладу:

– Операция «Глейпнир» прошла успешно, дроттин. Роттердамский инквизитор Ван Борен у нас. Мы организовали засаду у гаража магистрата и перехватили автомобиль Ван Борена на выезде.

– Каковы потери? – осведомился Торвальд.

– Один фьольменн убит, один ранен. Охотники из охраны инквизитора перебиты полностью. Магистр не пострадал. Мы переправили его вместе с автомобилем к епископату, где наши фьольменны наводят сейчас порядок.

– Отличная работа, – подытожил Вороний Коготь и призывно махнул рукой свите. – Слышали: все к епископату!..

Кроме роттердамского инквизитора, больше никого из представителей власти захватить не удалось. «Датская Сотня», с ходу брошенная на штурм резиденции епископа, ворвалась в епископат и обнаружила там лишь нескольких Защитников Веры, что уничтожали архивы и предпочли быть уничтоженными вместе с секретными документами. А епископа и его приближенных уже и след простыл.

– Они нам не нужны, – прокомментировал Грингсон очередной поступивший к нему доклад, после чего, перейдя на святоевропейский, во всеуслышание заявил: – Пусть бегут! За то, что епископ сдал город, Пророк пустит жирному борову кровь и без нашего участия. Ты со мной согласен, Ван Борен?

Члена Ордена Инквизиции выволокли из автомобиля, не развязывая рук, и теперь магистр попирал коленями мостовую в окружении своих заклятых врагов – язычников. Седеющая голова Ван Борена была не покрыта, однако склонять ее перед конунгом он не намеревался. Презрительный взгляд инквизитора также свидетельствовал о том, что он не считает себя покоренным.

– Ты совершил самую большую ошибку в своей жизни, конунг! – вместо ответа процедил Ван Борен. – Зря злорадствуешь: дальше Роттердама тебе не уйти! Уже через неделю ты будешь убегать в свое ледяное королевство или молить Его Наисвятейшество о пощаде! Мерзкий тупой идолопоклонник, изменник Единственно Правильной Вере!

После этих слов и без того перекошенное тиком лицо Горма перекосилось еще больше. Он занес кулак, намереваясь наказать инквизитора за его несусветную дерзость. Но Торвальд, явно ожидавший этого, перехватил руку датчанина и протестующе помотал головой.

– Будь сдержаннее, форинг, – произнес Грингсон, которого угрозы магистра хоть и задели, но из себя не вывели. – У тебя тяжелая рука, а мне еще нужно побеседовать с этим человеком. – И, отпустив запястье насупившегося Фенрира, снова повернулся к пленнику: – Ван Борен, Ван Борен… Ты называешь меня идолопоклонником, а от самого за километр несет горелой человеческой плотью! Разве бог, в честь которого ты проводишь свои огненные ритуалы, для тебя не идол? Разве души, которые ты для него якобы спасаешь, не обязательная жертва вашему идолу? Ничтожество, ты имеешь наглость ставить свою веру раба выше моей веры воина! Неужели ты полагаешь, что пожизненный страх и раболепие – это та плата, которую требует воистину великий бог? Мстительность и желание сеять страх – признаки мелочности и тщедушия. И вы молитесь такому презренному идолу, рабовладельцу, у которого по любому поводу надо выпрашивать подачки? Зато кнута он вам отвешивает безо всякой жалости! Любой из моих воинов по духу куда выше вашего мелочного покровителя! Боги-асы, которым мы поклоняемся – Видар, Вали, Моди, Магни, Бальдр, Хед, – никогда нас не запугивают, поскольку все они чтят память павших отцов, благородных и великодушных. И мы не раболепствуем перед нашими богами. Мы живем с ними в полной гармонии и согласии. Разгневаются ли они, если вдруг однажды я перестану приносить им жертвы? Нет! Они не станут в отместку насылать на нас разорения, проклятия, болезни и прочие беды, которые так любит сыпать вам на головы ваш обидчивый бог. Наши боги не нуждаются в жертвах – у них в избытке есть все, что им необходимо. Ты спросишь меня, Ван Борен, зачем же тогда я занимаюсь жертвоприношениями? Охотно отвечу. Наши жертвоприношения – не плата раба своему господину за покровительство, они – знак уважения. Я проявляю уважение к богам и требую, чтобы мои братья поступали так же. Кто отказывается от этого, тот становится моим врагом. Так что в моей вере я караю нечестивцев, а не боги. Наказывать обитателей Мидгарда для асов – унижение, а для меня – нет. Великие боги убивают только себе подобных, и я следую их примеру. Во всем! И если ради уважения богов потребуется сжечь весь Мидгард, конунг Торвальд без колебаний сделает это! Не выказывая уважения богам, я буду выглядеть в глазах Видара и его братьев недостойно, а это для меня – тяжкий позор. Я не смогу после смерти пировать с богами за одним столом, зная, что при жизни не относился к ним, как пристало истинному воину. Мое достоинство воина и твое, Ван Борен, достоинство раба – совершенно разные понятия. Как величественное небо и подножная грязь! Я смеюсь над тобой, когда слышу, что ты считаешь свою веру единственно правильной! Не тешь себя мыслями о своем жалком рабском рае. Тебе предстоит вечно гнить в Кипящем Котле Нифльхейма и завидовать мне, пирующему в чертогах Видара!

– Проклятый еретик! – прошипел инквизитор, гневно выпучив глаза и брызжа слюной. – Гореть тебе в аду за такую дерзость, а не пировать в обнимку со своими языческими демонами! Не потому ли ты явился в мою страну, что земля Скандинавии за такие богохульные речи уже горит у тебя под ногами?

– Я прибыл в твою страну, поскольку пообещал богам, что достану для них Гьяллахорн, который вы отказались передать мне в знак доброй воли, – снизошел до разъяснений Вороний Коготь. – И все мои братья по вере поклялись, что священный рог погибшего бога Хеймдалля будет возвращен его потомкам-асам.

– Я наслышан о твоих безумных претензиях к Пророку. И только поэтому ты развязал войну? – изумился Ван Борен. – Из-за какой-то… мифической реликвии, которую мы якобы прячем в Божественной Цитадели? Но это же… немыслимая дикость!

– Не отпирайся: мне точно известно, что Гьяллахорн находится в Ватикане, – возразил Торвальд. – Он был найден десять лет назад в Киеве одним смертным по имени Тарас Максюта. Этот глупец имел неосторожность дунуть в рог, совершенно не представляя, чем все это закончится. Впрочем, невежество того киевлянина простительно. Откуда ему было знать, что до великой битвы на равнине Вигрид, во время которой погиб Хеймдалль и Гьяллахорн был утерян, этот рог созывал на совет прежних богов Асгарда. Кого призвал ревом священного рога в Киев Максюта, нам неведомо. Однако мы точно знаем, что это были не асы в блистающих доспехах. Гьяллахорн еще никогда не звучал в Мидгарде, и, судя по всему, на ошибочный зов явились уродливые великаны Йотунхейма, а также прочая нечисть, выжившая в Рагнарек. Город обезумел. Десятки людей сошли с ума, многие горожане погибли в давке, что началась при виде надвигающихся на город жутких порождений Мировой Бездны. Ваше счастье, Ван Борен, что каким-то чудом Максюте удалось остановить вторжение, иначе на этой земле сейчас жили бы не вы, а те, с кем наши благородные боги ведут вечную войну.

– Ты несешь бред, конунг! – вскричал магистр. – Ничего этого не было и в помине! Никакой дьявольский рог в Киеве сроду не находили! Все это ложь, которой ты наслушался неизвестно от кого! Только идиот мог поверить в такую ересь!

Торвальд сверкнул рыжими глазами и стиснул зубы, отчего на скулах у него заиграли желваки: дерзость пленного инквизитора начинала его злить. Горм помалкивал, посматривая то на Ван Борена, то на Грингсона. Фенриру было бы достаточно одного лаконичного приказа, даже жеста, и датчанин за полминуты переломал бы магистру все кости до единой. Раньше в подобной ситуации Вороний Коготь не мешкал с такими приказами. Но сегодня дроттин был сама доброта. Лотар и Ярослав стояли неподалеку, то и дело обмениваясь между собой полушепотом короткими фразами. Им, как и ярлам, не терпелось увидеть развязку этого странного диалога.

– В моем войске служат восемь беглых киевлян, а один из них даже удостоен чести быть моим побратимом, – заметил Грингсон немного погодя. – Все они прибыли ко мне в разное время, и с каждым из них я беседовал по поводу того, о чем сейчас тебе рассказал. Я слышал историю о Тарасе Максюте, которого вы окрестили колдуном, восемь раз, и всегда меня клятвенно уверяли, что это правда. Кто-то знал о ней по рассказам, а кое-кому даже довелось лично услышать рев Гьяллахорна и узреть вызванных им чудовищ. И знаешь, Ван Борен, чем заканчивалась та история в семи случаях из восьми? Тарас Максюта бесследно исчезал, и больше его никто никогда не видел. А вскоре по Киеву начинали ходить слухи, что чернокнижник был сожжен вместе со своим жутким инструментом где-то вдали от родной епархии… Я всегда задавался вопросом: зачем следовало увозить колдуна из города, если с тем же успехом его можно было сжечь дома? Эта загадка не давала мне покоя, пока у меня в дружине не появился восьмой киевлянин. Он знал о судьбе Максюты гораздо больше, чем его земляки, потому что в те годы служил вашему мерзкому Ордену. К счастью, этот человек вовремя раскусил его гнилую сущность, прозрел и примкнул к нашей вере, достойной настоящего воина… Так вот, когда мой будущий брат по вере служил Охотником при Киевском магистрате, ему пришлось сопровождать арестованного Тараса Максюту в Ватикан. И доставили чернокнижника не в Главный магистрат Ордена, а прямиком во дворец Пророка. И зачем, по-твоему, киевский колдун понадобился Гласу Господнему? Не потому ли, что Пророк почуял в найденной Максютой реликвии подлинную божественную силу, которая так необходима слабому пастырю жалких рабов? Да будет тебе известно, Ван Борен, что когда-то из священного рога пил воду источника Мудрости сам Один! Возможно, Максюта давно мертв, но вряд ли у твоего Пророка поднялась рука уничтожить рог Хеймдалля! Именно он сегодня питает силами и мудростью дряхлеющего Гласа Господнего. Гьяллахорн, а не Стальной Крест, который, говорят, проржавел насквозь, как и сам Пророк. Но Гьяллахорн вам не принадлежит. Вы жестоко поплатитесь за то, что присвоили себе чужую святыню!

– Чего же ты хочешь от меня, конунг? – негодующе спросил инквизитор. – Чтобы я подтвердил или опроверг твои безумные кощунственные заявления?

– Ты член самого могущественного Ордена в этой стране, Ван Борен, – пояснил Торвальд. – Причем не самый последний человек в вашей иерархии. Ты просто обязан знать правду! И сейчас ты мне ее расскажешь!

Магистр был действительно стойким человеком, поскольку нашел в себе силы рассмеяться даже в такой, крайне невыгодной для себя ситуации. И пусть он стучал от страха зубами и дрожал, как лист на ветру, Ван Борен не стал кривить душой в надежде, что Вороний Коготь подарит ему легкую смерть. Инквизитор предпочел остаться при своем мнении до конца.

– Ты прав лишь в одном, конунг, – ответил Божественный Судья-Экзекутор. – Да, припоминаю: десять лет назад в Киеве и впрямь имели место беспорядки, вызванные неким колдуном Максютой. Люди клялись, что слышали адскую музыку и видели наяву сонмы тварей из Преисподней. Кое-кто вправду сошел с ума. Вот только никакого священного горна Максюта не находил. Охватившее горожан безумие было вызвано исключительно черной магией, за занятие которой чернокнижник ответил по всей строгости закона. Все остальное – ложь, что поведали прибившиеся к тебе богоотступники. А ты вдобавок усилил эту ложь бредом твоего больного воображения. Можешь пытать меня так, как ты пытал несчастного Буи, но больше мне тебе сказать нечего!

– А ты смел для раба, Ван Борен, – уважительно кивнул Вороний Коготь. – Я ценю твою отвагу. Если бы Буи вел себя, как ты, я бы тоже даровал ему быструю смерть. Но презренный трус заслужил быть подвешенным ребрами за крючья, пока вороны заживо выклевывали ему мозг. Я смастерил из крышки черепа Буи вазочку для орехов и даже успел показать ее мерзавцу до того, как он издох. С тобой я поступлю по справедливости: смелому человеку – достойная смерть… – И торжественно провозгласил: – Лотар, разбуди Сверкающего Хьюки!..

При упоминании этого имени мужество все-таки покинуло Ван Борена. Не имея возможности ни убежать, ни даже вскочить с колен, он лишь испуганно втянул голову в плечи и взялся сбивчиво читать молитву. Однако глаз не опустил, продолжая зачарованно следить за пробуждением Сверкающего Хьюки. Магистр был явно знаком с обрядами северных язычников и имел представление о том, что его ожидает. Ужас охватил инквизитора. Он смотрел на Торвальда так, словно тот собирался скормить его дракону, готовому вот-вот спуститься с небес на площадь перед епископатом.

Сверкающий Хьюки спал на ложе из пурпурного бархата в том самом раззолоченном футляре, который бережно нес Лотар. Легкая ритуальная секира Верховного жреца, созданная воистину гениальным оружейником, обладала метровой рукоятью и изогнутым в форме месяца, отточенным как бритва лезвием. И форма, и имя секиры Хьюки – «молодой месяц» – не вызывали у большинства жителей современного мира никаких ассоциаций: мало кто знал о погибшем от удара кометы и обрушившейся на Землю Каменным Дождем ее спутнике – Луне. Разве что само понятие «месяц» так и продолжало по традиции до сих пор использоваться для разбивки года на двенадцать частей, но о том, почему так происходит, задумывались немногие.

Тем не менее последователи видаризма знали о разлетевшейся вдребезги Луне куда больше святоевропейских христиан. Для последних Каменный Дождь олицетворял только божественную кару за все прошлые грехи человечества, без какого-либо толкования природы данного явления. Рагнарек видаристов выглядел несколько иначе. Рассказывать подробно о вселенском катаклизме, уничтожившем мироздание и три четверти старых богов-асов, пришлось бы долго, поэтому разумнее будет остановиться лишь на той главе видаристского учения, в которой затрагивается судьба погибшей Луны.

Путь по небу богини солнца Соль и ее брата-месяца никогда не был легким. Их неустанно преследовали по пятам два одержимых волка, потомки зловещего Фенрира. И вот по прошествии долгих междоусобных войн и сменившей их лютой трехлетней зимы Фимбульветр – предвестников грядущего Рагнарека – упорство небесных волков было вознаграждено. Проглотив-таки неуловимых брата и сестру, мохнатые твари положили начало знаменитым Сумеркам Богов, которые, по версии видаристов, и стали отправной точкой в истории современного мира.

Естественно, в конечном итоге зло было наказано. Порвавший пасть Фенриру, Видар и его выжившие братья добрались и до отпрысков чудовищного волка, учинив им грандиозную взбучку в обгорелых руинах разрушенного Асгарда. Но молодые асы опоздали – Соль и ее брат были мертвы. В довершение ко всему волк, который проглотил месяц, разгрыз его на множество частей и выплюнул с такой силой, что Земля, уже и так спаленная дотла огненным мечом великана Сурта, покрылась неисчислимыми язвами. Ситуацию выправила дочь лучезарной Соль, починившая колесницу матери и отправившаяся по ее маршруту, на сей раз безо всяких звериных погонь. К сожалению, наследники месяца погибли вместе с ним, и потому с тех пор некому в Асгарде носить коромысло из лунных лучей Симуль, канувшее навек в морских пучинах…

Сверкающий Хьюки Вороньего Когтя был назван в честь младшего сына месяца не только из-за своей формы. Ритуальная секира была отлита около века назад из куска неизвестного металла, предположительно осколка Луны, найденного в одном из кратеров, что на территории Скандинавии также имелись в избытке. Правда это или нет, проверить было невозможно. Рассказчики уверяли, что «небесный металл» был обнаружен неподалеку от древней Упсалы, а секиру из него ковали по технологиям предков – то есть вручную, в архаичной сельской кузнице. Таинство рождения Хьюки сопровождалось чередой мистических явлений: когда заготовку помещали в угли, огонь в горниле начинал жарко пылать без помощи мехов; масло для закаливания каждый раз меняло свой цвет при погружении в него «новорожденного»; сама заготовка оставалась раскаленной столь долгое время, что даже бывалые кузнецы удивленно качали головами… Все эти признаки говорили видаристам о том, что из-под кузнечных молотов на свет родилась не просто копия древнего оружия, а частица иного мира, в которой была заключена божественная сущность.

Именно поэтому Грингсон относился к ритуальной секире как к живому существу, сделав ее посредником в своих беседах с потомками могучих асов. Дроттин подолгу разговаривал со Сверкающим Хьюки, желая получить от него озарение при решении важных вопросов и толковании очередного знамения. Уверенность и эмоциональный подъем, которые неизменно посещали Торвальда после этих бесед, показывали, что конунг находил с богами общий язык. Видар во всем благоволил тем, кто верил в него, о чем всегда сообщал Вороньему Когтю через своего посредника – Сверкающего Хьюки. Плата, которую посредник требовал от конунга, была, по меркам воинственных асов, просто смехотворной: изредка Хьюки желал испить человеческой крови. Торвальд никогда не отказывал Сверкающему в его скромной просьбе. Утолить жажду крови в стране, где даже воровство каралось смертной казнью, было проще простого…

– Здравствуй, Сверкающий Хьюки! – почтительно поприветствовал Грингсон протянутую сыном секиру, после чего бережно, но уверенно взял ее в руки. – Сожалею, что побеспокоил тебя. Но ты простишь меня за это, не так ли? Сегодня действительно великий день, и ты тоже должен порадоваться нашей победе. Взгляни!.. – Вороний Коготь жестом триумфатора воздел руки с секирой к небу. – Мы сделали первый шаг на пути к нашей цели. Непременно передай это божественным асам! Пусть они ликуют вместе с нами!..

Горе тому, кто посмел бы побеспокоить Торвальда или – того хуже – посмеяться над ним в момент, когда одержимость и торжество конунга достигли своего пика. Все в округе, начиная от Лотара и до последнего фьольменна, притихли, внимая каждому слову Грингсона и не сводя взора с его секиры. Свидетели беседы конунга с посредником асов прекрасно знали о том, чем завершится этот разговор.

Ван Борена колотила крупная дрожь, словно его усадили на вибросито. Унять страх и гордо взглянуть в глаза своей смерти было для инквизитора уже выше всяческих сил. Грингсон сломил дух Божественного Судьи-Экзекутора без единой угрозы. Но перед Вороньим Когтем, бывало, ломались и не такие гордецы, причем многие из них преклоняли колени добровольно. И все же Ван Борен был сломлен не до конца, поскольку умолять о пощаде он так и не стал.

– …Попрошу тебя еще об одном одолжении, Сверкающий Хьюки, – продолжал Торвальд, казалось, не замечая никого вокруг. – Не для себя, а для наших павших сегодня братьев. Передай Видару, что я буду ему премного благодарен, если он усадит новых эйнхериев на их первом пиру в Валгалле рядом с собой! Братья это, бесспорно, заслужили! А теперь, Сверкающий Хьюки, прими от меня этот дар в знак признательности! – И зычно на всю площадь прокричал: – Хвала Видару!

И не успели все присутствующие на площади гаркнуть хором в ответ «Хвала!», как секира дроттина, сверкнув на солнце, с хрустом вонзилась в непокрытую голову Ван Борена. Магистр не успел даже вскрикнуть – повалился на– бок с раскроенным надвое черепом, а его паническая дрожь перешла в судорожную агонию.

Очевидно, жажда Сверкающего Хьюки была сегодня особенно сильной, поскольку Вороний Коготь нанес по мертвому телу не меньше двух дюжин ударов. Когда же он наконец остановился и перевел дыхание, труп инквизитора был истерзан до неузнаваемости. Обе руки Ван Борена валялись рядом отрубленными, от головы осталось лишь кровавое месиво, а перемолотые внутренности можно было вычерпывать из брюшной полости кружкой. Угомонившийся Грингсон опустился рядом с телом на колено, как следует испачкал ладонь в магистерской крови, а затем провел пятерней себе по лысине и лицу, вытерев напоследок пальцы о всклокоченную бороду. Вид у Торвальда после этой процедуры стал такой, словно его голову тоже разрубили на части, но по какой-то причине она не распалась.

– Не стоит благодарности, Сверкающий Хьюки, – произнес конунг, слизывая с губ чужую кровь. Судя по всему, божественный посредник остался доволен подарком и уже успел отблагодарить конунга на понятном лишь ему и Хьюки языке.

Грингсон с кряхтением поднялся с колена, переложил секиру на сгиб локтя, отступил на два шага и указал свите на растерзанное тело. Пояснения не требовалось – все прекрасно знали, куда их приглашают.