Утраченный свет (Солнце полуночи) Дашков Андрей

Глава восемнадцатая

Не ходи за помощью!

Никому нет до тебя дела.

Твой разум полностью под контролем.

Фрэнк Заппа

Частный детектив Боб Мирошник сидел в своей машине и наблюдал за домом потенциальной жертвы Дьякона.

В детективных книжонках нередко утверждалось, что ожидание – едва ли не худшая вещь на свете. Во всяком случае, самая нудная. Мирошнику так не казалось. Разве вся жизнь – это не затаенное ожидание закономерного конца? Добавьте сюда все прелести старости. Что же тогда говорить о сиюминутных мелочах? А если ожидание скрашено пачкой хороших сигарет, бутылочкой старого коньяка, тихой музыкой, при этом ничего не болит, а в машине мягко, тепло и уютно – только полный идиот будет жаловаться на такую работу. Раз уж время должно быть убито, то лучше убивать его в комфортных условиях.

Мирошник был гурманом и доморощенным мудрецом. Он все взвесил, все перепробовал на вкус и все разложил по полочкам. До недавнего времени мир был простым и понятным. Есть хорошие ребята, есть плохие ребята. Плохих ребят всегда больше. Бобу приходилось выполнять заказы и тех, и других. Работать на первых было гораздо приятнее, на вторых – гораздо выгоднее. Сочетая две эти крайности, Мирошник придерживался золотой середины и смирялся с неизбежным.

Желание все усложнять появляется у тех, кто потерпел фиаско в борьбе за место под солнцем, Абсолютно чистым это место не бывает никогда. Весь фокус в том, чтобы вовремя остановиться. Болтовни о мистической природе зла Мирошник не переносил, хотя повидал на своем веку немало загадочных смертей, нераскрытых преступлений, изуродованных трупов и патологически жестоких людей. Причин и следствий слишком много, чтобы человек мог охватить их своим умишком. Любые загадки становятся объяснимыми, если все время помнить, что некоторые плохие ребята, сидящие высоко, стремятся перебраться еще выше, жрать еще больше и при этом какают вниз. Ну а куда же еще?

Мирошник занимал очень скромную ступеньку на бесконечной лестнице тщеславия, но при этом был вполне доволен собой. К сильным мира сего он научился относиться с легким презрением и даже использовал их маленькие слабости. Это позволяло ему сносно существовать. Как считал Боб, почитывавший на досуге Екклесиаста и старых китайцев, желать чего-то большего было бы детской болезнью, которая у многих затягивается на всю жизнь.

Мирошник давно преодолел трудности роста и даже так называемый кризис среднего возраста. Переломного сорокалетнего рубежа он вообще не заметил. Свой знаменательный юбилей он встречал, лежа в постели с симпатичной проституткой, питавшей к нему дружеские чувства. Причина этих чувств тоже была проста и понятна: в трудные моменты он одалживал ей деньги, оплатил операцию, сделанную ее четырехлетней дочке, и пару раз выручал из неприятных ситуаций, возникавших, когда ребятам из полиции нравов вожжа попадала под хвост. Раскаиваться в своих добрых деяниях ему пока не приходилось.

…Боб докурил, выбросил окурок и добавил громкости, нажав клавишу на панели приемника. Звуки эйсид-джаза обтекали его гармонизирующими волнами. Он продолжал наблюдать из-под полузакрытых век, не позволяя себе задремать ни на минуту. Улица была пуста, если не считать четырех автомобилей, припаркованных поодаль. На табло электронных часов тускло светились маленькие циферки, доказывая, что все поддается трезвому расчету, а если нет – значит, что-то сломалось или кто-то болен.

Мирошник не испытывал особого страха перед Черным Дьяконом, терроризировавшим город. Он даже не знал, что уже видел Дьякона и остался жив только благодаря своему неведению. Боб считал его просто еще одним опасным сумасшедшим. Маньяком, безнаказанно убивающим до тех пор, пока жертвы поддаются панике и гипнотизирующему ужасу. Судя по всему, не поддаться трудно, но Мирошник попробует. Он был готов к встрече и даже к смерти, если окажется недостаточно быстрым. При любом раскладе причина удачи или неудачи кроется в нем самом, а не в области туманных бредней о судьбе и предопределении…

Он выбрался из машины и размял ноги, побродив по тротуару вдоль красивой литой решетки. На первом этаже особняка горел зеленоватый свет. Изредка в саду мелькало нечто вроде привидения. Это был «сторож» из самых дорогих. Радиус действия – до сотни метров от генератора. Для города вполне достаточно.

Детектив удовлетворился осмотром. По крайней мере его инструкции соблюдались. Он снова залез в машину и решил подумать о чем-нибудь приятном – для начала о куколке, живущей в особняке. Мирошнику были понятны далеко не все басни, которыми та пыталась его накормить, однако он знал, что рано или поздно последует банальная развязка.

Он познакомился с клиентом позавчера. Мирошник арендовал помещение для своей конторы в гостинице «Одинокий всадник». Дороговато, однако ниже определенного уровня опускаться не стоило ни при каких обстоятельствах.

Было около десяти утра. Он сидел в триста двадцатом номере, потягивал красное вино, читал «Братьев Карамазовых» и поражался тому, до чего же далекой от реальности может и должна быть хорошая литература.

Звонок из Ассоциации раздался в четверть одиннадцатого. Как всегда, голос был пропущен через фильтр. Мирошник получил исчерпывающие инструкции и достал из сейфа свои игрушки.

Через полчаса он был в указанном месте и вел наблюдение при помощи мощной аппаратуры. А вечером девушка сама явилась к нему в контору. Случайное совпадение? Конечно, нет. Он решил, что это подстроено людьми из Ассоциации. Маленькое, но роковое заблуждение! С таких заблуждений обычно начинался путь на кладбище.

Как только Жанна вошла, он оценил ее внешность, породистость и примерную стоимость изысканных тряпок. Сперва она показалась ему типичной представительницей прослойки хай-миддлов, у которых если и возникали проблемы, то лишь по недосмотру Мозгокрута. Чаще всего Боб встречал довольных хай-миддлов, реже – кайфующих, совсем редко – растерянных. В последнем случае они напоминали коров, которым недодали корма. И только однажды он видел миддла, который осознал, что его ведут на убой…

Затем кое-какие детали заставили частного детектива изменить свое мнение о посетительнице. Несомненно, на ней была маска – маска самоуверенности, самоконтроля и запрограммированности на успех. Он был абсолютно уверен в том, что девушка «настоящая». В его конторе был нелегально установлен анализатор, а индикатор излучения находился прямо под крышкой стола. Мирошник также не считал себя подверженным фантазиям, однако временами ему казалось, что сквозь прорези в безупречной и все еще живой коже непостижимым образом выглядывает то насмерть перепуганная женщина, то ребенок, то дряхлый старик.

Она без приглашения опустилась в глубокое кресло, приоткрыв бедра для обзора, и сразу же достала сигареты. Она вела себя настолько раскованно и естественно, что это само по себе казалось весьма совершенной игрой. Ее взгляд был направлен мимо детектива. Чаще всего она смотрела в окно, и ее зрачки периодически реагировали, расширяясь и сужаясь, словно там происходило нечто важное или менялась освещенность. Мирошник не оглядывался через плечо. Он знал, что из окна его конторы можно видеть только крышу и лес телевизионных антенн. И то, и другое не отличалось особой живописностью.

Он щелкнул зажигалкой и перегнулся через стол. Он рассматривал ее, как хирург пациента, отставив эмоции в сторону. Хрупкая и беззащитная. Это делало ее почти неуязвимой. Тронь такого мотылька – и почувствуешь себя дерьмом. Но не все же столь чувствительны… Впрочем, Мирошник не доверял поверхностным впечатлениям. В конце концов, существовала и небольшая вероятность полицейской провокации.

Когда она сообщила, в чем будет заключаться его работа, он подумал, что ослышался. Названная им сумма гонорара не вызвала видимого протеста. Конечно, он задал несколько обязательных банальных вопросов. Она вполне «откровенно» поведала ему о своих затруднениях. В частности, о двух продырявленных трупах в полицейской форме, лежащих на загородном шоссе.

Мирошник соображал. Не похоже на шалости Дьякона. Тот работал художественно: костры, распятия, обильные библейские реминисценции и прочая чушь, неотразимо действующая на обывательские мозги… Боб начал понимать исходный мотив. Ей (или тому, кто стоял за нею) срочно понадобился болван. Можно, конечно, назвать это иначе, деликатнее – прикрытие, сильный мужчина, человек, на которого можно положиться в трудную минуту, – но самым верным будет все же первый вариант. Болван. Именно так.

Анализировать дальнейший разговор не имело смысла. Нелепую историю о секте, которая охотится за бедняжкой, чтобы совершить ритуальное жертвоприношение, он выслушал вполуха, едва воздерживаясь от улыбки. Вскоре он уже догадывался, с чем придется иметь дело, если он, конечно, согласится работать на нее: наверняка контрабандный кокаин; почти наверняка те самые забравшиеся наверх нехорошие ребята; возможно, компромат; возможно, связанный с этим дутый политический скандальчик. Это объясняло бы вмешательство Ассоциации, стремящейся погасить волну, которую по наивности гонит какой-то тупица из марионеточного правительства. Не исключался и «неудобный» жмурик, припрятанный на чьей-нибудь дачке. В общем, полный набор дешевки для бульварного романа…

Мирошник ничем не выдал своих истинных эмоций. Боб давно не совершал подобных оплошностей; он не собирался ошибаться и на этот раз. Обычные женские штучки тоже оставили его совершенно равнодушным. Красивая девочка. Чем они красивее, тем опаснее. Слишком много удовольствия вредно для здоровья…

Он еще немного поиграл с нею в вопросы и ответы. Объяснил ей, что он не телохранитель и не семейный адвокат. Прикинулся простачком и не вполне чистоплотной ищейкой. Сказал, что ищет пропавшие вещи и сбежавших жен. Иногда любимых пуделей. При случае не брезгует «художественной фотографией». Готов в известных пределах рискнуть репутацией, но не собой. Извините, до свидания.

Клиентку это не обескуражило. Она вцепилась в него мертвой хваткой. Тогда он нюхом почуял наводку. Все сходилось. Кто-то кому-то расставлял ловушку. А девка с ее фальшивой паранойей была лишь живцом. Ужасно симпатичным, но уже обреченным. Инстинкт самосохранения предписывал Бобу держаться подальше от чужой игры.

Короче говоря, у него не было причин соглашаться. Кроме одной – в течение многих лет он был тайным палачом Ассоциации. Он выполнял соответствующую работу время от времени. Крайне редко. Но всегда – на высочайшем профессиональном уровне. Единственный из ренегатов, которому удалось уйти, был Ники. Однако Ники уже никому не причинит вреда. Так что звонок из Ассоциации явился для Мирошника решающим аргументом.

Следующая встреча состоялась уже в особняке Жанны. Боб явился туда утром, чтобы осмотреться на месте. Многое прояснилось, но кое-что оказалось еще более загадочным. Мирошник протестировал охранную систему и нашел ее достаточно надежной. Сад создавал некоторые дополнительные проблемы, однако дом был оборудован всем необходимым для того, чтобы отсидеться в нем в течение длительного срока. Если, конечно, клиенты действительно хотят отсидеться. После того как частный детектив попал внутрь, он уже не был в этом уверен.

Он познакомился со свихнувшимся стариком и странноватым мальчиком. Жанна называла старика «дядей», а мальчишку соответственно «племянником».

«Не многовато ли родственников?» – подумал Боб со свойственным ему здоровым цинизмом. Новое задание нравилось ему все меньше – особенно когда он вдруг почувствовал себя крайне неуютно под пристальным взглядом «племянника». Мирошник мог поклясться, что этот взгляд не имел ничего общего с обычным детским любопытством. Мысль о том, что мальчишка не напрягаясь занимается примерно тем же, для чего предназначены стационарные психозонды, стоящие сотни тысяч и обслуживаемые десятками яйцеголовых, была мимолетной и бесследно стерлась из памяти.

Бобу приходилось мириться с тем, что его держат за идиота. Впрочем, за хорошую плату частный детектив был согласен немного поглупеть, чего не скажешь о тайном агенте Ассоциации. Особой опасности он пока не видел – ни для себя лично, ни для своего микроскопического бизнеса. Кому он мешал? Разве что женам рогоносцев-мазохистов, плативших за удовольствие знать «самое худшее».

В тот же вечер с ним впервые в жизни произошло нечто, не поддающееся рациональному объяснению. Вера Мирошника в разум слегка пошатнулась.

Покончив с мелкими делами (делишками), он собирался отправиться домой. Особого смысла в этом не было, но Боб все еще оставался слишком небезразличным к комфорту, чтобы заночевать, не раздеваясь, на узком и коротком диванчике, стоящем вдоль короткой стены кабинета.

Он погасил свет и запер дверь конторы. По пути к лифту он проходил мимо 318, 316 и 314 номеров. Дверь триста восемнадцатого была открыта. Мирошник не знал человека, который, находясь в самом загадочном отеле города, не заглянул бы в приоткрытую дверь. Однако то, что происходило внутри номера, не на шутку озадачило его, а загадочность приобрела ненавистный мистический оттенок.

Он увидел большую комнату, освещенную только мерцающим телевизионным экраном. На экране не было даже настроечной таблицы. Бегущие сверху вниз полосы показались Бобу обычным эфирным шумом. За столом, спиной к двери, сидел низкий человек в черном плаще священника. Его длинные волосы свободно падали на плечи. Перед ним лежала раскрытая книга. Конечно, со своей позиции Мирошник не мог различить шрифта, однако формат, обложка, толщина блока – все определенно указывало на то, что это была Библия.

Боб задержался возле двери всего на несколько секунд. У него была профессиональная крадущаяся походка, а на мокасинах – мягкие подошвы. Его шаги были бы неслышными, даже если бы в коридоре не оказалось ковровой дорожки. Тем не менее длинноволосый как будто ощутил спиной присутствие постороннего. Он повернулся, слегка изменив положение тела, и Мирошник мгновенно запечатлел картинку тренированным глазом.

У сидящего оказалось лицо неопределенного возраста. Вечный юноша или вечный старик. Стертая грань между всеприятием зрелости и радикализмом молодости… Человек улыбался. Плохо улыбался… В правой руке он держал гусиное перо. Перед ним лежала стопка очень старой на вид бумаги. А в глубине комнаты, в неосвещенном кресле, сидел еще кто-то. Мирошник увидел только бледный овал вместо головы, но ему стало не по себе. Это обезличенное пятно с растворившимися чертами тускло светилось, словно гнилушка на болоте.

Человек, переписывавший Библию, погрозил Мирошнику пальцем. Это был жест, исполненный благородства, отточенного изящества и безграничного превосходства. Детектив мгновенно почувствовал себя дремучим варваром, подглядывающим за представителями высокоразвитой цивилизации. В то же время ему стало совершенно ясно: его просветили насквозь, но не приняли всерьез. Так мог бы обращаться с паршивой овцой пастух, понимая, что та все равно никуда не денется.

Боб действительно осознал: некая ужасная мышеловка захлопнулась давным-давно, еще в минуту его появления на свет, а два существа, сидящих в мрачном номере отеля, – лишь статисты предопределения. Однако от этого страх не становился более понятным, и подавить его было ничуть не легче, чем вырваться из невидимой паутины, дойти до лифта на негнущихся ногах, спуститься вниз, пересечь холл и кивком головы попрощаться с новым ночным портье, заменившим беднягу Христиана Раковского.

До половины третьего ночи все было спокойно. Мирошник приготовился встретить самую глухую пору суток со стаканчиком горячего кофе из термоса, плеснув туда коньяку. Выпить он не успел.

Завидев старый черный автомобиль, бесшумно подкатывавший к особняку, Боб не стал суетиться. Он выплеснул содержимое стаканчика в окно и вытер ладони. Его тайное оружие всегда было при нем. Ему оставалось всего лишь вытянуть правую руку и приложить ладонь к лобовому стеклу. После этого нажатием на определенные точки он установил примерно десятиградусный сектор поражения. Мирошник опробовал «стиратель» на ближайшем подходящем объекте. Убедившись в том, что мерцание в саду погасло, он пожелал себе счастливой охоты.

Под кожей его ладони находился уникальный прибор, точного названия которого никто не употреблял ввиду его труднопроизносимости. Немногие, имевшие доступ к подобным штукам, называли их «стирателями». Это было не совсем правильно, зато просто и понятно. Прибор разрушал формирующий код глюков, что позволяло очищать от них пространство в радиусе до нескольких сотен метров.

Первая причина, по которой «стиратели» не производились серийно, была очевидна. Настройка на ДНК носителя превращала людей вроде Мирошника в редкие и чрезвычайно дорогие экземпляры живого оружия, требующие многолетней тренировки и подготовки. Случалось, что «стиратель» срабатывал только раз в жизни, однако и этого хватало с лихвой. Материальные затраты окупались чем-то более важным.

Другая причина малой численности «стирателей» заключалась в том, что накопления не происходило. В один прекрасный день каждый из них исчезал. Бесследно. Вместе с носителем.

Существовало подозрение, что их уничтожает сам «Абраксас» – и делает это, как только мощность противодействующего излучения достигает определенного критического порога. Если так, то Орбитальный Контроль позволял младенцам забавляться с потенциально опасными игрушками, а затем занимался их же «избиением». Одним словом, Ирод.

Мирошнику приходилось активизировать свой «стиратель» трижды, и в этом смысле он мог считать себя долгожителем. А все потому, что он умел вовремя остановиться, ограничивая расход энергии. Выгода, которую он принес Ассоциации, не шла ни в какое сравнение с полученной им скромной платой за труды. Но Мирошник не жаловался. Он был всем доволен. Он знал, что жизнь коротка, а он балансирует на шатком мостике над пропастью и ему никогда не перебраться на другой берег…

На всякий случай в левой руке он держал вполне обычный пистолет армейского образца с отсутствующими серийными номерами. Боб одинаково хорошо стрелял с обеих рук. Для того, чтобы выстрелить из пистолета, достаточно было выставить его из окна, но детектив надеялся, что поднимать шум не придется. Это могло повредить его безупречной репутации.

Когда автомобиль, который сливался с темным фоном ночи, приблизился настолько, что стало различимо свечение, пробивавшееся из-под днища, Мирошник увидел то же самое, что видели сотни жертв Дьякона до него. В отличие от них это зрелище не стало для частного детектива последним в жизни.

Водительское место было пустым. Сидящие сзади представляли собой только неподвижные силуэты.

Мирошник не стал делать эффектной паузы и прочих глупостей. Он активизировал «стиратель» последовательностью нервных импульсов, в которой содержалась вся необходимая информация о цели, дальности до нее и вероятной мощности противодействующего излучения. В таких случаях Боб не жалел энергии, хотя это плохо отражалось на его здоровье. В течение секунд Мирошник терял несколько килограммов массы, и на полное восстановление обычно требовалась пара недель в каком-нибудь тихом уголке с креслом, пледом и книжонкой. То есть Мирошник периодически превращался в безобидного пенсионера. О том дне, когда ему придется окончательно отправиться на покой, он думал без сожаления.

Сейчас он ощутил то же самое, что и всегда: приступ дурноты, кислый вкус во рту, быстрое понижение кровяного давления. Как следствие, в глазах зарябило и потемнело. Сердце загрохотало, будто пневматический молоток. Ноги и руки, казалось, потяжелели втрое…

К счастью, это состояние «выпадения» длилось недолго. Придя в себя, Мирошник увидел обычный результат: глюк исчез. Но не полностью. То, что осталось, могло быть только примитивной матрицей – материальным предметом, используемым в качестве модели для поддержания формы. Насколько понимал Мирошник, такие матрицы не имели ограничений по размеру и материалу – тут важна была структура, а не масштаб увеличения.

Однако он впервые увидел ЖИВУЮ матрицу. Это его неприятно удивило, как будто обнаружилось, что он не устранил глюка, а казнил человека. В этом смысле Мирошник отличался известной щепетильностью…

Рост матрицы не превышал роста трехмесячного ребенка. Голая бледная фигура, несомненно, принадлежала женщине. Однако та была не карлицей, а просто уменьшенной копией с нормальными пропорциями тела. Из ее слегка вздутого живота торчали пучки каких-то белесых нитей, которые судорожно сокращались, словно были продолжениями мышц или нервных волокон. Но и они постепенно рассеивались, как будто плоть превращалась в дым.

Пока детектив раздумывал, не пристрелить ли бедняжку из жалости, у него появился более серьезный повод для стрельбы. То, что он посчитал нераспавшимися остатками декора, оказалось не кучей тряпья или грудой смятого металла, а человеком, лежащим на дороге в трех шагах от матрицы. На нем был черный плащ священника и ковбойские сапоги из змеиной кожи. Длинные вьющиеся волосы, распущенные по плечам, делали его похожим на средневекового принца. Стоило этому красавчику поднять голову, как Мирошник мгновенно узнал тонкое смуглое лицо постояльца «Одинокого всадника» из триста шестнадцатого номера.

…Картафил проиграл очередную дуэль. Когда Дьякон испарился вместе со своей призрачной машиной, ему не пришлось долго искать причину. Похоже, падшие ангелы опять одерживали верх. Шанс спастись тоже оказался иллюзорным, как вожделенный покой смерти. Его, Картафила, подразнили несбыточной мечтой, чтобы снова отправить скитальца в путь, продолжающийся больше двух тысяч лет и напоминающий утомительный сон, в котором реальна только боль в моменты трансформации, а ускользающая истина всегда относительна. Он был белкой в кармическом колесе, вынужденной щелкать от голода отравленные орешки. Единственный способ отдохнуть – это остановить бег, но тогда мир вокруг начинал меняться с возрастающей скоростью. Поток, состоящий из миллионов материальных предметов, мелких и крупных событий неудержимо вовлекал в свое однонаправленное движение, пресекая жалкие попытки Картафила плыть в нужном направлении. Не было ничего кроме этого потока, ничего бестелесного, что могло бы остаться вне, пропустить сквозь себя время, замереть в точке абсолютного покоя. Это – как свет, скорость которого всегда постоянна, но в таком случае чем отличалось сияние недостижимого рая от излучений «Абраксаса», порождающих глюков?

Картафил знал ответ – ничем. Поэтому он действовал соответствующим образом. Обстановка всегда определяла способ поведения, не оставляя никакого выбора.

Он подполз поближе к бледно-розовой матрице, которую Дьякон почему-то называл «Лизаветой». Из ее глотки вырывались хриплые нечленораздельные звуки. Картафил сунул ей в брюхо ствол «форхэнда», вошедший в рыхлое вещество неожиданно глубоко, и нажал на спуск. Тело было отброшено на полметра; оно дернулось еще пару раз и замерло. Теперь можно было спокойно осмотреться.

Ни одного случайного прохожего. Обитатели ближайших домов наверняка попрятались. В наступившей тишине был слышен истошный лай запертой собаки… Как только Картафил поднял голову, в глаза ему ударили слепящие лучи фар. Слишком яркий свет всегда предшествовал боли – для Картафила этот свет каждый раз выхватывал из тьмы краешек истины, которая, впрочем, никогда не становилась окончательной…

В его ужаленных светом глазах расплылись черные кляксы, но он все же выстрелил вслепую по фарам надвигающегося автомобиля. Потом удар в лоб, похожий на проникновение длинного гвоздя, вбитого невидимым молотком, заставил его успокоиться.

Как всегда, на время. Засвидетельствовать очередное чудесное воскрешение было уже некому.

Глава девятнадцатая

Ты будешь повиноваться мне

В то время, как я руковожу тобой,

И есть мусор,

Которым я буду кормить тебя.

Фрэнк Заппа

Прикончив длинноволосого красавчика единственным точным выстрелом между глаз, палач Ассоциации позволил себе немного расслабиться. Сказывались понесенные потери. Все тело охватывал невыносимый зуд, словно запаса крови внутри оказалось недостаточно, чтобы донести ее до тонких капилляров.

Гул в ушах помешал Мирошнику услышать то, что в другое время он услышал бы гораздо раньше. Шестое чувство не изменило ему, однако сигнал пришел слишком поздно. Он ощутил чужое присутствие, движение за левым плечом, приближение опасности.

Боб затормозил и начал оборачиваться. В этот самый момент Мормон, догонявший его на нейтральной передаче, выстрелил ему в голову из дробовика зарядом, начиненным рублеными гвоздями. Машина частного детектива вильнула и врезалась в фонарный столб. Из-под капота повалил пар, который затянул багровое месиво, расплескавшееся на лобовом стекле.

Мормон, оставшийся на какое-то время в одиночестве, предпочел бы убраться с места перестрелки раньше, чем раздастся вой полицейских сирен. Однако его удерживало здесь чувство долга, которое было намного сильнее инстинкта самосохранения. Тем более что дома его никто не ждал. Он пожертвовал своей безмозглой самкой, когда Дьякон призвал его для служения (да и можно ли назвать это пожертвованием? Скорее бесценным даром). Отправляясь в дальний путь, раздай долги. Мормон свято верил в свои идеалы и в то, что миссия, для которой он избран, должна быть доведена до конца.

Впрочем, он осознавал свое несовершенство, свою примитивность. Он не умел «переселять», как это делал Дьякон. Он умел только убивать неисправимых грешников и выжигать скверну. А ведь он хотел совсем другого, противоположного – давать новую, чистую жизнь…

Интуиция (или, возможно, извращенное религиозное чувство) не изменила ему. Через несколько секунд он уже завороженно наблюдал за формированием глюка. С некоторых пор это зрелище приводило его в почти экстатическое состояние. Оно означало, что недремлющее око Ангела все еще направлено вниз, на данную точку земной поверхности. И оно до сих пор излучает свет – истинную энергию, незримую, но животворящую. Да, он, Мормон, был свидетелем акта творения – почему нет? Его охватило благоговение. Ему захотелось опуститься на колени и молиться…

Пространство словно заполнилось жидкостью; зеркало поверхности, отразившей лицо самого Мормона, подернулось туманом; кольцевые волны распространялись во все стороны, унося обломки потерянных образов, а потом жидкость мгновенно вскипела. В этом пенящемся киселе, пронизанном мощным потоком излучения, зародилась и эволюционировала протоплазма, повторяя сжатый до предела миллионнолетний путь случайностей. Мормон смотрел не мигая; даже в течение ничтожных промежутков времени происходило нечто похожее на фильм, прокручиваемый с бешеной скоростью.

Например, он видел фигуры – множество фигур, не всегда человеческих. Некоторые распадались мгновенно, сразу после синтеза; другие существовали недолго и даже участвовали в призрачной войне. Со стороны это выглядело так, словно не вполне нормальный ребенок перебирает оловянных солдатиков. Можно было ручаться только за то, что выбор будет непредсказуемым. Мормон не пытался угадывать. Он просто ждал возвращения хозяина, какой бы облик тот ни принял. Дьякон владел кроме его жизни еще и его судьбой.

Пока хозяин всего лишь примерял маски, морды, лица, тела – однако плоть, которую он стремительно наращивал, столь же стремительно разрушалась, словно где-то поблизости находился источник неощутимого ветра, мгновенно сдувающего идеограммы, составленные из праха ангельски умелой рукой, и сносящего в пустоту мертвый пепел. Скорее всего это означало, что «стиратель» все еще работает, но на его поиски не было времени.

Мормона это ни на йоту не лишало веры – в конце концов, наступил самый расцвет сатанинского правления. Все, что мог сделать он, маленький, слабый человек, – это выполнить свой долг. Долг состоял в очищении громадной и безнадежно запущенной общественной помойки. И, как всегда, самое мерзкое и гнусное было замаскировано под прекрасное и чистое. Мормон уже давно научился избегать таких ловушек. Он не попал в нее и на этот раз.

С большим трудом он оторвал взгляд от того, что вполне могло оказаться отвлекающим маневром. Пока глюк корчился в «родовых» муках – причем сам был и матерью, и плодом, и пространством утробы, – Мормон неслышной походкой охотника приблизился к чугунной ограде особняка и подал знак двоим из своей команды. Пора кончать с девкой, стариком и сопляком, трехмерные изображения которых он видел незадолго до этого в бункере Дьякона.

Он с легкостью избавился от своей самки и неродившегося ребенка – Дьякон «переселил» обоих в свою вечную Колонию; все остальные значили еще меньше. Девка была красива как дьявольское наваждение, а мальчишка был мутантом, недоразумением, опечаткой, вкравшейся в Господний план и подлежащей исправлению. Мормону будет приятно выполнить эту работу.

Уничтожать, стирать грешную красоту нравилось ему почти так же, как жечь деньги. Земля и люди должны быть в меру уродливыми – чтобы не посягать на божественное совершенство. Но и не безобразными, чтобы средний мир не превратился окончательно в филиал преисподней…

С этими маниакально-устойчивыми мыслями Мормон крался через опадающий сад к черному ходу особняка, с подробным планом которого у него также была возможность ознакомиться. Он был готов к встрече со «сторожем» и соответствующим спецэффектам, включая зрительные и слуховые галлюцинации, однако тот, похоже, был стерт заодно с глюком. Кроме заряда во втором стволе дробовика, у Мормона оставалось еще восемь патронов в обойме пистолета с глушителем – все восемь с серебряными пулями. Это было что-то вроде его фирменного стиля. Почти наверняка бесполезно, зато символично.

Он беспрепятственно добрался до двери, проверил отсутствие разрядника, который мог бы превратить его в угольный столбик, и налег на дверь плечом. Как и следовало ожидать, та оказалась запертой, но Мормон знал, куда шел, и хорошо подготовился. Он достал из кармана куртки миниатюрную газовую горелку и вырезал кодовый замок. Это заняло не больше тридцати секунд. Вой полицейских сирен приближался, однако Мормон целиком положился на судьбу, то есть на Черного Дьякона и его слуг. Даже если речь идет о богоугодном деле, кто-то должен позаботиться об отходном пути…

За дверью была темнота, и Мормон опустил на лицо маску прибора ночного видения. От порога начиналась небольшая лестница. Узкий коридор уводил куда-то в серо-зеленую мглу. Гулкая тишина, отсутствие теней…

«Чертовски смахивает на затонувшую посудину», – подумал Мормон на свою беду. Эта мимолетная мысль сработала как спусковой крючок. Словно некий ловец накрыл сачком эфемерную бабочку в надежде пополнить свою коллекцию и та начала незаметно превращаться в чудовище. У Мормона возникли проблемы. Чем дальше он продвигался в глубину дома, тем сильнее становилась иллюзия пребывания под водой.

Вначале он ощутил нарастающее сопротивление среды. Когда он добрался до поворота, воздух уже приобрел свойства легкой прозрачной жидкости, что несколько замедляло движения. Давление на грудь заставляло дышать реже и глубже… При помощи специальной психической техники Мормону удалось убедить себя, что причина искажения – исключительно у него в голове, однако ненадолго.

Он столкнулся с мощным противодействием, во много раз превосходившим возможности самого лучшего и дорогого «сторожа». Мормон поспешно врубил собственный постановщик помех, который мог если не полностью нейтрализовать противника, то хотя бы спутать тому карты.

Но и постановщик оказался неэффективным. За поворотом Мормон увидел водоросли, свисавшие с потолка и колыхавшиеся на манер зеленой бороды. Это движение было слишком медленным; взгляд увязал в подрагивающей и будто бы живой стене, на которой возникали невероятно сложные объемные узоры…

Мормон заставил себя идти дальше, гадая, чем же заняты сейчас двое его сообщников. Если они нападут одновременно, силы мутанта вряд ли хватит на то, чтобы удерживать круговую оборону. Однако пока все было тихо.

Мормон дошел до грязно-зеленого занавеса, отвратительного не только на вид, но, как выяснилось, и на ощупь. Когда его щеки коснулась мохнатая прядь, превратившаяся в гниющую руку утопленника, Мормона передернуло. Он пробормотал ругательство и понял, что дело плохо. Он попытался последовательно отключить органы чувств, очистить внутренний «мусоропровод». Это не помогло отогнать наваждение. Мокрый и липкий след на щеке отвлекал на себя драгоценное внимание. К нитям водорослей приросли ракушки; кое-где виднелись запутавшиеся кусочки рыбьего мяса. А по ту сторону колышущейся пелены могло оказаться нечто гораздо худшее – например, вполне реальный пистолет, нацеленный Мормону в лоб.

Впрочем, если так, он был бы уже мертв. Всенаправленный глюк обычно запускают только ради спортивного интереса. Мормон не думал, что мутант захочет с ним поиграть.

Невольно сжавшись и втянув голову в плечи, он шагнул сквозь водоросли… и едва не подвернул ногу на высокой ступеньке. Потеря равновесия и резкая боль на мгновение привели его в замешательство. Зато он попал в холл в точном соответствии с планом. Включенных источников света не было, поэтому Мормон остался в маске, которая неизбежно ограничивала поле зрения. Холл выглядел вполне обычно, если не считать рыб, лениво паривших под потолком.

Мормон лишний раз проклял малолетнего ублюдка и смирился с мыслью, что придется обыскивать все помещения по порядку. А дышать становилось все труднее. «Оказывается, тебе нужен акваланг, кретин». Он издевался над самим собой. Иногда это помогало. Сейчас – нет. Воздух обтекал трахею, как пена безвкусного шампуня. Этот эффект вызывал рвотные спазмы.

Мормону катастрофически не хватало времени. Сообщники или сбежали, или тоже барахтались в несуществующей «воде». Запасного плана у него просто не было. Настоящая внешняя опасность могла исходить откуда угодно…

Тут он увидел собственных двойников, синтезированных постановщиком помех и похожих на отражения в мутных зеркалах. Дышать сразу стало легче. Кажется, теперь мутант был вынужден решать вероятностную задачу. И на том спасибо. По крайней мере у Мормона появился шанс убраться отсюда живым.

Он рано обрадовался. На поверхности стен, потолка, пола и предметов обстановки начали образовываться кораллы. Процесс, занимающий сотни лет, происходил прямо у него на глазах. За какую-нибудь минуту стена напротив покрылась корявыми наростами и стала похожа на дурацкий атолл. Заметно потеплело, во всяком случае, Мормон почувствовал жажду. Соль разъедала глотку. В прозрачном бульоне резвились рыбки веселых цветов; на диване распускались актинии; пепельница из богемского стекла превратилась в створчатого моллюска.

Теперь полузадохнувшийся Мормон пытался уцепиться за уцелевшие фрагменты прежней реальности. Он не всплывал. Уже кое-что. Сила тяжести была неизменной и неспоримой. Он направился к широкой двустворчатой двери, которая вела в оранжерею, – ближайший путь для бегства. О другом он уже не помышлял.

Недоброе предчувствие не покидало его. Чуть позже он понял, в чем дело: снаружи не доносилось ни единого звука, хотя легавым давно полагалось быть на месте. И вряд ли причина идеальной тишины крылась в хорошей звукоизоляции.

Дыша, как астматик, он взялся за круглую ручку. На ее поверхности появились маленькие челюсти с треугольными зубками, тотчас впившимися Мормону в ладонь. Боль была вполне убедительной. Мормон застонал и судорожно рванул ручку на себя. О маскировке думать уже не приходилось. Единственное, на что он рассчитывал, это на свою быстроту и меткость. В конце концов, десять минут назад он, любитель, чтущий Бога и пэйнтбол, уложил профессионала…

Дверь поддалась. Из образовавшиейся щели хлынула тягучая масса, к которой намертво прилипали рыбы. Больше всего она была похожа на огромный ком жевательной резинки. В сравнении с ним Мормон казался самому себе неповоротливой мухой со спутанными паутиной лапками. Возникла угроза увязнуть в липком дерьме, заполнявшем оранжерею доверху.

Он отступил на шаг и отдернул руку. В это мгновение он увидел отражение, мелькнувшее в одном из стекол, которые украшали створки двери и составляли примитивный витраж.

Грязно-серая тень обтекаемой формы стремительно выдвинулась из темноты коридора. Мормон побывал там совсем недавно. Чтобы обернуться, ему понадобилось чуть больше времени, чем обычно.

Акула! Похоже, тварь безошибочно выбрала его среди пяти или шести абсолютно идентичных фигур. Игра приближалась к концу. Мормон увидел пасть, усеянную колючками, загнутыми внутрь и растущими в несколько рядов. Он начинал уважать недоноска, создавшего такого «сторожа». Это был впечатляюще совершенный глюк, однако Мормон не сомневался, что игрушке далеко до тех кошмаров «во плоти», которые умел создавать Дьякон.

Очень скоро ему пришлось изменить свое мнение. Он замер, надеясь, что «изделие» реагирует на движение. Напрасно. Шестиметровый кархародон, смотревшийся в просторном холле как меченосец в аквариуме, атаковал Мормона, сшибая по пути мелкие предметы вроде торшеров и ваз, обросших ракушками и потерявших форму. Тот лихорадочно прикидывал, какой может оказаться степень достоверности глюка, и решил не рисковать.

Он выстрелил из дробовика, когда расстояние между ним и акулой сократилось до семи-восьми шагов и продолжало сокращаться. Поэтому прицеливание было излишним. Его движения были доведены до автоматизма – несмотря на то что ноги уже увязли в «трясине». Разумеется, он попал, и заряд картечи превратил жаберные щели акулы с левой стороны в лохмотья. Из рваных ран хлынула темная жидкость, которая расползалась, будто чернильная клякса или катаракта, поразившая хрусталик. Вернее, оба хрусталика в глазах Мормона…

Тварь слегка повело в сторону; ее тело несколько раз содрогнулось.

Затем акула перевернулась на спину, и Мормон преждевременно поздравил себя с успехом. Тут же последовал резкий атакующий бросок.

За мгновение до контакта с глюком у Мормона возникло ощущение слабой ударной волны. Он успел сообразить, что это значит, и записал себя в покойники. Похоже, не обошлось без вмешателства Мозгокрута. Впрочем, это не повлияло на его желание пожить еще немного.

Он отшвырнул бесполезный дробовик, на перезарядку которого уже не оставалось времени, и несколько раз выстрелил из пистолета, пытаясь попасть в акулий глаз. Последние две пули ушли прямиком в акулью пасть, похожую на вскрытую консервную банку, а спустя ничтожный миг Мормон увидел там же собственную откушенную руку. Пистолетная рукоятка была зажата в кулаке.

Тошнотворное облако крови расплылось перед его лицом – почти неотличимое от черной пелены, заволакивающей мозг в результате болевого шока. Удар чего-то массивного и шершавого пришелся ему в грудь, выставленное вперед плечо и лоб. Мормон получил сильнейший импульс. Он проломил своим телом застекленную дверь оранжереи и вылетел в горячий сумрак, смахивающий на тесто и наполненный смутно знакомыми запахами.

Это были типичные ароматы городских помоек, к которым Мормон привык с детства, – гниющих фруктов, какой-то химии, мокрого дерева, картофельных очистков… Оказалось, что в памяти сохраняются именно запахи, а не картинки прошлого или голоса исчезнувших людей. Эти запахи проникли сквозь мглу кратковременного полузабытья, когда Мормон еще не мог слышать, видеть и связно соображать. С их помощью был запущен механизм новой иллюзии; сломанная и восстановленная музыкальная шкатулка воспроизвела неизменный мотивчик…

Придя в себя, Мормон осознал, что вцепился левой рукой во что-то обжигающее. Ладонь, казалось, пылала от адской боли, и в то же время она будто приросла к акульему боку. Плакоидная чешуя вонзилась в кожу сотнями миниатюрных крючков. Вместо правой руки осталась уродливая культя, из которой все еще истекал багровый туман – неестественно медленно, словно цветной газ в каком-нибудь дешевом шоу. Маска прибора слетела с лица, но теперь она была и не нужна – вокруг сиял жалящий электрический свет.

Когда зрение восстановилось окончательно, Мормон обнаружил, что держит в объятиях существо, порожденное больной фантазией язычника. Язычником он, естественно, был в детстве. Именно так он представлял себе то, что могло заманить в озеро глупого человека из сказки. Сам он испытывал вместо соблазна омерзение и страх… Существо было чем-то вроде дохлой раздувшейся русалки с вертикальным акульим хвостом, белым брюхом, отвисшей грудью и жабрами вместо ушей. Более того, «русалка» оказалась беременной.

Зеленоватое лицо приблизилось, и Мормон узнал свою благоверную. На мгновение отступила даже испепеляющая фантомная боль. Он невольно отшатнулся и заметил, как дрогнули веки, окаймленные бахромой наросших водорослей. Под ними обнаружились желтые глазные яблоки, лишенные зрачков. В этих маленьких круглых зеркальцах Мормон увидел себя – обалдевшего и раздавленного, – а также своих двойников, нанизанных на какое-то подобие светящегося шнура. Шнур тянулся изо рта мальчишки-мутанта, которому было на вид лет шесть, не больше. Мутант беззвучно кричал, и от его глотки радужными кольцами разбегались волны искажений. Достигнув Мормона, волны сразу трансформировались в эмоции, минуя стадию образов. Тот даже не подозревал, что ужас может иметь столько разнообразных оттенков…

Изъеденные рыбами губы «русалки» приоткрылись, обнажив ряд неровных зубов и огромный фиолетовый язык, по которому ползла улитка.

– Я ждала тебя дома, дорогой! – произнесло существо, влажно чавкая и поглаживая живот. – Где ты был так долго?

В короткие секунды агонии наваждение отступило. Пространство очистилось, водоросли и кораллы исчезли, акула растворилась. Перед стекленеющими глазами Мормона вдруг оказалась та самая девка, которую он собирался прикончить. Он выполнил только часть задания. Мормон понял, что совершил непростительную ошибку. Щенок остался жив.

…Шлюха умирала от страшных ран, нанесенных Мормоном. Ее платье было разодрано в клочья, нежная грудь разворочена картечью, из пулевого отверстия в шее хлестала кровь. Но в глазах девушки запеклось тупое, животное удовлетворение.

Хасан (внешне – неизлечимо больной и изрядно сдавший за последнее время инспектор Резник) вошел в холл и бросил мимолетный взгляд на красивую парочку, в обнимку испустившую дух. У парня была отрублена правая рука, а грудь девки кто-то превратил в решето. При жизни она могла бы украсить любой гарем к востоку от Дона. Впрочем, Хасан тотчас же о ней забыл.

Он поставил на низкий столик керамический контейнер. Малыш, сидевший в кресле, убрал со столика свои ноги, обутые в полуразвалившиеся кроссовки, и несколько секунд пристально рассматривал доставленный товар. Видимо, удовлетворившись осмотром, он кивнул и бросил Хасану:

– Свободен!

Не произнося ни слова, тот сложил ладони перед грудью, поклонился и направился к двери, испытывая необычайную легкость, почти эйфорию от внезапно обретенной независимости. Это чувство доминировало и подавляло все остальные, включая инстинкт самосохранения. Клон отпустил Хасана на волю. Но и в этом «освобождении» содержался некий подвох. Нити были перерезаны; марионетка падала в пропасть, наслаждаясь последним полетом…

Хасан вышел на крыльцо особняка и начал спускаться по ступенькам. Он был убит первой же пулей, выпущенной полицейским снайпером после того, как не отреагировал на приказ остановиться, стать на колени и положить руки на затылок.

Глава двадцатая

Я так устал от борьбы с собой,

Проведу немного времени

В мотеле «Тьюника».

Тони Джо Уайт

Любой другой на его месте решил бы, что все позади. Но не старик. Бегство – это тяжелая, изнурительная работа, просто катастрофа для истерзанных нервов! И все представляется в десять раз худшим, когда не знаешь точно, кто тебя преследует.

Он сидел на месте пассажира в кабине грузовика, мчавшегося прочь от города со скоростью около ста километров в час. Кроме него, в кабине никого не было.

Малыш запрограммировал бортовой компьютер. Судя по тому, что старик был еще жив, а грузовик цел, он сделал это неплохо, обнаружив еще один из своих скрытых талантов. Клон позаботился также о прокладке оптимального и наименее опасного маршрута. Единственное, о чем он не подумал, это о температуре в герметически закрытой кабине. Установка искусственного климата была отключена. Только Господь Бог знал, как старику жарко! Но если Господь при этом наслаждался прохладой в разреженных астральных высях, то бедняга курьер страдал, запертый в тесной коробке, под аккомпанемент низкого гула. Вдобавок его пронизывала вибрация, которую создавал мощный двигатель. При отдельных сильных толчках, когда грузовик встряхивало на выбоинах дороги, вполне можно было откусить себе кончик языка. А вскоре старик почувствовал и нехватку кислорода.

Казалось бы, он должен был обрадоваться, когда грузовик сбросил скорость и начал тормозить. Самое время прийти в себя, осмотреться, проветриться, остыть. Заодно и отлить. А потом – дальше, дальше на юг, пока кошмар и причина кошмара не останутся позади, отделенные лесами, реками, пустыней, горами и границей Коалиции… Старик прокручивал это в своих скудно-однообразных мыслях, словно с каждым новым метром спадало напряжение, таял страх, отступала смерть. Но ничего подобного – с таким же успехом он мог приближаться к гибели. Старик многого не понимал, однако кое-что прочно засело в подсознании.

Малыша не было рядом. Клон ехал в первом грузовике. Видимо, на тот случай, если возникнут непредвиденные обстоятельства и придется корректировать курс. Маленькому паршивцу наверняка пришлось потрудиться, чтобы статус неприкосновенности и класс «0» были присвоены каравану, состоявшему из бензовоза и трех контейнеровозов с ПУСТЫМИ контейнерами. Тем не менее на каждом красовались символы, обозначавшие радиоактивный груз и хорошо различимые в результате фотоусиления в почти полной темноте.

Старик не знал, на что рассчитывал Мицар, маскируясь столь примитивным образом. Может быть, хотя бы на то, чтобы обезопасить себя от соло. Но Черного Дьякона ведь не обманешь…

В отличие от контейнеров, бронированная цистерна бензовоза была полной. Запаса горючего должно было хватить до самого конца. И даже останется кое-что для братьев-монахов. Однако до цели, возможно, доберутся не все…

Итак, четыре машины, ни одного профессионального водителя и, насколько старик понимал, ни одного профессионального охранника. Те двое, появившиеся незадолго до отъезда, похожи на кого угодно, только не на наемников с лицензией. Зато бензовоз полон. Поэтому старик не видел серьезных причин для остановки. Жара и духота не в счет. Лишь бы убраться поскорее и подальше от владений дьявола.

В отсутствие Мицара он чувствовал себя гораздо свободнее. Примерно как цепной пес, с которого сняли ошейник впервые за много лет. И теперь он не знает, куда бежать. И зачем. И нужно ли бежать вообще…

Впрочем, Малыш оставил ему в наследство кое-что похуже своего физического присутствия.

(Незадолго до этого старик получил приказ спать. Малыш по-прежнему берег его – значит, еще ничего не кончилось.

Вначале старику приснился зловещий звук – дыхание тысяч человек, не сопровождаемое топотом. Как будто все они занимались любовью в абсолютной темноте… Потом возник город, сотканный из тумана, сумерек и полустертых изображений на дешевых открытках. Проклятый город, из которого старик сбежал когда-то, но, как выяснилось, поводок не оборвался, а оказался очень длинным.

Старик двинулся на звук, чтобы найти людей в каменном лабиринте своего одиночества. Он должен был присоединиться к кому-то – единственный шанс не пропасть, не исчезнуть без следа. Это было вроде заклинания реальности: я существую, пока другие знают обо мне…

Вскоре он увидел шевелящуюся серую массу, которая напоминала медленно накатывающуюся свинцовую волну. Улица впадала в огромную площадь, мощенную булыжником и обставленную мрачными домами, похожими, в зависимости от освещения, либо на пораженные кариесом зубы, либо на костяшки домино. Во сне масштаб восприятия непрерывно менялся, что раздражало и казалось довольно утомительным. Старику представлялись то муравьи, ползущие по столику в казино, накрытому стеклянным колпаком, который имитировал небо, то гиганты-атланты, прогуливающиеся среди мегалитических развалин.

Выйдя на площадь, старик остановился. Колонна состояла из тысяч людей с просветленными лицами, медленно бредущих мимо. На него никто не обращал внимания. Звук человеческого дыхания далеко разносился в неподвижном затхлом воздухе. По-прежнему только дыхание – будто все они были призраками, нанизанными на дыхательные аппараты. Если отвлечься от этого, в шествии не было ничего странного. Старик уже встречал подобных одержимых и раньше. Судя по их виду, это были неокоммунисты, совершавшие ежегодное паломничество к Мавзолею Ким Ир Сена. Все одеты в полувоенные серые френчи. На груди у каждого, включая женщин, – нашивка в надписью «Йозеф» (проклятая заноза, которую невозможно выдернуть из памяти!). Кроме того, старик разглядел мешочки из красного бархата, в которых паломники носили обломки другой святыни – разрушенного московского Мавзолея. Если бы все обломки были, как утверждалось, подлинными, из них можно было бы выстроить средней величины небоскреб.

Серая змея, состоявшая из сегментов-Йозефов, казалась цельной, несмотря на зазоры между телами. Старик понял, что ему вряд ли удастся преодолеть эту живую реку…

Когда масштаб сновидения в очередной раз изменился, он увидел, что колонна движется по кольцевой улице, опоясывающей площадь, а что-то, похожее на Мавзолей, находится в середине. Причем не обошлось без какого-то топологического фокуса, ускользавшего от понимания, ибо «кольцо» на самом деле оказалось восьмеркой, петли которой не пересекались, а как бы повисали на разных уровнях.

Старик стоял, читая: Йозеф, Йозеф, Йозеф… Бесполезно. Ничто не пробилось сквозь скорлупу. А потом и город растворился, и звук дыхания сменился рокотом двигателя.)

Терминал оказался смехотворно маленьким – не больше портативного компьютера. Эта штука, смахивающая на серый кейс из огнеупорной керамики, находилась в полуметре от старика и была доступна как никогда. При желании он мог пощупать ее пальцами. И не только пощупать. Впрочем, запретное желание возникало ненадолго.

Порой его так и подмывало открыть замки и заглянуть в кейс. Трудно поверить, что ради столь незначительной по размерам вещи кое-кто отдал жизнь. Однако дело было, конечно, не в размерах – старик и вправду отупел, но не до такой же степени. Дело было в том, что Терминал мог оказаться поврежденным. От этой мысли темнело в глазах. Неужели все напрасно?!

Он долго боролся с искушением ПРОВЕРИТЬ, но так и не решился. Кто он такой? Что он понимает в Терминалах? Разве он сумеет отличить поврежденный от целого? Старик отказался даже от мысли хотя бы взглянуть на него. Это было бы величайшим кощунством – все равно что выпить кока-колы из Грааля в жаркий день…

(А ведь действительно жарко. Кажется, плавится мозг.)

Он вытер пересохшие губы влажной от пота ладонью и смахнул соленые капли с ресниц. Снаружи темнело. Впереди все так же сияли две кровавые звездочки – габаритные огни головного грузовика. В зеркалах заднего вида расплывались радужные пятна – отблески фар бензовоза, идущего следом. По обе стороны дороги мелькали деревья редколесья. Почему-то это действовало старику на нервы. Он слишком привык к открытым пространствам. Или Малыш приучил его? Медиум все еще чувствовал себя использованной перчаткой. Теперь, после нескольких нейрохирургических операций, перчатка уже не была стерильной. И что с нею сделает Малыш? Выбросит – или?…

Еще один мучительный вопрос: почему Терминал доверили самому слабому в группе? Клон вполне мог подставить его под удар, пожертвовать уязвимым звеном. Старик был не настолько самонадеян, чтобы думать, будто Мицар испытывает к нему нечто большее, чем безразличие. Для клонов не существовало привязанностей, не говоря уже о «сыновних» чувствах. Это была еще одна причина, чтобы не прикасаться к священному ящику…

Впереди слева появился широкий просвет, заполненный слабым неоновым сиянием. В ту же минуту грузовик начал тормозить, подчиняясь внешней команде, поступившей по радио. «Какого черта?» – прошептал старик. Частокол стволов, мелькавших справа, распался на отдельные вертикальные линии. Деревья выглядели будто мертвые телеграфные столбы, на которых забыли обрубить сучья.

В кювете лежал перевернутый грузовик с прицепом, похожий на издохшего динозавра. Судя по глубоким выбоинам в асфальтовом покрытии, автокатастрофа была ужасающей. Поблизости виднелись свежие следы траков. Мощный бульдозер очистил трассу совсем недавно.

Неоновое сияние усиливалось. Вскоре показалась громадная плешь, посреди которой торчали коттеджи. К дороге примыкали отстойник и заправочная станция. Сияние исходило из неразличимого пространства над единственным коттеджем, который мог сойти за жилой. Надпись «Мотель «Лесная поляна»« висела в воздухе, будто кто-то расписался флуоресцентной краской прямо на тускло-сером фоне сумерек…

Что-то тут было неправильно.

Старику понадобилось время, чтобы осознать это. Его охватывала паника. «Не надо останавливаться!» – почти проскулил он, заклиная судьбу и случай, а главным образом того, кто распоряжался и тем, и другим. Если Малыш и «услышал» его скулеж, то вряд ли придал ему значение.

Старик совершенно искренне считал, что останавливаться здесь и сейчас – это чистое безумие. Слишком малое расстояние отделяло их от города. Они ехали всего каких-нибудь пару часов. «Уже темнеет, идиот! Слишком опасно», – напомнил ему почти механический голос автомата из справочного бюро, размещавшегося в рассудочной области сознания и уцелевшего, несмотря ни на что – даже на «терапию», проведенную клоном. В этой области уже нельзя было ничего нарушить. Либо дважды два по-прежнему равно четырем, либо медиум годится только для психушки…

Действительно, никто, кроме смертников и самых отчаянных придурков, не ездит ночью. Но разве сейчас – не крайний случай? И разве команда Малыша состояла не из отчаянных придурков?…

(Жара и время.

Два фактора, мешающие концентрации. И если первый действует далеко не всегда, то второй является постоянным и практически непреодолимым.

…Они сидели в узкой тени минарета. Солнце палило так, что воздух казался жидким и даже думать было трудно. Но тогда старик еще мог позволить себе сверхусилие. Он был молод, наивен, горяч и еще не понял, что в борьбе против Темного Ангела все средства хороши.

Когда доступные методы не помогали, он повторял набор заученных фраз, постепенно, с течением времени превратившихся в заклинания. Это были «хорошие» заклинания. Ведь он всем желал добра и свободы…

Итак, он говорил и действительно верил в то, что говорил. Шейх Низзам слушал его со снисходительной улыбочкой, будто школьника, выучившегося считать по пальцам до десяти и на этом основании разглагольствующего о Числах. Но, кроме натуральных, были еще десятичные, не говоря уже об отрицательных…

Старик (мужчина, а не старик) отдавал себе отчет в том, что самые чудовищные вещи, да еще преподнесенные соответствующим образом, способны вызвать в слабых человеческих душах ответный сладостный трепет, преклонение, мрачный восторг. Он приводил примеры: потрясающие юношеское воображение ритуалы нацистов, впечатляющую имперскую эстетику коммунистического монстра, суперконторы типа НКВД или Моссада. Да, явный трепет, который язык не поворачивался назвать священным. Это было бы кощунством, впрочем, вполне безобидным… В каждом живет маленький убийца, трусливый и беспощадный зверь, лишенный комплексов, зовущий и подталкивающий в темноту. Кто-то подчиняется зову, кто-то блуждает в сумерках, кто-то возвращается к свету. Но никто не застрахован от непоправимой ошибки. И где он, истинный свет?

Восторг? Именно так. А еще – завороженность. Сверхсила завораживает. Это особо касается абсолютного зла. Абсолютным злом он считал тогда нечто непреодолимое, даже если оно являлось всего лишь химерой, порожденной сознанием. Но, вероятно, подобные химеры – это и есть самое страшное? Люди начинали вольно или невольно служить тому, чего они не в силах победить. Это была наихудшая и наипошлейшая «новость» с тех пор, как кучка неврастеников-бюрократов распяла Иисуса Христа.

Низзам смеялся.

Они сидели очень долго, и что-то было не так, а потом старик вдруг замечал, что тень минарета НЕПОДВИЖНА.

– Время… – шептал Низзам. – Ох уж это время…)

Грузовики уже сворачивали с трассы на огромную пустую стоянку. Бетонное поле тянулось до самой границы территории мотеля, обозначенной сетчатым забором, который уже был взломан во многих местах наступающим лесом. Черное пятно вокруг затемненных коттеджей не могло быть ничем иным, кроме как выжженной травой. Не мотель, а пепелище…