Неприкаянный дух Дашков Андрей

Андрей ДАШКОВ

НЕПРИКАЯННЫЙ ДУХ

Это было странно – снова обрести себя в темноте. Так знакомо по бессонным ночам и в то же время непередаваемо странно. Выходит, дело было в воспоминании о собственной смерти. Он знал, что умер. Он помнил, как умирал, – сознание постепенно растворялось в багровой дымке. Его теперь уже абсурдная вера в смерть осталась непоколебленной, если только он сам – не нанизанное на нить времени сновидение бога-извращенца, подобное бесчисленным отражениям в обращенных друг к другу зеркалах. Но эта оговорка и при жизни не вызывала у него энтузиазма.

По крайней мере, он не испытывал физической боли, которая едва не заставила его на какие-то секунды пожалеть о содеянном. Он ожидал, что она будет краткой, и не ошибся. Потом было только медленное угасание.

Сейчас тело не причиняло неудобств. Тело осталось чем-то вроде образа, к которому он привык, и сохраняло внешние очертания в силу этой его привычки – просто изображение, запечатленное на… На чем? Он «поморщился», исказив образ своего лица, потому что не хотел думать об этом. Ни голода, ни холода, ни прикосновений.

То, что от него осталось, не занималось спекуляциями. Он знал: никто не мог вытащить его с того света, а вокруг – не затемненная палата в реанимационном отделении. Он верил в смерть, но не верил в чудеса – ни в дешевые, ни в те, что обходятся дорого. Новая форма существования вовсе не казалась чудом. Тревога не покидала его. Он готовился к худшему. Может быть, это начало наказания, которое продлится гораздо дольше, чем жизнь. Немного смахивает на церковный канон, но на самом деле не имеет ничего общего ни со справедливостью, ни с посмертным воздаянием. Просто продолжение бессмысленной пытки на другом уровне.

Постепенно он начал узнавать место. То самое место, где, если употребить эвфемизм, он пытался сойти с поезда. Как выяснилось, напрасно. Мир оказался гигантским залом ожидания – естественно, обманутого. Он покончил с собой – прежним. Теперь он должен был найти способ покончить с собой нынешним. И уже догадывался, что сделать это будет непросто. Все возвращалось – проклятая память, сожаления, отчаяние, укоры, разбитая любовь – все такое же яростное и сверлящее, как и раньше, только иначе упакованное, записанное на другом носителе, до которого он не мог бы добраться ни петлей, ни бритвой, ни ядом, ни пулей. Невероятным образом он ощущал пепел в сердце – в органе, которого не было. Пепел пересыпался в нем, будто в колбах песочных часов. Он сам выдувал эти колбы из жидкого стекла воспоминаний, из всего того, что хотел зачеркнуть, замазать тьмой смертельного сна, заморозить в трупе, растворить в земле, подвергнуть распаду на атомы. Не вышло.

Сон без сновидений… Время исчезновения… Похоже, это было иллюзиями. А он-то думал, что избавился от всех иллюзий. По крайней мере от тех, которые означали хотя бы малейший проблеск надежды. Он был последовательным, убивая в себе надежду. Развенчивал ложь, но ни в чем не находил правды. А когда ничего и не осталось, с неспокойной совестью сказал: «Ну вот. Я сделал все, что мог». Оказалось, не все.

Было еще одно последнее неразбитое зеркало, была еще одна последняя неоткрытая дверь. Разбил, открыл. И попал туда, где от него вообще ничего не зависело, где ему уже было не дано избавиться от самого себя. Сначала он не понял, означает ли это полную свободу или низшую точку падения, немыслимое рабство без обладания собственным ничтожеством. И от этой неопределенности ему стало по-настоящему страшно. Такого страха он не испытывал никогда – воистину запредельного, неизбывного и окончательного. И тем хуже, что нечему было леденеть и цепенеть.

Он выбрался из ванны, наполненной багровой жидкостью. Образ человека, он двигался и выглядел как человек. Его сопровождали образы света и тьмы, образы сумерек. Стробоскопический эффект. Мультяшки теней. Перемещение вне осязания…

Что-то он, конечно, оставил в ванне – свой последний объемный снимок, информативности которого хватало для воплощения. Теперь информация стерта; он навеки утратил часть себя. Но не то, что хотел бы утратить. В этом заключалась издевка; это лишь добавляло сожалений. Он начал двигаться, чтобы не оставаться наедине с частью.

Его квартира. Шкала приемника тускло светилась. Батарейки еще не сели. Едва слышные звуки когда-то означали музыку… Гудел холодильник. Прыгала стрелка настенных часов. Где-то продолжался снегопад секунд. Вещи работали в соответствии с их образами. Он не мог их выключить. Снова приступ страха. Вещи продолжали работать. А как насчет ЖИВЫХ существ? Он не торопился это узнать. Он откладывал это на потом. У него было подозрение, что впереди бездна времени. Того самого времени, которое оказалось сильнее жизни, но без боя уступило смерти.

В спальне повсюду лежала серая пыль. Или пепел. Бахрома старости, настигшей взрослого ребенка. Вот его игрушки, способные лишь усугубить печаль и сделать ее безмерной. Фотография, которую он так и не смог разорвать. Фотография той, которую он так и не смог забыть. Брошенные книги, пластинки, шахматы. Огарки свечей. Разбитый бокал. Лампа с мохнатым абажуром, мохнатые шторы…

Он обернулся. Он не оставлял следов. Приливы и отливы страха. Отмель нежеланной тайны. Волны слизывают отпечатки…

Ничего, скоро он привыкнет. Но разве это не проблеск надежды – теперь уже потусторонней? Свыкнуться – с чем? С новой ролью? С тем, чего никогда не выбирал добровольно? Тут он попытался остановиться. Но обнаружил, что сделался вроде сухого листа на ветру. Сорванный с ветки, где трепетали зеленые и живые, гонимый в аллею ужаса, неописуемого одиночества и тоски, о которой прежде не имел представления.

На мгновение он задумался о природе мистического «ветра». Сила, прикладываемая к бессильному. Ни вопросов, ни ответов. Только перемещение того, что подвластно силе, из области с высоким давлением страха в область с низким давлением. А силе подвластно все, кроме мертвого. Мертвое работает, пока не сломается.

Другая комната. Многослойные осадки сорокалетнего быта. Стоит что-нибудь извлечь из забытья – и мгла скрывает силуэты. Похоже на исследование погибшего корабля. Вокруг – обломки жизненного крушения. Он – единственный уцелевший, да и то «наполовину». А весь город затонул. И лежит теперь на дне океана времени. Цивилизация погибла. Обрела наконец покой и мрачное величие смерти, избавившись от мелочной суеты. Размываемый беспорядочными струями памяти монумент. Кладбище упований, стремлений, святости и пороков.

Тот, кто еще не превратился в ничто, покинул обитель отшельника, спустился еще глубже и побрел по направлению к центру.

Ни людей, ни собак, ни птиц. Ни солнца, ни луны, ни звезд. Серые безотрадные небеса над ущельями улиц. Если что и шевелится в тенях, то лишь эфемерные порождения тревожного ожидания. Все как будто знакомо – и все необратимо изменилось.

На тротуарах бесчисленное количество одежды, наручных часов, коронок, обуви, ключей, сумок, ремней, шляп и платков. Значит, живых ему не встретить. Он приговорил их всех. Капризы памяти убивают – и это ЕГО память. Но почему нет хотя бы тех, чьи лица он отчетливо помнил?

Автомобили замерли, застигнутые в движении и запечатленные на неуничтожимой пленке. Правда, бесследно стерты те, кто в них находился. Никого не видно и в магазинах, хотя они открыты и витрины озарены потускневшим светом.

Все остановилось в один момент. Он догадывался, что это был момент его смерти, момент, когда он навсегда выскользнул из того мира, а мир остался, как застывший гипсовый слепок, как мумия, спеленутая его последним взглядом. Да, он избежал хищной хватки, но какой ценой! Вдобавок он еще не заплатил. И расплата будет долгой.

Его охватило завораживающее ощущение, что он один на всей планете. И один во вселенной. Теперь это стало очевидной истиной. При жизни она была кое-как замаскирована под шестью миллиардами лиц. А тут не осталось даже масок. Один. Агасфер, переждавший гибель человечества и даже самого проклинающего бога. И обманувший самого себя. Что же дальше? Он и прежде задавал бессмысленные вопросы.

Беспробудный кошмар нес его на незримых крыльях – слишком медленно для полета, слишком неодолимо для ходьбы по неосязаемой поверхности. Купола церквей и синагог были похожи на гигантские окаменевшие яйца в покинутых гнездах. Только пыль бесполезных религий под скорлупой…

Из музыкального магазина доносился рок-н-ролл, который звучал тоскливее материнского плача. Звуки были искажены, будто неизбежная прогрессирующая фальшь уже начинала разъедать мелодию, как ржавчина разъедает металл. Ему казалось, что, если он окажется здесь спустя некоторое время, то услышит бренчание, затем – какофонию, еще позже – скрежет, не имеющий ничего общего с музыкой. Эрозия чувств обнажала пустоту.

Вдруг ему почудилось, что он заметил человека, но это был всего лишь манекен, выставленный возле двери бара. Он засмеялся с горечью, доступной только тому, у кого нет рта. Свидетелями его странствия по личному аду были манекены, резиновые девы, стареющие в секс-шопах, и каменные изваяния мертвых поэтов. Это казалось символичным даже там, где растворялись за ненадобностью все символы, а ориентиры потеряли значение на пути в никуда.

Громадный термометр, укрепленный на стене многоэтажного дома, показывал съеживающиеся градусы декабря. Он пересекал площадь, и свет фонарей дробился в бесчисленном множестве капель дождя, повисших в воздухе. Он словно очутился внутри разреженного кристалла, пронизанного светом и наполненного замерзшими слезами.

Он понимал, что разделил участь миллионов людей, живших до него, и где-то должен был блуждать хотя бы еще один неприкаянный дух. Но он не видел никого, кто претендовал бы на этот огромный пустой музей – сомнительное наследство самоубийц. Возможно, каждый из мнимых мертвецов обитал в своем срезе времени, отделенном от других ничтожно малыми промежутками.

На пути ему попалась детская коляска, в которой лежали только одеяла и погремушки. Велосипед застыл на двух колесах, будто приклеенный к асфальту. В шляпе нищего лежали монеты и мелкие купюры. Все, что осталось нетронутым, сделалось мусором. Вот уж действительно – ничего не возьмешь с собой туда, где все обесценивается, где нет даже жизни, за которую можно было бы цепляться. Он чувствовал себя частью пустоты в границах тлеющего сознания.

Он приближался к реке. Над нею висел туман – такой же плотный, как туман его мыслей. Мутная серая пелена совершенно скрывала противоположный берег, на котором должна была располагаться промышленная зона – раковая опухоль города. И даже оказавшись на самой набережной, он ничего не мог различить за этим странным задернутым занавесом, состоящим из одной мглы.

Он не сразу заметил, что исчезли мосты. Не осталось опор; дороги обрывались в пустоту. Трамвайные рельсы нависали над водой, будто срезанные ножом огромной гильотины. Ни на чем не закрепленные куски проводов вопреки здравому смыслу и силе тяжести висели почти горизонтально. Все выглядело так, словно по ту сторону неуловимой границы сумеречный промежуток окончательно терял право на существование.

Сила притяжения и сила отталкивания уравновесились. Теперь он двигался вдоль набережной. Невольно он вспомнил, что когда-то гулял здесь со своей единственной настоящей возлюбленной. Как же безотрадна и мучительна была новая прогулка! Будто невероятно долгая дорога на эшафот. А между тем способ казни все еще оставался неизвестен.

От одного пятна света к другому. Открыв архипелаг безысходности, он был вынужден перемещаться с острова на остров… Ее лицо то и дело возникало в мерцании фонарей… Вкус поцелуев на несуществующих губах… Жизнь, принесенная в жертву любви… Тело на окровавленном алтаре… Отказ от соития, от продолжения рода… Но, оказалось, ничем нельзя задобрить безжалостного божка, всегда отнимающего либо любовь, либо жизнь…

Впереди появился из тумана низкий павильон, стоявший у самой воды. Часть его уступом нависала над гранитной набережной и была подперта сваями. Уродливая, старая, ничем не примечательная постройка. По пути к ней он миновал пришвартованный к берегу речной прогулочный катер, превращенный в плавучее кафе. Из него доносилась музыка; звуки дребезжащего пианино навевали образы сломанных марионеток, погруженных в кокаиновые грезы декаданса – несмотря на дергающиеся руки кукловодов и рвущиеся нити судеб. И уже не туман – папиросный дымок плыл над неподвижной водой…

Он заглянул в салон катера. Там, кроме нескольких столиков, действительно стояло пианино. И клавиши проваливались и выскакивали, будто над ними колдовали невидимые руки.

В окошке павильона горел свет. Это была лодочная станция. На столбе висел спасательный круг. У причала была привязана лодка – всего одна. Весел в ней не было. Она билась бортом о сваю. Ржаво скрежетала цепь.

Он долго стоял возле лодочной станции, окутанный темным вихрем сомнений. Похоже, у него появился выбор между плохим и худшим. И его снова охватил страх перед тем, что опять казалось последней дверью, но, скорее всего, ею не являлось. Старое правило: не узнаешь наверняка, пока не откроешь. Однажды он уже совершил подобную глупость. Но все равно его, как и прежде, притягивали миазмы неотвратимости.

В конце концов он вошел. И попал в комнату, стены которой были обклеены календарями с голыми красотками. Обилие загорелой, здоровой, жаждущей земных наслаждений плоти здесь, за чертой вещественности, выглядело почти противоестественно. Да и сам лодочник отнюдь не казался тенью человека. Это был розовощекий толстяк, который сидел в кресле, положив ноги на низкий столик, и со смаком объедал куриное бедрышко, держа его жирными пальцами. В трех шагах перед ним на экране работающего телевизора два ученых мужа глубокомысленно беседовали о «черных дырах».

Тот, кто вошел, не обрадовался встрече с первой живой душой. Наоборот, он понял, что вовлечен в жестокую игру. Приглядевшись повнимательнее к календарям, он увидел нелепые числа, обозначавшие года. И, конечно, не стоило задумываться над летоисчислением.

Увидев вновь прибывшего, лодочник выбросил косточку и вытер руки о засаленную футболку с изображением ребенка, стоящего в манеже, и надписью «Одной ногой в могиле». Затем спросил:

– Готов, приятель?

– К чему? – Он не только улавливал, но и передавал «образы» звуков. Это была речь бесплотных, это были выхолощенные «голоса» обитателей мертвого моря.

– А, понятно. Хочешь все знать наперед, да? Извини, на этот раз ничего не выйдет. Или поплыли, или проваливай.

– Что там, на другом берегу?

Лодочник ухмыльнулся:

– Дурацкий вопрос, дружище, тебе не кажется? Откуда мне знать!

Или ты думаешь, что кто-нибудь возвращается только для того, чтобы потрепаться со мной?

– Но хоть что-нибудь ты видел?

– Ни черта я не видел. Если хочешь услышать мое мнение, то там и нет ни черта.

– Совсем?

– Совсем.

– А ты здесь зачем?

– Чтобы придурки вроде тебя надоедали мне своими вопросами.

– Тогда последний вопрос: зачем они переправлялись?

– Чтобы превратиться в ничто. Чтобы перестать быть. Но, сдается мне, это удовольствие доступно далеко не всем. Только не говори, что тебе нечего терять, иначе ты не торчал бы тут, как Буриданов осел. И учти: возврата не будет. Я перевожу только в одну сторону.

– Теперь мне некуда спешить.

– Это верно. Но ты придешь сюда раньше, чем думаешь.

– Что-то мне расхотелось переправляться.

Лодочник смотрел на него чуть ли не с жалостью.

– Куда ты денешься? Погуляешь еще немного – и созреешь. Ты не первый и не последний.

Неприкаянному захотелось убить мерзавца. Но это было абсолютно нереализуемое побуждение. Он мог лишь душить пустоту терявшими форму размытыми пальцами.

– Дерьмо, – бросил он.

– Ага, – охотно согласился лодочник. – Оно и есть. Поэтому не утону, сколько бы ни выпил всякой дряни. Но тебе, приятель, на ту сторону без меня никак не перебраться. Для вашего брата здешний ветер попутным не бывает.

Лодочник сказал правду.

Неприкаянный убедился в том, что «ветер» никогда не бывает попутным. Ему не удалось даже войти в воду, манившую непроницаемой чернотой небытия. Потом он скитался под небесами без Бога по кругам остывшей преисподней. Запас страданий оказался неисчерпаем. Он пытался хоть как-то соотнести время, прожитое ТАМ, и проведенное тут. Да и можно ли было назвать «временем» ту зыбкую слякоть, в которую он погружался, ту трясину, в которой увяз, ту глушь, в которой не рождались даже вопли отчаяния? Ему казалось, что прошли столетия. Кое-какие вещи старели, разрушались, истлевали; неощутимый поток проносил их мимо, превращая в свидетельства утраты; кое в чем еще сохранялась причинно-следственная связь. Но все это были лишь жалкие осколки потерянного, рано или поздно становившиеся орудиями пытки.

Неприкаянный отправлялся на поиски других городов. Расстояния не имели значения. Везде он видел одно и то же. Сила, носившая бесплодное семя, гнала его куда угодно, только не позволяла утонуть в ТОЙ реке. И даже единственная лодка была недоступна. Он пересек множество других рек, но не находил покоя на их берегах. Он угодил в какую-то дьявольскую ловушку. Избавиться от проклятия можно было лишь в одном месте. Это напоминало прижизненные поиски смысла, только теперь смыслом сделалось небытие.

Он снова и снова возвращался в те места, где прошло его детство, но не находил утешения. Он чувствовал себя шлюхой, жаждущей невинности. Он побывал в доме, где жила его возлюбленная, в ее саду, где когда-то цвели тюльпаны, в беседке, увитой диким виноградом…

Серые тюльпаны на фоне серой земли. Цвет вытек из них, как из его вскрытых вен вытекла кровь. Серые виноградные листья были словно ладони без пальцев, прижатые к запотевшему стеклу. Виноградины, забытые на столе. Высохшие сосцы старух…

Вино, разлитое в бутылки, стало чернилами. Он тщетно пытался писать на черной бумаге; ничего не осталось от его стихов.

Мохнатые и серые, будто тоже припорошенные прахом, ночные бабочки пролетали сквозь него…

Возвращение? сон? насилие над памятью? – все это было безмолвным рыданием, неутолимой тоской…

Тысячелетия спустя он вернулся к ТОЙ реке. От города остались руины, но набережная и лодочная станция уцелели в почти прежнем виде. Противоположный берег был все так же затянут туманом.

На этот раз лодочник пил пиво и смотрел по телевизору репортаж о похоронах фараона. Увидев Неприкаянного, он осклабился, достал купюру из правого кармана брюк и переложил ее в левый. «Я выиграл», – сообщил он куда-то в пустоту, а затем взял стоявшие в углу весла, вышел на причал и отвязал лодку.

Переправлялись молча. По мере погружения в туман покинутый берег исчезал из виду, а темнота становилась все более плотной. Наконец она сделалась абсолютной, а лодочник еще некоторое время греб вслепую, раздвигая веслами сгустившийся тлен. Затем, в какой-то момент тьма подхватила Неприкаянного и утащила его в своей пасти. Пропала лодка, пропала река, пропало все.

И вот тогда, среди теперь уже ничем не прикрытой пустоты, его настигла простая истина: тому, у кого не было подлинной жизни, не суждено и умереть. Это оказалось ужаснее, чем он мог представить. Он был лишен единственного подлинного утешения: знать, что когда-нибудь все пройдет.

Он сам проклял себя и приговорил к вечности. Но не к изменению и беспредельности сверкающих в воображении миров, а к беспредельному страданию и вечному изгнанию в измерение единственной тени, отброшенной кратким и случайным существованием.

С тех пор он обитает в мертвых бездонных пропастях забвения, в ночи, которой не будет конца.

Ноябрь – декабрь 2003 г.