Время Чёрной Луны Корепанов Алексей
Тола-Уо давно разрушен… А Виталя еще бродит где-то в иных пространствах. Видимо, в разных мирах время течет по-разному…
«Кем же ты станешь после перевоплощения, Сю? С тобой можно будет общаться?»
«Я стану тем, кем я стану, – заверил Сю. – Общение возможно всегда, а иногда и просто необходимо. У тебя есть еще время, пока твой пацан спит. Учреждению о нем ничего неизвестно. Делай то, что тебе необходимо сделать, и отправляйся к нему».
«Я все понял, Сю. Спасибо тебе, милый бедж, мне всегда очень приятно с тобой общаться».
«Принимаю к сведению», – ответил Сю и исчез из моего сознания.
Я поднялся, задев плечом эагремевший угол жестяного подоконника. Я частенько его задевал.
– Не спится, сосед? – донеслось снизу сквозь кашель и сморканье.
– Бабу тебе надо бы потеплей. Борща повкусней, да мохнатку потесней! – Дядя Коля эахихикал и заплевался.
Я ничего не ответил. Я положил пистолет в карман, вошел в комнату, включил настольную лампу и, сев за стол, достал бумагу и ручку.
Я старался писать кратко и ясно, без философствования и предполагаемых выводов, не особенно заботясь о красоте слога и стиля. Теперь я уже не творил повествование о Штурмовике и Доме, охраняемом летающими белыми полотнищами со смертоносными глазами и испускающими вой, от которого сходили с ума атакующие и гнулись дула самоходных орудий. Я просто торопливо набрасывал заметки о Хруфре, Учреждении и известных мне нормах работы Учреждения. И о его окнах, выходящих в другие миры; у каждого окна Учреждения мог сидеть наблюдатель, и каждое окно каждого дома моего города могло быть окном Учреждения.
Поставив последнюю точку, я положил листки в нагрудный карман куртки и, торопливо соорудив на кухне несколько бутербродов с подсохшим сыром, вышел на балкон. Город спал, за облаками угадывалось зловещее черное пятно. Я повернулся в ту сторону, откуда недавно донесся крик птицы Рон, и шагнул в Долину Отражений.
Долина Отражений оказалась довольно обширной впадиной, со всех сторон окруженной невысокими зелеными холмами; склоны холмов напоминали пологие лестницы с широкими ступенями, сооруженные каким-нибудь местным Полифемом. В тщательно промытом небе безобидно и ласково светило вполнакала местное симпатичное солнышко. По затканному салатного цвета травой дну впадины все тот же Полифем расставил по своему усмотрению (вероятно, в часы досуга) высокие глыбы самой разнообразной формы, похожие на кристаллы. Глыбы не носили никаких следов обработки и наводили на мысль о том, что здесь, над этой тихой долиной, когда-то распался на части удивительный кристаллический метеорит. И самым удивительным было то, что все эти кристаллы состояли из сплошных зеркал, наклоненных под самыми разными углами друг к другу. В тысячах больших и маленьких зеркал бесконечное число раз отражались, дробясь и множась, искажаясь, как в комнате смеха, отражения зеркальных глыб, отражения отражений, отражения отражений отражений бесчисленных зеленых ступеней на склонах бесчисленных холмов и бесчисленных кусочков неба; и только милое солнышко не отражалось в них, словно было иллюзией, неким призраком, которому не положено иметь ни отражения, ни тени. Это было и к лучшему, иначе любой путник мог мгновенно ослепнуть от бьющего со всех сторон в лицо солнечного света. В долине стояла такая тишина, как ранним утром на закутанном в туман берегу прозрачной реки детства.
Я шел от глыбы к глыбе, высматривая Виталю, но его нигде не было видно. Неужели он уже проснулся и ушел отсюда неведомо куда? Из зеркал кривлялись, подмигивали, передразнивали меня мои искаженные отражения – и далеко было до них тому десятку отражений в зеркалах зеленого павильончика в нашем городском саду, куда ходили когда-то мы с сестрой – неуклюжий полноватый мальчишка в тюбетейке и вечно сползающих гольфах и белобрысая девчонка с косичками, в закапанном мороженым платье и разношенных сандалетах. И вот что я вдруг заметил: эти карикатурные мои подобия вовсе но повторяли моих движений, а действовали сами, совершенно не обращая внимания на того, кого они все отражали; они подмигивали мне, они махали руками, смеялись и уходили, взбираясь на отражения зеленых ступеней, прыгали и кувыркались, взлетали, медленно, с усилием отталкиваясь от воздуха напряженными ладонями; они делали приглашающие жесты и растворялись в глубине зеркал, а на смену им возникали из пустоты новые мои отражения…
Углубившись в долину, я обнаружил, что в зеркалах нет больше зеленых холмов-лестниц, а есть проселочная дорога, покрытая пятнами луж, и идут по дороге мальчик и девочка в белых панамках и трусиках, и мальчик, поскользнувшись, шлепается животом в лужу и бежит назад… Я увидел белую комнату с кроватями, прошел кто-то в белом халате, и кто-то лежал, повернув ко мне осунувшееся небритое лицо, а рядом, на тумбочке, возле бумажек с таблетками, красовался огромный разрезанный арбуз, который должен быть, конечно, зеленым с красным, но виделся только красным… огромным и красным… Красное превратилось в гроб, и не было уже никаких искажений, а был зал с высоким потолком и люстрой, были цветы, и в гробу, среди цветов, – знакомое осунувшееся лицо с запавшими закрытыми глазами, с черной щетиной на подбородке и щеках… Знакомое потом только по фотографиям лицо… Спокойный, ничего не понимающий трехлетний мальчишка на руках у женщины, и взгляд у женщины отрешенный и застывший. Зашелестели в глубине зеркал голоса, забормотали, просочились в воздух, выдавливаясь иэ зеркальных кристаллов… «Спит… спит… твой… спит… папа… папа… твой… Твой папа спит…»
Я сел, опустил голову, заткнул уши и закрыл глаза. Пока не поздно, надо выбираться из этой долины. Надо выбираться, пока зеркальные глыбы не затянули в себя, пока навсегда не засосали в прошлое. Не было никакого солнца в Долине Отражений, это Черная Триада прикинулась солнцем, вновь напоминая о себе. Да тут можно было остаться навсегда! Окаменеть и вечно смотреть в зеркала, где колышется прошлое… Кто знает, сколько таких, как я, бродило здесь до меня, и сколько этих каменных глыб было истинными глыбами, а не теми, кто, окаменев, смотрит и смотрит в зеркала…
Виталя! Где же Виталя? Что он мог увидеть в зеркалах?
Я встал и пошел через долину, глядя под ноги и по-прежнему наглухо закрывая уши ладонями. Я брел по траве, пересекая долину, и, дойдя до холмов, повернул и направился вдоль их подножий, огибая зеркальные глыбы.
Немного придя в себя, я остановился, приложил ладони ко рту (в долине вновь было тихо) и крикнул изо всех сил:
– Вита-а-ля-а!
– Эй, дядечка, я здесь!
Я обернулся на голос. Виталя подпрыгивал и махал руками, как болельщик после забитого гола, с одной иэ самых верхних ступеней ближнего холма.
– Не спускайся, я к тебе поднимусь! – крикнул я и двинулся вверх по склону.
– Я здесь, дядечка! Я здесь! – орал Виталя.
Подниматься на холмы мне не приходилось уже лет двести, и все-таки я довольно быстро добрался до паренька. Вид у него был слегка помятый, в волосах запутались сухие травинки, на щеке краснела свежая царапина. Он буквально поедал меня глазами, словно боялся, что я вот-вот исчезну и вновь оставлю его один на один с чужим миром. Впрочем, он сразу приободрился и несколько обиженно произнес:
– Что же вы, дядя, меня здесь бросили?
– По-моему, это ты нас бросил, – заметил я и протянул ему бутерброд. – На, подкрепись.
Мы рядышком устроились на зеленом уступе, свесив ноги, и паренек незамедлительно принялся за бутерброды – благодарить у подростков, по-моему, вообще не принято, – а я сверху окинул взглядом Долину Отражений. Беспорядочно разбросанные глыбы равнодушно отражали пустоту.
– Видел там что-нибудь? – Я кивнул вниз, показывая на эти осколки прошлого.
– Угум… – промычал Виталя с набитым ртом. – Кино! Как на… – Он чуть не подавился, закашлялся, и я похлопал его по спине. Паренек сделал ныряющее движение головой и вновь заработал челюстями. – Как на дискотеке – сплошняком зеркала. И крепкие, заразы, не бьются! Все гляделки на себя проглядел. Нормально!
Он без перерыва приступил к следующему бутерброду.
– Только себя и видел?
– Угу… А кого же еще? Как в парикмахерской. Еще ворона здесь какая-то летала страхолюдная, вопила, как недорезанная.
Я обвел глазали жизнерадостное небо.
– Куда же она подевалась?
– А! – Виталя стал жевать помедленнее. – Дрючком в нее запустил, я в лесу на всякий случай дрючок прихватил, – она и отвалила. А потом эатащился сюда и закемарил, прямо в отруб. – Он исподлобья поглядел на меня. – А вы что, отмахались от тех Терминаторов?
– Отмахались, – со вздохом ответил я.
Виталя перестал жевать.
– А где ваша… ну, с которой вы были? Лонга. А вас как зовут? Я эабыл.
– У нее свои дела. А зовут меня Доргис.
Виталя задумчиво поморгал.
– Это, выходит, вы не наши… Значит, никакие это не съемки… Я был там, в лесу, – он понизил голос, – и видел какие-то штуковины. Вроде грибов, только метра в три высотой, и как будто дышат. Настоящие… И вообще интересно, словно сам в видик попал.
– Он вновь искоса настороженно посмотрел на меня. – Но это ведь не видик, да?
Я отрицательно покачал головой.
– Это не видик, Виталя. Это жизнь. Только другая.
– Интересно… – медленно сказал паренек и виновато улыбнулся. – Я вообще-то испугался… этих… ну, и рванул. Ничего не просекал, только делал ноги… Я вообще-то… ну… не боюсь ничего… да эти уж больно неожиданно…
Я потрепал его по плечу:
– Ничего, Виталя, бывает. Я и сам испугался.
– Ну вот и я, – оживился парнишка и похлопал себя по карману. – У меня тут штука-то имеется, но слабовата для этих. Для этих бы гранату. Десяток.
– Ешь, Виталя, ешь.
– Интересно, – задумчиво повторил паренек. – Только одному как-то… Сюда бы кентов, Витька бы сюда, Ралика, Бяшу. Бяша качается каждый день, любого уделает. Я же с вами пойду, да? Это же такое кино!
– Нет, Виталя.
Я вытащил из кармана свои записи.
– Сейчас ты пойдешь домой. Или к своим приятелям, а то они заждались. Будет у меня к тебе одна просьба, необычная просьба, но ведь и ситуация у нас необычная, согласен?
Виталя неуверенно кивнул.
– Держи. – Я протянул ему сложенные листки. – Можешь прочитать, если захочешь. Но главное – никому никогда не показывай, хорошо? Спрячь дома, а через…
Я задумался. Хруфр мог достать меня прямо сейчас. А мог и завтра. Вряд ли, конечно, он вновь перебросит меня в прошлое; наверняка придумает что-нибудь другое, но пусть на всякий случай записи останутся у Витали. А я попробую разделаться с Учреждением при помощи пистолета. Главное теперь – найти Учреждение. А записи все-таки пусть будут у Витали. Для страховки.
– …а через год, ровно через год приходи ко мне – адрес там написан. Ты где живешь?
– В «треугольнике», возле автовокзала, – пробормотал паренек.
– Ну, это недалеко. Придешь ко мне и отдашь эти бумаги. Не застанешь дома – опусти в почтовый ящик. И не удивляйся, если я тебя не вспомню. Если даже буду смотреть на тебя, как на ненормального. Главное – верни мне записи, а я уж разберусь, я там и обращение к самому себе написал. Ты все понял?
– Понял… А чего это вы меня не вспомните? Вы что, так набухиваетесь, что потом ничего не помните? У меня батя такой.
– Могу не вспомнить, потому что мир здесь совсем другой, понимаешь? Ты только не забудь прийти. Ровно через год, в этот же день.
– У себя, значит, держать опасно. – Виталя понимающе прищурился. – А у меня можно?
– Да. О тебе никто ничего не знает, гарантирую.
– Понял. – Парнишка поднялся. – Не переживайте… Доргис. Не подведу, обещаю. Гадом буду.
– Вот и отлично.
Я тоже поднялся, вынул из кармана пистолет и направил его на Долину Отражений. «Пятый выстрел», – равнодушно зафиксировал счетчик, и зеркальные глыбы стали медленно исчезать, словно Чеширские Коты, и сквозь их все более бледные контуры проступила обсаженная липами обычная городская улица. По серому асфальту бежал троллейбус, цепляясь рогами за провода, в тенечке у гастронома мужики с банками и бидонами облепили пивную бочку.
– Ух ты! – только и сказал Виталя, переводя взгляд с пистолета на городской пейзаж.
– Пока, Виталя. До встречи. – Я протянул ему руку. – Спускайся.
Паренек осторожно пожал мою ладонь, кивнул и поскакал вниз по ступеням. Обернулся, прежде чем сойти на серый асфальт тротуара, и махнул рукой. Я поднял руку в ответ.
Из глубины дворов, из-за домов просочились клубы тумана. Туман эаволок всю улицу, и в нем исчезли троллейбусы, грузовики, магазины и люди, и кольцо ступенчатых холмов превратилось в тарелку с густой манной кашей.
16
Я вновь остался один. Как всегда. Как все живущие и жившие. Мне доводилось встречаться с людьми, способными творить поистине чудеса (а что такое чудо: явление, происходящее по неведомым нам законам? Прав Блаженный Августин?), я общался с прорицателями и целителями, телепатами и дальновидящими и, возможно, кое-чему у них научился. Во всяком случае, мне вдруг ясно представилась моя комната с форточкой, распахнутой во Вселенную, и пишущей машинкой на столе. Звонок в дверь отвлек меня от странной и захватываюцей игры с символами, игры, превратившейся в жизнь, а вернее – игры-жизни.
За дверью стоял курносый подросток, худощавый и высокий, из числа этаких неуклюжих акселератов, на полголовы переросших отцов. Акселерат держал полиэтиленовый разноцветный пакет.
– Просили зайти… через год. Вот я и пришел, – неуверенно сказал он.
Я – Тот Я, что открыл дверь, – конечно не узнал Виталю. Тот Я подумал, что парень ошибся дверью, и не сюда ему надо, а этажом ниже, к сыночку дяди Коли, великовозрастному бездельнику и меломану, с раннего утра гоняющему магнитофон; кнопки нашего лифта были рассчитаны на девять этажей, а дом был десятиэтажным – вот и заезжали, нажимая кнопку с цифрой «три», на четвертый этаж. Ничего удивительного…
Тот Я собрался ответить, что вышла ошибка, но парень вынул из пакета сложенные листки бумаги и протянул их мне.
– Вот, это ваше. Это вы писали.
Тот Я машинально взял листки и увидел собственной рукой написанный адрес и фамилию. Все было правильно – парень пришел именно туда, куда ему было надо. Тот Я быстро скользнул взглядом по написанному, отметив подчеркнутые слова: «Иллолли», «Черная Луна», «Хруфр», «Учреждение», – ничего, конечно, не понял и удивленно посмотрел на парня.
– Откуда это у тебя?
– Вы мне сами дали и сказали занести через год. Ровно через год. Сказали, чтобы я не удивлялся, если вы меня не вспомните.
Тот Я опять ничего не понял, но на всякий случай покивал.
– Хорошо, спасибо. Почитаю, попробую разобраться. Спасибо.
– Я – Виталя, – безнадежно сказал парень. – Мы вместе с вами были. В лесу, и еще камни зеркальные…
Тот Я постарался вспомнить, когда в последний раз напивался до беспамятства, но не вспомнил. Давным-давно уже не водилось за ним такого – здоровье но позволяло.
– Хорошо, Виталя. Разберусь.
– Тут еще…
Парень помялся, потом нерешительно вытащил из кармана брюк еще какие-то помятые бумажки.
– В общем, я тут написал… ну, как в видике, только словами… В общем, историю такую придумал… ну, фантастическую…
Тот Я прочитал несколько первых предложений, написанных довольно неразборчивым угловатым почерком:
«В джунглях планеты Ран-4 днем и ночью кишела сплошная борьба и драка. Ядовитые зубастые чудовища с двумя головами без шеи впивались зубастыми пастями в брюхо черных чудовищ, похожих на большие диваны без ножек и спинок, а глаз у них не было. Зато у них были специальные присоски, чтобы лазить по деревьям. Но однажды утром в чащу джунглей пришел человек в скафандре и с лазерным ружьем. Плечо у человека было заляпано кровью, на спине висел не работающий двигатель для полетов в воздухе, а лицо с большим шрамом было хмурым, суровым и озабоченным. Человека звали Майком, его выбросили из космического корабля его дружки, которые хотели, чтобы он навсегда погиб в джунглях, которые были дикими и зловещими…»
– Ты проходи, Виталя. – Тот Я отступил от двери в глубь прихожей и сделал приглашающий жест.
– Нет-нет! – Виталя, смутившись, попятился к лифту. – Вы прочитаете, а я потом зайду… Доргис.
– Доргис? Почему Доргис? – озадаченно спросил Тот Я.
– Вы тогда сказали, что вас зовут Доргис.
Тот Я задумчиво потер переносицу. Происходило явно что-то необычное, но в чем тут дело, Тот Я еще не понял. Но надеялся, что поймет.
– Хорошо, Виталя. Жду послезавтра в это же время. Годится?
– Годится. – Парень нажал кнопку, вызывая лифт. – До свидания.
Тот Я вернулся в комнату, отодвинул пишущую машинку и разложил листки. И задумался…
Впрочем, никакое это, возможно, было не ясновидение, а так, просто предположения. И все-таки я был уверен, что разберусь, непременно разберусь, если такая ситуация действительно возникнет через год. И еще я был бы очень рад, если бы Виталя вдруг на самом деле почувствовал потребность к творчеству. Эх, если бы… Если бы каждый… Да тогда ничего не смогут нам сделать никакие Учреждения, никакие Хруфры, пусть даже они будут трудиться круглосуточно и постоянно совершенствовать формы своей весьма своеобразной работы.
Да, Хруфр, конечно, мог вновь затолкнуть меня в прошлое, но не в его силах было окончательно стереть все следы. Ведь были, я уверен, были и другие следы, просто я их не замечал, не обращал внимания, просто не хотел вникнуть, спеша по жизни, как спешим мы все… Взять хотя бы то странное явление, которое на языке психологов зовется, кажется, «ложной памятью»: это когда ты совершаешь какие-то действия и вдруг ловишь себя на том, что когда-то уже совершал их, хотя твердо знаешь, что не делал ты этого никогда. Или, попадая в незнакомое место, внезапно чувствуешь, что оно тебе знакомо… опять же прекрасно понимая, что ты здесь впервые. Это и есть следы темпоральных сдвигов, следы переброски в прошлое; Учреждение возвращает тебя назад во времени, и ты опять шагаешь по жизни тем же путем – с теми или иными отклонениями, – но следы твоей прошлой, стертой Хруфрами жизни, остаются в тебе… Жаль, что ты не обращаешь на них внимания и спешишь, спешишь… до новой встречи с Хруфром.
Ладно. Я убрал я карман пистолет и задумчиво поворошил траву носком сапога. Нужно искать Учреждение. Искать, пока они не застали меня врасплох и не отобрали оружие. «Срывай день!» – призывал мудрый Гораций и был прав. Выжимай день досуха, до последней капли – кто знает, сколько их еще осталось? А я-то был твердо уверен, что у меня осталось их меньше, чем уже прошло.
Искать Учреждение. Вот только где его искать? (О девушке я старался не думать, чтобы не выплеснуть боль, не завыть, не свернуть себе шею, вывалившись с балкона). Где его искать?..
Мне вдруг почудилось, что из молочного тумана, расползшегося на месте Долины Отражений, раздался чей-то отдаленной крик. Приманка Хруфра, обнаружившего, что я сумел выбраться из колодца?
Я, раздумывая, смотрел вниз, на озеро тумана, а потом разозлился на себя. Что же, выходит, мне теперь так и жить, пугаясь каждого звука, шарахаясь от каждого прохожего, озираясь на каждое окно? Бросить все, убежать от себя, и всю оставшуюся жизнь посвятить проблеме обеспечения собственной безопасности? Вот тогда Хруфр действительно отстанет от меня, тогда я ему буду совсем не нужен. Ну уж нет, Хруфр, на это можешь не рассчитывать! И вообще, внутри одной из гигантских «черных дыр», в самом центре Вселенной, находится недоступное для любопытствующих Хранилище Книг Судеб всех тех, кто изначально живет во Вселенной, переходя в свои урочные часы из одного слоя бытия в другой, но никогда не исчезая в никуда, потому что куда же можно исчезнуть из мироздания? Не исчезают даже те, кто, как говорил Хруфр, обдуманно, осмысленно и добровольно уничтожают собственное сознание. Они просто становятся иными сущностями. Давно уже было сказано, что человек подобен собаке, привязанной к повозке; ему кажется, что он свободен в своих поступках, а на самом деле вся его свобода заключается в том, чтобы, не сопротивляясь, бежать за повозкой. Все наши действия предопределены, и будешь упираться – повозка все равно потащит за собой. Главное – попасть в ритм бега и угадывать повороты, потому что если просто упадешь – врежешься лбом в придорожный столб и останешься лежать, а повозка умчится искать следующего ведомого.
И это ни в коей мере не должно гнетом ложиться на душу – просто так уж устроен мир. Нам ведь не приходит в голову упрекать солнце за то, что оно каждое утро появляется на небе, а потом уходит… А ведь судьба наша – как солнце. Нужно смириться с законами, по которым она движется, изучить их и действовать сообразно с ними, тем самым и достигая абсолютной свободы…
Итак, где-то в глубинах этого всеобщего хранилища лежит на полке и Книга Моей Судьбы, изначально написанная уже до последней точки… нет, до последнего многоточия, отмечающего тот самый последний момент, когда придет конец последней Вселенной в цепи вселенных… и тут же возникнет новая Книга Моей Судьбы, потому что на смену одной цепи придет другая… третья… – и никогда и нигде не присутствовать нам при самом окончательном Конце Концов: он вновь превратится в Начало Начал, пусть других, пусть совершенно невообразимых сейчас Начал, но – в новое, иное Начало… Можно называть это бодрячеством, ни на чем не основанном оптимизмом, но – так будет, ибо и это уже записано в Книге Судеб каждого из нас.
Я на всякий случай проверил, на месте ли пистолет, и начал спускаться в белый туман, справедливо рассудив, что если и ждет меня там какая-нибудь неприятность – это вполне закономерно и предрешено; и кто знает, какая неприятность ждала бы меня, если бы я пошел в противоположную сторону, за гребень холмов?
Я нырнул в белый кисель, как в парную, инстинктивно зажмурившись и ожидая, что будет жарко. Но жарко не стало. Скользнули по лицу прохладные струи – и исчезли, и их сменил ровный теплый ветерок, настоянный ни аромате неведомых растений. Да-да, именно аромате – этот извечный в литературе штамп как нельзя более точно отражал истинное положение дел.
Я остановился и открыл глаза – и в меня хлынул окружающий мир, и что-то изменилось во мне. Мое собственное «я» съежилось и шмыгнуло в темный закоулок, и притаилось там, сдерживая дыхание, и в сознании моем возник кто-то другой – почти бесстрастный, но все-таки скорбный, готовый ненавидеть то дело, которое ему приходится выполнять, но выполняющий его четко, в срок и без лишних рассуждений. Потому что он, этот кто-то другой, кем стал я, был предназначен для выполнения именно этого дела.
Небо – это первое, что я увидел. Оно, как всегда, было сероватым, как сероваты были все небеса, под которыми мне приходилось бродить. Ничего интересного – две-три случайные звезды, черные пятна завесы, скрывающей те места, которые Вселенная не желает показывать нам, тени-облака, патрулирующие неуловимую границу пустоты, – и бледно-роэовое зарево у далекого-далекого ровного горизонта – последний привет утонувшего светила. Я стоял посреди гладкой песчаной равнины, совершенно лишенной растительности и, наверное, охватывающей всю планету (если, конечно, место, в котором я очутился, было планетой). Аромат неведомых растений исчез, оставшись в каком-то другом мире. В отдалении, с обеих сторон от меня, темнели в сумерках неподвижные фигуры таких же, как я. Я был высоким, голова моя возвышалась метра на четыре над расставленными ступнями, зарывшимися в песок. Я был совершенно обнаженным, и правая моя рука опиралась на огромную, под стать мне, лопату.
Стемнело как-то сразу, словно сработал выключатель, и мгновенно на песке передо мной возникло несколько прямоугольных пятен света с нечеткими контурами. Казалось, это падает свет из окон, но не было вокруг ни зданий, ни окон. Я сосчитал прямоугольники – их оказалось девять. И справа, и слева от меня светились возле неподвижных фигур размытые пятна, сливались в две сплошные линии, уходящие к противоположным краям небес.
«Срок настал», – сказал кто-то внутри меня, и в следующее мгновение пятна перестали быть пустыми. Я во все глаза смотрел на тех, кто лежал навзничь, вытянув руки вдоль тела, внутри моих девяти световых пятен.
Их тоже было девять, девять нагих человеческих тел, ничего не видящими неживыми глазами глядящих в такое же слепое небо. Длинноволосая женщина средних лет с дряблым животом и толстыми бедрами. Горбоносый парень с мощными бицепсами и плечами, с заросшей черными курчавыми волосами грудью. Еще одна женщина, лет пятидесяти, с вислыми щеками и шрамом поперек усохшего живота. Крепыш-мальчуган дошкольного возраста с темными чуть раскосыми глазами и сбитыми коленками. Лысеющий толстяк с брюзгливо оттопыренной нижней губой. Еще один мальчуган. Девушка с маленькими грудями и выбритым пахом. Поджарый мужчина моего возраста со вздувшимися венами, перехлестывающими сильные руки. И…
Да, это была она. Несомненно, это была она. Ладное тело бывшей спортсменки, покрытые красным лаком ногти на пальцах чутких рук, короткие светлые волосы, закрывающие лоб до бровей, нежные плечи; не потерявшие форму груди с длинными сосками (я любил целовать эти соски, и они набухали и твердели под моими губами…); красивые бедра; небольшая родинка на бедре (ее мне тоже нравилось целовать…) Это была она, Марина, та женщина, с которой мы ругались и мирились, которая иногда терпеть не могла меня, но все-таки временами звала к себе; та женщина с постоянной едва уловимой насмешкой в голосе, к которой я порой приходил и пытался излить душу. Она никогда не слушала меня, она закрывала глаза и курила, сидя в кресле, она ставила передо мной чашку с чаем и клубничное варенье, и улыбалась, и потягивалась всем телом, глядя на экран телевизора, и медленно развязывала пояс халата.
Она была страстной и ненасытной, она стонала, вжимаясь затылком в подушку и царапая мои плечи своими лакированными ногтями, она быстро дышала и кусала бледные губы, и в приглушенном свете висящего над постелью бра я видел ее полузакрытые глаза…
А наутро все повторялось снова, только уже без включенного бра, а потом мы вместе пили чай и она начинала злиться и осыпать меня холодным дождем несправедливых слов. Я хлопал дверью и уходил, но наступала весна, и наступало лето, и осень, и зима – и она вновь звонила мне… или я звонил ей. И снова и снова возобновлялись наши сладко-горькие встречи. Мы вполне могли обходиться друг без друга, и обходились друг без друга, но иногда нас тянуло навстречу, как куски магнита, как ночных путников к костру…
И что же случилось теперь? Ее знакомое и такое обольстительное тело неподвижно лежало в пятне света, и всегда насмешливые или злые глаза сейчас были просто двумя малахитовыми камнями, украшающими застывшую маску бесстрастного, но все равно очаровательного лица. Кто такие эти остальные восемь человек, я не знал. Я никогда раньше не встречал их. Разве что где-нибудь в толпе?
Неподвижные тела не наводили, однако, на мысль о смерти; скорее, они были похожи на поверженные статуи, на манекены с мельчайшими анатомическими подробностями живых людей, которые кто-то убрал из витрины неведомого магазина и перенес сюда, на безбрежную равнину, сотворенную в тихом уголке Вселенной с целью, мне пока неизвестной.
«Пора», – вновь сказал кто-то внутри меня, и я взял лопату наперевес, потом вонзил ее в податливый рыхлый песок у ног ближайшего ко мне тела женщины со шрамом, и несколькими движениями вырыл яму. Все мои действия были отработаны до автоматизма, словно я совершал их уже не одну тысячу раз и прекрасно знал свое дело. Я чувствовал, что мои безмолвные собратья по ремеслу сейчас заняты тем же, чем и я. Нагнувшись, я обхватил ладонью холодные ступни женщины, без труда стащил ее вниз и быстро заровнял могилу. И перешел к следующему телу.
Мне была неприятна моя работа, я бы с радостью отказался от нее, но не мог; я знал, что предназначен именно для этой работы. С тяжелым сердцем я укрыл песком последнее тело – тело Марины, и вновь застыл истуканом, воткнув лопату в песок. Как и другие. Внутренний, но не мой голос молчал. На дне сердца тяжело колыхались горечь и грусть, постоянные горечь и грусть, они вечно жили во мне, и не было у меня никакой надежды на перемены.
Где же я очутился? В месте, где воплощается что-то из того неосознанного, о чем я не ведаю, но что существует, живет в глубинах моего собственного «я»? Неужели где-то во Вселенной есть и другие мы, неужели наши сущности разбросаны по разным мирам? Но разве могут быть сущностями эти манекены, не мертвые, но и не живые? И почему их именно девять, и почему это именно они, а не другие?…
Наверное, есть вопросы, на которые просто нет ответов. «Происходит именно так, потому что происходит именно так»… (Правильно, Сю?) И, возможно, смешны и бессмысленны наши попытки разложить всю Вселенную по полочкам, классифицировать, систематизировать все и вся, добраться до каждого винтика и выяснить его назначение. Подход, применимый к велосипеду, не применим к Вселенной; она есть нечто более сложное, чем сумма составляющих ее частиц и слоев бытия. Мы не можем представить и объяснить ее, хотя и являемся ее частью, как не может представить и уяснить себе наше тело, душу и что-то еще ноготь на мизинце нашей правой ноги.
И все-таки меня не устраивал такой ответ. Вернее, отсутствие ответа. Трудно, а порой и просто невозможно переломить себя, заставить себя отказаться от внушаемых с детства представлений. Я продолжал размышлять, но мысли мои путались, застывали, как вмерзшие в лед рыбы, и наконец все существо мое оцепенело, и я действительно превратился в кладбищенский памятник, общий для девяти могил, в этакую парковую скульптуру недавнего прошлого – девушку с веслом… то бишь мужчину с лопатой, одного из бесконечного ряда мужчин с лопатами, застывших под серым покровом того, что изображало здесь небеса.
Не знаю, сколько это длилось (и длилось ли или тоже застыло?), но вновь сгустились сумерки, и на песке возникли те же прямоугольные пятна.
«Срок настал», – сказал тот же незнакомый голос – и вновь они лежали передо мной, девять неподвижных тел, и я с горечью поднял лопату.
Все повторялось, все шло по кругу, с неуклонностью и неотвратимостью действий механизма, запущенного когда-то на вечные времена. Я раскапывал оказавшиеся пустыми вчерашние могилы (или и не могилы это были вовсе?), я сжимал своей огромной ладонью холодные ступни… тонкие детские ноги… ноги Марины… – и засыпал песком, и в потоке шуршащего песка исчезали застывшие глаза больших кукол из магазина «Взрослый мир»…
…Я знал, что мне суждено делать это много раз, и я делал и делал это много раз под команду чужого голоса, и застывал над могилами, и раскапывал могилы, и засыпал песком все те же застывшие глаза.
Но однажды закатный луч вонзился-таки в мое сердце, и прожег дыру в моем сердце, и горечь, перемешанная с грустью, хлынула из моего сердца. Я отшвырнул лопату, повернулся и побежал прочь от могил и темных фигур моих коллег, побежал по рыхлому песку, эадыхаясь и чувствуя, что наконец-то превращаюсь в себя.
17
Я бежал по рыхлому песку, и он становился асфальтом, и я успел-таки вскочить в задние дверцы троллейбуса, лишив водителя удовольствия оставить меня с носом. «Компостируйте талоны. На линии работает контроль», – мстительно объявил водитель в хрипящий микрофон, и в салоне нехотя и редко защелкали компостеры. Я пошарил в карманах куртки, в карманах брюк, ничего, кроме пистолета, не обнаружил и, держась эа поручень, притаился на задней площадке, внимательно вглядываясь в темное окно и делая вид перед безучастными пассажирами, а главное, перед водителем с его обзорным зеркальцем, что страшно занят тем, чтобы не прозевать какой-то чрезвычайно важный для меня объект за окном.
На остановке я скатился со ступенек, чуть не сбив с ног рвущуюся в троллейбус тетку с большой сумкой, и пешком направился к дому Марины, не рискуя уже бесплатно пользоваться общественным транспортом. Мне сейчас ничего не нужно было от нее. Я просто хотел увидеть ее живой и убедиться, что это вовсе не она осталась там, в песчаной могиле, бесследно просачиваясь сквозь песок и вновь появляясь по команде неведомого голоса.
Был теплый вечер, над липами горели фонари, за освещенными окнами домов люди занимались обычными делами. Мчались куда-то автомобили, из коммерческого киоска доносился рыдающий магнитофонный голос очередной певучей бабочки-однодневки, на скамейках у кинотеатра визжали и хохотали, как всегда, отары подростков. Граждане и гражданки постарше торопились по домам, держа пакеты, кульки и кулечки. Очередной день уходил в небытие, но ни на мгновение не останавливался конвейер таких же очередных однообразных дней. Серый поток бытия струился по давно укатанному руслу. Было бы очень странно, если бы из-за светофора выполз вдруг бедж-Ледокол, прижав к обочине троллейбус; было бы очень странно, если бы из гастронома вылетела вдруг девушка с зелеными глазами, зажав под мышкой бутылку кефира; было бы очень странно, если бы от коммерческого киоска отошел вдруг служитель Уллор, распечатывая пачку импортных сигарет…
Я все-таки на всякий случай посмотрел на небо – и не увидел неба; птица Рон не смогла бы залететь сюда, в этот город под серым покровом, в этот мир, погруженный на дно повседневности…
Я пересек десяток перекрестков и свернул во двор – площадку между домами, на которой в окружении пирамидальных тополей располагались мусорные контейнеры, погреба и сломанные детские качели. Вошел в темный подъезд, поднялся по лестнице, где на ступенях валялись окурки и разорванные обертки от заграничных лакомств, и нажал кнопку звонка у обычной двери, как всегда преграждающей вход в обычное жилье человека. Люди скрывались за дверями, люди прятались по своим норам – и только необходимость работы ради обеспечения собственного существования заставляла их по утрам покидать свои норы и разбредаться в разные стороны мира, породившего их… для чего?..
Я боялся, что там, за дверью, никто не услышит меня. Я боялся, что нора опустела, что там давно уже никого нет. Но щелкнул замок, сдвинулась с места и нехотя ушла в сторону преграда – и появилась Марина, появлением своим опровергающая все мои страхи. Чем бы ни была та песчаная равнина, кем бы ни был тот великан с лопатой, и тот манекен с короткими светлыми волосами и родинкой на бедре – это не имело никакого отношения к Марине, к живой Марине, которая, склонив голову к плечу, стояла напротив и с легкой усмешкой глядела на меня. Все мои страхи оказались ложными, и ложным был тот мир песчаной равнины и изваяний с лопатами… а может быть, он только приснился мне?..
…И был чай, и было клубничное варенье, и спрут-телевизор как всегда пытался сдавить сознание зрителя своими липкими щупальцами, и выжать его досуха; и неярко светило бра над постелью, наш молчаливый свидетель, которому временами приходилось расплачиваться за свою причастность перегоревшей лампочкой, а то и вовсе падать со стены, сорванным неистовой рукой Марины. Был теплый вечер, обычный земной вечер…
Я целовал ее губы и соски, целовал родинку и зарывался лицом в странно и привлекательно пахнущие мягкие волосы, я старался убедиться, что это горячее нежное тело – живое, что оно никогда не лежало там, на песке, на чужом песке. Наше дыхание, стон Марины заглушали бормотание телевизора, мы качались, качались, качались на горячих сладостных волнах, я впивался в нее, я осторожно входил в нее, и она с нетерпением впускала меня, она раскрывалась, она царапала ногтями мои плечи, и комкала пальцами простыню, и все-таки с последним криком сорвала со стены бра, чуть не задушила меня в объятиях – и расслабленно застонала…
А потом мы лежали рядом, остывая и переводя дыхание перед новым приливом, новой качкой на горячих волнах, и я осторожно гладил ее бедра, и старался забыть ту песчаную равнину, которая, конечно же, не значила ровным счетом ничего. Я гладил ее бедра, и мне было бы совсем хорошо и спокойно, если бы не представлялась мне другая, зеленоглазая и рыжеволосая, напористая и отважная, отделенная от меня неподатливым слоем времен.
… И все-таки я вновь растворился в Марине, утопив на время все свои печали в горячем сладостном штормящем океане, хотя в сознании моем сохранялось что-то, неподвластное никаким штормам, и это что-то понимало и с покорностью принимало неизбежность того, что никуда не денутся, не утонут навсегда, а всплывут, всплывут мои печали и останутся со мной…
А потом я, наверное, все-таки уснул, и мне приснился тамбур. Или, быть может (вернее?), я очутился в трясущемся вагоне поезда, в тамбуре с разными надписями на стенах, и на полу тамбура валялись обгоревшие спички, и медленно утягивался в щели сигаретный дым тех, кто был здесь до меня. Но мне не было никакого дела до надписей, спичек, дыма и тех, кто был здесь до меня, потому что поезд, судорожно покачиваясь своим ддинным членистовагонным телом, мчался по дамбе над серой вечерней водой, и небо на горизонте было полосатым – темное внизу, серое чуть выше, а еще выше – оранжевое и желтое; над полосами распростерлась чистая темнеющая синева, и в этой невероятной синеве ровно, спокойно и ярко горела одинокая звезда. Одна-единственная на все небо звезда. Проносились мимо вагонного окна гребешки мелких волн на серой воде – и застыла над миром одинокая вечерняя звезда.
К радостным вестям – если верить наивным сонникам?..
Я потянулся, я всем телом потянулся к этой звезде, и память, моя даже во сне не спящая память, впитавшая за долгие годы миллионы чужих слов из сотен чужих книг, и тут не удержалась от того, чтобы не подсунуть мне очередную цитату, какой-то странной, совсем не очевидной связью соединенную с этой одинокой звездой – или и не было тут никакой связи, а просто была видимость некоего сопряжения, только и возможного во сне? Ведь лишь во сне, наперекор всякой логике, а вернее, следуя непонятной для нас логике сна, может переплетаться, прикипать друг к другу гранями то, что никак не сочетается в реальности.
«Нам, пожалуй, следовало бы проводить побольше дней и ночей так, чтобы ничто не заслоняло от нас звезды, и поэту не всегда слагать свои поэмы под крышей, и святому не укрываться под ней постоянно. Птицы не поют в пещерах, а голубки не укрывают свою невинность в голубятнях».
Цитаты донимали меня даже во сне, я задыхался под ворохом цитат, я уже давно, но все еще не очень успешно старался выбраться из-под этого вороха, перекричать эту кричащую стаю, которая заглушала мой собственный голос…
Я хотел бы, чтобы эти пришедшие во сне слова Торо произнес я сам – но Торо сделал это раньше меня.
Я потянулся к одинокой звезде, я попытался оттолкнуться ногами от железного пола грязного тамбура и выскользнуть в окно; я поднял руки, стараясь ухватиться за лучи, вонзившиеся в мои прищуренные глаза, – и наткнулся на теплую и мягкую преграду.
– Не толкайся, – сонно сказала Марина. – Тебе что, места мало?
Звезда погасла. Была обыкновенная комната с притаившимся в углу хищником-телевизором, и за окном подвывали одинокие троллейбусы, обреченные ежедневно следовать одним и тем же маршрутом, прикованные к проводам и не способные свернуть в приглянувшийся им переулок, а тем более – вырваться за город, в открытое заманчивое поле. Подвывали, тоскливо выли троллейбусы – им не хотелось в депо.
– Мне ерунда какая-то приснилась, – сонно пробормотала Марина, прижимаясь ко мне и обнимая меня за шею. – Будто это ты… или не ты… в общем, какой-то огромный и без лица… но я все равно знаю, что это ты… Стоишь надо мной, как Кинг Конг какой-нибудь… С лопатой… Без лица… Огромный… Словно закопать меня хочешь… И все равно – ты…
Рука ее обмякла, стала тяжелой, она вновь уснула – удовлетворенная, довольная, а я лежал, глядя на темное пятно ковра на стене, лежал и пытался возродить в памяти образ одинокой звезды в глубоком небе над серой водой. И звезда появилась, и каким-то образом слилась с наконец-то полностью осмысленным мною сонным бормотанием Марины – и я до конца понял, прочувствовал, кем именно был совсем недавно на чужой песчаной равнине.
Я был одним из многочисленных Слуг Времени. И голос, звучавший во мне, был Голосом Времени. Каждые сутки я закапывал вверенные мне тела живущих на земле, не мертвые тела, а тела, прожившие очередной день, – и каждый раз они исчезали в установленный Временем миг, чтобы затем вновь вовлечься в поток жизни. До поры. До срока. Это были тела, прожившие очередной день на земле.
«А ведь где-то есть и мой Слуга Времени», – подумал я, вслушиваясь в спокойное дыхание Марины.
Тела исчезали, ускользали, возрождаясь и слегка изменяясь – так незаметно меняемся мы с каждым прожитым днем, – но придет срок, когда они навеки останутся там, на равнине, под толщей песка. Навеки…
Опять цеплялась, цеплялась ко мне ненавистная Черная Триада, и я тихонько встал, чтобы уйти, и осторожно оделся, стараясь не шуршать, и на ощупь отыскал под вешалкой в темной прихожей свои сапоги. Проверил, на месте ли пистолет. И ушел, и дверной замок тихо, но недовольно щелкнул, провожая меня.
Ведь пришло бы новое утро, и мы пили бы чай, и она начала бы злиться и вновь осыпать меня холодным дождем несправедливых слов. Она ведь не знала, что я был приставленным к ней Слугой Времени.
И еще были у меня две цели: Илонлли и Учреждение. Учреждение. Илонлли…
Я шагнул вниз по лестнице – и погрузился в необъятность Вселенной. Я мчался сквозь Вселенную, и Вселенная мчалась сквозь меня; я ощущал каждую клеточку ее беспредельного тела, я слышал все ее голоса, в моих венах бились все ее пульсации, ее излучения были моим дыханием, ее тело – моим телом. Во мне вспыхивало, гасло, бурлило, струилось, звучало все то, чему нет названия на языке человеческом, но что составляет глубинную сущность Вселенной. Я жил ею – она жила мной. И не было ничего случайного в этой Вселенной, и все сущее было сплетено в единый организм бесконечными, порой неуловимыми, но извечными связями, и если я поворачивал голову, рассекая звездное скопление, то на другом краю мира отрывался от ветки и медленно падал к моим ногам пестрый листок удивительного дерева инг, каждый год рождающего стайку белых крылатых существ-создателей снов; и стоило мне вдохнуть космический ветер, как наливались соком плоды на черной планете Анизателле, которую нам еще предстоит открыть, чтобы почти сразу и навсегда покинуть ее, потому что она не для нас. И если стонал в испоганенной тундре умирающий олень – вязкий дождь, разъедающий камни, лился с тусклого неба пятой планеты звезды Фомальгаут. Я отвечал многочисленным голосам Вселенной – и от моих слов выворачивались наизнанку «черные дыры», выпуская остановленное время; я приглаживал свои растрепанные межгалактическими струями волосы – и брызгами разлетались кометы, и странная жизнь рождалась в спиральном рукаве галактики Ол; я дышал – и дышала Вселенная. Я-Вселенная был жив, вечен и бесконечен.
…И в своих вселенских снах, стирающих грани между настоящим, прошлым и будущим, я видел туманное отражение новых людей, тех, что могут придти после нас. Я видел новых людей – и почему-то по моей вселенской коже, усеянной родинками звезд, пробегал озноб.
Новые люди… Господи, чего они только не ухитрились сотворить! Там было все. Бессмертие… Да-да, они добились-таки бессмертия, встав вровень с богами, и добились не при помощи какого-нибудь там чуда, а на строго научной основе – воспроизводили сознание личности на суперкомпьютере, а затем помещали это воспроизведенное сознание в организм, выращенный из нескольких клеток собственного тела; личность могла дублировать себя сколь угодно долго, до полного окончания всех времен. На дряхлом Марсе, хранящем так и не разгаданную тайну Марсианского Сфинкса, они устроили всеобщий компьютерный банк информации, которым пользовался любой желающий, тем самым практически безгранично обогащая индивидуальную память. Они раскрыли секрет репликации – бесконечного воспроизводства любых структур – и тем самым раз и навсегда решили проблему удовлетворения материальных потребностей. Увлеченные и подхлестываемые собственной безудержной деятельностью, они научились объединять несколько личностей в одном индивидуальном теле и, ободренные успехом, азарта ради, решили и противоположную задачу распространения личностного потенциала на несколько тел. Окончательно уверовав в то, что сравнялись умением с Господом, они сконструировали синтетических Адама и Еву, и сочли, что вышло весьма хорошо. Им понравилось выполнять функции Всевышнего, и они достигли, казалось бы, невероятного: сумели восстанавливать личности тех, кто оставил достаточно богатое творческое наследие, то есть осуществили пусть немного «не настоящее», но все-таки подлинное воскрешение умерших… Стремясь объять всю Вселенную, они реализовали идею телетаксии – подключения к собственному мозгу телесных дублеров, заброшенных в дальние уголки мира. А чтобы не затеряться в безбрежности мироздания и не потерять связи друг с другом, они научились мгновенно проникать сквозь пространство в любую точку Вселенной…
Господи, чего только они не ухитрились сотворить…
А что же было дальше? И в самом ли деле были они, эти новые люди, вернее, уже не люди – или просто такой вот сон приснился мне-Вселенной?
Нет, это все-таки были именно люди, о чем свидетельствовало дальнейшее их поведение. Достигнув всех этих немыслимых высот, человечество просто застыло на месте. Люди тридцатого или там сорокового века сидели-посиживали у своих супертелевизоров, насыщались неслыханными и невиданными доселе яствами да занимались любовью ради собственного удовольствия… и на хрена им было глядеть на это никому не нужное звездное небо!
У Владимира Одоевского есть очень меткое выражение касательно человека: ОТОРОПЕТЬ НА ВСЮ ЖИЗНЬ. Человек ОТОРОПЕЛ на всю жизнь. Какое-то онемение нашло на все его душевные способности. Это Одоевский из прошлого, из своего девятнадцатого столетия, говорил и о них тоже, людях тридцатого или сорокового. И о многих из нас, людях двадцатого. Увы, Вселенная просто переполнена оторопевшими на всю жизнь…
Золотой век… Золотой век – неизбежный финал любой цивилизации, если только до этого она не погибнет от демографического взрыва, экологической катастрофы, энергетического кризиса, ядерной войны… да мало ли разных причин? Бесконечный золотой век… Сиди себе у телевизора и поглощай реплицированные бифштексы, запивая их реплицированным же пенистым пивом. Золотой век.
А ведь есть и другой путь. Путь полного слияния с природой. Слиться, раствориться – и никаких раздумий о смысле жизни. Жить просто, как животные и растения («Я удивительно свободно двигаюсь среди Природы – я составляю с ней одно целое». Опять не я, а Торо! Впрочем, я и не мог такое сказать…), и умирать беспечально и легко, прожив свой срок, вливаясь в биосферу в новом качестве и оставаясь ее неотъемлемой частью… Хотя вот тогда-то это действительно будут уже не люди, а совсем иные существа.
…И все-таки никакие это были не отражения, а всего лишь мои вселенские сны, которые сбываются не чаще, чем сбываются любые сны…
Нужно было стряхнуть с себя вселенское тело, выбраться из вселенского тела и продолжать свой путь. Менялось, менялось окружающее, тускнели дали, но за ними новым светом наливались другие. Где-то в этих далях меня могла ждать удача, пусть даже не удача, а только ее тень, невнятный намек, дуновение надежды, но – могла ждать. Я очень хотел отыскать ее…
Я не любил назойливых людей и сам старался не быть назойливым, но ничего не мог с собой поделать; мне нужна была подсказка беджа.
«Сю! – беззвучно крикнул я во Вселенную, стремительно превращаясь в обычную частицу Вселенной, забывшую о своем абсолютном знании.
– Я, конечно, виноват в том, что настырен, нахален и назойлив, но только намекни: где мне искать? Ну что тебе стоит, милый ты мой бедж! Только намекни, где мне ее искать, и я обещаю впредь не приставать к тебе с вопросами».
Потом было долгое-долгое молчание, и я решил, что Сю просто устал от моих приставаний и общение наше прервалось надолго; может быть, навсегда.
Но я слишком плохо думал о бедже. Вселенная все еще продолжала разбегаться во все стороны от меня – неприметной материальной точки, повисшей внутри воздушного шарика, который надувал какой-то запредельный карапуз, – когда бедж отозвался.
«Давать обещания – в природе человеческой. – Сю мысленно вздохнул. – И в природе человеческой – не выполнять их. Я не могу дать тебе никакого намека, иначе изменится ход многих процессов. Прислушайся к себе, вслушайся в себя – и тогда, не исключено, сможешь сам выбрать направление. Вы, люди, не доверяете себе и постоянно теряете себя… к сожалению…»
«Одно только слово, – настаивал я. – Вперед? Вниз? Назад?»
«Я уже ответил, что в случае передачи любой информации изменится ход многих процессов. И, возможно, реализуется не самый оптимальный вариант. Любое вмешательство в структуру событий чревато нарушением структуры…»
«А как же Хрыкин и его команда? – прервал я беджа. – Они-то вмешиваются – и живут себе, припеваючи, и мироздание не рассыпается в прах. Значит, им можно? Да, Сю?»
«До поры, – не сразу ответил бедж. – К тому же, иногда удается производить коррекцию структуры…»
«Кому удается? Всевышнему? Так пусть подкорректирует еще раз, когда ты подскажешь мне, где искать Илонлли».
Мне показалось, что я внезапно провалился в прорубь – такой холод вдруг ворвался в мое сознание. Мыслеобраз беджа гигантским айсбергом вознесся к небу на горизонте, обрамляющем бесконечную снежную равнину. Мелкие льдинки-образы, которые швырял в меня невесть откуда взявшийся сильный ветер, больно кололи в самое сердце.
«Любая коррекция в принципе нежелательна, в прин-ци-пе, – отчеканил Сю. – Проводится только в экстремальной ситуации. И не поминай всуе…»
Ох, как мне не хотелось сдаваться!
«Например?» – сложил я слово из мелких льдинок, представив себя Каем в чертоге Снежной Королевы.
«Например – из известных тебе событий – то, что у вас, людей, принято называть Тунгусским метеоритом».
«А это и не метеорит вовсе, а ядро кометы, – подхватил я. – «Черная дыра», инопланетный космический корабль из антивещества, материализация недружелюбно к нам относящихся потусторонних сил…»
«Нет. Просто иная Вселенная в точке бифуркации. Совершенно, казалось бы, необязательное и, вместе с тем, отнюдь не случайное событие. Не буду объяснять причины, поскольку наш разговор не об этом. Так вот, в первоначальном варианте то, что вы называете Тунгусским метеоритом, перешло в иное состояние не над тайгой, а над весьма густо населенной территорией. Энергетический выброс полностью уничтожил этот участок биосферы, и там осталась только раскаленная пустыня. И потребовалась не одна, а даже две коррекции для того, чтобы практически полностью нейтрализовать выброс и перенести событие в другое место. И все это делалось только потому, что заранее было известно: в будущем, которое стало уже вашим прошлым, в регионе первоначально совершившегося события должен появиться на свет некто, кому предназначено в критический момент спасти земную цивилизацию».
– Спаситель… Мессия… – ошеломленно пробормотал я вслух. Бедж вновь буквально разил меня наповал, переворачивая многие мои представления о мироздании и человеке – кузнеце своего счастья и единственном хозяине своей судьбы. – Так он что, уже родился? Что же это за богатырь такой – заступник и защитник? Где он? Как его зовут?
«Уже родился, – ответил Сю. – Кто он – мне неизвестно. Ему или ей вовсе необязательно быть богатырем – достаточно оказаться в нужное время в нужном месте и совершить некое нужное действие. С большой степенью вероятности можно утверждать, что все так и будет: в силу объективных причин некто окажется в нужное время в нужном месте и совершит это действие – здесь вступает в силу фактор предопределенности, хотя полной гарантии просто не может быть. Некто совершит вполне естественное для него действие, не сознавая, разумеется, что с совершением этого действия становится спасителем и, само собой, не заметив, что решил судьбу цивилизации».
Кто-то когда-то сказал: «Мы вброшены в невероятность» (опять цитата!) Сообщение беджа было невероятным, но истинным – я чувствовал это.
«Выходит, что я, к примеру, могу поутру пойти в гастроном и растоптать невзначай (и вовсе не заметив) какое-нибудь инопланетное яичко, из которого должен был вылупиться монстр, предназначенный для пожирания всех моих соплеменников-землян?»
«Возможен и такой вариант, – согласился Сю. – Угроза не конкретизируется, но несомненно то, что она будет или уже есть. Это все, что мне известно. И не обольщайся – она отнюдь не последняя».
Я сел в траву у тропинки, обдумывая сообщение удивительного существа (а существа ли?) – беджа Сю. Коррекции… Иные вселенные… Угрозы… Спасители… Не лучше ли выбросить все это из головы, забыть о бедже и жить себе, не тужить?.. Коррекции…
«А как же насчет того, что все должно идти своим чередом? Ведь, по-твоему, должно случиться то, что должно случиться, не так ли, Сю? А тут вдруг – коррекции. Неувязочка получается».
«Производится вмешательство со стороны известного тебе Учреждения. Необходимо противодействие. Все, что можно, ты уже узнал – а теперь тебе пора идти».
Учреждение! Я вынырнул на поверхность, под черное небо, под противный дождь. Учреждение… Илонлли…
Окружающее вновь стало четким, и я понял, что сижу в траве у тропинки, что сгущаются сумерки, и что возле носка моего сапога лежит на земле гладкий плоский камешек. Треугольный зеленый камешек. Я осторожно поднял его, боясь, что он исчезнет, и сразу же почувствовал, какой он теплый. Словно маленькое живое существо, верный друг, исполняющий желания.
«Наконец-то, – сказал Сю. – Это и есть моя третья стадия».
«Как? – Я чуть не выронил камешек из руки. – Это – ты?..»
«Неужели форма для тебя – главное? – укоризненно отозвался бедж.
– Попробуй посмотреть в глубину».
И я попробовал. И увидел. И понял.