Шаги за спиной Герасимов Сергей

5

Акации в этом году цвели фиолетовым цветом, второй раз за всю его жизнь. В первый раз ему было только три года, он сидел на полу посреди комнаты рядом с тазом, таз был желтый, эмалированный, в нем плавали несколько свечей акаций. Цветы были красновато-фиолетовыми; молодая мать мыла окна и отважно наклонялась наружу, чтобы сорвать ему еще один цветок. Это единственное воспоминание, в котором мать молода. С тех пор Валерий каждый год смотрел на цветы акации и ждал, но каждый год цветы были белыми, он ждал, будто это может вернуть ему нечто – молодость матери, прозрачную яркость детства, уверенность, что ни от кого не нужно убегать. Но вот акация зацвела и ничего не вернулось. Ничто никогда не возвращается.

Может быть, она права, когда назначает свидания и не приходит.

Валерий был женат. Женат два года и имел ребенка, похожего на папу. Папой был неизвестный мужчина, живший где-то в пригороде и живший богато. Жена Ася ездила к нему частенько и оставалась с ним неделями (ребенок должен видеть отца!), а Валерий отмалчивался в чужой квартире с чужими кусучими родственниками, которых до жути хотелось искусать самому, да зуб неймет, хоть око видит; у чужих родственников были совсем чужие глаза, от этого хотелось кричать, плакать, рваться. Он так и делал: кричал, плакал, рвался, но про себя. Вслух он был холоден и вежлив и чуть-чуть нагл. Зачем нужен Людочке женатый мужчина?

Он вошел в парк; парк был почти пуст и почти прозрачен.

Оставалось пройти несколько боковых тропинок, где могла быть она. Где не могло быть ее, но все равно. Валерий прошел и никого не увидел. На дорожке стоял незнакомый молодой мужчина. Валерий постоял и пошел обратно. Колок повернулся еще раз. Струна в груди лопнула с негромким звоном. Лопнула и умерла. Оставалось сбежать окончательно, насовсем, навеки, навсегда. Насовсем, навеки, навсегда – в этом есть своя музыка… О чем я только думаю?

– Эй! – окликнул его мужчина.

– Да, – отозвался Валерий.

– Чего ходишь туда и обратно? Иди сюда.

Валерий подошел.

– Щас попишу.

– Вам ручку дать? – искренне не понял Валерий.

Мужчина расслабился. Он был на полголовы выше и чуть шире в плечах. Может быть, и не намного сильнее, но это выражение глаз…

– Зачем здесь ходишь?

– Жду девушку.

– Тогда будем ждать ее вместе.

Валерий продолжал стоять. Было неловко, от того, что он стоит молча.

– Ладно, давай для начала деньги, – согласился мужчина, – давай быстро, а то попишу.

Валерий молча отдал. Мужчина посмотрел и вернул обратно:

– Мелочь не нужна. Давай все.

– Больше нет.

– А если найду?

– Ищи.

– С такими деньгами к бабам не ходят.

– Ну… – ответил Валерий неопределенно.

– Потому она и не пришла.

– Это вы мне сегодня звонили? – предположил Валерий.

– Не я. А что сказали?

– Сказали, что убьют.

– Значит, убьют, – согласился мужчина, – особенно, если есть за что.

Они вместе пошли к выходу из парка, шли медленно и всю дорогу незнакомец объяснял Валерию что нужно делать с бабами, чтобы они приходили. По его словам это было не так сложно. Они расстались у станции метро почти друзьями.

Незнакомец вынул деньги, нашел двадцатку и подарил Валерию.

– Спасибо, – сказал Валерий, – но мне деньги сейчас не нужны.

6

Приближалась ночь. В кустах раздирался нелепо громкий воробей, призывая воробьиху; тишина становилась прозрачной, пропускающей сквозь свои слои дальнее шуршание автомобильных шин по лужам, детские голоса, гудок поезда, неуловимо знакомую мелодию, искаженную расстоянием до совершенства.

Он отпер дверь своим ключом. Дома никого не было. А если кто и был, это не меняло. Ничего не меняло. Он не разговаривал с родственниками жены, если не было к тому сверхъестественной потребности. Те чужие люди никогда бы не помогли ему и никогда бы не сказали доброго слова.

Валерий побродил по комнате, сел за инструмент и набросал несколько тактов, проверяя и подправляя их пальцами. Он записывал утреннюю песню птицы (три четвертых) – не мелодия, но божественный аккомпанемент. Закончив, он направился к стенному шкафу. В шкафу стояли четырнадцать бутылок водки – этого хватит, чтоб убить слона. Тем более хватит, чтобы убить мелкого учителя музыки.

Бутылки не были его собственностью. Дело в том, что приближался выпускной вечер, а перед ним карнавалились выпускные экзамены – нас возвышающий обман. За бутылку водки экзамен сдавался на бал или на два лучше. Без бутылки – хуже. Из ста восемнадцати учеников сто семнадцать принесли бутылки и другие мелочи. Сто восемнадцатой была фанатка Роза Бах (имела пять по музыке только из-за фамилии), фанатка собиралась сдавать без бутылки. Интереснее всего то, что она сдаст. Бутылки раздали учителям, из малопьющих, чтобы они сохранили трофей, который был бы неминуемо найден комиссиями, неутомимо шныряющими по школам… Господи, как далеко теперь все это… Жизнь… Что такое жизнь? Она всегда висит на волоске – на волоске воли к жизни. А вот теперь этот волосок порван. О чем я думаю?

О чем я только думаю? – подумал Валерий. – Я думаю о том, о чем я сейчас думаю. Но ведь это же неправда, я думаю совсем о другом. Я думаю не о том, о чем должен думать. Надо написать последнюю записку. Все самоубийцы делают так. Без последней записки даже невежливо как-то. Сказать, что я никого не виню. А кого мне винить? – сам виноват, вот, убегаю как трус. Почему как? – просто трус. Надо написать завещание.

Денег – одна двадцатка, но все равно деньги. Трудно сразу представить – это много или мало. Я бы ел на эти деньги целый месяц, и хорошо ел. Хороший я придумал способ покончить с собой – получше, чем в романах. Главное, безотказный, пути назад нет. Я говорю сам с собой? Да, я говорю сам с собой – как маленький ребенок, играющий в песке. Я маленький ребенок, поиграл и пора спать. Вечным сном. Сколько нужно выпить, чтобы умереть? Четырнадцати бутылок мне хватит, это точно.

Он выбрал этот способ самоубийства, чтобы не передумать.

Водка была чужой. Выпивая ее, он совершал преступление.

Преступление искупалось смертью. Он надеялся, что двух-трех бутылок, выпитых сразу, хватит, чтобы умереть. Ведь его организм никогда не был сильным.

Валерий вернулся к инструменту и дописал еще два такта.

Потом вынул все бутылки из шкафчика и расставил их в ряд.

7

Мысль о самоубийстве посещала его время от времени с самого детства. Говорят, есть люди, склонные к этому. Если это правда, то Валерий был именно из их числа. Одни пьют, другие колются, третьи всю жизнь стоят на грани между тем миром и этим – и некий демон оттуда постоянно зовет их тихим шепотом. Когда привыкаешь, это придает жизни особенную возвышенность – так, как будто подошел к краю очень высокой крыши, смотришь вниз, а там ползают автомобильчики, играют детишки и все тому подобное, но никто не видит, что на самом деле внизу между домами течет величественная река небытия.

Раньше он боролся с этим опасным демоном внутри себя.

Потом привык и сжился. Демон заманивал разными словами.

Предпоследней его находкой была фраза «почему бы и нет?».

А сегодня он прошептал: «ты больше не можешь» И Валерий согласился: «да, я больше не могу». Он больше не мог терпеть издевательства родственников, учеников, начальства и той женщины, которую любил и ненавидел одновременно. Да пропади оно все пропадом.

Бутылки в ряд, немного полукругом, чтоб лучше поместиться на столе. Вот так их, стихами. Не на столе, а на столике.

Невозможно жить с такой мебелью. Зато умирать можно. Из стакана – вульгарно: умер, не допив последнего стакана. Из рюмки неудобно: умер после девятнадцатой рюмки.

Он принес чашку. С золотой каемкой, мутным дном и цветком на стенке, ботанике неизвестным. Ручка только для крохотных женских пальчиков.

Cнял рубашку и бросил на кровать. Только сегодня утром воротник был чистым. Говорят, что некоторые переодеваются во все чистое перед смертью. Обойдутся, другие тебя переоденут, пусть постараются. На подушке книга о двенадцати главах, как Змей Горыныч, причем три головы уже отрублены прочтением.

Качается лампа под потолком, чувствуя потусторонние шаги или местный сквозняк. Скрипят тапочки. Вечер свеж. Пора.

Откупорил первую бутылку и налил чашку до краев, чуть пролив на скатерть. Сразу запахло. Одна есть. Теперь вторую.

После третьей он слегка передохнул. Потом опрокинул остаток от деления на три и откупорил следующую бутылку.

Жутко хотелось заснуть и поддаться жизни. Не поддамся. Он запел песню птички, чтобы не заснуть. На третьем повторении песни соседи застучали в потолок. Валерий с усилием допил еще чашку и бросил что-то в стучащих соседей. Зеркало раскололось и выронило большой кусок. Большой кусок обижено отразил половину лица. Дальше было еще что-то, а утром позвонили.

– Валерий Михайлович? – голос секретарши. – Нужно предупреждать, если не приходите на работу. Передаю трубку.

– Я пьян, – ответил Валерий и сбросил телефон с тумбочки.

Потом продолжил процедуру.

Однажды ночью он проснулся. Наверное, это была четвертая ночь. Из четырнадцати бутылок оставались две полные и в двух на донышке. Еще немного было налито в блюдце. Было очень темно и тихо, но каким-то образом обстановка комнаты оставалась видимой. Фонарный свет пробирался сквозь липу и неуверенно касался стен. Под одеялом что-то шевелилось.

Валерий встал и включил ночник – розовую прозрачную бабочку из фальшивого стекла. Куда делись все эти? (под «эти» понимались родственники жены и она сама в некоторых случаях) Из-под одеяла выскочил большой муравей и проворно побежал к Валерию. Шестиножка с длинными усами взобралась по штанине, влезла за воротник и забегала под одеждой. Валерий сорвал рубашку (почему она надета, если я ее снимал?) и бросил ее в угол. Осколок зеркала отражал семенящие ноги.

Муравей выбрался из рубашки и пошел на второй заход. Валерий запрыгнул на кровать.

У муравья было почти человеческое лицо с большими печальными глазами. Сам он был черного, лакированого цвета, с синеватым отблеском и тремя полосочками на брюшке. На передних лапах пальцы с ногтиками.

– Уйди! – закричал Валерий, – уйди, а то убью!

Он бросил подушкой, но муравей увернулся. Вообще, тварь двигалась слишком быстро. Из углов выбежали еще полчища таких же и стали грызть ножки кровати. Они сгрызали краску, но металл им не поддавался.

– Так вам! – закричал Валерий, – я вам не дамся!

Муравьи стали подпрыгивать на месте как мячики. Каждый был чуть меньше ладони. Несколько экземпляров запрыгнули на кровать и взобрались Валерию на живот, стали кусать, но не больно. Он схватил одного и оторвал. Эта гадость отрывалась с трудом, как застежка на липучке. Оторвалось только тело, а голова продолжала кусать, не обращая внимания на отсутствие желудка. Тело без головы резво бегало по полу и сталкивалось с другими муравьями, сослепу.

Валерий выбежал в дверь, наступив по дороге на одного из муравьев; тварь нежно хрустнула и заскреблась по полу ручонками. Он споткнулся о порожек и упал, больно стукнувшись лицом. Упал у двери ванной. Там он и нашел себя, утром.

Звонил телефон, громче чем обычно, и явно наглее. Телефон стоял на полу. Раздавленный муравей лежал посреди комнаты, а рядом сидели еще два и шевелили усиками, оплакивая погибшего соратника. Множество других висели гроздьями на шторах.

– Сколько вас здесь! – сказал Валерий и подержался за стенку, переступая порожек. Телефон не умолкал. Стучали зубы.

– Алло?

На этот раз говорил САМ:

Ваши дети, ваши дети, поизрезали все стулья, я бы вычел из зарплаты, если б дали нам ее, вы ведете неприлично, и примером недостойным, заразительным ужасно, возмутили коллектив.

Коллектив права имеет, демократия сегодня собирается собранье, чтоб таких как вы, прогнать.

– Я пьян, – ответил Валерий, – оставьте меня в покое. Меня и так муравьи закусали, только ваших собраний не хватает. И нечего стихами говорить, сволочь!

Директор перешел на прозу и сообщил, что за ним (за Валерием) дважды приезжал Мерседес, из Мерседеса выходили четыре очень вежливых, но очень странных человека в черных куртках.

– Как они выглядели? – спросил Валерий, протирая глаза.

– Как мафиози в кино.

– Тогда точно за мной.

Он изо всех сил ударил левым кулаком в стену и содрал кожу на косточках. На косточках выступили прозрачные красные росинки, но боли не было.

Директор отнесся с пониманием.

– Это бывает, – сказал он, – отлежитесь, а потом приходите, когда примете нормальный вид. Пьян так пьян, с каждым случается. Так надо было сразу и говорить.

Валерий оторвал сонного муравья от шторы, сел на кровать и положил его рядом с собой. Муравей ежился, испугано. Валерий погладил его ладонью:

– Не бойся, ты хороший, я тебя не трону.

Муравей поднял вполне человеческое личико (на самом деле это был не муравей, а Бородулькин, которого всегда били) и прослезился. Слезы капали и оставляли желтые пятнышки на простыне.

– Ну скажи же мне что-нибудь, – пробормотал Валерий, – я тебя люблю, маленький.

Муравей заплакал еще горше и сквозь слезы ответил:

– Ася умерла, жена твоя.

– Туда ей и дорога.

– Упала с лестницы. Два дня мучилась, а перевезти ее нельзя было. Так и умерла. Тебе звонили, звонили, а ты трубки не брал. Эх ты!

– Да я и не любил ее никогда, – ответил Валерий, – хотя жаль, конечно. Наверное, мне жаль.

– Знаю, – ответил муравей, уселся поудобнее, оторвал себе две промежуточных лапки и превратился в грустного чертика, – знаю, она тебя тоже не любила. Выпьем, что ли?

– Выпьем, – ответил Валерий. – За упокой души моей жены…

Но что-то мне совсем плохо…Почему выключили свет?.. Дай мне кружку, вот так…

И они выпили.

8

Одни звуки были железными, точнее блестяще-стальными и легкими, другие фарфоровыми, третьи мягкими, как свет в сумерках. Говорили несколько голосов, слова были непонятны, но мелодичны. Не открывая глаз, Валерий стал сплетать мелодию из звуков, потом музыку из нескольких мелодий. Звуки голосов подыгрывали ему: становились то громче, то тише. Послышались рыдания – совсем новая музыкальная тема, гармонично вплетающаяся в общую ткань. Шелест полотна, приоткрывают окно, и вот снова рыдания. Валерий открыл глаза.

У постели сидел дядя жены, злобный и насупленный; его толстый нос казался еще больше. Над сгибом локтя торчала капельница, приподнимая надутое лекарством брюшко, как сытый огромный комар. Кто-то плакал с левой стороны, но не хотелось поворачивать голову.

– Я в больнице? – спросил Валерий.

– Да.

– Почему я не умер?

– Ты был мертв четыре минуты. Тебя уже не надеялись вытащить. Откуда ты узнал? – спросил дядя.

– О чем?

– О, об Асе, о ней! – дядя обхватил свою голову руками, несколько театрально.

– Мне сказали.

– Никто не думал, что у тебя такое чуткое сердце, – вмешалась асина мать с другой стороны, – врач сказал, что тебя спасли чудом. У тебя в комнате нашли четырнадцать пустых бутылок, четырнадцать! Откуда у тебя столько бутылок, ты же много не пил?

– Ученики подарили, – ответил Валерий.

– Ты не такой уж и черствый, продолжила асина мать, – мне приятно, что ты ее так любишь (она всплакнула и плач затянулся).

– Я вернулся, – сказал Валерий, – я вернулся с того света.

Я был мертв четыре минуты. Прости меня, но я мало думал об Асе, когда хотел умереть. Но я вернулся и хочу остаться. Ведь есть же ребенок. Есть наша общая память – мы так помним ее…

– Но теперь, ты понимаешь, нас ничто не связывает, – продолжила асина мать, видимо, не услышав его слов, – ведь ребенок же не твой…

– И что же теперь? – Валерий повернул голову к ней.

Распухшая мамаша была похожа на розового бульдога, раньше она была бульдогом бледным. И вот бульдог бледный, и ад следует за ним…

– Ну, мы позволим тебе пожить у нас еще немного и даже не потребуем возмещения за зеркало, которое ты разбил (зеркало принадлежало еще матери моего отца – подумала она – значит, редкая рухлядь, – подумал Валерий в ответ; обменялись мыслями) мы позволим тебе пожить недельки две после выздоровления, а потом…

– Значит, вы меня выгоняете, – сказал Валерий, – да ведь ваша дочь мне даже не жена. Она ни разу не исполнила свой супружеский долг. Она, как б…, бегала к своему … и выпрашивала у него подачки, а он платил!

– Как вы смеете говорить об этом сейчас! – вмешался папаша, обычно говоривший с Валерием на «вы», но наименее уважительно.

– Мне плохо, я буду спать, – сказал Валерий и закрыл глаза. Уйдите все от меня ради Бога, вы уже выполнили свой долг.

Голоса посовещались, повскрикивали, поплакали и ушли, оставив за собою два апельсина. А три было жалко оставить, – подумал Валерий.

Он пошевелился, открыл глаза – в палате никого не было, кроме двух бессознательных простынь с красными лицами поверх. Одно из лиц беспокойно вздыхало. Он вытащил капельницу из руки и поморщился от боли. Из-под простыни вылез чертенок с лицом печального Бородулькина, лег на спину и задрыгал ножками.

– Привет, – сказал Валерий.

– Привет, – ответил чертенок, – тебе ее совсем не жаль, да?

– Было жаль, пока не пришли эти.

Чертенок заплакал.

– Прекрати, надоело когда все плачут.

Чертенок сменил лицо на бодрое. Он сделал это, сняв одну физиономию и надев другую. Теперь он был не Бородулькин.

– А я разве не выздоровел? – спросил Валерий.

– Почти, – ответил чертенок, – не бойся, я с тобой.

Он взбежал по спинке кровати и стал слизывать металлический блеск. Блеск тускнел.

– Значит, не выздоровел, – сказал Валерий, – хочу спать.

В палату вошла медсестра и не очень умело поставила капельницу на место. Валерий уснул.

9

На следующее утро, часов около девяти принесли завтрак: перловую кашу и уменьшенное подобие котлеты. Еще был мутный сок, от одного вида которого мутило. Валерия отстегнули от кровати (он был пристегнут тремя ремнями и не замечал этого до сих пор) и покормили с ложечки. Перловая каша была неожиданно вкусна – так, что даже захотелось есть. Капельницу сняли.

Около одиннадцати зашел молодой веселый врач и прочел легкую лекцию на нравственные темы.

– У меня умерла жена, – ответил Валерий, – я имею право.

Не вам меня учить.

– Конечно-конечно, но зачем же умирать вместе с ней?

Перед обедом пришла делегация коллег и принесла разной еды, в основном сладкой. На обед Валерий не пошел. Они поговорили о том и о сем, ругнули директора все по очереди (в несколько кругов) и вместе доели оставшееся.

– Больше чертиков не видишь? – поинтересовалась Остапьева.

– Вижу, – сказал Валерий, – вон, на твоем рукаве сидит.

Все засмеялись и Остапьева смахнула чертика с рукава. Тот повалялся по простыне, задирая ножки, и шмыгнул под кровать.

Ближе к вечеру вошла знакомая медсестра и с ней совсем новая женщина в неправильно застегнутом халате.

– Смотри, – сказала медсестра, – это тебе не в школе учиться. Вот этот например, упился с горя, потерял жену, чертики мерещатся, два дня ходил под себя. Теперь ты убирай, а я посмотрю.

На лице новенькой было застывшее, но героическое выражение. С таким лицом только под танк прыгать.

– Меня зовут Тамара, – представилась она и отвернула простыню.

– Не надо! – сказал Валерий, – выйдите, я сам! Все выйдите вон!

– Щас быстро успокоим, – сказала медсестра, но сделала знак и обе женщины вышли.

– Ну как? – спросила медсестра и Тамара пожала плечами, презрительно. Она была уверена, что все бы получилось отлично.

Тамаре было девятнадцать. Невысокая, коренастая, голубые глаза. Длинные светлые волосы – наверное, длинные, потому что собраны в узел. Во взгляде готовность верить и идти. Она расстегнула халат и застегнула его правильно. Совсем еще девчонка. Мы с ней еще встретимся не раз.

Два года подряд она поступала в медицинский, несмотря на астрономические взятки, которые давали другие и которые она сама дать не могла. Кроме денежной взятки требовалась взятка специфически женская. Тут дело уперлось в принцип и два года пропали зря. Когда дело упиралось в принцип, Тамара слегка тупела, но никогда не сдавалась и, прогорев окончательно, чувствовала мрачное удовлетворение с нездоровым оттенком. Так в детстве она в кровь билась со старшими, если чувствовала себя правой.

От коридора ответвлялась комнатка с телевизором, умерщвленным до девяти ноль-ноль вечера. Стояли застенчивые растения в углах. Другие растения вились по стенам как по своей собственности. И те, и другие были пыльными.

– Ладно, – сказала медсестра, – пока убирай здесь, – здесь тоже грязи полно. Швабру и веник возьмешь у меня. Чтоб вернула! (как будто кто-то позарится) А то знаю я таких.

Валерий привел себя в порядок, умылся как мог.

Сбрил куцую бороду и вышел отдохнуть. Он сел в кресле, а чертика посадил себе на колено. Кресло было твердым и протертым, вот-вот пружины вылезут. На душе было гнусно, что естественно после неудачного побега. Хорошо еще, что не совсем опозорился.

– Хорошо, что не опозорился, – сказал чертик.

– А ты не повторяй мои мысли!

Тамара обернулась на голос и увидела человека, который разговаривал с собственными руками.

Чертик перелез на ладонь и предложил:

– Давай что-нибудь устроим.

– Что?

– Разобьем телевизор.

– Нет, не хочу, – отказался Валерий.

– А что хочешь?

Валерий подумал и вспомнил последний разговор по телефону с директором.

– Хочу, чтобы директор говорил только стихами.

– Это запросто, – согласился чертик, – а сейчас?

– Сейчас оставь меня в покое.

– Давай подкатим к Тамаре?

– Не хочу.

– Не нравится?

– Нравится. Но я не могу с женщинами.

– Как это? – удивился чертик, – ты же целый год был женат!

– Ася меня не подпускала. Называла меня дохляком и неудачником. Сама ездила к своему удачнику на дачу. Сейчас мне ее совсем не жалко. Бог ее наказал за все.

– Сколько тебе лет? – спросил чертик.

– Двадцать шесть.

– Для мужчины в этом возрасте еще ничего не потеряно, даже если он еще мальчик, что очень смешно.

Чертик засмеялся, а Валерий сжал его в кулаке. Тамара обернулась на мгновение и увидела совсем сумасшедшего мужчину, сжимающего кулаки и злобно хмурящего брови. Господи, подумала она, что только с людьми не бывает!

Под вечер Валерий позвонил директору и извинился за свое поведение.

Директор ответил:

Приходите в среду утром и мы с вами все обсудим.

– Я очень раскаиваюсь, – сказал Валерий, ожидая более длинного ответа, – я согласен купить четырнадцать бутылок за свои деньги.

– Да, – сказал директор коротко и повесил трубку.

– Ну как? – поинтересовался чертик.

– Да пошел он к черту, пусть говорит как хочет. Кто он такой, чтобы я им интересовался? И вообще, он остался в прошлой жизни. Прошлой жизни, – повторил он.

10

Людочке было двадцать три. Она имела невероятную и роскошную профессию – артистка. Роскошная профессия почти не оплачивалась и приходилось жить в основном за счет подарков.

Дарили нечасто, но крупно. За полтора года она привыкла к такой жизни: к подаркам, к похвалам (по принципу: кукушка хвалит петуха), к работе над собой – всегда, всегда, до тошноты, до одури, до непристойных намеков и пальца у виска, иначе не выскочишь из сброда, – к неискренним восторгам и искренним проискам, к приставаниям, к утомительности будней и постоянной глухой боли в затылке, к эфемерной надежде на яркое будущее, отодвинутое в туманные дали, к злому влюбленному Лерику, над которым можно было издеваться всласть, если только знать меру. Есть на ком отвести душу.

Она лежала в перинах (в час пополудни, репетируя будущую роскошь, которая состояла именно в этом, а еще в машинах, флоридах и овациях) и вспоминала о Лерике.

О чем они говорили в последний раз? О чепухе какой-то: о том, как бежит время. Но почему-то вспомнилось и стало грустно; время все-таки уходит и уносит с собою все, кроме необьяснимости человеческих чувств. Что-то давно его нет. О чем он сейчас думает?

– Что? – очнулся Валерий.

– Я спрашиваю, о чем задумался? – спросил чертик.

– О ней.

– Зря ты с ней связался.