Шаги за спиной Герасимов Сергей

21

Сегодняшинй день был особенно счастливым. Не потому, что Люда сказала напоследок «Я люблю тебя», хотя могла бы и не сказать. Не потому что все, в конце концов, хорошо обошлось со странным папашей. Не потому, что, наконец-то, он познал последнюю важную тайну, которую так долго скрывала от него жизнь – собственно, в тайне и не было ничего особенного; такое же развлечение, как и любое другое. Слишком много об этом говорят. Сексуальные меньшинства, те вообще сбрендили на этом. Большинства пока держатся. Есть вещи поинтереснее.

Одной из вещей поинтереснее было искусство. Сегодня Валерий был приглашен на концерт фортепианного авангарда.

С группой городских авангардистов он познакомился два года назад, случайно. Группа была довольно прозрачной общностью, с тремя фанатами во главе, издавшими несколько пьесс. Было еще человек двадцать или тридцать авангардистов невидимых, размазанных по всему городу с плотностью вероятности близкой к нулю в каждой точке. Сам себя Валерий считал безусловно талантливее их всех, вместе взятых, но, так как то же самое думал о себе любой из тридцати трех, собственное мнение как-то теряло в значительности. Совсем друге дело – мнение толпы. К толпе авангардисты относились двойственно: искренне ее презирали и так же искренне, с замиранием дыхания на бледных губах, прислушивались к ее словам. Но чаще толпа молчала.

Сегодня состоится большой концерт столичного авангарда и, хотя звезд вроде Макарова или Леонтьева не ожидается, все звездочки поменьше обязательно будут.

Валерий задержался у кассы, наблюдая полное отсутствие потенциального зрителя. Стояла только Преображенская Наталья, известная ему по фотографиям. Наталья обьясняла, что это ее концерт, ее собственное выступление сразу после антракта, она сама будет играть собственные сочинения, у нее такая работа, за это платят деньги, а несгибаемая старушка на все аргументы отвечала, что без билета никаких Преображенских она пускать не собирается. Чем меньше человечек, тем сильнее его пучит от власти.

– Ну что с ней делать? – отчаялась Преображенская. – У вас нет билетика, случайно? Я любую цену заплачу.

– Нет, – ответил Валерий, – меня пускают бесплатно. Я по приглашению.

Покинув Преображенскую, он вошел в зал – и зал был неожиданно полон.

У входа продавали разные неожиданные вещи, чтобы подготовить слушателя к музыкальным неожиданностям. Валерий купил стеклянный елочный шарик в маленьком целофановом пакете. По инструкции, шарик нужно было разбить о другой, точно такой же. Внутри шариков лежали предсказания и пожелания. Если два пожелания совпадали, то они сбывались. По крайней мере, так обещал продавец шариков.

Валерий пробрался, высмотрев свободное место (было еще несколько свободных впритык за колонами, там, где слышно, но не видно); рядом сидела девушка, показавшаяся смутно знакомой, и использовала вместо веера голубую программку.

Было жарко и шумно.

Валерий улыбнулся и девушка ответила, улыбаясь в ответ:

– Никак не ожидала встретить вас здесь.

В ее глазах загорались звездочки, как в вечернем небе. Что такое? – подумал Валерий. – Минуту назад все было так прочно, моя крепость могла выдержать любой артобстрел. Но вдруг вырастает колокольчик на камнях и стены падают. Неужели так может быть?

– Я не совсем поняла, – сказала девушка, – вы что-то сказали об артилерии и колокольчиках.

– Я что-то говорил?

– Да.

– У меня привычка думать вслух. Я думал о вас. Мы где-то встречались раньше.

– Да, – ответила Тамара, – может быть, вам будет больно от моего напоминания, но я видела вас в больнице. Вы чуть не погибли тогда. Мне было страшно жаль вас. Вы сидели, сжав кулаки, и разговаривали с пустотой. Это так страшно потерять кого-то – я еще никого не теряла в жизни, но мне кажется, что это очень страшно.

– Да, – сказал Валерий, – это самое страшное, что можно представить. Я только что представил, что потеряю вас, и мое сердце сбилось с ритма.

– Не стоит делать таких комплиментов.

– Почему?

– Сердце остановится. В лучшем случае вы опять попадете в больницу, а в худшем – на тот свет.

– На том свете я уже был, – сказал Валерий, – целых четыре минуты. О рае ничего не могу сказать, но ада там точно нет.

Вы купили шарик?

– Да, и вот не знаю что с ним делать.

– Давайте чокнемся?

– Давайте.

Они хлопнули кулечек о кулечек и шарики разбились, сразу оба, с очень мелодичным звуком.

– Что там написано?

– Позвольте я, – Тамара открыла кулечек, – мужчина обязательно порежется… Вот. Похоже на лотерейные билетики.

– Что у вас? – спросил Валерий.

– Я… Нет, я не могу прочесть.

– Тогда наши судьбы совпали. На моем написано, что я вас люблю. И это правда.

– Но нельзя же так, – ответила Тамара. Ей вдруг захотелось прижаться к этому человеку, наверное, теплому, сильному, доброму, так захотелось, что она вздохнула со стоном – а на сцене кто-то настраивал скрипку и скрипка застонала именно тем тоном.

– Нельзя, – сказал Валерий, – но я необычный человек. Мне очень хочется быть откровенным. Сегодня я ночевал у женщины и был уверен, что люблю ее. К ней неожиданно приехал отец, и мне пришлось прятаться, потом отец заснул в кресле и мы любили друг друга прямо на ковре в двух метрах от него. Утром я уже собирался сбежать и почти выходил в двери, когда кто-то позвонил. Мне пришлось спрятаться в туалет. Это была женщина, шофер, она хотела отвезти отца куда-то. Тот отказался и женщина ушла, но перед тем, как уйти, она попробовала зайти в туалет. Внутри не было крючка, а я как то не ожидал ее. Она открыла дверь и посмотрела на меня. На ней были огромные очки и под очками огромные темные круги – от усталости. Я сказал: «пожалуйста, помолчите», а она ответила «это не мое дело» и ушла. Я вышел за ней и она подвезла меня к центру. По дороге она не сказала ни единого слова. Я думал, что это настоящее приключение, я думал, что это настоящая любовь. Но ведь и настоящее приключение, и настоящая любовь начались лишь с того момента, когда мы сели рядом. Мы оба понимаем это.

Разве я не прав?

– Да, – сказала Тамара, – вам сколько лет?

– Двадцать шесть.

– Прошлым летом я была влюблена в безумно красивого мужчину, которому тоже было двадцать шесть. Двадцать шесть – мое роковое число. Правда ведь бывают роковые числа? Он был врач и давал мне уроки массажа. Я никогда не собирала волосы перед встречей с ним, потому что наши руки никогда не соприкасались. Но у меня длинные волосы (я слегка подстриглась сейчас) и иногда его рука касалась моих волос.

Я старалась запомнить эти мгновения и ночи напролет повторяла их в памяти, повторяла, повторяла… А однажды его рука сама потянулась к моим волосам, и я поплыла, это было как бред. Тогда я думала, что это была любовь. Но ведь настоящее начинается только сейчас, правда?

Скрипка была унесена и заменена огромным дикарским барабаном, с бахромою по краям. Человек во фраке и в маленьких очках начал царапать барабан длинными ногтями.

– Я думала, что по барабанам бьют, – сказала Тамара.

– Но мы ведь на конценрте авангарда, – ответил Валерий, – здесь барабаны царапают, на рояле играют, не открывая крышки, а на флейте – втягивая воздух в себя. Что вы здесь делаете?

– Никто не хотел идти, я пошла, чтобы не пропадал билет.

Нам их распределили. А вы?

– Я музыкант. У меня есть несколько прекрасных композиций, которые никогда не исполнялись. Меня сюда пригласили.

– Так это непонятно, – сказала Тамара, – мне кажется, что вы самый родной на земле человек. А мы ведь даже не познакомились и говорим на «вы». И если бы я отказалась идти, или вы сели бы на другое место…

– Можно я вас поцелую?

– Можно не спрашивать.

Сцену наконец-то привели в порядок и концерт начался.

Первым выступал Ямпольский. Он вышел, раскланялся и лег у рояля. Одновременно он обьяснял смысл своих действий.

Композиция, по замыслу, изображала просыпающуюся душу.

Постепенно душа переходила от лежания к сидению на стуле (причем была очень удивлена, заметив, что у рояля есть клавиши), потом к сидению на рояле, потом к стоянию на рояле, потом к выбиванию на крышке рояля чечетки. Заканчивалось все троекратным возгласом: «Слава Христу!»

– Но ведь обещали фортепианную музыку, – сказала Тамара таким уютным голосом, что хотелось зарыться в него, как в подушку и плакать навзрыд.

– Совершенно верно, – ответил Валерий, с каждым словом натягиваясь в душе как струна, – совершенно верно. Он ведь играет на рояле. Разве нет?

Тамара тихо засмеялась и смущенно оглянулась. Соседка справа спала, ее мальчик лет шести лазил у ног, между сиденьями, и что-то ковырял в полу.

Потом выступила группа «Детство». Группа играла на детских инструментах, которые в свое время бойко и бездарно штамповались промышленностью, тогда еще живой: деревянное синее пианино с двенадцатью клавишами, дудочка с кнопками, ручная шарманка.

– Вы кто по Зодиаку? – спросил Валерий.

– Рак.

– Это замечательно. У меня есть композиция, которая называется «Рак». Для исполнения мне нужна цепочка, такая как у вас на шее.

– Вы собираетесь выступать?

– Может быть.

Первое отделение еще вместило: двух пожилых флейтистов, игравших, не прикладывая инструменты к губам (стуча пальцами перед микрофоном); квартет «ходящие по кругу»; импровизатора на тему произвольно предложенного шума. (Импровизатор был по-своему гениален и чем-то напоминал пушкинского).

В начале второго отделения произошла заминка:

Преображенская Наталья, которую все-таки впустили, заявила, что не будет выступать в этом зале. Она вышла на сцену, дождалась аплодисментов и сказала:

– Пусть выступает кто хочет. Я здесь выступать не буду.

Зрители радостно шумнули, предчувствуя скандал.

Корреспондент чего-то мелкого и очень местного уже пробирался к знаменитости.

– Дайте мне цепочку, – попросил Валерий.

Он вышел на сцену и поднял руки. Тишина осела, как оседает пыль.

– Господа! – сказал он, – сейчас, в честь моей любимой женщины, шестой ряд, место девятнадцать, будет исполнена композиция «рак». Исполняется на фортепиано и на вот этой цепочке, которая только что была на ее шее.

Он открыл крышку и закрепил цепочку на струнах. Нужные струны он скрепил шестью кусками лейкопластыря (который сразу же нашелся). И начал играть.

Скрежещуие, полустертые, подчеркнутые, глухие, острые, оборванные и затянутые звуки длились, вздымались, клубились, взлетали, кружили, опадали, тихли. Рак полз, шевеля клешнями, перебирая лапками, глядя на обмерший зал блестящими глазками на стебельках. Иллюзия была совершенной. Он закончил. Тишина.

После концерта он дал интервью. Корреспондент спрашивал, как можно добиться таких звуков с помощью всем известного рояля, пусть хотя бы и с цепочкой на струнах, и Валерий отвечал, слегка высокопарно, что рояля недостаточно, но нужен синтез инструмента, неординарного мышления и любви к лучшей из женщин. Лучшая из женщин стояла здесь же и улыбалась так, что Люда (лежа в перинах, вся блаженная, уже выспавшаяся, глядящая от скуки в телевизор) схватила Барсика за шкирку и швырнула в произвольном направлении. Барсик изменил произвольное направление на лету и свалил аквариум.

Не растерявшись, стал лопать рыбок.

– Что ж ты думаешь, – спросила Люда телевизор (который уже показывал следующую новость), – что ж ты думаешь, что я тебя отдам? От меня разве кто-нибудь уходил? Думаешь, твоя стерва будет долго улыбаться?

Сказав так, она успокоилась и стала раздумывать над планом. Хороший план все не приходил в голову и она решила отложить проблему в не слишком долгий ящик – до ближайшего вдохновения.

22

– Тебе куда? – спросил Валерий.

– На Космонавтов, есть такая улица, это далеко.

– Я знаю, у меня там друг живет. Ты в каком доме?

Она назвала, соврав, уменьшив цифру на два, сама не зная зачем – может быть, из женской вредности, может быть, не желая развивать отношения слишком быстро.

– Нет, – ответил Валерий, – в тридцать восьмом живет мой друг. Высокий такой, с усами, в одном усе седина, хороший рыбак. Зовут Пашей. Ты должна его знать. Почему ты так смотришь?

– Я потом тебе скажу. Я совсем забыла.

Она вышла на улицу и присела на скамейку, ожидая. Над деревьями скользили птицы, трепыхаясь на виражах, облака лежали двуцветными полосами – оранжево-лиловые – и собирались вдали в плотный темный орнамент, совсем не боевой окраски.

В ближайшем кафе играла музыка без слов, слышался смех и голоса, и обезумевшие липы выбрасывали от корней листья величиной с лопушиные и сердце пело от любви, в то утро возле дома номер тридцать восемь стояли милицейские машины и всезнающие старушки рассказывали, что бедного Пашу разрезали «прямо на куски», а она, не слишком-то веря, отвечала, что разрезать человека на куски нельзя, слишком много костей.

Потом Пашу вынесли, накрытого простыней, и увезли. Но милиция осталась, ходила по домам, выспрашивала, выспрашивала, а приехавшая мама, которая боялась абсолютно всего, все объясняла домашним, что ничего говорить нельзя – время сейчас такое, убьют ни за грош. Ни за грош… Что-то долго нет его.

Валерий прошел за кулисами к служебному выходу, переговорив по дороге с двумя старушками. Одна из старушек утверждала, что авангард это хорошо, другая заявляла, что даже слова такого «авангард» не знает. Оставив старушек, он свернул в боковой коридор (как много здесь коридоров) и оказался у кассы. Дверь была не заперта и он вошел. В ящике стола были деньги. Он начал считать.

– Молодой человек, билет купить можно?

Валерий поднял глаза.

– Нет, мы уже закрыты.

– А что же вы здесь делаете, если вы закрыты?

– Граблю кассу, разве не заметно?

Старичок с собачкой отошел.

Подумав, Валерий положил деньги на место. Слишком малая сумма, чтобы рисковать. Да и не стоит грабить искусство, его и без тебя двести раз ограбили. Достаточно доказать себе, что способен – и все же, какие мерзкие червячки в душе.

Он вышел, поддержал спор старушек об авангарде (сейчас как главный аргумент фигурировал дикарский барабан, на который неуважительно облокотили швабру) и пошел к служебному выходу.

– А вот и я.

Тамара улыбнулась.

– Ты не рада?

– Конечно рада. Твоего друга зовут Паша?

– Да. Смотри какой вечер. Больше всего в природе я люблю вечера. Кто-то будет говорить, что это меланхолия или дешевая романтика или еще что-то в этом роде. Но я все равно люблю вечера. Они прекрасны – тишиной, свистом ласточек, легким ветром в деревьях, который стал слышен, легким разворотом всех смыслов в сторону вечного, дальним скрипом трамвая на повороте и близким его гудением. Ты замечала, что трамвай на остановке гудит как пылесос? Это слышно только вечером. Вечером слух становится зрячим, а зрение… даже не знаю чем. Но ты понимаешь о чем я говорю.

– Да, – сказала Тамара, – я чуть-чуть тебя обманула. Я живу в тридцать шестом, а не в тридцать восьмом.

– Ну конечно, там ведь Паша живет. О чем мы говорили, да.

Я иногда сочиняю музыку. Знаешь, всегда вечером. Правда, я очень мало сочиняю. Ты меня не слушай, я чепуху несу, я просто в тебя влюблен. Некоторые сочиняют ночью, пьют кофе, другие сочиняют под шум телефизора или под ненастроенный транзистор. Это дает им новые темы. Есть у нас такой Епифанин, он сочиняет только в метро, когда очень шумно. А мне нужен вечер. Я люблю летние вечера, когда темнеет медленно.

– Я знала Пашу, – сказала Тамара.

– Тем лучше. Значит, это судьба, мы обязаны были встретиться.

– Я его знала, – повторила она.

– Когда?

– Еще недавно.

– Еще недавно мы ездили в лес. Нас было шестеро, но тебя, к сожалению, не было. Ах, как жаль, что тебя там не было.

Знаешь, пригласили кого попало…

– Его убили.

– Кого?

– Пашу. Его зарезали ночью. Говорят, что очень жестоко.

Ты видел его в тот вечер…

– Видел, – сказал Валерий, – у него был нож, правда нож, это бы плохо кончилось… Это кончилось плохо… Я знаю, кто это сделал.

– Лучше не знай.

– Почему?

– Я хочу, чтобы ты остался жив. Тех, кто знает, убивают.

23

Кошка Барсик доела рыбок; телевизор стал болтать на светские темы (как маразматик, бубнящий сам для себя) и его пришлось выключить; проявился узор на обоях (до сих пор был незамечаем): ромбик, в котором ютились шестнадцать других, поменьше, причем самый маленький ромбик был нарисован неправильно – и этот маленький раздражал просто до бешенства.

Телефон опасливо молчал. Остальная мебель тоже притихла. А

Валерий где-то гулял сейчас со своей прекрасной дамой, похожей на печеное яблоко (со словом «печеное» Люда переборщила); они гуляли в тиши вечерних улиц, смеялись за столиками кафе, целовались до одури в тени старых лип, потом шли к ней… Нет, этого Люда вынести не могла. Впрочем Лерик оставил свой телефон.

– Алло?

Голос старой женщины, любящей поплакать и подекламировать обиженные монологи за чужой счет. Люда сразу же пририсовала к голосу продолжение: сначала лицо, потом волосы, потом обвислый бюст и непомерную толщину внизу; толщина удивительным образом звканчивается красными туфельками тридцать шестого размера – напоминание о том, что молодость все же была.

– Алло? – Нетерпеливо.

– Простите, мне нужен Валера.

– Кто спрашивает?

– Подруга.

Повесили трубку. Значит, подруг там не любят. Люда засекла двенадцать минут, для неровного счета, и проплакала их, чтобы не терять зря времени. Потом снова набрала номер. Сейчас она говорила другим голосом, жестким.

– Да, Валерий Деланю. Да, из больницы. Получили результат кардиограммы. Да, важно. Нет, сказать могу только ему. Только не надо мне обьяснять, что такое врачебная тайна! Передайте трубку и все.

Голос отвернулся от трубки и позвал Валерия.

– Я слушаю.

– Это я, Люда.

– Да, я слушаю.

– Приезжай немедленно.

– Я не могу сейчас. Завтра похороны Аси.

– Если ты не приедешь сейчас, то завтра будут и мои похороны. Ты знаешь, что я в детстве бросалась с шестого этажа? У меня под окном асфальтовая дорожка. Я не умру, но сломаю себе спину и отобью все внутренности. Я останусь жить калекой и долго проживу. Каждый день я буду писать тебе письма и присылать свои фотографии. Если ты не придешь…

– Но я действительно не могу!

– Мне нужно только тебя увидеть. Я только увижу тебя, и ты уйдешь. Это же так мало. Я не задержу тебя больше чем на минуту. И у меня есть новость для тебя. Обещаю, не больше, чем на минуту.

Валерий согласился. Спасибо, Господи, что ты создал мужчин такими одинаковыми.

24

В двенадцать Валерий захотел спать. Люда легла ему на грудь и заплакала.

– Что случилось?

– Я плачу от радости. Я так люблю тебя. Когда я впервые поцеловалась (это было классе в седьмом), он сказал мне: «это было так приятно». С тех пор я все ждала, что кто-нибудь скажет мне те же слова. Говорили любые, но не эти. Скажи мне так, ну пожулуйста!

Она начала его целовать.

– Это было так приятно.

– Нет, неправильно, ты неправильно сказал слово «так», скажи еще раз…

– Это было так приятно!

Люда заплакала еще слаще.

– Как я покажусь домой? – спросил Валерий.

– Я позвоню и скажу, что пришлось делать срочные анализы или что-нибудь такое. Ты придешь рано утром. Я обещаю, что позвоню. Теперь спи, мой единственный, мой самый хороший, мой великолепный мужчина, только мой. Я могу спеть тебе колыбельную, как маленькому. Впрочем, ты уже заснул.

Она полежала еще минут десять для верности, наливаясь счастьем с каждой минутой, и аккуратно откатилась от ровно дышащей груди. Села на уголке кровати, у ног, и полюбовалась на своего полубога. Какой ты у меня…

Потом она вышла в зал и набрала нужный номер.

– Алло? – Все тот же голос.

– Вы хотите знать, где Валерий?

– Кто говорит?

– Говорит его любовница. На похороны он не придет. Ваша Ася была стервой и спала с кем угодно, но не с законным мужем. Поэтому справляйте ваши праздники без него.

– Это он сам так сказал?

– Сам. И попросил меня передать. Сам он больше не может слышать твоего голоса. Соберешь вещи к девяти утра и поставишь у порога. Я пришлю своих друзей, которые эти вещи заберут. Не вздумай что-нибудь украсть. Мой брат – районный прокурор. Я еще отсужу у тебя пол квартиры и всю мебель! Мои соболезнования.

Она положила трубку.

Валерий спал беспокойно, вздрагивая и бормоча во сне. Она присела на стульчик у кровати и принялась смотреть. Смотреть – а что еще нужно? Ее глаза стали мудрыми и спокойными. Сама себе она казалась большой птицей, охраняющей своего маленького детеныша. Огромной птицей из сказок, с когтями, зубами и драконьим хвостом, такой птицей, которая может поймать и принести слона, например, если любимому захочется снонятинки. Валерий улыбнулся во сне – кого он увидел? А если кого-то другого?.. Сама себе она казалась огромной птицей с когтями, зубами и драконьим хвостом, такой птицей, которая найдет и разорвет любого злодея, посягнувшего на святость гнездышка. Найдет в любой башне со стенами трехметровой толщины. Было совсем поздно, но совсем не хотелось спать, есть тоже не хотелось, хотя поужинать она, кажется, забыла.

Где-то в арабских сказках, тех самых, в которых водятся огромные птицы, говорится, что за дальним кольцом гор живут существа, которые не спят, не едят и не пьют, а только славят Аллаха. И это заменяет им и сон, и еду, и питье. Что-то такое Люда читала. Счастливые они.

Когда начало сереть и уже видно было, что день придет ясный и солнечный, она очнулась. Выключила лампу. Вышла в зал и позвонила снова.

– Да, это я. Да, я знаю, что очень рано. Но сделай для меня, пожалуйста. Сегодня в девять утра пойди (она назвала адрес) и забери чемоданы Валерия. Запомнил? – Ва-ле-ри-я.

Чемоданы будут готовы. Если не готовы, то заберешь то, что есть. В разговоры не вступай и веди себя корректно. Не говори от кого. Потом принесешь мне. Спасибо. Я никогда не забуду этого.

– Ты улыбылся сегодня всю ночь, – сказала она Валерию, когда он открыл глаза.

Было около девяти утра.

– Я не помню, что мне снилось.

– Ты называл мое имя, – соврала Люда и мгновенно поверила в свою ложь.

– Правда?

– А еще звонили твои. Они сказали, что не хотят тебя больше видеть. Даже на похоронах. Сказали, что соберут твои вещи и пришлют с утра. Будешь теперь жить у меня. Скажи, что ты меня любишь.

– Люблю.

– Ты сказал правду?

– Правду.

– А как звали ту женщину, ради которой ты выступал?

– ?

– Я видела в новостях.

– Тамара.

– Ты ее любишь тоже? Я знаю, что такое бывает, когда любишь сразу двоих. Но я хочу забыть о ней. Я не позволю тебе с ней встречаться. Обещай мне.

– Обещаю.

– Мужские обещания ничего не стоят, – сказала Люда, – но я помогу тебе сдержать слово. Ты хочешь есть?

– Нет.

– Нет, хочешь. Сейчас я заварю кофе и принесу тебе в постель. Твоя Ася умела готовить завтрак?

– Так себе.

– Почитай пока журнальчик – она бросила ему Плейбой. И заметь, что я ничуть не хуже этих американок, смазанных маслом и загорелых как лошадиные задницы. Тебе со сливками или черный?

Вскоре принесли чемоданы и Люда заставила проверить, все ли на месте. Чемоданов было два, один из них инвалид – с протезом вместо ручки.

– Ты пойдешь на похороны? – спросила Люда.

– Я должен.

– После всего этого?