Воспитан рыцарем О`Санчес

ГЛАВА 4

В Империи – праздник празднику рознь. В иные торжественные дни можно только молиться, да совершать добрые поступки, да приносить богатые жертвы на алтарь Матушки-Земли, как например в Светлый День Ея Пробуждения, а в иные – можно работать, но нельзя пить хмельное, а бывает – все вроде бы можно, но только в темное время, до утренней зари и от вечерней…. Есть ограничения и в Городской День, самый почитаемый из местных праздников, но они заканчиваются ровно в полночь.

К сумеркам Зиэль проснулся, вместе с Лином они похлебали жиденькой кашки на молоке, поболтали – Зиэль поболтал – с трактирщиком Тохом, на всякие разные бытовые темы, совершенно Лину не интересные…

По углам трактира, на лавках, с десяток посетителей, вялые, тихие, словно бы равнодушные к окружающему миру, но это их безразличие – напускное: все они ждут, когда продолжится веселый пир с бесплатным угощением, когда воин Зиэль прикажет начинать и позовет…

А пир будет, а Зиэль позовет: вон как очаг жар дает, на нем почти с полудня вертел крутят, праздничную дичь жарят.

– Давай, поднимай огни, начнем помаленьку.

Трактирщик мигнул слугам, и те резво побежали вдоль стен, возжигать светильники. Только что трактирный зал дремал в уютной полутьме – и вот уже светло как днем! Музыканты, пришедшие на замену вчерашним, – все уже сытые, но пока еще абсолютно трезвые, – грянули «Далекую лодочку» и Лин застыл в восхищении: вот, оказывается, какою может быть музыка. Он и раньше любил эту чудную песню без слов, но в таком исполнении… Лину немедленно захотелось стать музыкантом, еще больше, чем воином, тем более, что за последние два дня он этих воинов насмотрелся вблизи и…

– Ты наелся этой жалкой кашицей?

– Да… но еще могу. Лучше чего-нибудь другого…

– Хозяин! Не томи… Неужто еще не готово? Я же по запаху чую – дошел кабанчик!

– Дошел, дошел, ваша правда, сиятельный Зиэль. Но мой рецепт требует окатить дичь – а ведь это дичь, не просто домашний боров, – тремя густыми водами на диких травах и каждый окаток осушить над раскаленными углями. Это для корочки, для тройной корочки, без которой мой кабанчик – ничто, прах, мой позор… хотя и все равно вкуснее будет, чем у кого бы то ни было… Утолите жажду вот этим вот розовым вином с ледничка – и не успеет ваш кубок опустеть…

Зиэль глубоко-преглубоко втянул в себя воздух сквозь трепещущие ноздри, выпустил его через жаркий оскаленный рот и покорился…

– Ладно, жду. Всем вина! Всех к столу! Вина, яства, лакомства – для моих гостей, да побольше! Но кабанчика – чур, только мне для начала! Мне и моему юному спутнику! Что после нас останется – отдам народу! Эх, все для народа, гуляем!

Глазом моргнуть – полон стол пирующих гостей, словно волшебством их надуло!

Перед каждым гостем положили новенькую деревянную доску-подставку, круглую, с небольшим охранным валиком по краю, чтобы горячий жир и соус с нее не стекали; всем дубовые, а перед Зиэлем – особо почетную, черного дерева, с узорами.

Наконец двое слуг принесли, тяжело семеня, целиком зажаренную на вертеле тушу кабанчика, как есть, с вертелом: жир все еще шипел на коричневых боках и падал прямо на каменные плиты трактирного пола. Без этого «выхода» с «представлением» роскошнейшее блюдо было бы всего лишь едой, а с ним – считалось произведением искусства.

– Хо! Отлично! Эй, с факелами, сюда встань. Нет, действительно красиво. Я считаю, что даже легкая подгорелость по краешкам… Ну-ка, развернулись… Огня еще поднесите, ты, поближе подойди… и отодвинься, пентюх, не видно. Вот… Ах, красавец!.. Нет, нет, то, что надо, не извиняйся, Тох, жар есть жар, это так и должно быть, с угольками, даже у Его Величества Императора, а я бывал за его пиршественным столом… За походным, правда… Ну хватит же, разбойник, вели накладывать!

Первое, что подумал Лин, увидев у себя на доске громадный кус жареного кабанчика, – такую гору даже взрослому невозможно съесть, не лопнув… Но отведав душистого мяска под хрустящей корочкой и саму изумительную корочку, но макнув в горячий розовый жирный сок лепешку, нарочно подстеленную под мясо… раз макнув, да другой, Лин остро пожалел, что не весь кабанчик ему достался, и что наверняка даже костей народу не перепадет от обещаний Зиэля… Истина, как водится, обманула оба этих ожидания: со своим кусищем Лин все-таки справился, но добавки уже не захотел. Иное дело Зиэль, он трижды сожрал положенное, огроменные порции, выдолбил и съел – пока горячий – мозг из двух костей, прежде чем разрешил «народу» полакомиться остатками, однако же и этих остатков было не менее трех четвертей рослого и могучего при жизни «кабанчика».

Часу не прошло – половина гостей сползли под стол, пьяные без памяти, но на освобождающиеся места подтягивались все новые и новые участники пира, а пьяных слуги волоком тащили отсыпаться в сарай, нарочно для вытрезвления и предусмотренный: там тихо, всюду сено подстелено, есть жбан с водой, есть отхожее место за перегородкой, а ветхая служанка, никуда более не высовываясь, служит свою легкую службу: подтирает за грязнулями грязь и блевоту, некоторым воду подает.

Музыка между тем играла мягко и благолепно, не срываясь на веселые танцевальные звуки, ибо Зиэль строго-настрого запретил.

– Силы надо беречь, натанцуемся еще… Тох! Принеси, братец, малую чару кокушника, освежиться хочу! И себе налей, выпить с тобой желаю!

Для трактирщика – почет и уважение, когда гость публично изъявляет желание выпить вместе с ним, но это – смотря какой гость! Иного Тох просто не услышит деликатно, иного панибрата пинком выставит из трактира и не скоро пустит вновь, а с иным…

– Для меня честь, не смею отказаться!

– Давай… А у тебя вино, что ли?

– Стар я для кокушника. Да и… Упаду – кто за пиром присмотрит?

– Гм… Вздор. Да ты же крепче камня, Тох, и здоровее самого Аламагана! Впрочем, тебе виднее. Пью твое здоровье!

– Взаимно, сиятельный Зиэль! – мужчины единым духом опорожнили стеклянные кубки, каждый – свой. Зиэль на последнем глотке нашарил левой рукой подсвечник, поднес к лицу и мощно выдохнул: синее пламя вылетело изо рта не меньше чем на локоть, свеча яростно полыхнула и погасла.

Дружный хохот зрителей и бурные рукоплескания стали Зиэлю заслуженной наградой в его застольном подвиге.

– Сколько там до полуночи?

– Близко уже, вот этой вот свече догореть.

– А, так это мерная свеча? Я и не приметил. Так, хозяин, всех пьяных – туда же, в сарай, к остальным, очищай места. Всем остальным – протрезветь! Тох, не спи, вели скорее расширить пространство для танцев. Всем музыкантам – по чарке Имперского, неразбавленного, чтобы у них огоньки по жилам побежали… Э! А ты еще здесь?

Последний вопрос был обращен к Лину, и очень вовремя: Лин только вот собирался отпроситься у Зиэля наверх, к Гвоздику: салфетка уже пропиталась жиром, а сверток тяжеленный! То-то Гвоздик будет рад… Да еще и в сон клонит, мочи нет…

– А можно, я спать пойду?

– Не можно, нужно! Ты должен выспаться к завтрему, день будет полон забот и трудов. Тох, вели проводить парня, и побыстрее, наф тебя сожри! Столы придвинул? Хорошо. Вот-вот уже полночь…

Трактирный служка из местных, рослый парень по имени Кукумак, торопливо поклонился Лину и показал ему ключ, в знак того, что он готов проводить. Лину вдруг стало любопытно – почему его так поспешно выпроваживают, да как тут узнаешь, у кого спрашивать? Он и пошел, волоча ногу за ногу, никуда не спеша… И остановился, уже на середине лестницы.

– Господа гости, господа постояльцы, тихо всем!!! Тихо, судари! Господин Зиэль… Слышите?

В притихший трактир проникли звуки далекого колокола с городской ратуши, все шесть ударов… Полночь! И почти тотчас же в боковую дверь, возле трактирной стойки, быстро и громко постучали, словно протараторили… Вроде бы и хихикает кто-то…

– Тох!

– Да, сиятельный господин Зиэль!

– Полночь ли?

– Полночь, сиятельный господин Зиэль!

– Настал ли новый день в Империи?

– По законам Империи – настал, сиятельный господин Зиэль!

– Слышал ли ты вопрошающий стук во входную дверь?

– Слышал, сиятельный господин Зиэль!

– Готов ли ты соблюдать законы дорожного гостеприимства Империи? Дабы каждый страждущий мог обрести здесь крышу над головой, кусок хлеба, глоток воды, тепло очага, удобную постель и приличную компанию?

– Так точно, сиятельный господин Зиэль!

– Тогда… Кто бы там ни был – милости просим к нашему огоньку. Кто там, Тох?

– Веселые девки для вашего сиятельства! Музыка!..

Ах, вот оно что! Лин знал, что существуют на свете веселые девки, даже видел сегодня нескольких возле базара… Но эти гораздо моложе и наряднее… А много-то их как! Лин знал, что быть девкой для услад – не очень-то почетное занятие, но не совсем понимал – почему, и что за услады такие? Вон ведь как им рады: все мужчины в зале аж взревели! Две пары уже составились и танцуют, а остальных девиц наперебой зовут за стол, к себе поближе. Да, в этом есть что-то такое очень неприличное, но что именно – Лин пока не постиг. Мошка вроде бы разбиралась и что-то знала про них, Мошка дольше всех, дольше чем даже старый Лунь, в городах жила, но как раз об этом, о девках, она не любила говорить с маленьким мальчиком.

Зиэль поворотил голову к лестнице и точнехонько глазами встретился с Лином, Лин аж вздрогнул от этого взгляда и заторопился наверх. Он ну никак не мог привыкнуть к этой особенности Зиэля: такой заботливый, бескорыстный, вроде бы всегда веселый… но зыркнет черным оком – и душа в пятки. И меч и секира у него быстрее даже взгляда выскакивают: он еще улыбается, а кто-то, им недовольный, уже мертвец без головы.

Все же напоследок Лин успел приметить, что под бока Зиэлю прибились две молоденькие красотки, он их угощает с обеих рук, а они заливисто хохочут.

За Гвоздиком прибирать – не велик труд, Лин хорошо придумал, чтобы не выходить из комнаты лишний раз: он старыми тряпками, которые ему Суня принесла целый ворох, все подтирает, а грязное – в окошко выбрасывает. Окошко глядит на трактирный двор, прямехонько под ним – мусорная яма, тряпки туда и падают. Зато и окно можно держать открытым только то, возле которого Зиэль спит, оно выходит в маленький садик, там тихо и цветами пахнет.

– Гвоздик, отойди, дурачок, не надо из этого тазика пить, там вода, которой мы руки-ноги моем, давай, я тебе в плошку налью. А смотри, что я тебе принес… Хочешь кушать?

Хочет ли Гвоздик кушать!? Да об этом можно никогда не спрашивать Гвоздика: хвостик торчком, зубки и коготки наружу – заурчал, зачавкал, захлюпал. Нет, ну надо же какое свирепое попискивание! Лин сел прямо на пол, поближе к Гвоздику, ноги калачиком, пальцы пытаются пригладить чешуйки на загривке: когда Гвоздик голоден и ест, у него всегда все топорщится, от головы – по самый хвост. И когда он на Зиэля смотрит – тоже шерсть дыбом. У собак, у медведей, у тигров, у других животных – мех или шерсть, а у охи-охи – скорее все же чешуя, хотя и не рыбья, и не змеиная… Ближе к драконьей. Но драконы своих детишек молоком не питают, а охи-охи – как собаки и медведи, малых детенышей через сосцы выкармливают… Так что лучше называть это – если не мехом, так хотя бы шерстью. Странные звери охи-охи…

– Да, хорошие, хорошие звери охи-охи, нечего пищать, а один такой, Гвоздиком звать, – самый хороший!

Гвоздик взвизгнул в ответ и, радостно колотя хвостиком по сторонам, прыгнул к Лину на руки. И откуда он догадался, что Лин хочет его с собой на лежанку взять, Лин ведь только подумал об этом?.. Пока Зиэля нет – можно позволить себе, а как придет – сразу шуганет бедного Гвоздика на пол! Говорит, что нельзя зверя баловать, ни боевого, ни охотничьего. Зверя – конечно нельзя, но маленького-то звереныша – можно!.. Маленький-то он маленький, но уже за пазуху не сунешь, быстро растет.

Лин лег на спину, руки под голову и замер. Левому боку тепло и даже чуть щекотно: там Гвоздик пристроился в клубочек. А хвостик все равно вверх направлен: у взрослого охи-охи маленькая дозорная голова на кончике хвоста, которая не спит, но у Гвоздика, по малолетству его, вместо головы на конце хвоста шишечка, из которой голова потом и вылупится. Бывает, в схватке оторвут охи-охи кусок хвоста вместе с маленькой головой – за месяц новая отрастет, точно такая же. Взрослый охи-охи самец живет при семье, но поодаль: пока щенки маленькие, мама охи-охи его отгоняет от них, чтобы не съел, а потом, когда подрастут – допускает: на, папа, воспитывай приплод, на охоту води…

И еще они очень умные… хотя бы Гвоздика взять… тише, тише, Гвоздик, втяни царапушки… это они так смеются и веселятся…

Издалека, из трактирного зала опять раздался звон разбиваемой посуды, мужской хохот и женские взвизги, музыка умолкла было, но зазвучала с новой силой, громкая, да неспособная, однако, заглушить топот множества танцующих ног…

А в другой комнате, на жилой хозяйской половине, никак не могла уснуть девушка Суня: ах, не понять отчего на сердце так… томительно… беспокойно. Как они противно визжат и противно смеются, эти бесстыжие девки… Весело им!..

– Тетушка, а правда здорово, что нам сегодня не надобно прислуживать в этом вертепе?.. А, тетушка?

Но тетушка Тоша спала и уже видела десятый сон: ей все эти шумы давно привычны… Отдых – редкое лакомство для трудовых людей

Суня со вздохом подоткнула перину, взбила подушку… Как бы так повернуться, чтобы сон пришел… Почему у всех мужиков такие наглые глаза?.. Почему им в гульбу – вина, музыки и драк недостаточно, обязательно гулящих девок подавай?.. Боги, как жарко…

Только что Лин видел сны… сразу забылись… а вот уже явь стучится в глаза и уши: утро. Оказывается, Лин опять проснулся последним: Гвоздик на полу, в позе ожидания, хвостик приветливо дрожит… «Добрутрогвоздик».. Зиэль, по пояс голый, сидит на кровати, подрезает ногти кинжалом, теперь уже на руках…

– Ох, и хитрый же у тебя шакаленок растет! Смотрю: прыг с кровати и замер, будто всю ночь там и лежал. А глазеныши-то горят, хоть и прищурены! Ты чуял, что он к тебе на кровать забрался?

Стыдно Лину врать, и нож острый – признаваться! Эх…

– Я ему разрешил, ему же страшно без мамы, он же еще маленький.

– Муравей еще меньше. Запомни, заруби на носу: если ты мужчина – размеры и возраст ни при чем, а только характер! Вырастет жидкая медуза из него, тогда сам заплачешь. Да и вырастет ли, при таком-то воспитании? Как раз мыши утянут за хвост и сожрут.

– Не сожрут.

– Умывайся, одевайся, то, се, к столу поторопись, да поедем.

Местный цирк на высоком холме стоит, хотя все-таки пониже, чем графский дворец с храмом и ратушей. Зато – сам собою громадина: Лин еще позавчера его узрел, и не мудрено: высоченные серые стены далеко видны, из любой точки города… Лин знал, что внутри цирка – арена под открытым небом, а на ней и бои проходят, и состязания… Но своими глазами не видел ни состязаний, ни самой арены, теперь вот на гладиатора учиться будет… Страшно Лину, тревожно и интересно: гладиаторы – особый народ, они отважные, сильные, у них полно денег, все их узнают и ими восторгаются… И хоронят с почетом. Лин закрыл глаза и попытался представить, как его будут хоронить, с пышностью, с провожающими… Девушки плачут, особенно Уфина, которая стала первой в мире красавицей, на груди у него роскошный меч… А сам он уже всего этого не слышит… Нет, почему это – не слышит? Пусть боги, в награду за его мастерство и подвиги…

– Ты что, спишь? А? Сейчас полон рот мух наловишь. Прямо сиди, спину мне не слюнявь.

Вот так всегда, помечтать не дадут.

Серо внутри стен, жарко, шумно. Неприглядно… Крепко пахнет потом и нечистотами. Гладиаторские казармы тут же расположены, под трибунами цирка, на этом же холме. Старшина гладиаторского цеха не сразу после того, как слуги со слов Зиэля передали ему суть дела, но самолично вышел разговаривать с Зиэлем, а ведь гладиаторский старшина – большой человек в Шихане, без малого – вельможа. Однако – снизошел. И пока Лин и Зиэль ждали, вокруг них мирно бурлила местная обыденность: мастеровые доски носят куда-то, тетка в обнимку с кувшинами бежит, полураздетые, но вооруженные мужчины сидят и лежат на каменных скамьях. Из дверей неподалеку дым, звон, меха гудят – кузница, можно и не заглядывать, чтобы догадаться… Лин обернулся на ругань – и его пробили ужас и отвращение: трое слуг на веревке волоком тащили истерзанные трупы двух животных: цераптора и кого-то пятнистого, тоже хищника, судя по мертвой оскаленной пасти… Старший из слуг ругал двух подростков за нерадение и лень, а они, вместо того чтобы почтительно и молча принимать упреки от взрослого, огрызались и ругались на него грязными словами… Все трое – рабы.

Старшина гладиаторов сразу же после коротких деловых приветствий с Зиэлем указал рукой на Лина и утвердительно спросил:

– Этот?!

А тот кивнул без лишних слов:

– Да.

– Маловат.

– Зато неплох. Я с ним неделю путешествовал, в этих вопросах толк знаю. Смел, умен, ловок, сила духа имеется. Голова, тело, руки-ноги – без изъянов.

– Следы?

– Нет никаких, ему же десять лет, не успел наследить. Нафам был отдан, мною спасен.

– Нафы? Тогда отпадает, нам никакие лишние трения с ними не нужны.

– Да это далеко было, на побережье аж… Слово даю, они его след потеряли.

– Слушай, ратник, хоть ты и черная рубашка, ну как ты можешь такое слово дать? Что ты чушь мелешь? Ты что, колдун?

Зиэль крякнул, глаза его метнули молнии, но… Резонные вопросы старшина задает, естественные вопросы…

– Не колдун. Но – знаю достоверно. – Зиэль наклонился к уху старшины и начал ему что-то втолковывать. Тот слушал, слушал, да и отстранился в изумлении! Но Зиэль продолжал ему гудеть вполголоса, показывая ему то на свои сапоги, то куда-то на горизонт, в сторону запада.

– Тем более… Что же ты сам его не воспитываешь?

– Сам? А на каких богов мне эта радость? Я не воспитатель, я военный человек. Сегодня здесь, завтра там. Мальчишка мне в обузу станет, не сегодня, так завтра.

– Гм. Но он – свободный? Точно?

– Да. Всю жизнь в шапке, как говорится.

– А что это у него? Кто там шевелится? – Зиэль понял, что дело выправляется в нужную сторону и сразу же повеселел.

– Лин! Повернись к нам. И подойди еще на пару шагов, ближе не надо. Это щенок охи-охи, ручной.

– Ручной??? Да ты… – Старшина явно хотел сказать какую-то колкость Зиэлю, но вдруг прикусил язык. Возможно вспомнил что-то из Зиэлевых шепотов… – Хм… Любопытно.

Старшина прищурился в их сторону, а Гвоздик, почуяв чужое прицельное внимание, немедленно ощетинился и выпустил наружу весь свой боевой арсенал: клыки и коготки. И запищал устрашающе.

– Ручной. Верь – не верь, но они друг друга понимают, и он его слушается. Охи-охи – Лина.

– Ну… Это занятно. Из этого можно номер сообразить. Да. И если повезет – в столице показать. Жаль, что одноразовый… А кормить и поить обоих долгие годы… Это, брат, такие расходы, доложу я тебе… Ты должен понимать. Я не торгуюсь, но я заранее объясняю, ты пойми правильно… Сколько ты хочешь?

Зиэль презрительно ухмыльнулся и возложил лапу на плечо старшине:

– Я друзьями не торгую, а они мне – куда ни кинь – друзьями были все эти дни. Так бери, но обращайся по-людски, понял? А себе я по-своему заработаю: вот этим вот, – Зиэль похлопал левой рукой сначала по секире, а потом, задрав ее за спину, по рукоятке меча, – и вот этим.

– Рая не обещаю, императорских палат – тоже, но как с другими, так и с ним. Мой племяш на равных со всеми учился, теперь в Океании, жив здоров, сам вот-вот свою школу заведет…

– Тогда – в добрый час. Итак, если мы договорились…

– Да.

– Ты разрешишь – мы попрощаемся?

– Да. – Старшина кивнул и сел на ближайшую каменную скамью, в знак того, что он сам проводит новобранца на место его новой жизни, а пока – не мешает прощаться. Был он брит, по гладиаторскому обычаю, без усов и бороды, непокрытая голова коротка стрижена. Да, в пределах своих владений, внутри ограды, он мог себе позволить не носить головной убор. Годы подсушили старого гладиатора, однако сил он сберег в достатке, достаточно посмотреть на его плечи, встретиться с ним взглядом. Лин в глубине души чувствовал, что это неплохой человек, но…

– Ну… как говорится… Ничего в трактире не забыл? Все с собой?

– Да. Зиэль, слушай…

– Слушаю.

Лин поднял глаза на Зиэля и решительно выдержал его черный взор.

– Я не хочу здесь оставаться и учиться.

Зиэль словно бы решил сыграть с Лином в гляделки: глаз он не отвел, ни на что не перевел, даже не моргнул.

– Вот как?

– Да. Здесь зверей мучают. И вообще…

– И вообще – что?..

Лин не выдержал состязания взглядами, прикрыл веки и заплакал, без рыданий и всхлипываний, одними глазами. Слезы с двух сторон сбегали на острый мальчишеский подбородок, а оттуда сыпались беспорядочными каплями, на рубашку, на вздыбленные Гвоздиковы чешуйки и вниз, на утрамбованную землю внутреннего двора казармы.

– Не хочу здесь.

Зиэль молча и пристально вглядывался в плачущего Лина, ничего не понять было по его неподвижному темному лицу. Затем он повернулся и подошел к сидящему в ожидании старшине гладиаторского цеха.

– Отменяется, брат. Извини.

Старшина легко поднялся, словно бы ждал именно этого сообщения, и, ни слова не говоря, повернулся спиной к Зиэлю. Миг, другой – и нет его, скрылся за дверью, в темноте коридора. Еще через несколько мгновений из казармы выскочили четверо слуг, все рабы, ни одного свободного. Из оружия при них – только дубинки. От старшего торопливый поклон в сторону Зиэля:

– Господин Рохо просит вас очистить помещение и сделать это незамедлительно…

Зиэль даже не шелохнулся в ответ, только по рукоятке секиры от ногтей щелчки посыпались.

– Просит с уважением.

– А, другое дело. Гм… Передайте ему… Он прав – а я нет. Пойдем, Лин. – Зиэль выгреб из кармана горсть серебра и меди, швырнул ее в пыль. У слуг загорелись глаза, но – выучка! – покуда воин и мальчик не вышли за ворота, отделяющие двор казармы от вольной улицы, никто из них даже не нагнулся за деньгами… Что там было дальше, кто и как делил, сколько кому досталось – Лин и не узнал никогда: ворота закрылись.

– Хорошо сходили… Может, ты и воином быть раздумал? У?

– Не знаю.

– А кто знает? Ты, вот что… прежде чем мы на Сивку взгромоздимся… задери подол рубашки да вытри грязь с лица! Зареван как девчонка, смотреть противно.

Лин поспешно выполнил приказание. Ему и стыдно было за свою слабость, но одновременно и несказанно полегчало на душе: оказывается, не хотел он быть гладиатором, это точно.

– То-то Суня обрадуется, своего женишка нежданно-негаданно увидав… Слушай, Лин… Давно собирался спросить… Как тебе это удалось? Ну… С той рожей, в первый день… Когда фокусники?..

Несмотря на невнятный вопрос, Лин мгновенно понял, о чем его Зиэль спрашивает. Понял и удивился. Да, это было в первый день их приезда, когда они спускались от ратуши вниз, в поисках трактира.

Уличные потешники прямо на улице, среди бела дня, устроили представление, а нечастые прохожие, не все, но самые сердобольные и щедрые, бросали в их сторону монетки, не заботясь о том, что деньги могут закатиться невесть куда и потеряться где-нибудь в канаве. И, насколько Лин мог видеть, ни одной денежке спрятаться от выступающих не удалось. Один из них, маг в остроконечном колпаке, заиграл на дудочке, но из раструба ее, вместе со звуками выдулся зыбкий фиолетовый пузырь, который рос, рос и постепенно превратился в огромную полупрозрачную рожу…

»Сейчас рожа подмигнет», – почему-то понял Лин, и точно: пучеглазая рожа поглядела точнехонько на него и приспустила на несколько мгновений левое веко. Зиэль отставил в сторону руку и пошевелил пальцами, словно бы посолил дорожную брусчатку… Дудочка взвизгнула и умолкла, пузырь лопнул, а все пятеро потешников бросились чуть ли не под ноги Сивке, собирать медь и мелкое серебро…

– Я разве? Ты им деньги бросил, вот он и перестал играть, я ни при чем.

– Гм… Слушай ухом, а не задницей, я еще не договорил. Голова мигнула, и мигнуть ее заставил ты. Как тебе это удалось, она же фантом?

– Что – она?..

– Призрак, пых, морок, нежить… Ты заставил мигнуть неживой морок. Как это у тебя получилось?

Лин был поражен, ему и в голову не приходило, что…

– Я… не знаю… Я не знал… Я подумал: вот она подмигнет сейчас, она и подмигнула… Я не знал, что это я ее заставил…

– Хм… И не врешь ведь. У-гу-у… Так… так… Ну… тогда прямой путь тебе в послушники какой-нибудь монашеской общины… Будешь служить богам, будешь бороться со злом, жаркими молитвами и тайными заклятьями… К Умане мы обращаться не станем, – я ее не люблю, а она тебя… Вообще говоря, я никого из них не люблю, но Уману особенно. Ее и эту… Верховную… Но зато у нее храм здоровенный, туда самые частые и обильные пожертвования попадают, всегда сыт будешь… Решено: поедем к храму Земли. Или ты опять против?

Лина аж в пот бросило от стыда за свою трусость и недавние слезы, и он молча покрутил головой.

Зиэлю было этого не видно, все же он и так догадался, что за спиной не возражают…

Однако, из храма Земли их выперли еще быстрее, чем из гладиаторской школы, стоило только служителям божества узреть охи-охи на руках у будущего послушника.

– С животными не берем. А если человек от него откажется, только чтобы в храм поступить, то нам такое вероломное сокровище тем более не надобно! Поклон вам – и в добрый путь!

Один из старших жрецов, согласившийся выйти к просителям, сопроводил свои слова энергичным поклоном и указал рукой на дорогу.

Зиэль перегнулся с седла, ухватил за горло тощего старца и выпрямился, вознеся того на уровень глаз. Жрец висел в воздухе, удерживаемый на весу одною рукой могучего воина, и даже не делал попыток вырваться, хотя давалось ему это с большим трудом: руки и ноги его мелко дрожали. Жрец задыхался, но взгляда от Зиэля не отводил, страха не выказывал.

– Говоришь ты дельно и вполне учтиво, поп, но слишком дерзким тоном. Смирению монашескому тебе – еще учиться и учиться.

Зиэль разжал пальцы, и жрец рухнул на дорогу, в густую пыль. Старику было больно, и он выдал это единственным стоном, но он все-таки нашел в себе силы, чтобы подняться с земли, встать на колени и благословить спины удаляющихся путников движением ладони.

– Ну, и что теперь делать?.. – Зиэль задал вопрос и ничего не услышал в ответ, даже Гвоздик перестал пищать, притаился на руках у смущенного и растерянного Лина. – Одно точно знаю, – продолжил Зиэль, – еще пять долгих лет, до твоего совершеннолетия, я с тобой валандаться не намерен, у меня своя жизнь, свои виды на нее.

– Я понимаю, Зиэль. Прости меня, пожалуйста.

– За что тебя прощать, за возраст? Меня бы кто извинил: не ввяжись я тогда ночью спорить с нафами из-за тебя – был бы уже неделю как свободен. Даже куда больше, чем неделю… Может, к Тоху в трактир тебя пристроить? Служкой? Может быть, даже на жаловании? Дело знакомое, легко обвыкнешься? У? Не хочешь?

Лин молча помотал головой, и опять Зиэлю на понадобилось оборачиваться, чтобы понять ответ.

– Но заставить подмигнуть морок… Ты вообще ничего не знаешь о своих родителях? Ни намека, ни знака, ни обмолвки? Нет? Жалко… Вот что я думаю… Лин? Спишь, что ли?

– Нет, я слушаю, я не сплю!

Что-то в словах Зиэля… или в интонациях… что-то вдруг породило надежду… словно бы тонкий солнечный лучик пробился сквозь сплошные зимние тучи… Если бы Лин был постарше и поученее, он бы назвал это предчувствием, а сейчас – просто сердце как бы чуточку разжалось… И Гвоздик засопел, заворочался, устраиваясь поуютнее…

– Вот что я думаю, – повторил Зиэль. – Сегодня я допью, догуляю, девкам-то до завтрашнего заплачено… Завтра пойду в управу, прояснять с повытчиками скопившиеся мелкие недоразумения, суну в лапу кому надо – и за день утолчем все дела… А послезавтра – в путь, нечего нам в Шихане штаны просиживать. Я двинусь на юг, в сторону границы, к владениям маркизов Короны, там тоже есть приятные селения, а по пути заедем к одному моему старинному приятелю, отшельнику. Именно, вот это – хорошая мысль. Ученый муж, книжник, чародей, все дела… Думаю, обидно будет, если помрет по возрасту и никому накопленное не передаст. А тут мы ему ученика подсунем! Ему хорошо, тебе хорошо, и мне свободно. Как тебе мой план?

Слова Зиэля Лину понравились, предчувствие продолжало невнятно подсказывать ему, что этот план – лучший из всех.

– А вдруг и он не захочет?

– Захочет, захочет, не беспокойся. Только не в том смысле, что… Он человек нормальный, не думай… Просто он мне кое-чем обязан по праву стариннейшего знакомства, и ему будет совестно отказать мне, когда я прямо его попрошу оказать услугу.

– Он старый, да?

– Ну… С кем сравнивать… Лет под двести ему, но выглядит вполне бодро. Живет он отшельником, однако служанку держит. Да, всегда рядом с его уединенным логовом служанка живет, постирать, сварить… И всегда в соку служанки, старух не бывает… Сам увидишь. Поехали, что ли? Как ты?

– Зиэль… Ты… Я… спасибо тебе…

– Ты носом-то не хлюпай, ты внятно скажи: согласен?

– Согласен.

– Тогда в трактир, и отдохнем. Погоди… Только в лавку вон в ту завернем, мне нужно бусы какие-нибудь купить, а еще браслетик, чтобы той и другой неодинаковое дарить: бабы такие ревнивые друг к другу, такие завистливые… Вырастешь – сам узнаешь.

И снова дорога.

На прощание Суня и тетушка Тоша с ног до головы переодели смущенного Лина в обновки, и все – в подарок! Очень уж им обеим Лин понравился: дети на постоялых дворах – не частый случай, Тош с Тохой сыновей давно вырастили, да сами одни и остались… Племянница им, скорее, в отраду, чем в помощь… Лин скромный мальчик, с достоинством, неиспорченный, приветливый… А Суне еще рано детей рожать, сначала следует замуж выйти.

Лин понимал, что все подаренное не стоит и малой части того золота, что Зиэль рассеял по трактиру щедрою рукой, но ему было приятно, потому что он ощущал самое ценное из того, что только может быть в общении людском: искренность проявленных симпатий. Жалко только, что рубашка у него не черная… Но все равно – темно-серая, без девчачьих узоров. А шапка обычного цвета, серо-коричневая, из толстой бычьей шкуры выделана: летом в ней жарковато, но зато весной и осенью будет тепло, – уверяли его женщины, и сам Зиэль кивком подтвердил их слова… Башмаки у него – те самые, с базара, пояс – змеиной кожи, четырежды сложен и прошит, хоть наковальню подвешивай – выдержит пояс. Но Лину наковальня тяжеловата, да и вовсе не нужна, главное – нож в ножнах да кошель с тремя большими медяками… Что еще нужно мужчине для путешествия? Кожаная торба у Сивки на хранении, к седлу приторочена, а в торбе той – леденцов десяток, фляга с клюквенной водою, смена одежды и хороший шмат соленого, но не перченого мяса цераптора…

Суня еще хотела бантик повязать Гвоздику на шею, но тут уж оба – Лин и Гвоздик – дружно и не сговариваясь выпустили наружу все когти и клыки, да с таким презрением зашипели-зафыркали, что Суня чуть не обиделась на них… Но все равно умудрилась подкараулить Лина на самом пороге и поцеловать прямо в нос.

– Счастливого вам пути, сиятельные гости! Мы всегда будем вас ждать! Всегда-всегда! Приезжайте!..

Зиэль вручил стражам ворот медную пайзу, честно вернул, как это ему и было сказано в первый день, однако денежными подачками баловать стражников не стал…

– Обойдутся, да и лень было в загашники лезть. Врет, а приятно.

– Кто врет? – не понял Лин перехода в речах Зиэля.

– Суня. Что, мол, ждать будет всегда-всегда… С неделю попомнит, а потом так… иногда… «А помнишь, тетушка, эти заезжали… не помню как младшего-то звать…»

– Ну да! – не поверил Лин, сердце его тревожно сжалось: Уфина!… – Я ее всегда буду помнить, почему бы ей меня забывать?

– И ты забудешь, но попозже чуток. А она – непременно и быстро. Лин, тебе надо быстрее взрослеть, парень, и правильно понимать жизнь. Во-первых, трактир – это бесконечный проходной двор, каждый день – лица, лица, лица… И сплошь мужчины, ибо в «Самородке» приличные семейные люди крайне редко останавливаются. А во-вторых, ей в ближайшие месяцы-годы другая забота сердце припечет – жениха искать, а не прохожих почем зря в памяти копить. Так-то.

Лину до смерти любопытно, что понадобилось Зиэлю на холодном юге, но прямо спрашивать он не решается, ибо это неприлично: воин воину сам все расскажет, если посчитает нужным. Или он сумеет правильные вопросы придумать.

День прошел, да другой миновал, Зиэль и Лин в дороге. Что значит – Империя!.. Вокруг безлюдные земли раскинулись, леса и леса, и пустоши меж ними. А поселенцы все никак не распашут эти просторы и не торопятся жить в городах, которые, к слову сказать, в этих краях невелики и редко стоят. Считается, что слишком неуютно и опасно здесь жить: нечисть, разбойники, холодные зимы… Не как на границах, разумеется, но все же… Двухсот лет не прошло, с тех пор, как Империя присоединила Пустой край, отняв его у диких, ныне исчезнувших племен людей и оборотней, а земли так и не хотят расставаться со своим прозвищем: «Пустые» – так и зовутся до сих пор… Но вот что значит – Империя! Могучая, богатая, рачительная к добытому! Край малолюден, а дорога сквозь него проложена – загляденье: ровная, широкая, без ухабов, хоть повозку вези, хоть верхами езжай, не хуже, чем столичный тракт, где-нибудь под Океанией… Зато и летучие дозоры здесь огромны – не чета тем, что в обжитых местах: дважды они попадались навстречу, в каждом две полных полусотни ратников, конных и пеших. Как следует обученных, хорошо вооруженных. Одна полусотня по дороге идет в боевом порядке, можно сказать – отдыхает, а вторая – мелкими ватажками, по два-три ратника, прочесывает округу, да при этом постоянно держат друг друга в пределах досягаемости – на глазах или на слуху, всегда в полной боевой готовности. Каждые сутки полусотни местами меняются: одна из отдыха в дозор, другая из лесов и топей – на ровную дорогу, в неспешный шаг, рядом с хозяйственным обозом и полевой кухней, отдыхать…

– Слушай, Зиэль, я вспомнил… А что с этим будет?..

– С кем – с этим?

– Ну… Когда мы к Шихану подходили, тебя с каким-то невежей спутали… Хвак его звать. Что с ним будет, если поймают?

– Ничего не будет: казнят, да отпустят.

– Как это?

Зиэль вынырнул их своих мыслей и с неудовольствием посмотрел на Лина. Для этого ему пришлось довольно круто наклонить голову, потому что тот, по примеру воина, то и дело покидал седло и шел пешком. Это было забавное зрелище: громадный боевой конь в поводу идет, неспешно перебирая копытами, рядом с ним здоровенный воин за повод держится, идет так же неспешно, рядом с воином маленький мальчик движется вприпрыжку, не понять – быстро идет или медленно бежит… Вокруг них ужом вьется маленький звереныш, вот-вот кажется под ноги попадет или под копыта, но – всегда уворачивается… А выглядит неуклюжим. Но это только выглядит: охи-охи очень ловкие и опасные звери, и чуткие на опасность, и сметливые, даже такие малыши, как Гвоздик.

А Лину – напротив – свою голову приходится высоко задирать, чтобы видеть лицо собеседника…

– Эх… Так это! Все забываю, что беседую с маленьким неразвитым человеческим существом, еще неспособным ко всяким там тонкостям словесных кружевных плетений… Поэтом не мечтаешь ли стать? Знаменитым трубадуром?

– Кем?

– Тьфу ты! Одним словом, этого Хвака просто казнят, если поймают. Но мне до этого никакого дела нет, никогда я об этом не узнаю, меня это никак не касается (О-о-о… На моей памяти, впервые и единственный раз, за все миры, времена и эпохи, Зиэль ошибся в своих суждениях столь сокрушительно!.. – Прим. авт.), потому что мой путь лежит совсем в иные пределы, а мои интересы никоим образом… Смотри, смотри!.. Сейчас он ее!.. Неужели… Ну и ушлый же твой Гвоздик. Стоять всем. Иди, отними. Я сказал! Подержишь немножко – и обратно отдашь, зато он будет знать – кто главный из вас.

Это Гвоздик подкрался к пеньку на косогоре и в один прыжок добрался до маленькой самочки болотного птера, присевшей отдохнуть. И сам при этом едва не свалился в овражек. Птера беспорядочно дергала перепончатыми крылами, попыталась пустить в ход острую длинную пасть, но Гвоздик уже сомкнул у нее на горле маленькие свои клыки… Весь опьяненный боем и победой, он даже оскалился на Лина, когда тот попытался отнять добычу, но Лин был тверд и решителен, он уже по опыту своей маленькой жизни понимал всю правоту наставлений Зиэля: старший – значит, должен уметь проявить своего старшинство и отстоять его, да не однажды, а всю жизнь отстаивать, раз за разом, год за годом. Друг – это друг, но когда друзья разной породы, и один из них человек, кто-то из двух друзей должен быть хозяином. И для Лина лучше, чтобы этот кто-то – был он, а не Гвоздик. Сердце у Лина содрогалось от жалости и сочувствия, но он привязал птериную тушку слева к поясу, а Гвоздику велел бежать дальше, словно бы ничего не случилось, и с тракта больше не сходить… И Гвоздик смирился с очередной жестокостью жизни, а через минуту уже и забыл о ней, весело перебегая под ногами путников от одной стороны дороги к другой, стараясь при этом все же почаще держаться рядом с Лином. Почти забыл, потому что пережитое не пропало вовсе, но крупицей жизненного опыта осело в голове и душе маленького, пока еще, но уже умного зверя. И кроме того, старший друг Лин с помощью ножа отломал малюсенький кусочек перепончатого крыла и угостил им младшего друга Гвоздика. Ам! – и нет кусочка, но зато настроение сразу же вернулось в очень хорошее. И, опять же, простодушный Гвоздик чует своего хозяина: тот его обязательно еще угостит, честно поделится добытым, только бы до привала добраться.

– А почему к нам навстречу людей больше движется, чем с нами в одну сторону?

– Это блазь, морок, ошибка сознания. На самом деле, количество идущих в противоположные стороны людей на этом тракте – примерно равное, если не считать того обстоятельства, что идущие на дикий и опасный юг погибают чаще, стало быть, и возвращаются чуть реже… Но в нашем случае, когда вокруг мир, лето, отсутствие мятежей и прочего, эти количества примерно равны. Но, Лин… Смотри: мы идем в ту сторону и встречаем всех, кто идет навстречу, конников и пеших, быстрых и кто едва телепается… Но вот кто идет с нами в одну сторону – подумай: одни идут быстрее нас, и мы их никогда не нагоним и не увидим; другие же ползут как улитки и никогда нас не нагонят – мы их тоже не увидим. Но зато путники с юга повстречают и быстрых наших попутчиков, и медленных. То есть, им будет казаться, что навстречу им, на юг, идет больше народу, чем к нам на север. Понял? Но ты наблюдательный парень, это хорошо.

– Ловко! Я понял! – Лин засмеялся, довольный чудом внезапного и простого постижения тайны, Гвоздик отвлекся от остатков поедаемой птеры и тоже попытался засмеяться на свой щенячий лад. – Ой… Зиэль, ты слышал: он почти залаял!

– Ничего я не слышал, как пищал, так и пищит. Ну, может, чуть погрубее. Зачем ты ему всю птеру отдал – лопнет ведь?

– Не лопнет. А можно я еще дров соберу, а то вдруг до утра не хватит?

– Мерзляк. – Зиэль с презрением сплюнул в костер. – Действуй. В пределах прямой видимости, понял? Не то нафы тебя подкараулят и того… Без тепловой обработки…