Путь «Каравеллы» Михановский Владимир
– Я… только что – был во всех отсеках «Каравеллы», – запинаясь, проговорил штурман.
– В каких, в каких отсеках?
– Во всех сразу!
– Рассуди сам, голуба. Чтобы объехать все отсеки корабля, тебе не хватит и недели.
– Говорю же – я был в них одновременно!
«Расщепление сознания. Типичная картина», – подумал Логвиненко и покачал головой.
– Что ты чувствовал при этом?
– Не могу я объяснить! – с отчаянием произнес штурман.
– А все-таки, все-таки, голуба, опиши свое состояние, – настаивал врач. – Это очень важно.
Глаза штурмана блеснули. В них снова заполыхал огонь недавно виденного.
– Я наблюдал все отсеки изнутри… одновременно… Они как бы накладывались друг на друга, но не мешались… И я смотрел на них, но как бы чужими глазами. Непонятно?
– Продолжай.
– Я был у астробиологов… Наблюдал Алю близко, как вас сейчас… Но странно – она показалась мне чужой, незнакомой. Как бы существом с другой планеты.
– А другие?
– И другие были чужими.
– Что скажешь, голуба? – обратился Дмитрий Анатольевич к манипулятору.
Однако машина безмолвствовала: в ее диагностической памяти, в ее картотеке подобных признаков болезни не значилось.
Врач прошелся по комнате.
– Ну а что же ты делал там, во всех отсеках… одновременно?
– Только одно. Меня интересовало, как работа каждого отсека влияет на курс «Каравеллы». Но, понимаете, Дмитрий Анатольевич, это интересовало не меня, а кого-то постороннего, который смотрел на окружающее моими глазами.
– Нет худа без добра. Выходит ты, голуба душа, побывал сразу во всех отсеках… – попытался обратить все в шутку врач.
– И не только в них.
– А где ж еще?
Рассказ штурмана врач выслушал с величайшим вниманием, а манипулятор по его знаку записал сбивчивую речь Орленко на магнитную пленку.
Штурман рассказывал, закрыв глаза.
…Стая быстрых капель приблизилась к роще. Закружила хороводом вокруг деревьев. Быстрее, быстрее, еще быстрее! В ритме вращения сонмища капель знаки на коре стали изменяться все быстрее. Теперь штурман мог бы поклясться, что эти знаки, за которыми он еле поспевал следить, напоминают ему цифры и математические символы, которыми пользуются земляне.
Внезапно с одной из веток сорвалась молния. Жало ее было нацелено в стремительно пролетающую мимо каплю. Валентин вскрикнул: ему показалось, что комочек живой плоти будет сейчас убит наповал, испепелен, повержен наземь. Но нет! Несмотря на то что острие молнии угодило прямо в каплю, та как ни в чем не бывало продолжала кружиться вокруг дерева.
С других ветвей стали срываться точно такие молнии, каждая ударяла в пролетающую каплю, и ни одна из них не погибла…
Штурман умолк.
– А потом? – спросил врач.
– А потом я потерял сознание, – сказал Валентин. – И очнулся только благодаря вам. И ему, – показал он на реаниматор.
– Ты пока успокойся, голуба душа, – сказал Дмитрий Анатольевич. – В твоем положении волноваться крайне вредно. А воображение у тебя живое. Тот случай, когда поэт сказал: «Как часто силой мысли в краткий час я жил века, и жизнию иной, и о земле позабывал…»
Штурман оживился:
– Кто это?
– Угадай! – сказал Дмитрий Анатольевич, обрадованный возможности как-то отвлечь Валентина.
– Сейчас попробую, – сосредоточился штурман. – Сначала нужно определить эпоху, в которую были написаны стихи. Хотя бы приблизительно. Ну, это несложно. «…И о земле позабывал…» – повторил он задумчиво.
– Ну, ну! – подзадорил врач.
– Речь идет о том, что автор мог позабыть землю, взятую в целом, как планету. Значит, стихи написаны уже в космическую эру, после полета Юрия Гагарина. Верно?
– Сначала тебя дослушаю.
– А, знаю. Это Либун написал!
– Либун? – Врач чуть не подпрыгнул от неожиданности.
– Вы что, кока нашего не знаете?
– А разве он пишет стихи?
– Откуда мне знать? – слукавил Валентин и пожал плечами. – Это только предположение.
– С тем же успехом ты бы мог предположить, что это сочинение Тобора, – проворчал Дмитрий Анатольевич.
– Значит, я не угадал, – подытожил Валентин. – Пойдем дальше. Судя по лексике, это вторая половина XX века, так мне кажется. Кто же это? – Орленко назвал несколько фамилий.
Врач развел руками.
– Промазал, голуба душа. Пальнул в белый свет, как в копеечку. Стихи написаны задолго до космической эры, до запуска первого искусственного спутника Земли.
– Они написаны…
– В первой половине XIX столетия. И стыдно тебе, голуба, не знать их. Автор – великий русский поэт Михаил Лермонтов.
– Не может быть!
– Почему?
– Потому что у автора чисто космическое мышление, – пояснил Валентин.
– И тем не менее это так… Ну, что, голуба, в медотсек поедем?
Штурман молитвенно сложил руки.
– Дмитрий Анатольевич, давайте, я здесь останусь. У вас ведь и так, наверно, нет ни одного свободного местечка.
– Гм… ладно. Только обещай: чуть почувствуешь себя хуже – вызывай врача по биосвязи.
– Обещаю.
Логвиненко отправился в медотсек, следом засеменил реаниматор.
СТЫЧКА
Когда фотонная ракета
Притормозит безумный бег,
И на ступень иного света,
Волнуясь, ступит человек,
Ему навстречу из тумана,
Минуя вены вешних вод,
Вдруг он походкою шамана
С улыбкой солнечной шагнет.
Из расколдованного круга
Нахлынут звонкие слова…
Но как же, как поймут друг друга
Те два различных существа?
Им будет нелегко, не скрою,
Осилить межпланетный мрак.
…Ведь даже мы с тобой порою
Друг друга не поймем никак!
С некоторых пор членов экипажа больше беспокоила даже не борьба с пластинками, а еще одна напасть, поселившаяся на «Каравелле».
День за днем то один, то другой член экипажа погружался в сон. Правда, Дмитрий Анатольевич считал, что это не сон, а какое-то каталептическое состояние, когда человек вроде и бодрствует, но не может и пальцем пошевелить.
Одни это состояние переносили легче, другие тяжелее. Но общим у всех пораженных было одно: однажды, настигнув кого-либо, «сон» уже не покидал свою жертву. И тут усилия Логвиненко и его самоотверженных коллег, денно и нощно трудившихся, оставались тщетными. Если с ожогами и ранами, которые наносили непрошеные гости «Каравеллы», они с помощью живительного сока трабо, небольшой запас которого оставался, еще кое-как могли бороться, то невесть откуда свалившийся на людей «сон» был вне их власти.
«Сон» обладал еще одной особенностью. Человек, поначалу затронутый им словно бы слегка, чуть-чуть, постепенно все более погружался в обморочное состояние, увязал в нем. Так увязает неосторожный путник, провалившийся в болото.
В первое время тот, в котором поселился «сон», еще ходил, работал, но движения его становились все более медленными, неуверенными, а речь сбивчивой и невнятной. Голос начинал звучать глуше, память слабела, и наконец человек засыпал.
Только Тобор держался молодцом – пластинки ничего не могли с ним поделать. Трудно представить, что бы люди делали, если бы белковый не координировал и не направлял в единое русло усилия ослабленного экипажа.
Первым вышел целиком из строя штурманский отсек. Вышел, несмотря на героические усилия экипажа. Компьютеры и прочая аппаратура приходили в негодность быстрее, чем люди успевали восстановить их. Рубка буквально кишела пластинками, и ее по приказу капитана заклинили.
Однако все двигатели «Каравеллы» еще до этого печального события удалось вывести на полную мощность, и корабль шел, не рыская и не меняя курса.
После того как штурманский отсек вышел из строя, пластинки стали проявлять особый интерес к аннигиляционному отсеку. Чем это чревато для «Каравеллы» – понимал каждый: взрыв в отсеке уничтожил бы весь корабль.
Зря помещали пластинки в баки для антивещества: как оказалось, выбраться для них оттуда – пара пустяков. Но теперь дело обстояло наоборот: пластинки, словно подчиняясь незримой команде, стремились проникнуть к аннигиляторам.
С помощью Тобора и манипуляторов каравелляне на живую нитку соорудили защиту вокруг аннигиляционного отсека, но это была скорее проформа: пластинки проникали сквозь нее, как нож сквозь масло.
Наступил час, когда на огромной «Каравелле» из бодрствующих осталось только пятеро: Суровцев, Логвиненко, Луговская, Либун и Ольховатский.
Когда они собирались в огромной и теперь казавшейся пустынной кают-компании, то чаще всего слушали Логвиненко. Он снова и снова рассказывал о последних видениях штурмана, которые предшествовали его засыпанию.
Эти видения обсуждались и раньше всем экипажем, но единого мнения выработать не удалось.
Два светила – это двойная бета Лиры, как авторитетно подтвердили астрофизики. И это, как заметил Суровцев, – единственное, что было ясно. Все остальное ставило в тупик, давая пищу для разного рода догадок и предположений. Предположим, штурман мысленно, с помощью «магического кристалла», способного проецировать образы на мозг воздействуемого объекта, попал на планету двух солнц. Почему же он не мог коснуться ни почвы планеты, ни единого предмета на ней?
Что означала странная роща, лишенная листьев, и летающие над нею живые существа либо аппараты? И какой смысл заключен в молниях, которые не убивают, касаясь тех, кто летает?
Если во всем этом заключается предостережение или угроза, то в чем она состоит?
– Каюсь, я в первый раз ему не поверил, – рассказывал Логвиненко. – Не то чтобы не поверил, а решил, что Валя пересказывает мне свои галлюцинации. И попытался отвлечь его легким разговором. А потом понял: это никакие не галлюцинации, а картины, индуцированные пластинками…
Либун желчно сказал:
– Сожрали бы они уж весь корабль, и делу конец!
– Ах, Феликс, Феликс, – покачала головой Аля. – А я-то считала вас настоящим мужчиной!
Не было дня, чтобы Аля не навещала уснувшего Валентина. Их любовь, нежная и чистая, среди стольких несчастий не могла не трогать. И вот теперь он спит в своей рубке беспробудным сном.
По приказу старпома всех, кто уснул в коридорных отсеках, в переходах, на бегущих лентах, манипуляторы перенесли в отсеки и закрыли.
Теперь «Каравелла» напоминала пустыню.
Капитан сражался с недугом до последнего. Уже не будучи в силах шевельнуть пальцем, утратив способность говорить, он сумел еще в течение четырех суток управлять кораблем.
Ольховатский явился к капитану, чтобы доложить о работе энергоотсека. Весть о том, что его поразила сонная болезнь, уже разнеслась по «Каравелле». Тем не менее капитан не сделал себе никакой поблажки. Он требовал, чтобы руководители отсеков докладывали ему о ходе дел, как всегда.
В проеме входного люка Владимир столкнулся с явно расстроенным старпомом.
– Как капитан? – спросил энергетик.
Георгий Георгиевич только махнул рукой и вышел, ничего не ответив.
Рядом с гамаком, в котором лежал неподвижный капитан, стоял расстроенный Дмитрий Анатольевич.
– Дрянь дело, Володя, – сказал он.
– Не разговаривает?
– Уже и губы не шевелятся, язык онемел.
Ольховатский подошел к капитану.
Руки капитана лежали вдоль туловища, глаза по-прежнему устремлены в потолок. И он продолжал моргать. Продолжал, черт побери!..
Видимо, в лице Ольховатского было что-то необычное, потому что Дмитрий Анатольевич спросил с тревогой:
– Ты тоже, голуба?
Энергетик отмахнулся. Ослепительная догадка заполнила сознание. Так это же…
– Дмитрий Анатольевич, ради бога! – заорал он и схватил врача за руку. – Вы не помните азбуку Морзе?
– Азбуку?.. – переспросил добрейший эскулап и отобрал свою руку. Он явно решил, что Владимир спятил.
– Ну да, да! Азбуку Морзе. «А» – точка-тире, это я помню. А дальше?
– Закатывай рукав! – решительно потребовал Дмитрий Анатольевич. – Живо.
– Какой рукав?
– Сейчас укольчик, укольчик вкатаем, голуба, – приговаривал врач, ловко наполняя шприц из ампулы. – Думаю, у тебя ранняя стадия. На ранней стадии с этой проклятой хворью мы еще поборемся, голуба!..
Ольховатский оттолкнул руку врача. Объясняться с ним было некогда. Чтобы проверить важную догадку, необходимо было как можно скорее разыскать азбуку Морзе. Вещь вроде бы пустяковая, но как это сделать получше? Побежать в библиотеку? Прибегнуть к помощи информария? На это уйдет час, не меньше.
Счастливая мысль пришла ему в голову: он выхватил из кармана шарик биосвязи и вызвал Тобора. Белковый и тут оказался на высоте – память не подвела его. И неожиданный вопрос ничуть его не удивил.
– Диктую азбуку Морзе, – прозвучал у Ольховатского в мозгу рокочущий голос.
Энергетик вооружился листком пластика и карандашом, и через несколько минут перед ним был весь алфавит, расписанный по точкам и тире.
Дмитрий Анатольевич, похоже, начал догадываться о его замысле. Он спрятал шприц и с величайшим интересом наблюдал за действиями Ольховатского.
С листком в руках Владимир подошел к гамаку, в котором лежал капитан. Тот не в силах был даже взгляд на Ольховатского перевести – мог только, глядя прямо перед собой, моргать, что и начал делать с удвоенной энергией, едва энергетик подошел к нему…
С этой минуты Ольховатский неотлучно находился при капитане четверо суток, являясь чем-то вроде переводчика.
Пребывая в полной неподвижности, капитан продолжал отдавать команды по кораблю, и это было очень важно в условиях полной растерянности. О том, что творится в отсеках «Каравеллы», что происходит впереди по курсу, капитану докладывал каждый, кто к тому времени еще оставался на ногах.
Таких с каждым днем становилось все меньше.
К исходу четвертых суток энергетик почувствовал непреодолимую сонливость. Каждое движение стоило ему усилий.
Но вот и капитан уснул окончательно. Ресницы его дрогнули в последний раз и замерли, а взгляд остановился, как у всех, кто впал в состояние каталепсии.
Итак, наступил момент, когда всех бодрствующих осталось на корабле пятеро.
Кто следующий?
Большую часть времени люди общались теперь с помощью биосвязи, поскольку отсеки, требовавшие их внимания и забот, находились в разных частях огромной «Каравеллы».
Последними словами капитана, перед тем как он впал в забытье, были:
– Не оставляйте корабль на попечение манипуляторов… Следите за курсом.
И люди по мере сил выполняли последний приказ капитана.
Как-то вечером, чувствуя себя похуже, чем обычно, Ольховатский вздумал заглянуть в информарий: он пристрастился к старинной русской поэзии, в которой черпал равновесие и бодрость духа.
Усевшись с томиком в кресло, Ольховатский раскрыл книгу наугад. Гравюра старого художника изображала нищего пророка, ведущего за собой толпу оборванцев. Или, может быть, эти люди сами выбирали свой путь, а оракул только подделывался под их желания? Текст энергетик мог прочесть и с закрытыми глазами.
Неожиданно энергетик с ужасом почувствовал, как руки и ноги его наливаются свинцом. Он понял, что не избежал участи большинства. Вот и ответ на вопрос: кто следующий? Он помедлил сообщить по биосвязи оставшимся о том, что случилось с ним, а в следующую минуту было уже поздно: руки перестали повиноваться. Голова, однако, оставалась ясной. «Аппарат биосвязи несовершенен, – подумалось ему. – Он частенько подводил людей в полете. Биосвязь можно улучшить. Быть может, вживлять шарик в тело?..»
На мозг начала наплывать дурманящая волна, и не было сил ей противиться. Только теперь он оценил железную волю капитана, который в течение четырех долгих суток боролся с наваждением, руководя кораблем.
Ольховатский из другого теста… Последним усилием он откинул чугунную голову на спинку кресла.
Перед его внутренним взором начали проплывать отрывочные картины.
Готовясь опуститься на планету, чужой корабль приступил к маневрированию. Еще сбросил скорость, причем сделал это настолько четко и чисто, что Ольховатский восхитился. Затем занял положение, перпендикулярное к планете двух солнц, и начал медленно оседать на корму.
Из кормы выдвинулись четыре суставчатых присоска, от которых сходство корабля с живым существом еще более увеличилось.
Присоски коснулись почвы… И тут же взрыв адской силы потряс окрестность. Всепожирающее пламя скрыло и корабль, и рощу, и посадочный круг, и существа, которые его окружали.
После взрыва Ольховатский впал в небытие, и свет для него померк.
Последнее, что ему запомнилось, – это ровные стеллажи информария, забитые книгами, и пробивающееся сквозь них ослепительное пламя, пламя его видения…
ПРЫЖОК
В просторы на ракетных шхунах,
Как встарь, отважные идут.
Не представленья в цирках лунных
Их ждут опасности и труд.
«Каравелла» продолжала свой путь.
Курс корабля был задан, и устойчивость его обеспечивалась работой двигателей, действующих на полную мощность. Тем не менее каждые сутки накапливались коррективы, которые нужно было вносить в курс. Изменения вызывались воздействием электромагнитных и гравитационных полей, которые пронизывал корабль.
Поправки в курс вносил Тобор.
Дольше всех на корабле сохранял сознание Либун. Он бодрствовал, когда и Суровцев, и Логвиненко, и Луговская уже погрузились в каталепсию.
Тщетно сжимал кок миниатюрный аппаратик биосвязи, сзывая тех, кто мог передвигаться, на ужин. Никто не откликался на его отчаянный призыв.
Несколько одинаковых пластмассовых приборов сиротливо стояли на столе в кают-компании, и стол казался еще огромнее, чем обычно. Либун еще разок на всякий случай сжал шарик биосвязи, затем сунул его в карман и, чертыхнувшись, встал из-за стола.
Он не стал обращаться к помощи манипулятора-подсобника, а сам прихватил два крайних прибора и направился с ними к утилизатору, чей раструб торчал из стены отсека. Руки кока дрожали, и немного борща пролилось на пол.
По пути он с гадливостью откинул ногой пластинку, которая и не думала увертываться.
«Разве это не катастрофа, когда борщ не на чем сварить? Нет, катастрофа – это когда борщ есть некому», – подумалось Либуну.
Сделав несколько рейсов, Либун спустил в раструб все обеденные приборы, включая и свой собственный.
Есть ему не хотелось. Ему хотелось только одного – спать, спать, спать. В многотонной голове гудели колокола. Последним усилием он смахнул со стола крошки и, не добравшись до стула, рухнул на пол.
Он уже не слышал, как рывком отворился люк и в кают-компанию осторожно заглянул Тобор.
…Белковый, осторожно перебирая щупальцами, переходил из отсека в отсек и всюду видел одно и то же – членов экипажа, пораженных «сонной болезнью». Они застывали в разных позах, так, как настигал их обморочный сон. Общим у всех было только одно – широко, словно в изумлении, раскрытые невидящие глаза, устремленные в одну точку.
Дмитрия Анатольевича сон застиг в медицинском отсеке, когда он делал обход пострадавших, которые уснули еще раньше. Врач уснул, свалившись на койку, в которой неподвижно застыл Георгий Георгиевич. Могучие кулаки старпома были сжаты, словно он до последнего мгновения сражался с невидимым врагом. Логвиненко нагнулся, чтобы послушать его сердце, да так и застыл…
Тобор обозрел весь отсек, убедился, что никто из людей не подает признаков жизни, и двинулся дальше. Перед тем как выйти, он подоткнул край одеяла, свисавшего с гамака Суровцева.
Некоторых людей сон настиг в пути, между отсеками, в коридорных переходах, на бегущих лентах. Таких Тобор доставлял в ближайшие отсеки.
Автоматика на корабле работала своим чередом: бежали ленты, вспыхивали и гасли панели, в урочное время день сменялся ночью и ночь – рассветом.
Зрелище движущихся лент, на которых находились неподвижные человеческие фигуры, застывшие в самых различных позах, было тягостным. Но не было человеческих глаз, которые могли бы наблюдать это зрелище.
Тобор снова и снова возвращался мыслью к событиям на «Каравелле», начиная с момента появления первой пластинки, обнаруженной штурманом. Он пытался выстроить все случившееся в единую логическую цепь и понять, что же делать дальше.
Штурман Орленко был первым, кого поразила загадочная болезнь. По непонятной причине пластинки именно штурмана и его отсек выбрали главным объектом для своих действий.
Попав в штурманский отсек, Тобор замешкался подле неподвижного Валентина, будто хотел позаимствовать у него хоть крупицу опыта судовождения на случай, если потребуется изменить курс «Каравеллы». Сердце штурмана билось медленно, еле приметно, как и у остальных уснувших. Но не было, казалось, в мире силы, способной пробудить их.
Рядом с Валентином уснула Аля. Она пришла сюда, чтобы проведать его, да так и осталась. Они, не видя, смотрели друг на друга широко раскрытыми глазами.
Юный дублер Владимира Ольховатского застыл на боевом посту, в энергетической рубке, где вахту теперь, как и во всех прочих отсеках, нес манипулятор. Когда Тобор вошел сюда, на него пахнуло жаром: в отсеке было душно и сыро, как в тропиках. Из не до конца закрученного крана, булькая, лилась серебристая струйка воды. Капли конденсировались на потолке и время от времени срывались. Одна из них упала на щупальце Тобора, и белковый вздрогнул.
В энергетическом Тобору пришлось повозиться. Он отладил манипулятор, затем проверил, как работает «Катеноид». Установка работала нормально, гоня по кабелям энергию в безжизненные отсеки корабля. Все энерговоды были старые, потемневшие от времени: их собирали еще на стапелях. Только один блестел как новенький – тот, который вел в штурманский отсек. Рядом валялся старый, словно перехваченный поперек гигантской бритвой.
Так и не успели убрать…
Тобору стало жарко, он включил у себя внутреннее охлаждение. Попытался расправить пальцы дублера, сжавшие клавишу калькулятора. Это удалось ему после некоторого усилия.
Тишина давила. Тишина и духотища, которая продолжала усиливаться. Наладить застопорившийся кондиционер? А к чему?..
Помедлив несколько секунд, Тобор выпрыгнул из отсека, на ходу толкнув люк.
В секторе астробиологии особенно много было уснувших. Сюда приходило немало народу: ведь каждого волновали пластинки, невесть откуда явившиеся на борт корабля. Живые ли это образования? А если живые, то, может быть, чем черт не шутит, и разумные?..
В этом сонном царстве живыми оставались только установки, без устали сновавшие манипуляторы да еще Тобор, который один теперь отвечал за «Каравеллу».
Отвечал… Но что же за смысл в том, что «корабль спящих» летит точно по курсу к намеченной цели, избегая магнитных и гравитационных ям и встречных столкновений? Что, если людям не суждено проснуться? Быть может, тогда и дальнейший полет «Каравеллы» ни к чему?
Такие и подобные мысли не возникали у Тобора, ибо логика робота в чем-то очень существенном отлична от логики человека, хотя во многом и сходна с нею. А кроме того, в любых ситуациях Тобор превыше всего ставил выполнение поставленной задачи, достижение конечной цели – уж таким его выпестовали в далеком Зеленом городке.
После Тобор прошел в шаровую обсерваторию. Прильнул к окуляру и долго смотрел в телескоп, нацеленный на двойную бету Лиры. Казалось, до цели рукой подать. И надо же, беда настигла их за два шага, на пороге тайны, разгадать которую стремились лучшие умы Земли. Загадочные сигналы из этой системы долго не давали покоя земным астрофизикам. Потому и направила сюда свой бег «Каравелла»…
В мозгу Тобора оформилось четкое решение: пока есть хоть тень возможности – он продолжит путь «Каравеллы»!
Обвив щупальцами трубу телескопа, он смотрел в него, не отрываясь. Два солнца, два разноцветных солнца – зеленое и алое – совершали извечный свой путь, вращаясь вокруг общего центра тяжести. Если сигналы, полученные из этой системы, искусственного происхождения, то где-то там должна быть и планета – обиталище разумных существ. Но какое отношение могут иметь к ним загадочные пластинки, заполнившие корабль и наделавшие столько бед?
Когда все отсеки корабля были обойдены, Тобор решил заглянуть на «камбуз» – с легкой руки Володи Ольховатского он охотно усвоил это древнее словечко, которым энергетик именовал хозяйство Либуна.
Стол в кают-компании был прибран и аккуратно вытерт. На кухонном автомате сияла дата, под которой светилась надпись: «Отпущено пять порций ужина».
На всем пути Тобора во время обхода мертвого корабля тишина нарушалась лишь музыкой, к которой белковый привык. Повсюду кишели пластинки, но и к ним Тобор успел привыкнуть; он только отметил, что их количество продолжает возрастать.
…Шли дни. Тобор с помощью манипуляторов продолжал поддерживать порядок на корабле. Однако с некоторых пор он начал подмечать новое в поведении пластинок. Если прежде они перемещались по кораблю хаотически, в произвольных направлениях, то теперь у них во всех передвижениях появилась какая-то цель. Но куда они стремились, он определить не мог.
Любые непонятные и загадочные явления Тобор стремился раскрыть – в этом он, пожалуй, более всего походил на человека.
Один раз ему показалось, что пути пластинок фокусируются в аннигиляционном отсеке. Однако, поразмыслив, логический ум Тобора отверг ее. Каковы бы ни были пластинки по своей природе, они должны обладать чем-то вроде инстинкта самосохранения, хотя бы в самом зачаточном виде. Наличие такого инстинкта доказывается всем их поведением на борту «Каравеллы». Они ищут для себя подходящий «питательный» материал, размножаются, наткнувшись на опасность, стараются избежать ее… Так зачем же им мигрировать в аннигиляционный отсек, где хранится грозное антивещество, грозящее им мгновенной гибелью?
«… Желание забыться… Так вот оно каково, одно из чисто человеческих качеств, – размышлял Тобор, медленно бродя по пустынному коридорному отсеку. – Тяжкое это чувство».
Внезапно корабль дрогнул. Одновременно прогремел оглушительный взрыв, и тут же завыла аварийная сирена. От неожиданности Тобор вздрогнул. И это тоже было то новое, что появилось у него в последние дни, – никогда прежде Тобор не вздрагивал.
Мозг белкового заработал особенно четко, как и всегда в минуту смертельной опасности, пусть пока и не осознанной. В течение тысячной доли секунды он оценил общую ситуацию: такой аварийный сигнал мог включиться лишь в том случае, когда корабль перестает существовать как целое.
Впереди возникло черное пятно: это был провал, испещренный колючими точками. Звезды! Тобор сразу узнал их. Коридорный отсек переломился надвое, и половина его исчезла.
Воздух из коридорного отсека мигом улетучился. Легчайшие белые хлопья, образовавшиеся из сконденсированных паров, гирляндами осели на стенах. В пролом хлынул космический холод.
Корабль накренился, и Тобор едва не вылетел в открытое пространство. Он вовремя успел ухватиться щупальцами за штангу, опоясывающую коридорный отсек, – она была рассчитана на полет в условиях невесомости.
Читать бесплатно другие книги:
