Ассирийские танки у врат Мемфиса Ахманов Михаил

Глава 1

Каменоломня

Зазевался я с этой глыбиной. Тяжелая, неудобная, чтоб ей дерьмом рассыпаться! И огромная, как плита с пирамиды Хуфу!

Зазевался я, и тут над головою свистнуло, бич из кожи бегемота ожег хребет, отправив мою душу из сердца прямо в мочевой пузырь. Балуло, кушитская вошь, халдей недоношенный! Этого медом не корми, а дай поизгаляться над ветераном-роме! Ини, Бу и другие надсмотрщики меня не трогали. Ни плетью не трогали, ни кулаком, ни дубинкой, и в задницу не пинали. Унофра и Тхути, парочка теп-меджет,[1] старшие охраны, тоже относились с уважением, понимая, что в редком лагере найдется чезу,[2] и не какой-нибудь там тыловой крысеныш, а сам Хенеб-ка, боевой командир чезета Волков.

Стиснув зубы, я принялся ворочать проклятый Осирисом камень. Глаза мои были сухими, и плакала только душа. Людям этих слез не видно.

Не от боли я страдал, от унижения. Но боль тоже была, хоть не от бича Балуло, а за то, что прошло и уже не вернется.

Чезет… Где он нынче, мой чезет, тысяча лихих бойцов?.. Полег в сражениях на Синайской дуге?.. Сидит в глухой блокаде под Дамаском?.. Или бьется в пустыне с ассирскими десантами?.. Может, никакого чезета Волков нет уже на этом свете, а есть канава, куда свалили трупы… Такое я видел, ибо за двадцать шесть лет в строю всякого насмотришься. Видел я такие канавы, знаю! Когда не справляются полковые бальзамировщики, когда войска отступают, когда нет транспорта, чтоб вывезти тела убитых, вот тогда и хоронят во рвах и ямах и не каждый раз успеют закопать. А если даже и закопают? Все одно, нет тем душам дороги в Поля Иалу…[3]

Подоспели Пуэмра и Иапет, и мы взгромоздили камень на волокушу. Хайло, здоровый как бык, напрягся и потянул ее по деревянным рельсам в дальний угол карьера, к гранильщикам. Грохот их молотков разносился над огромной ямой, где копошилось сотни три народа. Грохот, жара, едкая пыль, смрад немытых тел, свист бичей да проклятья сквозь зубы… А все вместе – спецлагерь 3/118 Дома Маат[4] в Восточной, или Нубийской, пустыне. Категория «три» означала, что здесь сидят офицеры и солдаты, потерявшие честь, а также другие людишки, каким-то боком связанные с армией и крепко проштрафившиеся. Лично меня упекли за оскорбление величества, а по этой статье амнистий не полагалось. Впрочем, какие амнистии в военное время?

До полудня, до самой жары, я со своими обкалывал новую глыбу. Свои – это Иапет, наемник-ливиец, хабиру Давид из палестинских иудеев, молодые офицеры-знаменосцы[5] Хоремджет и Пуэмра и два приставших к нам солдата, Нахт и Пауах. Эти сидели за измену – попались в лапы ассирам или, может, шумерам во время неудачного прорыва к Дамаску. В плену они пробыли недолго, смылись дня через три и вышли из окружения, но это им не помогло: трибунал Амон Бдит лишил их чести и припаял каждому по десятке. Но все же не двадцать лет, как мне, Иапету и Давиду. С другой стороны, наша статья «оскорбление величества» была почти расстрельной.

В полдень нам дали по кружке воды и черствому сухарю. Большая милость, надо сказать; Унофра, халдей, шепнул мне как-то, что на рудниках за Пятым порогом, где сидят воры, святотатцы, расхитители гробниц и прочая уголовная братия, такого не полагается. Все же были у нас послабления, но не за прошлые подвиги и пролитую кровь, а по причине сугубо прозаической: мы, солдаты-лишенцы, злы и свирепы, и если бросить нас против ассиров, всякую дыру заткнем и будем драться с львиной яростью. Так что передышку в полдень, сухари и воду давали нам не зря. Вдруг пригодятся на фронте лишенные чести!

Отдыхали мы под краем котлована, где трудами последних месяцев весь пригодный камень был изъят, и потому образовалась ниша. Место с намеком на прохладу, удобное и почетное, дарованное мне по молчаливому согласию других бедолаг. Были в лагере еще офицеры, были ветераны, были теп-меджет, но в звании чезу – никого. Так что я мог сидеть среди своих товарищей, пить вонючую теплую воду да разглядывать карьер, бараки на его склоне, загон для ослов и верблюдов, кладовые и водяную цистерну. В семи бараках мы спали, восьмой предназначался для охранников-халдеев, а за ним, выше по склону, рядом с кладовыми, торчало строение из обожженного на солнце кирпича с антенной на крыше, где обитал Саанахт, начальник лагеря. Редкий скорпион, покарай его боги! Но с ним жила Туа, тощая и злобная, и хоть поговаривали, что она из отставных фиванских шлюх, другой женщины на двадцать сехенов[6] в любую сторону здесь не было. Каждый из нас посматривал на Туа – для того, думаю, чтоб не забыть, как выглядит баба.

Сидя на камне, я грыз сухарь, пил мелкими глотками воду и разглядывал сотоварищей, бывших солдат, что прятались за глыбами и кучами щебня в поисках тени. Хоремджет, тонкий и стройный, с благородным лицом, стоял, прислонившись к скале, и мечтательно разглядывал пустынные дали. Он из пехоты; получил двенадцать лет за отказ расстреливать хеттских пленников. Нахт и Пауах, сожрав свои пайки, играли на пальцах в чет-нечет. Иапет вытряхивал пыль из волос – космы у него были рыжими и, по ливийскому обычаю, длинными, а заплетать их он ленился. Лень – это еще один ливийский обычай; ливиец даже в ловле блох не проявит поспешности. Пуэмра ковырял в зубах – привычное занятие для Стерегущих Небо. У них на позициях тоска – сидят у своих орудий, задравших хоботы вверх, и ждут, не пролетит ли воздушный ассирский разведчик или, скажем, цеппелин-бомбовоз. Что до Давида, последнего из нас… Давид лежал, уткнувшись носом в землю, чтобы не встречаться взглядами со мной и Иапетом. За долгие месяцы нашей неволи так получалось не всегда, и если он на нас смотрел, то выглядел козленком в пасти крокодила. Совесть его терзала и мучила; помнил, что мы с Иапетом очутились тут по его вине. Вина была, но не Давида, конечно, а гиены Хуфтора. Буду жив, спляшу на мумии его отца! Другого родитель Хуфтора не достоин – коль сын мерзавец, то в этом виноват отец.

Но думать об этом и разжигать бессильный гнев мне не хотелось. В краткие мгновения отдыха я вспоминал чезет, боевых товарищей и своих женщин, вина, которые пил, блюда, которые ел; еще вспоминались рощи на берегах Хапи, сутолока мемфисского базара, голые скалы Синая и шумные финикийские города. Но был и другой способ смирить ярость и успокоиться. Подростком читал я древние истории, и одна из них запала мне в душу – повесть о Синухете, воине и родовитом князе, претерпевшем по воле богов множество злоключений. Он жил в эпоху смуты и неустроения, во времена Первого Аменемхета, которого евнухи удавили в царской опочивальне, и уже это говорит, что власть фараона была слаба, что не всякий владетель был фараону послушен, и что грозила державе междоусобица. А бить и резать своих Синухет не пожелал – честь не позволяла. Часто я думаю о нем как о соратнике и друге, и вспоминаю, вспоминаю… Память у меня хорошая.

«Говорит Синухет, князь и вельможа, любимый царем, правитель его владений в северных землях, доверенный слуга царя – да живет он вечно!

Случилось так, что великий фараон Аменемхет, владыка Обеих Земель, был призван богами в их небесные чертоги. О том, как и почему это произошло, говорили разное и удивлялись внезапной кончине повелителя, ибо отличался он телесной крепостью и силой – мог послать стрелу на пятьсот шагов и разрубить секирой воинский щит.

В те дни, когда фараон соединился со светлым Ра и все земли Та-Кем пребывали в горе и стенаниях, я, вместе с наследником царевичем Сенусертом, воевал на севере в землях Сати, что лежат далеко от наших благословенных краев. Мы прогнали врага, втоптали в пыль его воинов, взяли в городах богатую добычу, золото и серебро, ткани и украшения, пленных и всякую скотину без счета. И со всем этим богатством мы отправились обратно к Хапи, но шли неторопливо, ибо путь был далек, а добыча – обильна.

Вельможи, спутники почившего царя, послали гонцов к сыну его Сенусерту с горестной вестью, и те гонцы достигли войска нашего к ночи. Наследник отдыхал в своем шатре. Вошли к нему гонцы, поцеловали землю у его ног и сказали, зачем посланы. Скорбь охватила Сенусерта, был он как заблудившийся в пустыне, у коего высохла печень, но предаваться печали долго не мог, так как уже не царевич он был, а царь. Царю же положено править домом своим, ибо стая шакалов не заменит одного льва.

Встал владыка Сенусерт, собрал свиту из ближних, кто оказался под рукой, взошел на колесницу и, покинув войско, полетел соколом в земли Та-Кем. Я в ту пору был в другом месте, охраняя с воинами обоз, стада и пленных, и был у меня обычай проверять в темное время, не заснули ли стражи. Взял я оружие свое и пошел к обозу.

На пути моем стояла палатка младших сынов фараона. И был в ней гонец, один из тех, кого прислали к Сенусерту, и говорил он младшим сыновьям владыки о постигшем их несчастье. Но не рыдали они, не плакали, а возвысили голос против брата своего Сенусерта и начали строить планы, как завладеть короной и престолом Обеих Земель. Стоял я и слышал это, ибо был недалеко, но в темноте меня не видели. Сердце мое дрогнуло, печень сжалась, руки опустились и похолодели члены; понял я, что грядет великая междоусобица, в которой всегда погибает невинный и торжествует зло. И когда вернулся ко мне разум…»

Нить повести прервалась – к камню, на котором я сидел, приблизился Хайло. По-нашему звали его Инхапи, но он на это имя отзываться не желал, хоть доставалось ему на перекличках и палкой, и кнутом. Спустя какое-то время бить его перестали – видно, решили халдеи, что на все воля Амона: хочет лишенец зваться Хайлом, пусть так и будет.

Хайло подошел строевым шагом, встал во фрунт и бросил руку к виску в салюте. Потом сказал:

– Дозволь присоседиться, семер.

– Вольно, немху.[7] Садись.

Я кивнул на ближайший камень, но Хайло опустился на землю у моих ног. Дисциплине его обучили.

– Жарко, – сказал он для начала разговора.

Шел месяц пайни, первый месяц Засухи, и настоящая жара еще не началась. Но в тех краях, где родился Хайло, даже летом нет такого зноя, как у нас весной. Он из северных варваров, но не шердан, не экуэша,[8] а из племени, что обитает за морями, реками и горами на самом краю света. Там дремучие леса, воды зимой замерзают, по улицам заваленных снегом городов бродят медведи, а у порогов жилищ завывают волки. Говорят, холод там жуткий, и я понимаю, отчего Хайло сбежал из этих неприятных мест.

– Жарко, – повторил Хайло, – но по ночам песок и камни остывают. Можно идти.

– Куда? – полюбопытствовал Иапет, присаживаясь к нам.

– Туда, – Хайло неопределенно махнул рукой. – К Реке вашей или к морю. Что здесь гнить? Забора нет, стража ленива, псов не держит, а без собак нас не изловят. – Он подумал и добавил: – Не изловят, клянусь яйцами Осириса!

Иапет хмуро уставился на него, Нахт и Пауах прекратили играть, Хоремджет хмыкнул, Пуэмра бросил ковырять в зубах, и даже Давид поднял голову.

– Бежать хочешь? И с этим пришел ко мне? – спросил я. – Почему?

– Ты чезу, семер, ты князь, и у тебя дружина. Сам я не уйду. Без князя и дружины никак нельзя.

– Я не князь, Хайло. Я Хенеб-ка родом из Мемфиса, и отец мой был ткачом, а мать торговала на базаре пряжей.

– Ты чезу, – упрямо пробурчал Хайло. – Ну, не князь, так большой воевода. Ты знаешь, куда идти.

Он не понимал. Ему казалось, что если нет ограды и собак, если халдеи из Руки Гора, что стерегли нас, ленивы, то значит, убежать легко. Так же легко, как выпить кружку пива и закусить соленой рыбкой. Легко! Были бы только верные спутники и вождь, который знает, куда направиться. Но пустыня держала нас крепче оград, собак и стражей.

Я кивнул своему ливийцу.

– Объясни ему, Иапет.

– Слушаю твой зов, чезу. – Иапет повернулся к Хайлу, отбросил с лица рыжие пряди. – Вижу, сын осла, ты в пустыне не бывал. Нет, не бывал! Дрался, наверное, в Сирии, где куда ни плюнь – город, а в нем – вино и бабы. Так?

– Ну, так, – подтвердил Хайло, наливаясь злой кровью. – В Сирии был, в Финикии и еще у этих… – он покосился на Давида, – у еудеев. И что с того?

– До Реки двадцать сехенов, а до Лазурных Вод[9] еще больше. Без запасов не дойдешь. Пища нужна, оружие, бурдюки с водой… Может, ты припрятал пару? И еще корзину фиников?

– Двадцать сехенов я пройду за пять дней без жратвы и воды, – буркнул Хайло. – Пройду, ежели с компанией.

Иапет прищурился.

– Я пройду за семь, если будет вода. Но я – из живущих в пустыне, и гнев Ра меня не пугает. А ты, жирный бегемот, сдохнешь от жары и жажды на третий день, а на четвертый превратишься в мумию. Это я тебе говорю, Иапет ливиец, родившийся в песках.

Багровые щеки Хайла поблекли. Хоть он служил за Синаем, но с ливийцами наверняка встречался, их среди наемников не меньше трети. А если встречался, то знал: о пустыне с ливийцем не спорят. Так что, проглотив «сына осла» и «бегемота», он с надеждой уставился на меня.

– А ты что скажешь, воевода?

– Я скажу, что нужно ждать. Мед – во рту терпеливого.

– Примешь ли в свою дружину?

– Приму, если обещаешь повиноваться.

Хайло собрался с мыслями, поднатужился и выдал традиционную клятву:

– Обещаю слушать твой зов, семер! Сукой буду и пусть без погребения останусь, если лгу! – Затем, поднявшись, он добавил: – Буду слушать тебя как отца родного. В том не сомневайся, воевода.

Он начал спускаться в карьер, к своей волокуше. На его плечах и огромной спине бугрились мышцы, светлые волосы припорошила пыль. Глядя ему вслед, я поинтересовался:

– За что сидит, лишенцы?

– Неподчинение офицеру, семер, – доложил Пуэмра. Сам-то он сидел за богохульство, за то, что имя фараона всуе помянул. Серьезная статья!

– Значит, неподчинение… А конкретнее?

– Спор у них вышел, семер, то ли из-за бабы, то ли из-за пива, – уточнил Нахт, переглянувшись с Пауахом. – После битвы при Кадеше.

Значит, три года в каменоломне, подумал я. Однако не сломался, не отчаялся! Крепкий парень! Хотя сказано: под плетью и лев будет танцевать…

Грохнул барабан, завопили халдеи, засвистел бич проклятого Балуло. Полуденный отдых закончился.

Когда ладья Ра встает над восточным краем земли, мы вылезаем из бараков на построение. Семь бараков из камыша и восьмой, деревянный, для охранников, стоят квадратом, а между ними – утоптанный плац. Триста двенадцать потерявших честь выстраиваются в длинную шеренгу, Саанахт идет вдоль строя, Бу, старший халдей, выкрикивает имена и какие за кем провинности. Саанахт думает, определяет наказания, писец Сетна заносит их в папирус. Рука Саанахта щедра: этому – тридцать ударов бичом, тому – двадцать, этого – подвесить к столбу на солнцепеке, того – бить палкой и послать на чистку нужников.

У входа в каждый барак – длинная лента пожелтевшего полотна с надписью. Шесть сделаны иератическим письмом: «Закон фараона строг, но справедлив», «Фараон дунет в Мемфисе, согнутся кедры в ливанских горах» – и остальное в том же духе. Две надписи торжественные, и потому выполнены иероглифами. Одна оповещает: «Слава великому фараону Джосеру Двадцать Первому, да живет он вечно!»; другая гласит: «Жизнь, здоровье, сила пресветлому владыке, наместнику Гора на земле!». Но больше всех мне нравится надпись при моем бараке: «Благодари Амона, что не попал за Пятый порог». Я благодарю. Молча, пока бьют и секут провинившихся. Для боевых офицеров и солдат – привилегия: деревяшка в зубы, если хотят выказать мужество и не вопить. Остальные, всякие жрецы, повара да интенданты, орут и кусают землю.

Солнечная ладья поднимается, и мы возносим хвалу великому богу Амону-Ра, ликующему на небосклоне. Затем поем боевую песню, что укрепляет сердце. Нынче, во время войны с Ассирией и сопутствующих ей неудач, поем гимн, сложенный жрецом Пентуэром еще в период первого ассирийского нашествия:

Гимн не совсем отвечает случаю – чести у нас уже не осталось. Честь, воинские звания и боевые награды отнял у нас закон фараона Джо-Джо, который строг, но справедлив. Иные в этом сомневаются, но про себя, так как за сомнения можно встать перед расстрельной командой и схлопотать в лоб горячий «финик». Другие же лишенцы, несмотря на строгий приговор, преданы династии как жуки-скарабеи навозной куче. Их можно отправить за Пятый порог, но и там, разлагаясь заживо в рудничном мраке, они будут славить великого Джо-Джо, мудрого, как сам Тот, и мощного, как бык Апис.

После гимна мы шагаем к котлам с луковой похлебкой, а по дороге плюем на чучело презренного Ххера – Синаххериба, царя ассирийского. Он, должно быть, сидит в Ниневии, в своем дворце, жрет что-нибудь повкуснее луковой похлебки и не знает, что оплеван от макушки до пят. В Нубийской пустыне на него плюют, и в Ливийской, что называется еще Сахара, плюют на лесоповале в джунглях Куша и в рудниках за Третьим, Четвертым и Пятым порогами, в копях Синая и в болотах Дельты – везде и всюду, где трудится подневольный люд, коего в нашей державе многие тысячи. Места разные, но порядок один: не плюнешь, будешь без похлебки.

Прикончив варево из полбы с луком, спускаемся в карьер, ломаем и таскаем камень. Не знаю, куда его потом увозят… Солнце жарит, все в поту и пыли, гранильщики надсадно кашляют и хрипят – у них пыли вдвое больше. Орут халдеи, щелкают бичами. Когда-то, в эпоху Тутмосов и Рамсесов, Дом Маат набирал для этой гнусной службы настоящих халдеев из Месопотамии, но те времена давно миновали – вырезал халдеев какой-то ассирийский царь, Ашшур Кровавый или Саргон Победоносный. Название, однако, сохранилось, но теперь в охране лагерей служат кушиты и отставные ветераны-роме. Помню, однажды за чашей вина болтал я с Уахенебом, своим мемфисским приятелем из Дома Маат, и сказал он, что кушиты в их ведомстве считаются очень надежными. Их не подкупишь, с ними не сговоришься – как по причине врожденной свирепости, так и потому, что известны им три слова, и те – ниже пояса. Хотя язык наш, по утверждению жрецов Тота, велик, могуч и богат.

Из дома Саанахта вышла Туа, выплеснула помои. Грохот в яме затих, все глядят на нее в полном изумлении: надо же, задница!.. и груди тоже есть!.. и что-то похожее на бедра, пусть слишком жилистые и тощие…

Я на Туа не смотрю, я вспоминаю своих женщин: Сенисенеб из Мемфиса, Нефертари из Пер-Рамсеса, что в Дельте, Бенре-мут из оазиса Мешвеш. Бенре-мут вспоминается чаще – она наполовину ливийка, жаркая, страстная, ненасытная. С кем она делит постель, дикая моя пантера?.. Что с другими моими подругами?.. Об этом я знаю не больше, чем о своем чезете.

Так проходит день. Ночью я лежу на нарах в своем бараке, слушаю храп товарищей по несчастью и вспоминаю. Шрам от бича Балуло ноет, но разве это боль! На теле моем много других, более почетных отметин, от хеттских клинков, ассирских пуль и стрел дикарей, что обитают в южных джунглях. Помню схватку у иерусалимских стен… теперь этот город назван Джосерградом в честь великого владыки нашего… там схлопотал я «финик» в левое плечо, и пулю вырезали прямо на поле битвы, даже не накачав меня вином. Вот это была боль! Да и в других случаях штопали по-быстрому, без затей. За двадцать шесть лет я участвовал в семи кампаниях и из каждой что-нибудь вынес: раны, наградные бляхи или новый чин. Чины и бляхи отняли, а раны – вот они, здесь, со мной… Выходит, кроме них да лагеря ничего я у отечества не выслужил…

Горькая мысль! И жалит она меня все эти месяцы, будто свернувшаяся под сердцем гадюка.

Рядом зашевелился Давид, открыл глаза, повернул ко мне голову. Совесть его терзает… В великой нашей державе много всякого люда: роме, греки, финикийцы и ливийцы, кушиты, палестинцы и сирийцы, даже варвары с севера, но самые совестливые – иудеи. Видит Амон, хорошие бойцы, однако бывают обстоятельства, когда совесть мешает. К примеру, под Кадешем, когда было приказано перебить хеттских пленников.

– Семер… – шепчет Давид, – семер, господин мой и водитель… Прости меня, семер…

– Спи, немху, – говорю я ему, – спи. Нет на тебе вины.

Я не называю его имя. Он обратился ко мне по уставу – «семер», и значит, я для него старший над чезетом, а он для меня – «немху», рядовой солдат. Хорошие командиры своих солдат не выдают.

– Спи, – повторяю я, и глаза Давида закрываются.

А получилось с ним так: в одном городишке на Синае, который мы отбили у ассиров, помочился он на обелиск, валявшийся на центральной площади. Враг его взорвал, каменная стела треснула на пять кусков и почернела от пороха – кто разберет, что высекли на ней в прошлые века, чье имя написали?.. Но Хуфтор, военный жрец и Ухо Фараона в нашем корпусе, разглядел! Разглядел, шакалье отродье, и вызвал генерала Снофру, корпусного командира. Теперь-то я знаю, что он под меня копал – сильно мы друг друга не любили. Я служил, а не выслуживался, в бою не прятался за спинами солдат и, поминая имя фараона, не вопил как припадочный: жизнь!.. здоровье!.. сила!.. Ну, было кое-что еще… девку мы с ним не поделили в одном аскалонском борделе.

Словом, увидел я этот подмоченный камень, отдал генералу честь и говорю:

– Древний обелиск, семер. Должно быть, времен Тутмосов и Рамсесов, и к тому же врагом оскверненный. Во имя Та-Кем мы его восстановим, а этому молодцу, – киваю на Давида, – я назначу порку.

Говорю так и соображаю: если каменюга от прежних династий, то выйдет непочитание святынь, а за это порка в самый раз. Скажем, десять ударов по пяткам.

Но Снофру молчит, в землю смотрит. Вокруг солдаты мои столпились, гудят возбужденно, оружием бряцают – от схватки еще не отошли. У Давида рожа – бледнее белого лотоса. Сообразил, что дело плохо. Будь он роме, может, и обошлось бы, но он – иудей, наемник, иноверец.

Хуфтор, черная душа, обнюхал камень, поскреб надпись из почерневших иероглифов и поворачивается ко мне с мерзкой ухмылкой.

– Ошибаешься, чезу, не старинный это памятник, а нынешней династии. Гляди, вот имя фараона Джосера Семнадцатого, прапрадеда нашего светлого владыки, да живет он вечно! А вот – моча хабиру… Оскорбление величества!

Хуже этой статьи лишь покушение на царскую особу, о чем Снофру хорошо известно. Так что кивает он Пиопи, командиру первой череды, и говорит:

– Оскорбителя – к стенке. Действуй, офицер.

Пиопи деваться некуда. Кивает он в свой черед теп-меджету Хоремхебу и велит построить расстрельную команду.

Солдаты зашумели. Надо сказать, бойцы в первой череде – лучшие из лучших, ветераны-наемники, парни умелые и свирепые, как сама Сохмет. Роме, ливийцы, хабиру, шерданы… все, кроме кушитов. Их я в чезете не держал – ложатся под огнем и в рукопашной против ассиров ничего не стоят. Ну, не об этом речь, а о том, что все на меня глядят и каждый на себя судьбу Давида примеряет.

Я с генералом заспорил:

– Нельзя его расстреливать, семер.

– Отчего же? – говорит Снофру. – Всякого можно расстрелять. Хвала Амону, власти у меня достаточно!

– Этого нельзя, – повторяю. – Он – менфит,[10] воин великого мужества, из двадцати восьми памфиловцев. За подвиг награжден «Святым Аписом», а после выслужил бляху доблести «Глаз Гора», бляху за оборону Тира и бляху Сохмет за уничтожение семи противников в одном бою. И хоть большая на нем вина, но к стенке – это слишком.

Сказал я правду – были у Давида боевые бляхи, и в корпусе недоброй памяти Памфилия он тоже служил. Все-таки что-то в его пользу! И еще одно: если бы брызнул он на памятник царствующему Джосеру, расстреляли бы на месте, но прапрадед – родич дальний, и тут возможно снисхождение.

Но Хуфтор не унимался:

– Расстрелять! А командира чезета – под палки!

– Опозорить меня хочешь? Не будет этого! – говорю. – Не будет, клянусь Маат, богиней истины! Лучше к стенке встану со своим бойцом!

Хуфтор чуть не запрыгал от радости:

– Ты сам это сказал, не я! Хочешь оскорбителя спасти? Значит, сам ты оскорбитель!

Солдаты мои расшумелись, так расшумелись, что ясно: своих расстреливать не собираются. Пиопи и Хоремхеб стоят, не знают, что делать. Снофру тоже в сомнениях: за малое наказание будет на него донос от Хуфтора. А у меня – холодный пот на висках; чувствую, что пахнет мятежом, и тогда не сносить мне головы. Ни мне, ни Пиопи, ни Хоремхебу, ни остальным моим бойцам.

Тут выскочил Иапет и попер на Хуфтора с кулаками.

– Краснозадый павиан! – кричит. – Тебя самого обоссать, башку пробить и закопать под кучей дерьма! Ты на кого тянешь, морда крысиная? На солдат, что кровь проливают? На храброго чезу? Он нас в бой ведет, а тебя, вошь, я под пулями не видел!

Придержали его, не успел он Хуфтору врезать, но наговорил многое, и фараону светлому досталось, и его прапрадеду. Ливийцы – импульсивный народ, кровь у них горячая, рука на расправу быстрая, ибо родились они в жаркой пустыне. Кожа их бела и не смуглеет под солнцем,[11] но гневные лучи светила – в их душах, и носят они этот огонь как метку своего разбойничьего племени. Горе тому, кого обожжет это пламя!

Но, как я сказал, придержали Иапета. Что до Снофру, тот вынес мудрое решение: всех троих – под трибунал, но не по первой, а по второй статье Военного Кодекса. Назначь он первую, мы бы нежились уже в Полях Иалу… Судили нас за оскорбление почившего величества, но, снисходя к былым заслугам, жизнь все же сохранили. Много это или мало? Двадцать лет в каменоломне, чуть не половина прожитого мной, и если выйду я на волю, то дряхлым седым стариком… Но что сожалеть о свершенном! Чести я своей не потерял, милости не просил и чужими жизнями не откупился – жив Давид, жив Иапет, и они еще молоды.

Когда я встану перед другим судом, перед Сорока Двумя в царстве Осириса,[12] и когда взвесят они мою душу, будет ясно, что поступил я по совести.

Глава 2

Ассиры

Ночью над нами загудело. Гул был знаком – не наши «соколы Гора», а басовитый грозный глас вражеских машин. За такими звуками обычно следуют посвист летящих с неба бомб, грохот разрывов и крики умирающих.

Иапет, спавший вполуха, как подобает жителю пустыни, проснулся первым, а за ним – весь барак. Мы ринулись к выходу, но там уже торчали халдеи, и стволы в их руках глядели на нас черными мрачными зрачками. «Из бараков не выходить! – завопил Бу, старший надзиратель. – На место, кал гиены! На место, падаль, и сидеть тихо!» Его приказ подхватили другие охранники по всему периметру лагеря. Я услышал их громкую перекличку и понял, что Бу отправляет кого-то к Саанахту за новостями и распоряжениями. У Саанахта был ушебти,[13] и по радиолучу он мог поймать Мемфис, или Фивы, или Суу, базу Первого флота на Лазурных Водах.

Кровля над бараком была из тростника, и кое-кто из нас, раздвинув сухие ломкие связки, высунулся наружу. Я тоже встал на нары и проковырял отверстие. В темном небе, затмевая звезды, метались лучи прожекторов, падавшие то на огромную серебристую оболочку летательной машины, то на подвешенную к ней гондолу, то на стремительно вращавшиеся винты. Армада, парившая в вышине, наплывала с востока; видимо, ассиры пролетели над Аравией, Синаем и узким морским заливом и теперь пересекали Нубийскую пустыню. К Великому Хапи идут, подумал я, вспомнив о городах, стоявших на Реке, о Мемфисе, Хай-Санофре, Пермеджете и множестве других. Неприятель двигался прямо туда.

Для чего? В чем состояла цель операции? Бомбардировка мирных поселений?.. Уничтожение складов и военной техники?.. Атака на столицу?.. Я терялся в догадках.

Аппараты в небе были цеппелинами. Подобный тип летательных машин мы прежде называли «ладьей Ра», но термин варваров-аллеманов вытеснил это обозначение. Так случалось и с другими словами – боевая трирема стала для нас крейсером, «гнев Осириса» – пулеметом, а бронеходная колесница – танком. Танк – название бриттов, таких же варваров, как аллеманы… Или уже не варваров? Там, на западе, был Рим, был Карфаген и страны, что находились под карфагенским и римским влиянием, а оно достигало даже земель Заокеанского континента. Целый новый мир! И чудилось мне временами, что наша славная держава нужна ему не больше, чем песок пустыни.

– Чезу! – позвал меня ваятель Кенамун, стоявший с Давидом и десятком других лишенцев у входа. – Чезу, там, снаружи, халдеи о чем-то толкуют… Послушаешь?

Я спрыгнул с нар. Люди расступились предо мной, затихли, и я услышал голоса охранников:

– Почтенный Саанахт велел держать их в бараках…

– Он включил ушебти…

– Хвала Амону, нам ничего не грозит…

– Налет на Мемфис… Так передали из Суу…

– Там батареи Стерегущих Небо… Как прорвались эти проклятые?..

– Целый флот летит. Но многих подбили…

– Да, многих! Так сказал господин наш Саанахт…

– Гиены ассирские! Сгорят над Мемфисом!..

– Сгорят. Там фараон – жизнь, здоровье, сила! Он не допустит…

Голоса стали глуше, превратившись в неразборчивое бормотание. Гул моторов тоже начал стихать, удаляясь на запад и будто подтверждая услышанное мной. Цеппелины прошли над лагерем, не сбросив ни единой бомбы – явно берегли их для столицы и пушек Стерегущих Небо. Триста потерявших честь солдат да сорок охранников – слишком ничтожная добыча для такой армады.

Я отступил от циновки, закрывавшей вход, повернулся. Барак глядел на меня сотней настороженных глаз.

– Флот ассирских цеппелинов прорвался к нашим берегам, – произнес я. – Каменоломню не тронут, не нужна им каменоломня, они к Реке идут. Думаю, к Мемфису.

Люди загалдели. У многих в Мемфисе и его окрестностях остались семьи, так что весть об ассирском налете их не порадовала. Ассиры жалости не знают, и на земле, со своими клинками и «саргонами», они еще страшней, чем в воздухе. Впрочем, я сомневался, что цеппелины везут десантников. Бомбежка – одно дело, а наземная операция – совсем другое, для нее такая сила нужна, какую по воздуху не перебросишь. Но это понятно чезу и офицерам, а не рядовым.

Пенсеба, солдат, чье место на нарах рядом с Иапетовым, сунулся ко мне. Глаза круглые, губы трясутся…

– Исида всемогущая! Что же будет, семер, что же будет?.. У меня сестра в Хай-Санофре… сестра с двумя детьми, старая мать… Зарежут их?

– Не зарежут, немху. Не попадут твои под бомбы, так останутся живы. Пуэмра, Хоремджет! – Я окликнул офицеров. – Вы наблюдали за небом. Сколько было, по-вашему, машин?

– С полсотни, семер, – доложил Хоремджет.

– Мне показалось, что больше, – отозвался Пуэмра. – Семьдесят или около того.

– Пусть семьдесят, – сказал я. – Если даже идут с десантом, это три тысячи бойцов. Маловато, чтобы взять Мемфис. Их танками раздавят. Гарнизоны под Мемфисом крупные… Так что, немху, молите Гора, чтобы спас ваши семьи от бомб и осколков, а другой беды я не вижу.

– Щедрость твоего сердца безмерна, – пробормотал, кланяясь, Пенсеба. Другие лишенцы тоже вроде бы успокоились, потянули из рубищ, что заменяли одежду, привычные для солдат амулеты, у кого – скарабей, у кого – Глаз Гора, фигурки Изиды или Мут, небесной владычицы. Рассвет был уже близок, и никто не пытался лечь и урвать немного времени для сна; люди молились, наполняя барак тихим монотонным бормотанием. Молился и Давид, но без амулетов – его ревнивый иудейский бог их не признавал.

На плацу и вокруг бараков все было тихо. Я снова поднялся на нары, высунул голову в отверстие. Небо серело, звезды меркли, и в рассветном сумраке можно было разглядеть фигуры кушитов, стоявших парами у входа в каждый барак. Но, очевидно, Саанахт решил, что этой охраны недостаточно, и в середине плаца установили на треногах пулеметы. Два «гнева Осириса»; за одним – Бу и Ини, за другим – Унофра и Тхути. Остальные стражи-роме, два десятка человек, стояли плотной кучкой у дома Саанахта. Самого начальника лагеря я не увидел – должно быть, сидел около ушебти и слушал последние новости.

Над краем пустыни стала всплывать ладья Ра – не ассирский цеппелин, а божественное светило, теп– лое и ласковое утром, а днем – знойное и гневное. Вмиг все преобразилось: небо стало цвета бирюзы, тростниковые бараки – золотистыми, песок – желтоватым, а камни – серыми и бурыми. Чудо, чудо! Но было бы еще чудеснее, если бы на краю карьера выстроился мой чезет, череда за чередой, все в полевых доспехах, при оружии и под развернутым знаменем. Пусть даже не чезет, пусть… Клянусь пеленами Осириса, я бы согласился на меньшее – пусть вместо моих «волков» явится хотя бы Бенре-мут из оазиса Мешвеш и улыбнется мне… Но пустыня была голой и безлюдной.

– Семер! Что ты видишь, семер? – раздался голос Иапета.

Я опустил глаза. Нахт, Пауах, Давид и ливиец окружали меня, только Хайла не хватало, но он был приписан к другому бараку. За ними виднелось множество знакомых лиц, ожидающих и напряженных: ваятель Кенамун, повар Амени, Хоремджет и Пуэмра, Тутанхамон, жрец и военный лекарь, Сенмут, Пенсеба, Софра, теп-меджет Руа, о котором шептались, что промышлял он когда-то грабежом могил… Все были тут, и все хотели знать, что разглядел досточтимый чезу, ибо глаз у него не простой, а командирский, глаз, как у грозного Монта,[14] что прозревает сквозь доспехи и броню.

– Солнце взошло, – буркнул я. Больше сказать мне было нечего.

– Это мы видим, чезу, – с кривой ухмылкой заметил Пуэмра. – Стало светлее.

В нашем бараке нет возлюбивших Джо-Джо, нет преданных династии до гроба – как-то они у нас не выживают. Здесь смутьяны, не верящие в милость фараона и справедливость суда, здесь те, кто еще не отчаялся и мечтает о побеге. И потому они ждали, ждали моего сигнала. Вдруг что-то изменилось?.. Вдруг халдеи потеряли бдительность?.. Вдруг напуганы вторжением ассиров?.. Вдруг бросили оружие и разбежались кто куда?.. Вдруг, вдруг, вдруг…

Я покачал головой.

– Сегодня не выйдет, немху. Пулеметы на площади, положат всех. В этот раз не уйдем.

Иапет принялся в бессилии ругаться, поминая краснозадых обезьян, вонючих шакалов, смердящую падаль, гнойных ублюдков и те члены тела, что боги даровали людям с целью размножения. Остальные побрели к своим нарам, пряча амулеты и шепча последние слова молитв. Или, возможно, шептали они другое?.. Сегодня не выйдет… В этот раз не уйдем…

День обещал стать таким же, как все другие дни, начинавшиеся, по воле фараона и Амона, одинаково: построение и перекличка, плети и палки, боевая песня и похлебка. Я что-то упустил? Да, разумеется – по дороге к котлам плюнем на чучело Ххера. Какая-никакая, а все же радость… И была бы она двойной, если бы царь ассирийский и фараон египетский стояли рядом. У меня хватило бы слюны, чтобы оплевать обоих.

Я скрипнул зубами.

– Не гневайся, – сказал Давид, сидевший у моих ног на нарах. – Не гневайся, семер. Бог нас не оставит. Его промыслом спасемся.

– Что-то он не торопится, твой бог, – пробормотал я.

– Такой уж у него обычай. Он нас испытывает. Но если уж бьет, то бьет метко.

Пророческие слова! Ибо в следующий миг бог ударил.

Я все еще торчал в дыре, проделанной в крыше, и видел все от начала и до конца.

Над краем пустыни появилось нечто блестящее, серебристое, медленно плывущее в воздухе. Солнце слепило глаза, но через недолгое время летящий предмет обрисовался яснее: удлиненный корпус, под ним – гондола с рядом люков и окон, а впереди, на выносной поперечной консоли, четыре пропеллера. Три вращались, крайний левый был разбит, и, заметив это, я припомнил разговоры стражей: передали из Суу… батареи Стерегущих Небо… целый флот летит… многих подбили… так сказал Саанахт…

Полоса укреплений на побережье и Первый Египетский флот защищали страну от вторжения с востока. На севере, в Уадж-ур,[15] дислоцировались Второй и Третий Финикийские флоты, прикрывавшие Дельту, Аскалон, Тир, Сидон и Библ.[16] С запада нас охраняла Сахара, великая Ливийская пустыня, а с юга – непроходимые джунгли в верхнем течении Реки. Воистину боги нам благоволили! Войти в Та-Кем по суше можно было лишь через Синай, проделав долгий путь по землям Сирии и Палестины, наших северных провинций. Но в небе, в отличие от земной поверхности, не имелось пустынь и лесов, гор и морей; с воздуха мы были уязвимы, и противник это знал.

Ассирский цеппелин приближался, двигаясь так низко, что я мог разглядеть клинописную надпись на гондоле и изображения крылатых быков. Кажется, ему досталось от орудий Стерегущих Небо, но добить врага они не сумели, и теперь подбитый аппарат тащился следом за основной армадой. Для ассирских пилотов мы были как россыпь горошин на ладони – но кому нужен горох, если можно добраться до фиников?.. Они летели к Мемфису, и бомбы, которые нес цеппелин, предназначались не нам, а владыке Джо-Джо, да живет он вечно в дерьме шакалов и гиен!

– Еще одна машина, – сказал я, опустив голову. – Поврежденная, но вполне боеспособная. Летит на запад, догоняет своих.

Хоремджет и Пуэмра тут же полезли к дыркам в крыше, за ними – теп-меджет Руа и самые любопытные из солдат. Я их понимал; цеппелины, как и наши «соколы», были оружием новым, и мало кто видел их вблизи.

– Низко летит, – произнес Пуэмра.

– Локтей[17] сто пятьдесят, – уточнил Хоремджет.

– Винт ему сбили.

– Видишь, и обшивка пропорота. Вон, над самой гондолой…

Там в самом деле виднелись отверстия от пуль. Легкий газ истекал через них, но, похоже, потери были незначительны – цеппелин держался в воздухе уверенно.

С плаца донесся скрип – Бу и Унофра разворачивали пулеметы. Их стволы уставились теперь на проближавшуюся машину. Сообразив, что это значит, я ощутил холод в груди. Видимо, наши охранники решили заработать ордена или, скорее, перевод в другое, не столь унылое место службы. Чума на них! Сбить цеппелин из пулеметов невозможно – аппарат живучий, и чтобы вспыхнул газ, надо стрелять зажигательными. А вот для нашей пустоши такая роскошь ни к чему; накроют сверху бомбами, и побежим к Осирису, собирая по пути конечности и кишки.

– Что они делают, сыновья ослов! – в тревоге воскликнул Пуэмра. – Не стреляйте, во имя Амона!

Но было поздно. Задергались, затрещали стволы, одна очередь ударила гондолу в лоб, другая прошила серебристую ткань корпуса и ушла в небо. Бу и Унофра не успели изменить прицел, как люки по бокам гондолы распахнулись, и двум нашим пулеметам ответили шесть или семь. Стрелки у ассиров были отменные, и, вероятно, над ними стоял опытный командир – целились не в бараки, а по скоплениям вооруженных стражей. Плотный огонь уложил группу охранников у дома Саанахта и половину кушитов; что до Унофры, Тхути, Бу и Ини, то осталось от них немногое – ровно столько, чтобы пообедать небольшому крокодилу. Кровь хлестала из их растерзанных пулями тел, трое рухнули на землю, Бу повис на треноге, что поддерживала пулемет.

Это произошло с такой скоростью, что мы оцепенели. Ассирская машина висела над нами, но пулеметы ее молчали и бомбы из люков не сыпались. Кто-то в небесах, Амон-Ра или Шамаш, бог ассиров, решал нашу судьбу, а скорее этим занимался командир врагов. В этот миг мы ощутили вкус смерти на своих губах.

Но яства, поднесенные Осирисом, мне привычны. Наклонив голову, я приказал:

– Иапет, Нахт, Пауах! Халдеи у нашего барака мертвы. Заберите их оружие.

Трое метнулись к выходу. Вероятно, мысль насчет оружия пришла не только мне – у других бараков тоже замелькали люди, наваливаясь на еще живых кушитов и обирая мертвых. Кажется, среди этих расторопных парней был Хайло.

Внезапно цеппелин начал спускаться, выбрав место приземления за бараком стражей, перед складами, цистерной и домом Саанахта. Бомбы по-прежнему не летели, и враг не открывал огня. Весы в руках богов качнулись, решение было принято: мы остались живы. Пока.

Из гондолы сбросили крюки на канатах, подтянули машину к земле. Раскрылся люк побольше, выпрыгнул первый ассир, за ним посыпались фигуры в черном, примерно десятков пять. Раздались гортанные выкрики и одиночная стрельба – добивали раненых. Десантники, все же десантники, подумал я. Очевидно, на воздушных кораблях пролетевшей армады был не только запас бомб, но и тысячи бойцов. Для чего? Штурмовать Мемфис? Глупая затея! Что же им нужно, этим отродьям Нергала?..

Черные фигурки ринулись к плацу и баракам, снова послышались выстрелы – на этот раз в кушитов, в тех, кто еще шевелился. Балуло, мой обидчик, получил пулю в лоб, но это меня не обрадовало. Следующими на очереди были мы.

Над крышей барака просвистела очередь, напомнив, что любопытных не любят. «Вниз! – крикнул я. – Все вниз!» Мы спрыгнули на утоптанную землю, и тут же циновка, закрывавшая вход, упала, явив нам ассирскую рожу в бороде и шлеме. «Ры-ры-ры, гы-гы-гы, ры-рых!» – проорал солдат, выразительно повел стволом «саргона» и исчез. Речь его была понятна мне не больше чем собачий лай. Я владею латынью, разбираю наречие ливийцев, но на ассирском знаю лишь три слова – правда, самых важных: «гальт!» – «стой!», и «гендер хо» – «руки вверх».

Впрочем, догадаться о смысле сказанного было несложно: ассир советовал нам не высовываться. Но циновка упала, и теперь я мог разглядеть край площади перед бараком и нескольких ассирских солдат. Не первый раз я их видел, но в армии Ххера, как в нашей, много иноплеменных частей – хетты и вавилоняне, персы и урарту и даже дикари с Гирканских и Кавказских гор. Однако эти были коренными ассирами, горбоносыми, белолицыми, чернобородыми и, судя по мундирам, принадлежали к корпусу СС, к избранным подразделениям месопотапо. Если кто не знает, СС, или Собаки Саргона, – лучшие бойцы в ассирском воинстве, а их месопотапо – полный аналог нашего Дома Маат, то есть секретная служба и тайная охранка. На инструктаже для офицеров нам говорили, что возглавляет ее некий Мюллиль, вавилонянин, страшный человек. Попавшие в его застенки назад не возвращались.

На плац вышел ассир с особо густой бородой, завивавшейся колечками, с изображением алого крылатого быка на груди. Притормозив перед бараком перебитых стражей, он хлопнул тростью по пыльному сапогу, скривил презрительно губы и огляделся. Позади него стояли солдаты, не очень много, но у каждого – «саргон» с обоймой на двадцать «фиников» и пара гранат в подвеске. В общем, на нас хватило бы.

– Есть высший официр? – громко выкрикнул чернобородый. – Идти здес немедленно! – И он ткнул тростью в землю.

В бараке воцарилась тишина, когда я направился к выходу. Должно быть, половина лишенцев прощалась со мной, а другая на что-то надеялась – возможно, на то, что ассирский офицер вдруг превратится в мать Изиду и поднесет нам бочку с пивом. Я поймал взгляд Давида и усмехнулся. Не могу сказать, что не было страха в моем сердце, но загнал я его так далеко и глубоко, что сам не отыскал бы.

– Ты есть в какой званий? – спросил чернобородый, когда я встал перед ним. – Есть командовать череда?

– Бывший чезу Хенеб-ка, командир чезета, – ответил я. Скрывать свое имя и звание причин не было.

– О! – Ассир удивился, потом оскалился в ухмылке. – Плохое дело у твой фараон! Плохое, если чезу, болшой чин, рубит камен! Ты бунтовайт?

– Что-то вроде этого, почтенный.

Мне было неприятно стоять перед ним в грязной рваной тунике и жалких сандалиях из тростника. А еще обиднее было то, что на плечах моих алели шрамы от палок и плетей, и этот ассир понимал, как отчизна меня наградила.

Он снова хлопнул тростью по сапогу.

– Мой карта сказать, что здес лагер дла… дла… дла мятежник, – нашел он нужное слово. – Сколко тут золдат и сколко официр?

– Всего три сотни человек, тринадцать офицеров, – промолвил я, еще не догадавшись, к чему он гнет. Хочет прикинуть, как с нами расправиться?.. То ли перестрелять, то ли, не тратя лишних патронов, переколоть штыками?..

– Ты, чезу, и другой официр держать контрол над золдат? Золдат вас слушать? Слушать, подчинятся, выполнять приказ? Ты понимайт?

– Понимайт, – ответил я. – Все нас слушать, подчиняться, выполнять приказы. Хвала Амону, народ у нас дисциплинированный.

– Тогда ты есть собрать официр и сказать им такой слово: я вас не убивать. Зачем? Вы – обижен фараон, вы – враг фараон, и вы тепер свободен. При один условий: все идти со мной на берег, к Лазурный Вод. Я дам оружий и патрон, вы брать город. Малый город, но такой, где есть коабл. Кто хотеть, идти на коабл, ехать через море, воевать с фараон в войске великий царь Синаххериб. Кто не хотеть, остаться у Лазурный Вод. – Он прищурился на солнце. – Иди собрать официр. Я ждать. Ответ – к полдень.

– Что будет, если мы не согласимся? – спросил я.

– А ты как думать? – Ассир провел ладонью по завитой бороде и кивнул солдатам. Те взяли оружие на изготовку. Жест был понятен и комментариев не требовал.

Вернувшись к бараку, где уже стояли на страже два бородатых ассира, я вызвал Хоремджета и Пуэмру и послал их за остальными офицерами. Иапет, прижавшись к тростниковой стене, косился на вражеских солдат точно волк на куропаток. Заметив меня, он чиркнул ладонью по горлу, но я покачал головой. Как говорили предки, меч из ножен надо вытаскивать вовремя.

Хоремджет с Пуэмрой отправились в обход лагеря, а я зашагал к привычному месту, к нише под краем карьера. Солнце поднялось на ладонь, и теплые его лучи скользили по камням, площадке и баракам, по телам убитых и серебристой громаде приземлившегося цеппелина. Я шел, ощущая, что рядом со мной идет кто-то еще, призрак, невидимая тень, явившаяся мне из прошлого. Не князь ли Синухет, не пожелавший запятнать себя кровью соплеменников?.. Кажется, я покинул его у палатки сынов фараона…

«Сердце мое дрогнуло, печень сжалась, руки опустились и похолодели члены; понял я, что грядет великая междоусобица, в которой всегда погибает невинный и торжествует зло. И когда вернулся ко мне разум, я побежал из войскового лагеря, разыскивая место, где можно спрятаться. Укрытие нашлось за кустами, вдали от дороги, по которой утром прошло наше воинство. Я сидел в своем убежище, внимая голосам звавших меня воинов. Наконец они ушли, решив, что я стал жертвой льва или разбойников, встречавшихся в той местности. Тогда снизошел ко мне покой, и стал я думать, угоден ли мой поступок богам и чести нашего древнего рода.

Войско разделится, думал я, одни встанут за наследника, другие – за младших сынов фараона, и начнут воины лить кровь, но не вражескую, а свою, кровь роме, детей Та-Кем. Увидев это, скажут люди: «Вот брат пошел на брата, а братья те – наши владетели; если им можно так поступать, то с нас какой спрос?..» И начнутся бунты и грабежи, и учинится беспорядок, и встанет малый против большого, а большой – против малого, и даже смерть их не примирит – будут разорять могилы и глумиться над прахом умерших. А тот, кто не захочет этого делать, кто не поднимет меч и копье на соплеменников, тот погибнет первым, ибо спросят его: «За кого ты?» – а он не ответит. О, Исида, Исида, мать-заступница! Страшные грядут времена, и нет в них правого, ибо виноваты все…

И понял я, что не желаю участвовать в той смуте, и укрепился сердцем в своем намерении. А было оно таким: покинуть родину, бежать в чужие земли, служить их повелителям, ибо нельзя человеку остаться в одиночестве…»

Подошли Хоремджет и Пуэмра с остальными офицерами, расселись на камнях. Лица у всех были мрачными.

– Думаю, этот цеппелин, отставший от ассирского флота, не может подняться, – сказал я, бросив взгляд на Туати, бывшего среди нас единственным авиатором.

– Не может, – подтвердил он. – Наши халдеи влепили очередь в пилотскую кабину, и я уверен, что пилоты мертвы. В оболочке были отверстия от пуль, и к ним добавились новые. Газ уходит, подъемная сила падает. Глядите, оболочка уже заметно съежилась. – Туати показал на цеппелин и добавил с торжеством в голосе: – Им отсюда не улететь!

– Это хорошо или плохо? – поинтересовался Левкипп, грек из Афин. Он был образованным юношей и вроде из состоятельной семьи; не знаю, какими ветрами занесло его в наемники и в нашу каменоломню. Дрался он честно и даже выслужил бляху «Тутмоса III Завоевателя» за личный героизм.

– Хорошо! – воскликнул Тотнахт, офицер-пехотинец, сидевший за рукоприкладство и хулу на командира. – Хорошо, ибо сторожившие нас мертвы!

– Плохо, – молвил я, и Тотнахт смущенно потупился. – Плохо, так как улететь ассиры не могут и выход у них один: перебраться через пустыню и захватить судно в каком-нибудь порту у Лазурных Вод. Их командир уже сообразил, что нет у него других вариантов.

На миг воцарилось молчание, затем посыпались вопросы:

– Что же будет с нами, семер?

– Это ведь Собаки Саргона? Они безжалостны!

– О чем говорил ты с их офицером?

– Что он предлагает?

– Во имя Исиды милостивой! Он убьет нас, верно?