Урюпинский оборотень Басов Николай

Вышло как-то по-дурацки, сначала Рыжов думал, что он определит Борсину и Раздвигина, потом даст поручение Мятлеву и Супруну, а затем и сам, как положено командиру, который имеет особый мандат Омской губчека, согласно приказу, полученному из московской ВЧК, отправится по адресу, где его ждут. Но на предложение оставить всех четверых до выяснения обстоятельств на вокзале, Борсина ответила отказом. Да в такой форме, что Рыжову стало неловко.

– Вы что же, господин товарищ командир, полагаете, что мы арестованы? Вы с нами и без того всю дорогу обращались, словно мы... – И Борсина вдруг едва не заплакала. Вот так просто, по-женски, и уже сквозь набегающие следы проговорила: – Если мы арестованы, везите нас в ваше узилище. А если нет, то определите хотя бы к моим... друзьям. Я укажу, где нас приютят, и мы сможем искупаться после дороги.

– Да поймите же, Анна Владиславовна, я и сам не знаю, что нам предстоит. Я должен действовать...

– Она права, командир, – вмешался и Раздвигин. – Есть обвинение, значит, мы люди несвободные. Нет обвинения, вы не можете нас удерживать.

– Я удерживаю, как вы выразились, вас обоих только потому, что сам не знаю...

Вот тогда он перехватил взгляд, которым обменялись Мятлев с Супруном. А взгляд этот был совсем не в его пользу. И тогда он решился, согласился на предожение Борсиной остановиться хотя бы до вечера на квартире ее знакомых, которая оказалась где-то совсем далеко от вокзала. Они шли, шли, и пришли едва ли не под вечер. Их даже пускать сначала не хотели, но потом, когда Рыжов уже разозлился, большие, двустворчатые двери квартиры в доме, краем выходящим на Пятницкую улицу, раскрылись.

Неожиданно для Рыжова интеллигентная речь Раздвигина произвела впечатление на пожилую, толстую служащую хозяина квартиры, и она решилась их впустить. Правда высказалась в том смысле, что хозяев нет, появятся они не скоро, но теперь Борсиной придется оставить хотя бы записку, что она, эта пожилая женщина, не виновата.

В квартире оказался еще какой-то странного вида пожилой тип в засаленном кожанном фартуке, от которого даже издалека несло красками, кистями и потом. Он оказался приживалом этой самой служанки и маляром, конечно.

Как ни удивительно, решение это оказалось вполне толковым. Уже часа через два и Борсина с Раздвигиным, и Рыжов с обоими своими бойцами вымылись в ванной комнате, какой никто из последних троих в жизни не видел. Воды было много, хотя подогревала их служащая со своим маляром как-то медленно, в баньке бы все получилось быстрее.

И лишь на следующее утро, позавтракав остатками продуктов, которые у них оставались в вещмешках, приказав своим четверым попутчикам никуда из квартиры не выходить, хотя в целесообразности и действенности этого приказа и сам Рыжов изрядно сомневался, он отправился к начальству. Незадолго до этого служащая позволила ему позвонить по телефону, который действительно связал его с приемной в каком-то отделе ВЧК, с каким именно он не вполне понял. Но ему строгим девичьим голосом было приказано явиться немедленно, потому что его будут ожидать.

Он и явился, в небольшой, но вполне удобный на вид, даже немного веселый, особнячек на Сретенке, причем опять пришлось топать на своих двоих от Пятницкой сначала до Лубянки. А уже там он догадался спросить, как пройти по указанному в мандате адресу.

Он не был уверен, что мандат его можно показывать кому угодно, но увидел группу вооруженных ребят с красными бантами на шинелях, и они-то ему подсказали, что «идтить треба тебе, служивый, ко Сретенскому монастырю, и по той же сторонке вулыци, побачишь и допиляешь, куда указано».

Поражаясь разнообразию языков и интонаций Москвы, Рыжов действительно дошел до указанного особняка, вот только сначала пускать его тоже не захотели. Двое светловолосых, не очень даже рослых мужика с винтовками и уже не с бантами на шинелях, а с красными повязками, стоя в дверях, подозрительно его оглядывали с головы до ног и ничего не хотели подсказать.

– Я же не просто так, а звонил секретарю, – объяснял Рыжов.

– Ну и хто-о, – тянул один гласные, – шо звонил? Больно ты мо-олод, чтобы тебя пускать.

– Тут еще указано, что с сопровождением, – лишь немногим более чисто добавлял другой. – Так мы тебе устроим сопровожденье, до нашей холодной...

И он смеялся таким неприятным смехом, что Рыжову, несмотря на то, что находился он в ВЧК всей республики, хотелось засветить ему по роже.

А потом произошла неожиданная штука, за дверями особняка как-то очень уж мощно взрыкнул мотор авто, хлопнула дверца, и появился странный, не очень высокий человек в очках и кожанном кепи. Он осмотрелся и тут же подошел к обоим постовым и Рыжову.

– Что происходит? – спросил он с той певучестью, какую дает только теплый юг России. Голос у него оказался и сильный, и с изрядной хрипотцой, словно человек этот много выступал на митингах.

В его осанке и жестах определенно была командирская решительность, постовые тут же подтянулись. Тот, который получше говорил по-русски, объяснил:

– Так вот что, товарищ Троцкий, непонятный субъект прибыл из Омска.

И протянул очкастому оратору мандат Рыжова, который до этого вертел в руках. Троцкий взял мандат, чуть отставив от себя быстро просмотрел и взглянул на Рыжова еще внимательнее.

– Вы – тот, кто телефонировал о своем прибытии около часа назад?

И Рыжов вспомнил этого человека, был момент, когда им показывали плакаты о том, что он, этот вот самый щупленький и очкастый товарищ Троцкий разгромит всей наймитов Антанты. И был он на свои плакатные изображения совсем не похож, но обращению к нему постовых верить все же приходилось. И все же Рыжов не знал, как себя вести, поэтому просто кивнул.

– Пойдемте-ка, – предложил товарищ Троцкий, и они пошли вдвоем, по каким-то коридорам и комнатам, где было немало людей, которые работали – сидели за столами, заваленными бумагами, разговаривали по телефонам. А потом оказались в комнатке, где какая-то прыщавая и явно уже немолодая девушка в красной косынке сидела на пишущей машинкой и осторожно, двумя пальцами что-то выстукивала, причем шевелила при этом губами. – Посидите здесь, – приказал Троцкий, – за вами скоро придут.

И он куда-то ушел, девица посмотрела, как Рыжов устраивается в довольно глубоком кожанном кресле, и стала выстукивать свою бумага дальше. Сидеть пришлось долго, часы на стене прокрутили большую стрелку почти на круг, как вдруг в комнату вошла другая девушка, в распахнутой кожанке, неловко перевитой портупеей с тяжелым для нее револьвером, и подошла к Рыжову.

– Ты из Омска? – спросил она почти таким же хриплым голосом, каким разговаривал Троцкий.

– Так точно, из Омска, – Рыжов догадался подняться из кресла, хотя бы и не с первой попытки.

– Следуйте за мной. – И девушка с револьвером привела Рыжова в большую, уютную комнату, в которой было изрядно накурено, где стояли кресла еще больше и роскошее, чем в приемной, и где уже сидел за столом Троцкий.

Он чего-то ждал, и чтобы не терять времени, просматривал какие-то телеграммы. На Рыжова он не обращал внимания.

А потом дверь в кабинет снова открылась и вошел довольно высокий и очень худой, почти изможденный человек с красными пятнами на бледном лице, выдающими то ли жар, то ли привычную для него болезнь. Человек этот был в гимнастерке, и сидела она на его узких плечах, как на вешалке, даже слегка колыхалась на груди. Человек этот строго протянул руку и представился:

– Феликс Дзержинский, председатель ВЧК. Прошу садиться.

Рыжов сел, он и не предполагал, что его вызывает такое высокое начальство, хотя, с другой стороны, что же в этом начальстве было высокого? Это при старом режиме начальники были высочествами да сиятельствами, а молодая республика Советов обходилась этими, вполне обычными людьми, и оба были даже пониже Рыжова.

Троцкий досмотрел очередную бумагу, подсел к Дзержинскому, который закурил папиросу, и спросил:

– Начнем, товарищи? – Он еще разок, по-прежнему чуть отстранясь, осмотрел Рыжова, и вдруг спросил: – Расскажите о себе, товарищ...

И ничего не поделаешь, пришлось рассказывать.

– Рыжов, Арсений Макарович, 1902 года рождения. Из Павлодара, отец – казак, мать тоже из казаков...

– Какое у вас образование? – спросил Дзержинский.

– Лучше скажите, где служили? – вмешался Троцкий.

– В самом конце семнадцатого пошел добровольцем, определили в поездную охрану. Какой из меня охранник?..

– Стоп, – сказал Дзержинский, – вы что же, пятнадцати лет пошли служить?

– Я два года себе приписал, да и Бог здоровьем не обидел... – отозвался Рыжов. – Пахать-то меня отец научил сызмальства. – Он помолчал, но больше вопросов не было, поэтому он продолжил: – Поступил в училище при Павлодарском военном депо... Весной и летом восемнадцатого участвовал в рекрутировании солдат, тогда с этим в Красной Армии было трудно в наших местах... – Подумал мгновение, как доложить точнее, не вдаваясь в детали. – Потом случилось отступление к Оренбургу, там впервые получил под команду полуэскадрон сабель, и уже осенью получал приказы на глубокую разведку тылов белых. После очередного призыва нас пополнили до эскадрона, а летом девятнадцатого вышел даже сдвоенный эскадрон, которым и командовал... Пока не получил последнее задание. – Он еще подумал. – Дважды ранен, но быстро излечивался.

– И в марте от Омской чека получил приказ отыскать золото, которое со станции Татарской в неизвестном направлении угнал некто... – Троцкий посмотрел в свой блокнотик, невесть как оказавшийся у него в ладони. – Некто Вельмар с есаулом Каблуковым после подстроенной белыми аварии одного из золотых эшелонов Колчака.

Рыжов кивнул и добавил неуверенно:

– Что еще рассказывать?

Троцкий поднялся из кресла, прошелся по комнате, и сказал, ни к кому не обращаясь:

– У юноши за плечами чуть не вся Гражданская, а ему нечего рассказывать, – и снова, словно бы издалека, посмотрел исподлобья.

И вдруг Рыжов почувствовал, какой от этого человека исходит запах. От Дзержинского пахло табаком, хорошим сукном гимнастерки, кожей портупеи и гуталином сапог. А от Троцкого исходил сложный и очень неприятный запах, как от больной собаки... Может быть, бешенной.

– Я вот чего не понимаю, – заговорил вдруг Троцкий почти со злобой, – какую воду вы там использовали, на той полянке, где по сведеньям гражданки Борсиной... Если ее ощущения можно назвать сведеньями.

– Это подсказал нам инженер Раздвигин, – принялся пояснять Рыжов. – Земля, если ее недавно перекопать, имеет недостаточную плотность, и когда на нее выливаешь воду, обычную воду, она быстро уходит именно на том месте, где копали. А если грунт не трогали, то вода остается на поверхности. Мы так искали точное место, куда могли спрятать золото.

– Все верно, – кивнул Дзержинский, – мои чоновцы, когда схроны с зерном кулаков ищут, так же иногда делают. Самые грамотные из них, конечно. Это даже после весны, когда земля пропитана водой, и то иногда действует. Что ты думаешь о Вельмаре?

Последний вопрос был неожиданным, но отвечать приходилось. Пока Рыжов думал, Дзержинский, загасив одну папиросу в стеклянной пепельнице, и тут же прикурил еще одну. Причем, не пожалел спички, видимо, сам процесс прикуривания был для него приятен.

– Найдем его со временем, товарищ Дзержинский.

– Это вряд ли... Есть случайно полученные сведенья, что похожий на него человек ушел через Украину в Польшу. Оттуда, скорее всего, он вернулся в Данию. Он ведь датский подданый, вы это знали?

Сложно с ним было разговаривать, он обращался то на «ты», то переходил на очень вежливые, как подумал про себя Рыжов, московские интонации.

– Нет, откуда?

И тут же в комнате повисло невнятное, но резкое ощущение опасности. Что-то сейчас будет, подумал Рыжов. И еще он почувствовал страх, самый обыденный, примитивный страх, когда даже защищаться от того, что эти люди могут с ним сделать, бесполезно. Да, эти люди были способны внушать страх. Иррациональный, незаслуженный, ведь он, Рыжов, действительно ни в чем не был виноват... Вот только страх от этого не становился слабее.

– Хорошо, что вы документы в Омске нашим товарищам передали, – сказал Троцкий. – Я их просмотрел, и мне показалось, что вы – толковый командир. Кстати, их в Москву задолго до вас привезли.

– Из Омска сложно было проехать, – признался Рыжов. – Мы с... С инженером Раздвигиным и гражданкой Борсиной почти две недели добирались.

– Один конвоировал инженера и бывшую фрейлину? – удивился Троцкий.

– Нет, со мной было два солдата из моего эскадрона. Проверенные люди, я им доверяю как себе.

– Жаль, что... «как себе». Доверять – это очень ответственное занятие, – начал было Троцкий.

Но Дзержинский, не посмотрев даже в его сторону, вдруг заговорил о другом:

– Мы хотим, чтобы вы съездили в станицу Урюпинскую. Там происходит что-то непонятное.

– Если там тоже что-то вроде такого вот нематериалистического явления, тогда вы все разузнайте как следует, – теперь и Троцкий перешел на строгое «вы». – Если удасться этот... «карман» нереальности вскрыть, тогда мы и под Чанами то же самое сумеем проделать.

– Вопросы? – очень негромко спросил Дзержинский.

– С каким мандатом?

– Как представитель ВЧК.

– Я могу... прихватит с собой двух бойцов и Борсину с Раздвигиным.

– Они – чуждые элементы... – Троцкий набычился, и стал гораздо больше похож на плакаты со своим изображением.

– Гражданка Борсина выманила на нашу засаду банду Каблукова, а Раздвигина я видел в бою. Кроме того, он составил точный план местности, у меня бы так не получилось. – И уже не очень уверенно Рыжов добавил: – Кроме того, они многое знают... И умеют.

– Он прав, – сказал вдруг Дзержинский. – А доверять все-равно придется. Без доверия люди хуже работают, если вообще принимаются с нами работать. – Он встал, шагнул было в сторону дверей, чтобы уйти, но замедлил шаг и бросил через плечо. – Как видишь, товарищ Троцкий, нам придется оформить эту группу.

Троцкий вернулся за стол, сел, опустив голову. Ох, не любил он, чтобы какие-нибудь решения принимались вместо него, догадался Рыжов.

– Тогда я прошу и Самохину включить... Как комиссара, этой вашей... весьма странной группы, – предложил он. – Она-то по-настоящему верный товарищ.

– Не возражаю, – сказал Дзержинский, и еще разок взглянул на Рыжова. – Принимайтесь за дело побыстрее. А людей, документы и все остальное получите у девушки, которая вас сюда привела. Это и есть Вера Аверьяновна Самохина.

Но сразу же начинать работу, которую поручили Рыжову в ВЧК, не получилось. Почти два дня ушло на то, чтобы оформлять всякие документы, ходить по кабинетам, а потом еще и переписывать всякие бумаги, которые оказались по мнению строгого седого дядьки в отделе кадров еще и неправильно заполнены. Кажется, никогда Рыжову не приходилось столько писать, чтобы выложить о себе все, что помнил, и даже то, чего не помнил, но что требовалось указать по мнению кадровиков.

Тем же самым, хотя в меньшей мере, как показалось Рыжову, занимались и Раздвигин с Борсиной. Но им все это не казалось сложным, наоборот, Раздвигин даже шутил:

– Вот она, великая русская бюрократия, теперь даже как-то надеяться начинаешь, что скоро все придет в норму.

– Вы, господин инженер, не слишком обольщайтесь, что мы с вами в этой системе найдем себя.

– Я не обольщаюсь, я просто знаю, что все когда-нибудь кончается, даже плохие времена или революции.

И тут же он смотрел на Рыжова и на сидящего, как правило, где-нибудь неподалеку кадровика. Отношение к гражданской войне этой пары Рыжов понять не мог. С одной стороны все же было ясно, есть свои, а есть враги, смертельные и неутомимые, следовательно, с ними полагается воевать и побеждать. Но они отчего-то жалели, что все получалось именно так, как получалось, хотя, опять же, оказались по правильную сторону, за революцию. Раздумывая над этим, он даже пожалел, что так-то вот решил включить этих двоих в свою группу, но... Делать было нечего, если бы он от них отказался, ему было бы труднее понимать то, чем ему приказали заниматься. Он попросту решил использовать знания этих двоих, и как ни странно они себя вели, как ни неправильно, порой, высказывались, это все-равно служило на пользу дела.

А потом, уже день на третий, если не на четвертый, новый комиссар группы, Вера Аверьяновна Самохина, тоже получив какую-то папку с мандатами и необходимыми согласованиями, отправились куда-то в сторону Зубовской площади, как она сказала. Снова шли довольно долго, и Рыжов сделал удивительное открытие – люди в Москве, несмотря на явную, уже ощутимую жару, оставались кто в шинелях, кто в пальто, а барышни даже и в теплых жакетах. Почему они не чувствовали солнышка, его лучей, осталось для него загадкой.

Миновали площадь, сплошь заставленную лотками, с которых продавали все что угодно, Рыжов подумал, что при желании тут можно купить и пулемет с боеприпасами, но вслух Самохину об этом не спросил. Она была замкнута, и когда к ней обращались, сначала поджимала губы и молчала, прежде чем удосуживалась ответить.

Пришли в Хамовники, тут Самохина на пол-часа, не больше, заскочила в районный комитет, и в каком-то кабинете, видимо, сорвала голос, потому что когда вышла, сказала сипло, словно только что выкурила пол-пачки махры:

– Пошли, они не соглашались с нашим решением, но я все устроила.

Пришли к какому-то особнячку, как оповестила Самохина, уже в Неопалимовских переулках. Сколько было этих переулков, почему именно сюда следовало им приходить, он пока не понимал. Но они вошли в двухэтажный флигелек, наглухо пристроенный к довольно высокой и толстой кирпичной стене, отделяющей их от соседских домов, где кипела обычная московская жизнь, где не было ничего, связанного с мандатами РВС или ВЧК, и не было забот о золоте колчаковцев или том задании, которое Рыжов получил от Дзержинского и товарища Троцкого.

Ключей от большого, почти амбарного замка, запирающего входную дверь, не было, пришлось попросить Мятлева с Супруном сбить его, а потом еще и починить дверь, подломавшуюся у косяка. В помещении было тихо, пустынно и просторно. Они прошли темную прихожую, в которой сбоку, у крючков для одежды, был установлен пыльный стол с фаянсовой пересохшей чернильницей. Почти сразу открылась небольшая комната, в которой тоже стоял стол, но у окна. Которое тоже не мешало бы протереть, уж очень стекла заросли грязью и пропускали так мало света, что Самохина споткнулась о задравшуюся паркетную дощечку. Потом оказались в очень большой комнате, где стояло уже столов пять или даже больше. Вдоль стен расположились шкафы, некоторые из них были открыты, и все они, целиком были заставлены темными конторскими папочками. Эти же папочки оказались свалены в кучу и в последней, дальней комнатке. Тут тоже находился стол, только большой, резной, с зеленым сукном, на котором эти же папки валялись раскрытыми. Чувствовалось, что листы из них вырывали с силой или по необходимости быстро.

– Что тут было? – спросил он у Самохиной.

– Точно не знаю, кажется, какое-то отделение юнкеров. У них же на Крымской площади, тут неподалеку, были и казармы, и склады, и прочее разное... Вот в этом особнячке у них была контора... Но теперь нам приказано здесь размещаться.

Борсина уже сходила наверх, и объявила, стоя на лестнице:

– Помещение для сна я занимаю крайнее слева, а вам, господа, придется пользоваться тем, что находится у ванной комнаты.

Помещений, в которых оказалось несколько кроватей, действительно имели все удобства, так что там можно было жить, и даже с некоторым комфортом. Вот только для Мятлева с Супруном места не оказалось. Но практичный Мятлев вдруг обнаружил небольшую выгородку прямо перед входом, и перетащил туда две кровати сверху. О том, что им-то пользоваться удобствами придется во дворе, он не обеспокоился, и не таким обходились на войне.

А потом, вместо того, чтобы отбыть в Урюпинск, или откуда там пришел рапорт, по которому должен был отправиться Рыжов со своей группой, они почти два дня приводили свой флигель в порядок. Сначала обустроили жилые помещения, и по какому-то из манадатов Самохиной они получили даже постельное белье. Хотя это Рыжов уже полагал излишним. Нет, на самом деле, сколько он тут будет жить? Ну, несколько дней, много – неделю. И зачем ему белье?

Но Самохина резковато сообщила, подслушав какой-то его разговор с Мятлевым и Супруном:

– Вы не думайте, товарищи, что вас так быстро отпустят назад, в Омск, или даже на войну. Людей не хватает, вы прошли почти все этапы оформления вас в нашей... комиссии. Найдется для вас дело и тут. Поэтому об Омске советую забыть надолго.

Рыжов подумал-подумал, и покорился, как привык слушать приказы. Вот Мятлев расстроился, он-то рассчитывал на демобилизацию, но теперь, когда попал сюда, в Москву, в Неопалимовский особнячек, с этим явно возникали сложности.

Потом стали разбираться с темными папочками. Их было очень много, по большей части пустые, в них только предполагалось подшивать какие-то документы, бумаги и прочее. С этим поступили просто, нашли в подвале местечко посуше, у сухой же стены, и выложили их штабелем. Те немногие из папок, которые были заполнены, осмотрели, но все, сколько-нибудь значимое, из них пропало. Поэтому бумагу эту решили использовать для своих надобностей, тем более, что обратная сторона листов была чистой, на них можно было писать.

– Да, если уж мы будем вести какую-то бюрократию, – высказалась Самохина, – пусть у нас будет своя бумага, и пристойный вид у всех этих документов.

– Вы что же, полагаете, нам придется отчитываться? – спросил Раздвигин у нее.

– Кажется, нам будут поручать такие дела, что мало не покажется, – отозвалась она туманно.

Но странным образом, Раздвигина это не обеспокоило. Он вообще, с самого начала устраивался тут, в этом флигеле надолго, прочно и старательно. Особое впечатление на него произвело то, что им вдруг выделили карточки, и они стали получать еду. Кашеварить поставили Мятлева, и тот быстро с этим согласился, потому что кто же откажется в незнакомом месте, где неизвестно сколько придется просидеть, от кухонного наряда? А вот Супруна пришлось поставить на бессменный пост у ворот перед двором. Он и встал на этот пост, с помощью Самохиной, довольно скоро разжился замком, не меньше, чем тот, который они сбили с входной двери, и стал запирать двор на ночь.

Рыжов еще пару раз с Самохиной вынужден был отправиться в особняк на Сретенке, в ВЧК, чтобы переговаривать с кем-то из своих будущих начальников, и это еще раз убедило, что его группу рассматривают как штатных сотрудников, которым лишь сейчас, на время поручили какую-то работу в провинции. Но впредь, когда он вернется, их будут... Да, служить ему следовало бы привыкать теперь в ЧК, с этим ничего уже поделать, кажется, было невозможно.

А к середине апреля, когда они совсем освоились, стало понятно, что публика у Рыжова подобралась такая, хоть волком вой. Начать с того, что Самохина не терпела Борсину, и угнетала ее, как старослужащие обычно цепляются к новобранцам. Борсина расстраивалась, отвечала, что она не виновата, что попала сюда, и пусть, если она ни к чему не подходит, ее увольняют. Или демобилизуют, если госпоже Самохиной так будет угодно. От этого обращени – «госпожа Самохина» – комиссар просто на стену лезла. Она даже порывалась было пару раз достать свой револьвер, только Рыжов ей запретил размахивать оружием без надобности. Он ее уговаривал:

– Вы поймите, товарищ комиссар, она еще несознательная, но наша задача не угрожать ей, а перевоспитывать. Ведь вас для этого же назначили к нам.

– Лучше бы я... С контрой привыкла поступать по законам военно-революционного времени.

– Понимаю, но не одобряю. Она нам помогла под Чанами, а если в Урюпинске окажется что-то подобное, она – единственный, кто сумеет нам хоть что-то объяснить.

Потом Рыжов стал замечать, что за внешнюю непрактичность Мятлев с Супруном стали задевать по-разному и Раздвинина. Вот этого он терпеть был не намерен, и попросту приказал им:

– К инженеру не цепляться, наоборот, выказывать уважение. Он хоть и штатский, и на вид не очень умелый, все же считайте, что он – один из командиров.

– Да какой же он командир, квелый к тому ж...

– Отставить! Еще раз услышу, придется мне для вас какое-нибудь наказание придумывать. Понятно?

В целом, это проблему не решило, но бойцы стали к инженеру снисходительнее.

Потом вдруг выяснилось, что сама комиссар Самохина по собственной инициативе взялась расследовать, другое слово было бы неточным, деятельность этой самой группы медиумов-мистиков, к которой в свое время принадлежала Борсина. Как она добывала эти сведенья, Рыжов не понял, мало он еще знал правила игры, и людей тут в Москве знал недотаточно. Но вот что вышло, по словам комиссара – это ее расследование Борсина едва ли не бокотировала.

Тогда пришлось уже разговаривать с Борсиной.

– Вы поймите, Анна Владиславовна, – убеждал он, – Самохина права, нам следует как можно больше знать, кто такой Вельмар, чем он может сейчас заниматься... Ведь с нас поручение добраться до того золота, что он спрятал под Чанами, никто не снимал. Приказ этот остается в силе.

– Я понимаю, но при чем тут ее расспросы о том, что происходило... Еще в Царском или в Петербурге... Виновата, в Петрограде, – оправдывалась Борсина.

– Об этом не вам, и может быть, даже не нам всем судить. Я все же прошу вас с этим делом не мешать комиссару, а помогать ей. Всеми возможными, всеми доступными вам средствами.

Борсина опустила голову и ничего не ответила. Но папка, которую комиссар выделила для того, чтобы собирать туда документы, касающиеся Вельмара, в несколько последующих дней существенно пополнилась.

А потом Рыжов узнал, что комиссар написала в ВЧК, на имя какого-то ей одной знакомого начальника докладную, что она считает создание этой группы под управлением Рыжова, со всем этим набранным им составом, большой ошибкой. Что она излагала в этой записке, осталось тайной, но как Рыжов узнал из разговора с одним из начальников, которому теперь технически подчинялся, свою докладную Самохина получила с резолюцией – «не нарушать секретности». А на том новом языке, которому Рыжов должен был учиться, на котором велась вся эта переписка и бюрократическое оформление их работы, это значило, что ей следовало продолжать порученную работу.

А однажды, примерно, через неделю после того, как они стали устраиваться в особнячке на Неопалимовском, к ним пришел солдатик в шинеле с бантом, и сообщил, что Феликс Эдмундович недоволен тем, что расследование порученного дела по Урюпинску затягивается. И пришлось все же отправляться в путь. Хотя чем это могло обернуться, Рыжов не хотел даже предполагать.

До Воронежа добирались трое суток, хотя Раздвигин сказал, что всего-то тут пути чуть дальше трехсот верст. Но даже на таком расстоянии пришлось помучиться... Хотя Рыжов не очень-то по этому поводу переживал, с самого начала службы он знал непререкаемую истину, в армии, если что-то делаешь очень быстро, потом приходится за это расплачиваться ожиданием, тягомотиной и неопределенностью иногда на весьма немалый срок.

Впрочем, еще во время путешествия из Омска в Москву, по вызову ВЧК, Рыжов сообразил, что лучше всего со станционными начальниками умеет разговаривать Раздвигин. То ли его шинель железнодорожного инженера срабатывала, то ли он действительно знал о железных дорогах что-то такое, чего не знали остальные, но им помогали, казалось бы, в самых безнадежных ситуациях. Вот и на этот раз помогло его «представительство» – как сказала Борсина. Он куда-то сходил на Павелецком вокзале, с кем-то довольно долго разговаривал, и их... Нет, опять же по словам Борсиной, это было похоже на чудо, их поместили в отдельное купе хорошего пульмановского вагона. Сам Раздвигин признался, что он и не знал, что такие вагоны еще ходят.

Но они ходили, и это было очень кстати. И трое суток, как ни долог показался этот срок Рыжову, прошли довольно... цивилизовано. Правда Самохина иногда рычала, что это «буржуйство, и даже хуже – купечество», а иногда и самому Рыжову становилось невмоготу... Но он держался, потому, что был командиром всей этой странной группы людей, и не пристало ему-то ругаться.

А интеллигент Раздвигин был почти умиротворен. Рыжов заметил за ним эту особенность еще в Омске, инженер умел себя занять, на этот раз он принялся читать. Он где-то выудил двухтомник Плеханова и мусолил его, лишь изредка поглядывая в конец книги, чтобы прочитать какие-то комментарии, некоторые из которых были вообще написаны по-немецки. Странная книга, странно изданная, но раз Плеханов считался одним из основателей новой Советской державы, протестовать против этого было бы глупо, вот Рыжов и не возражал, крепился.

Чтение Раздвигина раздражало Рыжова еще и тем, что он время от времени обращался к Борсиной, которая держалась отдельно от остальных, на особицу, но когда инженер ее о чем-либо спрашивал, охотно переводила и немецкие слова, и даже какие-то французские. Вечером они разговаривали о том, что Раздвигин недопонял, или неправильно понял, по мнению Борсиной. Оказалась, что вся эта философская премудрость была бывшей приближенной ко двору мистичке отлично знакома, она даже некоторые положения Плеханова критиковала, ссылаясь на таких заумных философов, что Рыжов только головой крутил – это надо же столько узнать, чтобы потом в мистику удариться?!

И как-то само собой выяснилось, что Борсина книг в целом не любит, она их назвала «гробами слов», и тогда на нее попробовал ополчиться Раздвигин, но спора не вышло. Борсина скуксилась, потому что Раздвигин, единственный ее друг в этой компании, оказался склонен спорить. А этого она не умела и не хотела. Как выкуп за вновь обретенное хорошее отношение, которое ей, оказывается, было нужно, она вдруг стала читать стихи на немецком и французском. И ее мерные, незнакомо звучащие фразы неожиданно покорили даже Самохину. Она-то иногда покрикивала на обоих – инженера и мистичку, чтобы они говорили по-русски, а тут вдруг заслушалась. И Рыжов непонятным образом проникся и заслушался этими четкими, чеканными ритмами слов, складывающихся в непонятный узор, причем ему пару раз даже показалось, что он что-то понимает. И ведь ни черта не понимал, а вот показалось... В общем, Борсина читала хорошо, только русских стихов она не хотела читать, почему – неизвестно.

На четвертый день у них кончились пайки. А нужно было пересаживаться в Липецке. Пересадку они тоже сделали на редкость быстро, помогло странное умение Раздвигина садиться на поезда, но тут же стало ясно, что доехать они могут только до Борисоглебска. Оттуда, как оказалось, кто-то из местных железнодорожников предложил им отправиться на станции Поворино, якобы оттуда до Урюпинска уже совсем близко, но Раздвигин от этого отказался. Он быстренько разузнал обстановку и доложил, что там уже очень неспокойно, дончаки почти все время бунтуют, ночами останавливают поезда, при этом, разумеется, расстреливают коммунистов, командиров, евреев и оббирают всех, у кого есть хоть что-то ценное.

У всех четверых ничего ценного не было, но у них были мандаты ВЧК, а это значило, что расстреляли бы их обязательно. Рыжов, может, и решился бы ехать до этого самого Поворино, если бы с ним были Мятлев и Супрун, но их пришлось по настоянию Самохиной оставить в Москве, и особнячок сторожить, чтобы еще какая-нибудь другая команда по разнарядке Хамовнических начальников его не заняла, и вообще, нужно было привести их новое обиталище в порядок. Вот и вышло, что следовало дожидаться чоновцев, которые должны были появиться тут со дня на день, как сказал начальник станции.

Вообще-то эти чоновцы бродили где-то неподалеку, и хотя было их не слишком много, человек сорок-пятьдесят, говорили о них много и с некоторым странным выражением, которого Рыжов не понимал. То ли с осуждением, то ли наоборот, признавая за ними неведомую силу. Может быть, это была и не вполне сила, а скорее авторитет, некая аура власти, которой обычный человек с ружьем, в общем, тоже обладает, но тут была еще и власть, превышающая возможности армейцев, а это никогда не остается незамеченным обычными-то людьми.

Так им пришлось расположиться в Борисоглебске и ждать. Раздвигин к тому времени дочитал свои два тома, попробовал их перечитать, но ему стало скучно, и он с удовольствием включился в хозяйственные дела, которыми пришлось заняться. Конечно, первым делом Рыжов стал на учет в местном отделении ЧК, чтобы получать положенные пайки. Это было несложно, их мандаты производили на всех безоговорочный эффект. Во-вторых, следовало найти место для постоя, и им, как начальству из самой Москвы, выделили вполне приличную комнату в старорежимной еще гостинице поблизости от рыночной площади. В третьих, следовало подумать о воде, о которой Рыжов еще в бытность свою командиром эскадрона привык думать едва ли не раньше, чем об оружии. Пришлось внушить и Борсиной, и даже Самохиной, чтобы ходили за водой на реку. Водопрод в городе не работал, а без этого им было сложно. Особенно Раздвигину, которому ко всем прочим трудностям приходилось еще и бриться. Рыжову можно было не бриться едва ли не неделю, прежде чем он начинал ощущать, что его внешность командира терпит некий ущерб. Но до недельного срока пребывания в Борисоглебске было еще далеко.

Тут же встретили праздник Первомая, но это прошло для них как-то не слишком заметно. Лишь Самохина куда-то отправилась с красным бантом на своей кожанке, где-то снова, как уже замечал Рыжов, сорвала голос, видимо, выступая на митинге, но зато, когда вернулась, приволокла настоящий половинный маузер. Половинным она его называла за то, что у него была обойма, рассчитанная не на двадцать патронов, а только на десяток, на половинку классического для этого пистолета магазина. Тогда она, будучи слегка навеселе, предложила отдать свой револьвер, вполне толково ухоженный, американский, довольно тяжелый, Рыжову. Но тот привык к нагану, и револьвер этот решено было отдать Раздвигину, хотя против этого Самохина и ворчала немного, пока не уснула.

Раздвигина револьвер позабавил, но он все же привесил его поверх своей шинели на пояс, а перед этим раз двадцать разобрал-собрал, и так смазал, что Рыжову стал подумывать не позже завтрашнего дня сходить в местную службу армейского снабжения, чтобы выпросить оружейного масла.

И надо же было так случиться, что именно следующим днем, когда они уже начали раскладывать на столе посередине комнаты продукты, полученные на местном складе, в дверь их комнаты радался стук. Сильный и частый, так стучат веселые люди, почему-то подумал Рыжов, и дверь распахнулась.

– Всем здравствуйте, – сказал молоденький, улыбчивый паренек в легкой суконной куртке и снял буденовку с синей звездой. – Меня зовут Колядник. Я командир того самого отряда чона, который вы, как мне сказали, ожидаете.

– Отлично, – зразу же включился в ситуацию Рыжов.

Он представил всех Коляднику, и не уточняя их обязанностей, сразу же стал приглашать его с ними обедать.

– Да я уже кушал сегодня, – рассмеялся командир Колядник. – А пришел за вами, чтобы поскорее сниматься и скакать... Ну, куда вам нужно. Я же теперь придан вам, как мне приказали.

– Точно так, придан, – сказал Самохина, быстренько приводя себя в порядок, и глядя на Колядника с непонятной тяжестью во взгляде. – Для выполнения особого задания.

– Что за задание? – Колядник, кажется, не умел не улыбаться. И сейчас так улыбнулся, что Рыжов засмотрелся на его отличные, белые и крупные зубы.

От этого парня веяло таким здоровьем, такой неудержимой силой и стремительностью, что завидки брали. Когда человек занят толковым делом, решил Рыжов, когда он не слезает с лошади, когда ему все в жизни понятно, у него именно такое настроение, и такая улыбка.

Все же обедать они расселись, и пока жевали сухую рыбу с хлебушком, который почему-то быстро, за одну ночь, превращался почти в сухарь, и пили кипяток, лишь слегка разбавленный какой-то травой, Рыжов стал рассказывать Коляднику, что им предстоит делать.

Сначала тот не понял. Для верности попросил у Раздвигина табаку. Это было обычно и даже привычно. Хорошего табака было мало, даже такие вот ребята, получающие пайки из самых «богатых», как говорили обыватели, курили только самосад.

– А у меня от самосада в голове кисло делается, – сказал Колядник, мельком улыбнувшись. – И мне хотелось бы толком понять, зачем же вы здесь?

И вдруг Самохина забеспокоилась. Ее что-то в этом парне смущало, то ли его молодость, то ли полномочия. От которых, что ни говори, а зависело выполнение их задания. Поэтому она спросила:

– Товарищ командир, а ты откуда?

– Так из под Архангельска. Слыхали такой городок, Холмогоры?

– Кто же не слыхал? – бурнул, уткнувшись в свою кружку Раздвигин. – Оттуда Ломоносов происходит.

– Ого, грамотные люди, – беззвучно рассмеялся Колядник.

– Давно ты тут воюешь? – продолжила расспросы Самохина.

– А с осени прошлой, раньше-то ближе к Миллерово воевали, пытались до Ростова дойти, да вы сами обстановку на фронтах знаете.

– Знаем, – вздохнула комиссар, – жаль только, что немного знаем. Нам тут понадобится многое выяснить и о местности, и о жителях.

Колядник почти посерьезнел.

– И за что меня к вам определили?

– Не «за что», а для выполнения задания, данного лично товарищем Дзержинским, – Самохина становилась все строже.

Пришлось Рыжову рассказать еще раз. Хотя он сам не очень-то понимал полученный приказ, он все же попытался настаивать, что дело очень важное. Но на Колядника это впечатления не произвело, он даже поскучнел немного.

– Я думал, если такие люди, как вы, из самой ВЧК прибыли, значит, по делу, а вы...

– Еще раз повторяю, – Самохина была уже почти зла. – У нас приказ товарища Дзержинского. И выполнять ты его будешь, несмотря на все сомнения.

– Буду, – согласился Колядник, – куда ж денусь?.. Вот только, кому пришла такая глубокая мысль, чтобы людей для такой ерунды от службы отрывать?

Рыжов чувствовал к этому командиру симпатию, и даже подумал было, уж не пересказать ли разговор, который с ним провели товарищ Дзержинский с товарищем Троцким, но сдержался. Ответил просто:

– Троцкому. Его идея.

– Оп-ля, – снова улыбнулся Колядник, на этот раз чуть виновато. – Тогда я последнего вопроса не задавал. Лады? А если лады, давайте, допивайте свои кружки побыстрее, и собирайтесь. Я рассчитывал еще до полудня из Борисоглебска выйти. И если повезет, вечером же будем в Урюпинске. – Он подумал, посмотрев на Рыжова чуть пристальней, чем на остальных. – Если на банду не напоремся.

– Что за банда? – спросила Самохина.

– Появилась тут новая, под неким атаманом Пересыпой ходит. Ну, да это моя забота – на нее не нарваться, пока вы со мной.

Коня Рыжову предложили сначала довольно квелого, он его осмотрел, немного прошел на нем по кругу и отдал Раздвигину. Себе выбрал бойчее и резвее. Было у него такое подозрение, основанное на прошлом, какого тебе коня с самого начала выделят, на том и придется потом скакать. Самохина тоже, поддерживая свой комиссарский статус, попробовала было выбрать себе верховую лошадь, но позже отказалась. Проворчала только Рыжову на ухо, чтобы другие не услышали:

– Ведь знала же, что галифе нужно на складе требовать, но сказали, что размер неподходящий, согласилась на юбку эту чертову... Все-то не ладно получается.

Впрочем, у чоновцев было целых три телеги, одна из которых была совершенно пустой, там-то Борсину с Самохиной и устроили.

В путь тронулись, как и предпологал Колядник, хорошо. Четыре десятка бойцов шли ровно, даже Рыжов засмотрелся, и такая у него радость возникла от этого марша, от коней, их запаха и вида, от этой пришедшей наконец весны, что он чувствовал, была бы его воля, приказал бы песню. Вот только, все же, делать этого не следовало, потому что, как он знал, песня разносится верты на три, а то и больше, если вдоль реки идешь, а три верты тут, практически, на враждебной територии... Выследили бы и засадку какую-нибудь мелкую подстроили, не стоило это песни.

Первый привал устроили под вечер. Причем не только женщины, но и некоторые бойцы устали, это было видно. Но больше всех устал Раздвигин, он ссутулился, и даже ноги у него не обхватывали коня, а торчали в разные стороны. Хотя, никто замечания ему не делал, видно же было, что штатский человек, для других надобностей нужен, не для того, чтобы на коне воевать.

Ражов на этом привале попросил себе винтовку. Ему выдали какую-то, заросшую грязью, не чищенную до такой степени, что остаток привала он провел, приводя ее в порядок, заодно и маслом разжился, которого не успел выпросить в Борисоглебске. Перед тем как снова скомандовать выход, Колядник подсел к нему и с любопытсвом спросил:

– Рыжов, а ты же конник, или я ошибаюсь? – Колядник еще разок посмотрел вокруг, как толково разбился на группы его полуэскадрон, как люди умело и точно готовились выступить в следующий переход. – Может, тебе и шашку дать? У нас есть несколько, без дела в телеге валяются.

– Свою я далеко оставил, под Омском, – признался Рыжов. – Но теперь мое оружие не шашка, не винтовка даже, а вот эти люди. Они должны сделать то, чего я сам не сумею.

– Сложно у тебя все, как я погляжу, – улыбнулся Колядник.

– Приказано, вот и приходится... А вообще-то, кончится война, все, кто предан революции, займутся другим делом. Тогда и тебе придется измениться, и к новому привыкнуть.

– Когда она еще кончится?.. – И вдруг стало ясно, что о таком обороте Колядник не думал. Похоже, даже не догадывался, что уже довольно скоро война может окончиться.

Следующий переход шли чуть быстрее, Раздвигин окончательно повис в своем седле, как белье на заборе. И еще сдала Борсина, причем, как-то странно, полностью и резко. Пришлось даже Рыжову к ней пару раз подъезжать, приглядываться. То ли растрясло ее, подумал, то ли... Нет, все же что-то в этой ее усталости было другое. Но она не жаловалась, только закусила губу, чтобы не издавать ни звука.

Колядник, впрочем, это и сам видел. Иначе, какой был бы он командир, если бы не понимал состояние людей. В походе всегда так, ориентируешься по самым слабым, или старым, или тем, кто ранен... Много сложностей у командира, чтобы не переутомить людей и лошадей, но и идти как удасться... ходчее, думал Рыжов, впомнив одно из словечек, которым казаки пользовались. Это только плохие командиры всегда орут – «марш, марш рысью»... У хорошего всегда в людях остается небольшой запасец сил, чтобы драться, если придется, даже с нежданным противником.

Леса вокруг стояли низкорослые, и хотя привык Рыжов к степным полосам кустов, все-равно они казались ему невзрачными. И чрезмерно плотными, наверное, из-за листьев. Он-то думал, когда на север ходил с отцом из своего Павлодара, что лес всегда бывает из сосны или лиственницы, в крайнем случае, кедровым... А тут вон как оказалось.

И это было, пожалуй, плохо. Каждый поворот дороги был закрыт, не видно же было и на сотню шагов. Конечно, впереди шел пикет из трех человек, но все-равно... Внезапно около него оказался Колядник.

– Слушай, Рыжов, может ты пока поведешь полусотню, а? Ты же справишься, я знаю. – Он приструнил своего коня, который вдруг вздумал играть, уваливая боком то в одну сторону, то в другую. – А я с десятком бойцов заехать бы в Нехватку?

– Что за Нехватка?.. Зачем тебе в Нехватку?

– Да так... Есть одна идея. Живет там некто дед Ратуй, про него многое говорят. Не знаю почему, но он какой-то непонятный. Я бы его «трясанул» и все разом выяснил.

– А что в нем непонятного? – спросил Рыжов.

– Да говорят, он куда-то ездит, возит мануфактуру... И вот в чем моя идея, может, он от Пересыпы ее торгует? Тогда он должен знать, где этот новый атаман базируется.

– Никуда вы не поедете, товарищ Колядник, – встряла в разговор Самохина. Она-то ехала в своей телеге шагах в десяти от них, и звонкий, ясный голос командира чона расслышала до последнего слова. – У нас, а теперь и у вас, другое задание.

– Да знаю я, просто подумал, что попутно можно... Тут же до Урюпинска всего-то верст пятнадцать осталось, вы на раз туда домахнете.

– Нет, Колядник, – вздохнул Рыжов, взглянув на комиссаршу. – Командуй своими людьми сам. И комиссар Самохина права, сначала нужно сделать наше дело... – Он посмотрел на нахмурившегося Колядника, и втайне пожалел его. – Не расстраивайся, может, это всего на пару дней.

– Нет, думаю, парой дней не обойдется.

И Колядник ускакал в голову колоны, чтобы там унять поднявшуюся обиду. А обижаться, в общем-то, было на что. Не следовало Самохиной, пусть она и комиссар, так-то разговаривать с командиром в присутствии бойцов. От этого не только дисциплина страдает, от этого еще и напряженность в людях получается. Когда уже темнеть стало, к Рыжову подъехал Раздвигин.

– Странно мы идем, вы не заметили? – спросил он. – Всего-то пару деревь проехали.

– Правильно мы идем, я бы тоже так эскадрон вел, – отозвался Рыжов, он слегка задремал в седле, и вот от этого вопроса проснулся. – Лишние глаза нам ни к чему, война тут, кажется, нешуточная идет. – Он подумал и добавил: – Что меня больше беспокоит – как Самохина с Колядником разговаривает.

– Чего вы хотите? Она так со всеми... разговариает. – Теперь помолчал Раздвигин. – Недоучившаяся барышня, и в то же время революционная, это вам...

Договорить он не успел, потому что впереди раздался чей-то командрый окрик, потом еще что-то произошло. Рыжов не успел опомниться, как уже вылетел за поворот, куда уходили всадники, но дело оказалось не таким страшным, как он подумал.

Просто на двух телегах, одна из которых шла привязанной к головной, по этой лесной дорожке ехал какой-то дедок. И его теперь остановили бойцы, и перед дедком вился на своем коне Колядник.

– Ты мне вот что скажи, дед, ты кто? – видимо, это был вопрос, который он уже задавал, а может, и многое другое спрашивал. Почему он вел себя настолько неспокойно, Рыжов сначала не понял.

– Меня тут многие знают, – отозвался дед неспокойно. – Здешний я, с хутора Нехватки...

– А ты, случаем, не Ратуй будешь? – коня Колядник все же усмирил.

– Ратуй, так меня называют уже лет двадцать, как живу здесь.