Полуночный лихач Арсеньева Елена

Шустрый инспектор из райотдела милиции, чем-то похожий на молоденького петушка с этим его хохолком над высоким юношеским лбом, попрыгав по развалинам, быстренько пришел к выводу, что газ взорвался не на кухне, где обычно стоял баллон («Картина обрушения в этом случае была бы совершенно иная!»), а в подвале, точно посередине, под центром дома. То есть баллон был нарочно занесен в подвал, а потом, очевидно, включены электроприборы. Взрыв окончательно утратил характер случайности, и неприятные вопросы начали звучать чаще.

Раз двести, не меньше, пришлось повторить Нине, что в момент взрыва они с Инной находились в десяти километрах отсюда, куковали на обочине дороги, но чем настойчивее она это твердила, тем с большей подозрительностью таращились на нее все официальные и неофициальные лица, как если бы ей полагался процент со страховой суммы за упорное подтверждение Инниного алиби. И неизвестно, чем бы кончился весь этот кошмар, если бы невзрачный мужичонка в телогрейке, надетой прямо на тельняшку, который, заплетаясь ногами, бродил туда-сюда, жадно прислушиваясь к разговорам, вдруг не начал шлепать себя по ляжкам, громко и бесстыдно матерясь при этом.

– А ведь я его видел, фашиста! – заорал он, выпучивая свои покрасневшие, мутные глаза, в уголках которых скопилась белая слизь. – Видел вчера, гадом буду!

– Кого? – насторожился инспектор.

– Ну, его… – Красноглазый странно закрутил руками вокруг головы.

– Вовка, мать твою, бабушку и прабабушку! – тяжелым басом рявкнул крепкий дяденька с окладистой бородой классического нижегородского купчины. – Говори путем, какого-этого придуряешься?!

– Ну ты чё, дядь Леш, я и говорю, – присмирел Вовка. – Иду вчера по делу, – он вильнул было глазами, но тут же вновь честно выкатил их на окружающих, – еще не стемнело, магазин был открыт. Навстречу прет какой-то… Ну сущий бомж! Одет абы как, патлы торчат из-под кепки, рожа такая подозрительная, – Вовка чистоплотно передернулся. – Не наш, думаю. Надо, думаю, за ним проследить, как бы не содеял он чего-нибудь криминального. Я тихонько повернулся и пошел за ним на цыпочках. Сам к заборам прижимаюсь, глаз с него не свожу…

Вовка внезапно метнулся к ближнему забору, припал к нему и, вытянув тощую немытую шею, тревожно завертел головой, изображая, как он выслеживал незнакомца.

Страховщица нервно захихикала.

– Вовка, – скучным голосом сказал «купчина», – тебе же сказали: не придуряйся!

Вовка мгновенно увял, отлип от забора и таким же скучным голосом поведал, что патлатый свернул в проулок и больше он его не видел, не считая того, что «встрел на возвратном пути», приблизительно через час, когда шел по тому же делу (тут красные Вовкины глаза опять совершили замысловатый вираж). Патлатый торопливо уходил из деревни.

– Я сильно занят был, – виновато сказал Вовка. – Не то непременно проследил бы за ним. Да и кто же знал…

Он не договорил, испуганно уставившись на Инну, которая вдруг громко ахнула и схватилась за горло.

Все как по команде обернулись к ней.

– Что с вами, девушка? – официально осведомился инспектор. – Вам плохо?

– Это же Голубцов, это же Голубцов! – вскричала Инна.

– Голубцов? – Опер сделал стойку и выхватил из кармана блокнот совершенно таким движением, как в американских боевиках выхватывают пистолет. – Подробнее попрошу!

– Нина, я тебе рассказывала, помнишь? – Инна схватила ее за руку. Глаза – совершенно черные, возбужденные до безумия. – Он приходил к нам в консультацию и качал права насчет того, что его не стали в больнице лечить. На ноге у него жуткая язва… Хотел затеять процесс против больницы, требовал бесплатного адвоката, а сам-то, господи, бомжара такой, ужасно вонял… Я его поперла! Помнишь?

Нина не помнила, но на всякий случай неуверенно кивнула. Нет, ну правда, разве мыслимо упомнить все, о чем стрекочет Инка по телефону? Она в последнее время стала такая разговорчивая, выкладывает все подряд подружке Ниночке, не заботясь, досуг той или недосуг выслушивать эти откровения. Половина разговоров происходила так: Нина возилась на кухне, зажав трубку между щекой и плечом, то и дело ее роняя и еле успевая подхватить над самым полом, а в это время у нее что-нибудь сбегало или подгорало, Антон ворчал, Лапка хохотала… Да разве тут мыслимо что-то запомнить и вообще – услышать?!

Но ее воспоминания уже никого не интересовали. Инспектор зацепился за слово «адвокат» и в два счета вытянул из Инны, где она работает. И положение несчастной подозреваемой изменилось в одну минуту: опер уже смотрел на нее как на коллегу и твердил, что наверняка это обыкновенная месть, какой часто сопровождается деятельность работников юстиции. Дядя Леша оглаживал бородищу и высказывался насчет того, что беднота завсегда норовит причинить урон крепкому достатку. Косился он при этом почему-то на Вовку, а тот вытирал уголки глаз и смотрел в небеса, словно искал защиты у высших сил. Страховщица теперь сочувственно улыбалась и говорила, что, конечно, «ваше имущество» следовало застраховать на еще более крупную сумму, потому что «вещи, конечно, были очень хорошие, прямо как в городе». Даже соседка, дом которой пострадал от взрыва и пожара больше остальных, внезапно сменила гнев на милость и пригласила погорелицу зайти к ней, выпить чайку, «а также подружку вашу и девочку, а то оне совсем сморились».

«Оне» с радостью приняли приглашение и провели час за чаем с молоком и оладьями со сметаной, пока наконец все формальности не были исполнены и подруги не смогли уехать. Да, в самом деле, время прошло совсем недурно, если забыть о том, почему среди бела дня в доме было включено электричество: окна-то забиты, новое стекло соседкин муж только вечером из города привезет, а за этими разбитыми окнами зияет черная, обгорелая яма бывшей Инкиной «игрушки».

– А нас сегодня грабили! – встретил Николая Круглов.

Лицо его сияло таким счастьем, как если бы он сообщал не об ограблении, а о неожиданном подарке. Например, об увеличении количества машин на линии или о своевременной выплате зарплаты, что было бы, конечно, еще приятнее. Но Круглов так непосредственно выражал восторг оттого, что дежурство закончилось, а было оно совсем не пыльным, практически всю ночь удалось проспать на подстанции, а сейчас он пойдет домой и на трое суток сможет забыть и о дежурствах, и о «Фольксвагене» с надписью «Интенсивная терапия» над ветровым стеклом, и вообще о существовании такого понятия, как скорая медицинская помощь.

Николай подумал, что вряд ли его хмурая физиономия сможет послужить зеркальным отражением кругловской: ему-то все «радости» дежурства еще только предстояли, – однако все же выдавил понимающую улыбку:

– Нарки приходили? К Ане?

– Все ты заранее знаешь! – надулся было Круглов, но желание поболтать оказалось сильнее: – Они, родимые! Мы сели поужинать, а Анна Васильевна вышла руки помыть – и вдруг кричит, как на пожаре. Выскочили, а она держит за руку парня, а у того все пальцы в крови. Мы даже не поняли ничего сначала, а он вдруг плакать начал, представляешь? «Я, – говорит, – оранжевую коробочку искал, а вместо этого наткнулся на стекло! Как вам не стыдно?!» То есть это нам должно быть стыдно!

– А что, Аня опять халат в коридоре где попало бросила? – недоверчиво спросил Николай.

– Ну да! Горбатую могила исправит, честно тебе говорю!

Анна Васильевна, отличный реаниматор, обладала одним странным свойством: когда врачи на подстанции садились обедать или ужинать, она имела обыкновение бросать свой белый халат в самых неподходящих для этого местах. К примеру, прямо в большом обшарпанном коридоре, где-нибудь на подоконнике. А поскольку в кармане у каждого доктора всегда лежит оранжевый футляр с наркотиками, эту ее небрежность вполне можно было квалифицировать как преступную халатность. Ведь опытный, уважающий себя нарк отлично знает о существовании такой коробочки. Рассказывали жуткий случай, когда свихнувшиеся от отсутствия кайфа ребятки организовали ложный вызов «Скорой» и напали на доктора, чтобы завладеть оранжевым футляром. Анна же Васильевна по непонятной забывчивости постоянно искушала судьбу. А поскольку линейная подстанция – это сущий проходной двор, бестолковое нагромождение обшарпанных, наполовину пустых и бесполезных комнат (до революции здесь размещались нумера, а где теперь гаражи – были конюшни), ни о какой охране здесь и слыхом не слыхали, то дежурные врачи в компании с фельдшерицами и водителями раз или два догоняли похитителей уже далеко за воротами подстанции. То-то зрелище было! Анне Васильевне объявляли выговоры, однако тем дело и кончалось. Какое-то время она блюла бдительность, однако вскоре белый халат вновь беспризорно валялся на облупленном подоконнике.

Но, оказывается, кое-какие уроки из своего горького опыта Анна Васильевна все же извлекла. Например, нынче ночью достала коробочку из халата, оставив в кармане только использованные ампулы, которые, между прочим, должна была сдавать для отчета. Они-то и повредили шаловливую наркоманскую ручонку до крови.

– Ну и как? Облегчили страдания бедного раненого?

– А то! Клятва Гиппократа обязывает, – усмехнулся Круглов. – Прижгли раны йодом, обмотали бинтом – и гуляй, Вася.

– То есть вы только его физические страдания облегчили? А как насчет химических? Неужели не отжалели дозу?

– Какие-то шутки у тебя, Коля… не наши, я бы сказал! Ну, ладно, пошел я, пока!

– До встречи.

Николай покосился в облупленное зеркало, висевшее около двери. Ну и видок… Когда он появлялся на работе вот такой угрюмый, с чернотой под глазами, фельдшерицы, он знал это, шушукались за его спиной. А напрасно, между прочим. Он жил один, и ночи его были одиноки. Если не считать общения с какой-нибудь «Сердечно-легочной реанимацией», «Терапевтическим справочником Вашингтонского университета» или «Клинической кардиологией», которые он читал ночами в надежде нагнать сон, однако вчитывался так, что засыпал уже под утро перед самым звонком будильника. А кто виноват, кроме него, что делать нечего ночами, только книжки читать? Женись, если уж так тяготит собственное общество!

Жениться – не проблема. Только вот на ком?

– Коля, ты пришел? – налетела на него фельдшерица Люба. Она не ходила, а именно летала по коридорам, то и дело норовя сшибить кого-нибудь с ног, такая в ней била неуемная энергия, особенно по утрам. – У нас уже вызов.

– Дай хоть дежурство принять, – вздохнул Николай. – Иди в машину, я сейчас, только распишусь. А куда едем? Надо надеяться, не на Горького, 208?

– Коля, тебе бы деньги гаданьем зарабатывать, – хихикнула Люба. – Такое наше дурацкое счастье!

Николай скрипнул зубами. Вот уж правда что счастье… До чего же хреново, когда дежурство начинается с визита на Горького, 208! Обычно его утренняя хандра расходилась после первого же вызова, после первого же взгляда на страдающего человека, испуг в глазах которого скоро сменялся доверием и покоем. И это делал Николай! Чем больше было за день вызовов, тем лучше он себя чувствовал к вечеру. Нет, усталость и все такое – это само собой. Но до чего легко и свободно становилось на душе! «Может, я какой-нибудь энергетический вампир? – думал он иногда чуть ли не с опаской. – Подпитываюсь человеческими страданиями?»

Да какой там вампиризм! Работа иной раз так выматывала его, что приходил домой сам не свой от усталости. А силы придавало, извините за банальность, осознание своей нужности и незаменимости для этих людей. Ну что поделаешь, если эти чертовы банальности так верны! Но все шло насмарку, если день начинался с такого вот вызова на Горького, 208.

– Карма у тебя такая, – шутил Круглов, который по этому адресу не был ни разу. – Расплачиваешься за грехи, совершенные в прошлой жизни!

Вот разве что…

Шофер Витек отчаянно зевал в кабине и громко захлопнул рот при виде Николая. Поручкались, как водится. Витек ничего не спрашивал – уже знал, куда ехать. Этот адрес был буквально в трех минутах. Зарулили в длинный узкий двор, образованный двумя девятиэтажками, которые тянулись аж до площади Свободы, остановились в «кармане». Николай и Люба сразу пошли к беседке, которая притулилась под оградой детского сада. Еще с улицы увидели поджатые ноги в огромных, разношенных башмаках с давно отлетевшими каблуками и подметками, просившими каши.

Николай обреченно кивнул. Кто это выдумал, дескать, люди наши бездушны и неотзывчивы? Глупость! Только врачи «Скорой помощи» знают, сколько раз на день им приходится выезжать по случайным звонкам. Переполошенный вопль: «Человеку стало плохо на улице! Человек без сознания!» Машина летит, завывая сиреной… Иногда, конечно, не завывая: это уж в зависимости от опытности врача. Поработавшие хотя бы годик отлично знают, что увидят в девяти случаях из десяти: субъекта с попорченной физиономией (о таких в народе говорят: «Не справился с автопилотом, потерся об асфальт!»), который именно в ту минуту, когда подъезжает «Скорая», конфузливо поднимается с травы или выбирается из сугроба, а рядом причитает какая-нибудь сердобольная пенсионерка, которой делать нечего, вот она и устроила всю эту бучу, не в силах усмирить застарелое человеколюбие…

Голубцов был именно одним из таких объектов неразборчивого человеколюбия. Бомж (или, как говорят на Дальнем Востоке, бичмэн) с солидным стажем, он от первых мартовских серьезных оттепелей до ноябрьских заморозков обитал в этой беседке, превратив ее в свою вотчину и начисто отшибив у остальных представителей рода человеческого охоту заходить туда. Вот только детей притягивало в беседку как магнитом: их иногда необъяснимо манят к себе непристойные слова, тайны человеческих отправлений, любая патология и вообще всякая гадость.

Голубцов был существом безвредным, хотя и отвратительным. На голени у него зияла чудовищная трофическая язва, настолько запущенная, что в ней уже водились опарыши, попросту черви, и вообще, дело дошло до гангрены. Когда рана была еще невелика, Голубцова честно пытались лечить. Всякий врач, вызванный соседями, которые вдруг замечали, что местная достопримечательность уже несколько часов лежит недвижима («Человеку стало плохо во дворе! Человек без сознания!»), приведший Голубцова в чувство (налицо было, как правило, крепчайшее алкогольное опьянение) и увидевший эту жуть на его нижней правой конечности, считал своим долгом отвезти страдальца в больницу. Очухавшись и обнаружив, что его заточили в пахнущее лекарствами узилище, вымыв и переодев против его воли, Голубцов устраивал страшнейшие скандалы и при первой возможности покидал лечебное учреждение, после чего вновь водворялся на обжитом месте в беседке. В конце концов он прославился во всем городе как человек, нипочем не желающий лечиться, и медицина завязала со своим альтруизмом. Однако Голубцов именно в это время решил, что он заслуживает всяческого внимания с ее стороны. Он топтался то возле одной больницы, то возле другой, настаивая, чтобы его непременно «положили». У него не было ни паспорта, ни страховки (уж конечно!), ни даже подобия адреса. Напрашиваясь на лечение, он становился жутко грубым и хамил направо и налево. Результат нетрудно было предсказать. Наиболее чувствительные совали ему в руки перевязочный пакет и какой-нибудь стрептоцид, а врачи с нервами покрепче просто вышвыривали бомжа за порог больницы. Ходили слухи, что Голубцов пытался добиться справедливости через милицию и суд, но везде ему давали от ворот поворот. Он продолжал существовать в «своей» беседке, охотно демонстрируя глупеньким деткам свою достопримечательную язву и периодически становясь объектом заведомо напрасного вызова «Скорой помощи». Вот как в данном случае.

– Проснись, Голубцов, – тоскливым голосом окликнул Николай. – Это мы. Твои знакомые.

– Это ми, дельфины, – хихикнула Люба, которая обожала проявить чувство юмора когда надо и не надо.

Николай предостерегающе вскинул руку.

В позе Голубцова вроде бы не было ничего особенного, лежал да и лежал, свернувшись клубком, но Николай уже увидел его странно вывернутую руку с растопыренными пальцами. А скорее, просто почуял … нет, не запах разлагающейся плоти на голени Голубцова, а это неопределимое, неописуемое никакими словами дуновение, словно душа несчастного бомжа (ведь была у него хоть какая-то душа!) до сих пор прощально реяла над своим прежним жалким обиталищем.

– Батюшки, – прошептала Люба. – Да он уже…

Сообразив, что привычная схема общения с Голубцовым нарушена, подошел Витек.

– Ну что, пошел к верхним людям? – спросил он со скучающим видом. – Давно пора! Э, да он грибочков покушал, – наклонившись, Витек вытащил из-под лавочки, на которой окоченел Голубцов, пол-литровую банку с консервированными грибами. Банка была почти пуста, лишь на самом донышке еще осталось несколько лилово-черных кусочков.

– Это что же, помойники? – с отвращением завзятого грибника, оскорбленного в лучших чувствах, пробормотал Витек. – Или сортирники? Закусил, называется! И чекушка не помогла (рядом с грибами под лавкой валялась бутылочка «Тройного» одеколона).

– Голубец, Голубец! – послышался рядом заносчивый детский голосок. – Покажи своих червяков – на пиво дам!

Бригада «Скорой» обернулась как по команде. У входа в беседку топтался мальчик лет десяти с капризной нижней губой и явными признаками преждевременного ожирения. Мальчик был одет в хорошенький джинсовый костюмчик, который, с одного взгляда видно, покупался не на рубли. В руке он небрежно мял червонец. Рядом с любопытством тянул шею другой мальчишка, одетый примерно так же, только тощий.

– А ну, пошли! – шикнул на них Витек.

Мальцы послушались безропотно, все с тем же равнодушно-пресыщенным видом, но, отойдя на пять шагов, тощий воинственно сказал:

– Ты, козел, гони деньгу. Проспорил, значит, гони.

– Сам ты козел, – обиделся толстый. – Кто же знал, что Голубец сдохнет? Вчера вечером он был как молодой, квасил тут с каким-то… Ладно, подавись своими деньгами.

Он вытащил из кармана курточки пятидесятирублевку и швырнул на землю.

Тощий плюнул на бумажку и не стал подбирать – видимо, обиделся, пошел прочь, гордо вскинув голову. Толстяк тоже проигнорировал проигранные деньги и удалился в противоположном направлении.

– Мама дорогая, – потрясенно сказал двадцатилетний Витек. – Ну, молодежь пошла! И такие отпрыски благородных семейств лезли в приятели к Голубцу?! Вот уж правда что – захотелось барыньке вонючей говядинки!

– Слышали, что мальчишка сказал? – перебила Люба. – С Голубцовым вчера кто-то пил, а значит, и закусывал. Вот на что хотите спорю: ночью был вызов токсикологии по поводу отравления грибами!

Спорить никто не решился. Грибов этой осенью уродилось – хоть косой коси. Их и косили все подряд, съедобные с разной ядовитой поганью, так что вызов токсикологии превратился в обыденную мелочь, и Люба вела себя некорректно, заранее зная, что выиграет.

К своему изумлению, еще со двора Нина увидела свет в кухонном окне. Беспомощно оглянулась, однако «Лада» Инны, помигав красными фонариками, уже выехала со двора.

Лапка, которая спала на ходу, с усилием приоткрыла слипающиеся глаза:

– Ну что ты, ма-а?!

– Посмотри, – шепнула Нина, – у нас на кухне свет горит. А ведь нас дома нету!

– Нету, – согласилась Лапка. – Потому что мы во дворе стоим… Да ты что, мама, это, наверное, папочка приехал!

Самое простое объяснение, однако Антон только вчера утром звонил и распинался, что никак, ни под каким видом не сможет вернуться на выходные. Так что это вряд ли имеет место быть Лапкин «папочка». Выбор других вариантов невелик: или Нина сама забыла погасить свет на кухне, или… или не сработал «ревун». И теперь из ее нового сервиза пьют чай непрошеные гости. Или потягивают из толстостенных стаканов заветный французский коньячок, к которому Антон позволял себе прикасаться только при больших стрессах…

А может, и не пьют они ничего и не потягивают. Может быть, сосредоточенно укладывают в коробки аппаратуру и увязывают в узлы Антонову дубленку, Нинину норковую (из кусочков, правда, но это детали!) греческую шубку, выбрасывают на пол книги в поисках тайника, опрокидывают в свои бездонные карманы шкатулку с драгоценностями, стоящую на туалетном столике…

Нина обернулась. Вон там, около первого подъезда, телефон-автомат, но еще не факт, что он работает. И все равно надо попытаться позвонить, не из автомата, так от кого-то из соседей. Вызвать милицию! Пусть дома никого нет, пусть она сама забыла про свет, пусть ее поднимут на смех и даже обматерят – учитывая вчерашний звонок киллера, нельзя пренебрегать никакими правилами предосторожности!

Она уже дернулась было к телефону, как вдруг дверь их подъезда распахнулась, оттуда вырвалась темная кудлатая тень и, громко фырча, ринулась прямиком к Нине, волоча за собой тщедушную женскую фигурку.

– Тэффи, привет! – зевнула Лапка.

– Добрый вечер, Виктория Павловна, – поздоровалась Нина.

Собака по имени Тэффи – поразительно глупый и добродушный шнауцер – прыгала вокруг них, норовя лизнуть Лапку в лицо и положить передние лапы на Нинины плечи. Виктория Павловна моталась за ней, как консервная банка, привязанная к хвосту, но справиться с собачьим дружелюбием, как всегда, не могла.

Эта парочка была во дворе притчей во языцех. По утрам, часиков этак в шесть, самое позднее – в половине седьмого, Тэффи вытаскивала на прогулку свою едва одетую хозяйку, которая в ярости рычала, забыв о том, что ее слышно во всех окрестных домах:

– Ты все равно будешь меня слушаться! Я тебя одолею, потому что я человек. Я личность, а ты собака! Я сильнее тебя!

– Р-рав! – задорно огрызалась Тэффи и исчезала в соседнем дворе, а в кильватере у нее влеклась несчастная «личность» Виктории Павловны.

– Ой, Ниночка! – обрадовалась соседка минутной передышке: нетерпеливая Тэффи уже задрала ногу возле ближайшего дерева. – Будьте осторожны на площадке. Не вздумайте позвонить в дверь: какой-то негодяй у нас на площадке снял кнопки со всех звонков, вы можете себе представить? И лампочку выкрутил! Приехал Антон Антонович, вот буквально полчаса назад, и как его не убило током, я просто ума не приложу! Это же чудо, что мой Феля как раз решил пойти проверить почту и открыл дверь, а то еще одна минута – и… – Она схватилась за сердце одной левой – правая рука мертвой хваткой держала Тэффи. – Феля так переволновался, что у него чуть приступ не начался. Вы представляете, что было бы, если бы он не открыл дверь?!

– Извините, я что-то не поняла, – робко пробормотала Нина. – Феликс Иванович пошел за почтой, а в это время Антон… Антон приехал, что ли?!

– Ну да, я же говорю, – закивала Виктория Павловна, и тут окончательно проснувшаяся Лапка, закинув голову, завопила на весь двор:

– Это папочка свет на кухне включил, а никакие не воры! Пошли, мама, ну пошли, хватит болтать!

– Извините, Виктория Павловна! – только и успела крикнуть Нина, и Лапка затащила ее в подъезд с тем же напором, с каким встрепенувшаяся Тэффи понеслась на поиски вечерних приключений.

Лифт работал, через несколько мгновений Нина с Лапкой оказались на своей площадке. И правда – лампочка не горит, а в тусклом свете, падающем из дверцы лифта, видно, что вместо кнопки электрического звонка справа от двери с цифрой 101 зияет дырка. Впрочем, в ту же минуту дверь распахнулась, и Антон, щурясь, встал на пороге:

– Нина? Лапка? Где вы, интересно, ходите?

Лапка повисла у него на шее, обхватив руками и ногами.

– Э, потише! – недовольно буркнул Антон, подхватывая ее одной рукой – в правой он сжимал отвертку-индикатор и электрический фонарик. – Ты меня когда-нибудь с ног свалишь.

– Привет, – Нина чмокнула губами возле его щеки. – Мне Виктория уже рассказала об этом кошмаре. Ну и денек! А что, здорово тебя могло бы дернуть? И почему ты вернулся, что-то случилось? Ты же вроде бы собирался до вторника быть в Москве?

– Дернуть, золотко, это не то слово, – неприятно усмехнулся Антон, отступая в глубь коридора и давая Нине возможность запереть дверь. – Ты сегодня вечером имела шанс без особых хлопот остаться вдовой.

– Ну уж… – недоверчиво протянула Нина, однако мурашки невольно пробежали по спине.

– Да уж! – Антон поставил Лапку на пол и легонько подтолкнул: – Давай, беги спать, девуля!

Она жалобно посмотрела на отца, но не посмела ослушаться – побрела в ванную.

Нина раздула ноздри – ее всегда бесило это подчеркнутое равнодушие Антона к дочери, – но тут же вспомнила вечернее происшествие и попыталась выразить хотя бы подобие сочувствия:

– Антоша, мне так жаль…

– Жаль, что ты шлялась невесть где, когда должна была дома сидеть и мужа ждать, – с тем же неприятным оскалом ответил он. – Понимаешь, если бы наш неугомонный Феля не вылез за почтой, я уж точно влип бы в эту кнопку, и неизвестно, сколько б меня тут било и дергало, пока не отпустило бы. А ведь о том, что при поражении электрическим током первым делом нужно делать непрямой массаж сердца и искусственное дыхание, очень мало кто знает. Так что же, мне тут подыхать предстояло, пока ты где-то моталась? И зачем было ребенка с собой таскать в такую пору?!

– Не могла же я ее одну бросить, – пролепетала Нина, как обычно, чувствуя себя совершенно беспомощной перед несправедливыми упреками Антона. – И потом, мы нигде не мотались, мы еще вчера уехали к Инне на дачу. Знал бы ты…

Она прикусила язык, но было уже поздно. Честное слово, скажи Нина, что провела этот вечер на панели, а Лапка присутствовала при ее любовных играх с чужими мужиками, реакция не могла быть более бурной!

– С Инной?! – Антон смотрел дикими, ревнивыми глазами. – С этой сводней? Думаешь, я не знаю, что она меня ненавидит, что она на все готова, только бы ты дала мне отставку? Ты же слышала, она Лапку приблудной называла, ублюдком…

– Но это было только раз, и только по большой пьянке! – отчаянно вскрикнула Нина.

– Это было на нашей свадьбе! Она нам всю свадьбу испортила!

– Ничего она не испортила! И она потом ужасно извинялась, тысячу раз просила прощения! Да и вообще, какая разница, что говорит Инна, куда важнее, что это не я говорю, и мне плевать на ее глупости, ты же знаешь, как я люблю Лапку! Ведь я удочерила ее, ну, Антон, ну будь же справедлив!

– Не сомневаюсь, что ты об этом широком жесте двадцать раз пожалела, – словно бы выплюнул он в лицо Нине. – А что касается Лапки, она мне рассказывала, с какими «дяденьками» тебя знакомила «тетя Инна», как ты им улыбалась…

– Не смей! – неожиданно для себя закричала Нина так громко, что у нее зазвенело в ушах. – Не смей использовать ребенка в своих гнусных целях! Ты все врешь, врешь!

Антон мгновение смотрел на нее прищурясь, потом тихо спросил:

– Это какие же у меня могут быть цели, хотелось бы уточнить? Вдобавок гнусные? Ты что имеешь в виду?

Эх, надо было промолчать, отвернуться, уйти на кухню или в другую комнату, в ванную к Лапке, наконец, но Нине уже попала вожжа под хвост:

– Какие? А ты как будто не знаешь, невинный мальчик! Знаешь, кто мне звонил вчера днем? Угадай с трех раз! Тот самый мужик, которого ты нанял, чтобы меня отправить на тот свет. Ему, видишь ли, показался маловат гонорар, вот он и решил поправить дело за мой счет, в том смысле, что, может, я захочу… как это? – а, перевести стрелки и заказать тебя!

Антон смотрел на нее, растерянно моргая. Рука его дернулась вверх – раньше, пока Антон не сбрил бороду, в минуты наивысшего затруднения была у него такая привычка: дергать тугие рыжеватые пряди, – ну а теперь только и осталось, что помять вяловатый подбородок, слишком маленький для его длинного, костистого лица, и буркнуть, хлопая густыми ресницами:

– Крыша в пути! И едет все дальше и дальше!

В следующее мгновение, отшвырнув фонарик и отвертку, он подступил к Нине, прижал ее к стене, вытянув около головы руки и не давая двинуться:

– Так, значит, я решил тебя убить, да? Тебе брякнул это какой-то придурок, и ты сразу поверила, да?

Его голубые глаза так и сверлили ее лицо, дыхание обжигало. Молнией проблеснуло воспоминание: Лапка спит, она собирается уходить, и вдруг Антон вот так же припирает ее к коридорной стенке и, жарко дыша, бормочет: «Не уходи! Останься! Неужели ты не видишь, неужели ты до сих пор не поняла, что нужна не только Лапке, но и мне? Мне!» На миг показалось, что вот сейчас его губы точно так же скользнут по ее шее – и все это закончится тем же, чем закончилось тогда, давно: пылкими объятиями прямо на полу, потом – в постели, но он только опять оскалился и резко отстранился.

Отвернувшись и явно остывая, проворчал:

– Ты мозги-то заставь работать! Если бы я замышлял твое убийство, за каким чертом мне возвращаться сегодня раньше времени и соваться голыми руками в эти 220 вольт? Спокойно мог бы подождать, пока ты вернешься и первая позвонишь в квартиру! И вообще, почем я знаю, может быть, это ты сама всю эту историю со звонком и выкрученной лампочкой подстроила?

Вместо того чтобы сказать и ему про крышу в пути, Нина так растерялась, что глупо пролепетала:

– Да ты что, Антон? Ты же сам не веришь тому, что говоришь! Я ведь была уверена, что ты не приедешь раньше чем во вторник. И мы уехали к Инне именно потому, что…

– Конечно! – шлепнул он себя по лбу. – Дурак я, дурак! Не сомневаюсь, что ты своим куриным умишком не смогла бы додуматься до такого невинного убийства! Зуб даю: это пришло в голову твоей Инночке, этой леди Макбет недоделанной, этой Мэри Бренвилье из Нижнего Новгорода!

– Хватит! – Нина рванулась вперед, подхватила на руки Лапку, которая как раз вышла из ванной в пижамке и теперь растерянно таращилась на родителей, – и метнулась в детскую.

Руки у нее так тряслись, что она с трудом разобрала Лапкину постель. Чуя недоброе, девочка без звука юркнула под одеяло, свернулась клубочком, крепко зажмурилась и только слабо шевельнула губами в ответ на Нинин поцелуй. Но стоило той шагнуть к выходу, как Лапка жалобно прошелестела:

– Ма, не уходи. Посиди со мной.

Нина покорно села – главным образом потому, что Антон все еще ходил туда-сюда по коридору, а видеть его она не хотела сейчас ни за какие деньги. Но сидеть на краешке узенького Лапкиного диванчика было так неудобно, что она прилегла, просунув руку под дочкину подушку и вцепившись в спинку диванчика, чтобы не упасть. Лапка довольно заурчала и буквально влипла в спинку, чтобы дать Нине больше места:

– Мамочка, поспи, отдохни, ты устала! – И тотчас успокоенно засопела, как всегда, мгновенно провалившись в сон.

Ничего себе отдохни! Нет, Нине совсем не улыбалось, проведя прошлую ночь на заднем сиденье Инкиной «Лады», снова ночевать абы как, вытянувшись «солдатиком» на краешке дочкиного дивана. И все-таки уж лучше так, чем снова выяснять отношения с Антоном! Он ведь никогда ей слова не дает сказать.

Конечно, Антона можно понять. Спешил, летел, так сказать, домой, дрожал, вот счастье, думал, близко, порадую любимую (ну, нелюбимую, но это уже детали!) женушку внеплановым возвращением, а тут убийственный капкан на вернувшегося навострен, жены дома нету, и встреча любящих супругов плавно переросла в бурную ссору, чуть до рукоприкладства дело не дошло! А ведь и у Нины были причины выйти из себя. Эта жуть с Инниной дачей…

Хорошо, что она так и не нашла времени упомянуть о пожаре. Самое любезное, чего дождалась бы от Антона: «Так и надо твоей сводне!»

Ну что с ним происходит, почему он стал таким? Даже не стесняется впутывать Лапку в грязные измышления насчет каких-то мифических «дяденек»!

Да, Антон изменился просто неузнаваемо. А она сама? Ведь уже не в первый раз они орут друг другу что попало, лишь бы только ударить побольнее! Это уже в привычку вошло. Если бы Нина только могла предположить, чем обернется для нее этот брак, который начинался так светло и романтично, разве согласилась бы она на предложение Антона?

Согласилась бы. Потому что Лапка…

Она покрепче обняла дочку и наконец-то заснула.

Об их встрече можно было бы написать святочный рассказ в духе Лидии Чарской. О том, как жила-была маленькая девочка Лапка, которая больше всего на свете хотела, чтобы у нее была мама. Собственная Лапкина мама умерла, рождая девочку на свет, но ей в этом никто не признался. Лапка была уверена, что мамочка просто куда-то уехала, но однажды непременно вернется. Дома оставалась только одна мамина фотография: маленькая, нечеткая, но Лапка часто смотрела на нее и представляла, какая она – ее мама? Судя по неохотным и скупым рассказам отца, мама была высокая, с густыми русыми волосами и серыми глазами. На улице Лапка засматривалась на всех молодых и высоких русоволосых женщин, заглядывала в их серые глаза и ждала: вот сейчас эти глаза улыбнутся в ответ, вот сейчас незнакомая женщина радостно воскликнет: «Лапка! Это ты! Я тебя сразу узнала!» – и мама вернется.

Лапка очень горевала, когда они с отцом переехали в Нижний Новгород. После подмосковного поселка Дубровного, где Лапка жила у няни Кати, город показался ей слишком большим и шумным. И без няни Кати было плохо, потому что папа ничего не умел, у него убегало молоко и пригорала каша, яйца он варил только вкрутую, а Лапка любила только всмятку, от крутых у нее болел живот… Но это ничего, это ерунда, гораздо хуже, что теперь их не смогла бы найти мама! Например, она приедет в Дубровный, начнет ходить по улицам и искать свою дочку, но как же ее найдет, если Лапки там нет? Конечно, няня Катя сто раз дала Лапке честное слово, что она сразу скажет маме, где ее дочка, чтобы та могла приехать в Нижний, но Лапка почему-то в это не очень верила: няня Катя была такая забывчивая! Она даже в магазине умудрялась забывать покупки. Заплатит за хлеб или колбасу – и забудет все это на прилавке. Хорошо, если продавщица напомнит. А если нет? Папа ей всегда говорил: «Катерина Петровна, вы помните, что я вам говорил относительно Лапки? Не поощряйте ее фантазий! Смотрите, не забудьте!» – и лицо у него при этом было такое недовольное…

И еще было плохо, что папа сразу отдал Лапку в детский сад, где все друг на дружку орали как сумасшедшие, что дети, что воспитатели. К вечеру у Лапки начинала болеть голова, она садилась в уголочке и тихо плакала, не в силах дождаться той минуты, когда придет папа и заберет ее отсюда. Но вот он появлялся (иногда очень поздно, когда всех детей уже разбирали, Лапка оставалась одна со сторожем), а лучше не становилось. Папа всегда молчал, он не любил рассказывать сказки и читать их Лапке не любил, он покупал ей кукол, много новых кукол, но они ведь тоже молчали, все время молчали! Только видик не молчал. Вечерами Лапка смотрела мультики, потом ужинала невкусной кашей и ложилась спать. Иногда среди ночи она просыпалась оттого, что было страшно, ей хотелось позвать маму, но тут же она вспоминала, что мамы нет, она еще не нашла свою дочку и, может быть, никогда не найдет…

Но она ее нашла!

Нина в тот вечер возвращалась домой около девяти: у нее была вечерняя группа. В школе она работала только на полставки, денег не хватало, вот и устроилась в Доме культуры речников вести кружок рисования и лепки. Здесь ей по-настоящему нравилось, вот только дважды в неделю приходилось возвращаться поздно, уже в темноте. Ну и что? В конце концов, никто ее дома не ждал, она была сама себе хозяйка, хоть в два часа ночи заявляйся, кому какая разница?

Автобусы в это время уже ходили плохо, Нина долго дрогла на остановке (стоял на редкость ветреный май); наконец появился 61-й, набитый под завязку. Однако Нина умудрилась не только войти в заднюю дверь и ввинтиться в середину, где всегда свободнее, но и плюхнуться на чудом освободившееся сиденье, ловким поворотом обойдя какого-то ярого ветерана. Ничего! Не такой уж он немощный, вполне справный мужик, небось дома еще вовсю за своей бабкой ухаживает. Постоит. И вообще, он пенсионер, дома сидел целый день, куда поперся на ночь глядя? А она с утра на ногах, да еще угораздило надеть новые, еще не разношенные туфли… Никакому ветерану не пожелаешь такой участи! И потом, женщина она или не женщина, в конце концов?

Дядька уже утратил интерес к таким тонкостям, и если не сводил с Нины жгучего взора, то вовсе не из-за ее принадлежности к слабому полу и уж точно – не по причине неземной красоты. Нина отвернулась от ненавидящего взгляда и уставилась в окошко. Автобус медленно вползал на площадь Минина, фигура ветерана страдальчески моталась в темном стекле, и Нина закрыла глаза, чтобы какое-нибудь угрызение совести не прокралось ненароком в ее сердце. Так, в полудреме, она миновала всю Варварку, площадь Свободы, а как только отъехали от оперного театра, послышался злой старческий голос:

– Женщина, уступите место мужчине с ребенком!

Нина оглянулась, не поверив своим ушам. Точно, злопыхатель-ветеран обращался именно к ней, хотя на ближних сиденьях вовсю отдыхали молодые кожаные люди, сонными, незрячими взорами окидывая высокого мужчину с девочкой на руках и делая вид, что его вовсе не существует. Девочка крепко спала, оттягивая руки отцу. Автобус тряхнуло, мужчина споткнулся, с трудом удержался на ногах…

Нина привскочила:

– Садитесь, пожалуйста. Извините, я вас не видела…

– Не видела она! – громко возмущался ветеран. – Расскажи кому-нибудь другому! Глазки закрыла – вроде спит. Совесть твоя спит! Нахалка!

Нина сконфуженно взглянула на парня с ребенком – и встретила сочувственную улыбку.

– Ничего, ничего, сидите, – сказал он негромко. – Вы же тоже устали, я вижу. Но, если не трудно, возьмите дочку на руки.

– Давайте! – радостно согласилась Нина и приняла спящую девочку на колени.

Ветеран, возмущенный тем, что «нахалка» осталась-таки занимать сиденье, издал шипение сродни змеиному и полез, расталкивая людей, к двери. То ли признал свое поражение, то ли время пришло ему выходить.

Нина мгновенно забыла о его существовании, всецело занятая тем, чтобы устроить девочку поудобнее. Однако та уже сама прижалась к ней, положила голову на плечо, стиснула двумя руками Нинин палец и, невнятно выдохнув: «Мамочка…» – снова погрузилась в сон.

Нина покосилась на ее отца. Он смотрел хмуро. Наверное, ему было неприятно, что дочка, пусть и во сне, называет мамой совершенно постороннюю женщину. Наверное, он ревнует.

Нина отвернулась к окну, но продолжала видеть в темном стекле его неприветливую бородатую физиономию. Она опять закрыла глаза и всецело отдалась этому незнакомому ощущению детской, теплой тяжести на коленях.

Ей было уже двадцать четыре – самое бы время завести ребенка. Но он все почему-то не заводился. Вот странно: Нина совершенно не комплексовала оттого, что не замужем и даже любовника у нее нет, не чувствовала себя ущемленной в компании подружек, которые являлись со своими «половинами» и гордо демонстрировали их, словно новые платья или шубки. А вот когда то у одной, то у другой знакомой девчонки, бывшей одноклассницы или однокурсницы, рождался ребеночек, Нина ощущала прилив такой острой зависти, что несколько дней чувствовала себя больной. При этом замуж ей не хотелось совершенно! Вот если бы как-нибудь ухитриться родить без мужа… В принципе дело нехитрое, но, оставшись одна, потеряв родителей, Нина не находила в себе сил на такой антиобщественный подвиг. И зарабатывает она не бог весть что. А если сократят ставку руководителя кружка в Доме культуры, о чем поговаривают уже второй месяц? И вот-вот выйдет из декрета штатная преподавательница рисования, которая была в отпуске по уходу за ребенком, Нину-то взяли в школу на ее место временно… Она, конечно, устроится куда-нибудь еще, но об этом просто рассуждать, пока она одна, а если на руках окажется крохотное, беспомощное и совершенно неразумное существо?

Вот этой девочке, что дышит Нине в шею, уже, наверное, лет пять, с ней вполне можно разговаривать как со взрослой, ей можно объяснить, куда и зачем уходит мама, ее даже можно ненадолго оставить одну дома, уговорив не плакать, мамочка, мол, скоро вернется и принесет тебе конфетку. Или что-нибудь в этом роде.

– Спасибо вам, мы на следующей выходим, – наклонился к ней мужчина и осторожно начал поднимать дочку. Нина от растерянности продолжала прижимать девочку к себе, та по-прежнему не отпускала ее палец.

– Лапка, просыпайся! – тихонько окликнул отец, и девочка, распахнув большие, сонные глаза, уставилась на Нину.

«Сейчас испугается незнакомого лица и заплачет!»

Нина мысленно обшарила карманы плаща в поисках какой-нибудь конфеты или хотя бы пластинки жевательной резинки, однако она прекрасно знала, что там нет ничего, кроме носового платка. Она только может утереть этой крохе слезы.

Однако девочка пока явно не собиралась плакать. Сонный туман постепенно исчезал из ее глаз, Нина разглядела, что они темно-серые, в каемочке влажных, нарядных ресниц. Эти глаза смотрели на Нину без страха, но как бы недоверчиво, и вот вдруг в них вспыхнула улыбка, а потом девочка тихо прошептала:

– Мамочка! Ты пришла! Ты меня нашла! Мамочка моя! – и, крепко обняв Нину за шею, уткнулась в ее плечо.

Какое-то мгновение Нина сидела без движения, совершенно ошеломленная, потом осмелилась поглядеть на ее отца. Она не сомневалась, что увидит раздраженную гримасу, однако изумилась еще больше. Пред ней было лицо вконец растерянного человека, до того, что в его глазах появилось несчастное выражение. Он явно не знал, как выпутаться из этой ситуации, не огорчив дочку и не обидев женщину, которая удостоилась таких щедрых проявлений детской любви.

– Вы, кажется, выходите? – с трудом протолкнув слова сквозь комок в горле, произнесла Нина. – Это и моя остановка. Давайте я пока девочку понесу, а то она спросонья, видите…

Мужчина с готовностью закивал и начал пробираться к выходу. Нина следовала в кильватере с девочкой на руках. Существо со смешным именем Лапка обвило ее руками и ногами, шумно и влажно дышало в шею и все бормотало: «Мама! Ой, моя мама!», внося смятение в Нинину душу.

Она была уже на грани слез, когда наконец вывалилась из автобуса и, протолкавшись сквозь толпу жаждущих ехать в Четвертый микрорайон, добралась до Лапкиного отца. Он потянулся было к дочке, но вдруг всплеснул руками:

– Туфелька! Она потеряла туфельку!

Нина ахнула, поглядев на ножки девочки. И правда: одной туфли нету, из рваной колготки торчит пальчик с неровно обрезанным ноготком.

– Погодите, я сейчас, – велел отец и, бросившись к автобусу, энергично ввинтился в толпу.

В следующее мгновение дверцы сомкнулись, автобус тронулся. До Нины еще донеслось, усиленное микрофоном: «Спать надо меньше! Следующая остановка – Надежды Сусловой!»

«Спать надо меньше», по-видимому, относилось к отцу девочки, который пытался выйти, но оказался пленником автобуса номер 61.

Какое-то мгновение Нина стояла в полной растерянности, потом засунула разутую Лапкину ногу в карман своего плаща, чтобы не зябла, и пошла по тротуару вниз, к следующей остановке. Дом ее, правда, остался позади, но какая разница, окажется она там сейчас или через полчаса?

Наверняка Лапкин отец выскочит на следующей остановке и рванет навстречу Нине. То-то страху натерпится, бедняга, можно себе представить! Оставил дочку с совершенно незнакомой женщиной, кто ее знает, что у нее на уме, вдруг канет сейчас в один из множества проходных дворов – и поминай как звали! Тем более что он ничего вообще не знает о Нине, даже имени.

Она прошла несколько шагов, вглядываясь в темноту впереди, и подумала, что, пожалуй, основания для страха есть не только у Лапкиного отца, но и у нее самой. С ней оставил девочку совершенно незнакомый мужчина. А ведь кто знает, что у него на уме? Может быть, это и не дочка его вовсе, может быть, он ее где-то похитил, а потом спохватился, испугался – и решил бросить, избрав для этого такой хитроумный способ. Небось он уже сиганул в один из проходных дворов – и поминай как звали. А Нина вообще ничего о нем не знает, даже имени.

По идее, ей должно быть страшно. Однако никакого страха почему-то не ощущалось. «Ну и пусть сбежит, – подумала она отстраненно. – Обращусь в милицию, в конце концов. Не сейчас, конечно, а утром. Лапка выспится, успокоится, сможет связно рассказать, как ее фамилия, где она живет…»

Нина уже совсем было решила не идти на следующую остановку, а повернуть домой, но в это мгновение увидела мужскую фигуру, сломя голову несущуюся навстречу снизу. И остановилась, ощутив вдруг странную пустоту в сердце и даже в руках, словно Лапку у нее уже отобрали.

Тот парень набежал на нее и обхватил руками вместе с дочкой, словно еще не мог поверить, что все его тревоги уже позади. Он шумно дышал и не мог ни слова выговорить.

– Ради бога… – промолвил он наконец, – ради бога, извините! Закрылись дверцы, а когда я закричал, требуя остановиться, водила рявкнул в микрофон: «Спать надо меньше!» Я его чуть не убил, так разозлился, думал, как вы тут с Лапкой…

– Да ничего, все нормально, я даже рада, – ничуть не покривила душой Нина. – Она опять спит.

Он попытался заглянуть в дочкино лицо, но оно было спрятано между Нининой шеей и плечом, он ничего не разглядел, а его жаркое дыхание обожгло Нине щеку.

Постояли молча.

– Ну, давайте, – наконец спохватился отец. – Нам пора домой.

– Ничего, – сказала Нина. – Вы ведь где-то там, наверху, живете?

– Ну да, прямо напротив остановки.

– Правда? Я тоже. Так что пойдемте, я Лапку еще немножко понесу. Пусть спит.

Руки начали уставать, но Нина ни за что бы не призналась в этом, шла еле-еле, оттягивая неизбежную минуту разлуки.

И вот подъезд – в серой панельной пятиэтажке напротив точно такой же Нининой.

– Ну что, попрощаемся? – улыбнулся парень.

В это время Лапка с новой силой прижалась к Нине и тихонько захныкала, словно не желая с ней расставаться.

– О господи! – смятенно вздохнула Нина. – Давайте я вас лучше до квартиры провожу.

Вошли в подъезд, который почему-то показался гораздо светлее и чище ее собственного. И кошками там не пахло.

Антон жил на втором этаже. Жаль, что не на пятом.

– Знаете что, – проговорил молодой отец, и Нина крепче стиснула руки, испугавшись, что он возьмет девочку, даже не дойдя до дверей. – Вы не смогли бы зайти ко мне и уложить Лапку спать? Понимаете, если вы сейчас уйдете, она проснется – это будет истерика на всю ночь.

– А ваша жена? – робко спросила она.

– Я живу один с дочерью, вы разве еще не поняли? – сквозь зубы выговорил он. – Моя жена давно умерла, – эти слова были произнесены чуть слышным шепотом. – Но Лапка об этом не знает и все время ищет маму. Кидается ко всем…

– Ко всем? – с острым приступом ревности повторила Нина, и парень резко мотнул головой:

– Да нет, это я неточно выразился. Она смотрит на всех женщин, особенно внимательно на таких, как вы, с короткими русыми волосами и серыми глазами, высоких, молодых, но к вам она как-то особенно прилипла. Ох, господи, извините, что я горожу! Вас, наверное, семья ждет, ладно, извините…

– Открывайте дверь, – сердясь на себя за то, что голос дрожит от счастья, буркнула Нина. – Никто меня не ждет. Я тоже живу совсем одна, даже без детей.

И они вошли в квартиру.

Через неделю Антон перехватил ее в коридоре и сдавленно пробормотал: «Не уходи! Останься! Неужели ты не видишь, неужели ты до сих пор не поняла, что нужна не только Лапке, но и мне? Мне!»

И она осталась, потому что не хотела уходить. Не от Антона, если честно. От Лапки!

Антона забирала из больницы Инна. Наверное, она и впрямь была близкой подругой жены, потому что многое знала об их доме. Например, где лежат вещи (привезла Антону сумку с одеждой, качество которой его приятно удивило), как открываются замки в их квартире и даже – как отключается жуткий «ревун», охранное устройство.