Князь сердца моего Арсеньева Елена
Теперь за Меркурием что ни день прибывала закрытая повозка – черная и весьма приметная своими малыми размерами и удобством. Принадлежала она военному ведомству, а потому всегда была запряжена сытыми бойкими лошадьми – правда, рыжей масти, столь нелюбимой князем Алексеем. Ангелина слышала от него с раннего детства: «Продай лошадь вороную, заботься о белой, сам езди на гнедой… но никогда не покупай и не запрягай рыжую лошадь!» Впрочем, и рыжие лошади послушно шли в упряжке, подчиняясь армейскому кучеру Зосиме с диковинным отчеством – Усфазанович, коего все называли просто Усатычем, для удобства произношения и по правде жизни, ибо он взрастил и взлелеял на своем маленьком худеньком личике такие усищи, что они составляли главную примету его тщедушного облика. Усатыч исправно отвозил Меркурия на окраину города, к Арзамасской заставе, где, обнесенный высоким забором, спешно строился огромный сарай, а в нем сооружались какие-то загадочные приспособления, за чем надзирал капитан Дружинин и в его отсутствие – Меркурий.
Ни к плотницкому, ни к строительному ремеслу Ангелинин подопечный не имел отношения. По простоте душевной она так прямо и спросила: неужто не сыскалось в Нижнем Новгороде более сведущего в сем деле человека, чем едва живой после раны солдат?! И была немало удивлена, когда всегда откровенный Меркурий вдруг начал что-то невнятное плести: мол, капитан верит только тем, кого знает по службе, – и при этом он отводил глаза, краснел… словом, вел себя так глупо, что Ангелина невольно задумалась над сутью происходящего.
Любопытство Ангелины разгорелось, однако не пытать же ей Меркурия! У чужих людей спрашивать не хотелось: мало ли какие секреты у капитана Дружинина, время все-таки военное. Тащиться просто так к Арзамасской заставе было неохота. Она дожидалась удобного случая – и дождалась!
Как-то раз вышла на крылечко после ночного дежурства, глядь – поздний август затянул небо серою завесою дождя, а измайловской кареты на месте нет. Ангелина, и пешком до дому пробежавши, ног бы не сбила и под дождиком не растаяла, однако, увидев знакомые усы и рыжих лошадей, она тут же прикинулась такой беспомощной и растерянной и так жалобно запричитала, что ей всенепременно нужно навестить болящую Зиновию Василькову, а как же быть, ежели нет ее кареты?! И Меркурию, который как раз в это время собирался ехать по обычному маршруту, ничего не оставалось, как подвезти Ангелину. Им было по пути: Зиновия Василькова жила в самом конце Покровской улицы, а это было совсем недалеко от Арзамасской заставы! Правда, еще предстояло уговорить Меркурия довезти ее до пресловутого строительства… Ну ничего, она придумает какой-нибудь предлог, как-то исхитрится!
Однако ломать голову над предлогом ей не пришлось. Чуть только съехала черная карета с госпитального двора и запрыгала по ухабистому переулку, как вдруг что-то резко треснуло сзади, карета накренилась и начала медленно, но неостановимо заваливаться набок.
– Что?.. – воскликнул Меркурий, но больше ничего не успел сказать.
С козел донеслись вопли Усатыча, испуганно ржали, бились кони, еще больше раскачивая карету. Меркурий попытался поддержать Ангелину, но тут опять что-то затрещало – и карета кубарем покатилась в обрыв.
Ангелина ни на миг не теряла сознания: все мысли и чувства словно бы съежились в ней, как съежилась и она сама, даже не пытаясь защитить себя от толчков и ударов, а просто подчинившись каждому броску обезумевшей кареты. А когда та замерла на дне оврага, замерла вместе с нею, недоверчиво прислушиваясь к окружающему – неужто все кончилось?!
У Ангелины кружилась голова, но даже страха не было, а только изумление: надо же, вокруг нее хаос, небо с землей поменялись местами, сиденья кареты оказались над головой, днище разошлось, и оттуда торчит зеленая листва, а внизу кто-то стонет. Понадобилось время, чтобы она поняла: это стонет Меркурий – и осознала весь ужас случившегося, но следом и порадовалась: если стонет – значит, жив!
В карете было темно, Ангелина ощупью стала искать Меркурия, но тут до нее долетел чей-то быстрый шепот:
– Le cocher est mort![16]
Говорили по-французски, и это поначалу так ошеломило Ангелину, что она даже не сразу осознала смысл фразы: кучер мертв… но кучер – это ведь Усатыч?!
Она в отчаянии заколотила кулаками в стенку кареты, и ей откликнулся тихий напряженный голос, почему-то показавшийся Ангелине знакомым:
– Bien. C’est lui! Le tirez! Vite![17]
В то же мгновение в стенку кареты, возле которой притулилась Ангелина, врезалось острие огромного ножа, потом щель с треском расширилась, и сквозь нее просунулись две руки, схватившие Ангелину – и тут же отпустившие ее, словно обжегшись. Раздался изумленный вопль:
– Une femme est lа![18]
– Une femme?![19] – вновь раздался знакомый голос, и в зияющем отверстии возникло лицо, при виде которого Ангелина радостно воскликнула:
– Фабьен? Слава богу!
Слава богу, что он каким-то чудом очутился здесь!
Она враз обессилела от счастья близкого спасения, а вместе с тем на нее наконец обрушился страх от того, что свершилось. И когда Фабьен наконец вытащил ее наверх, она вцепилась в него и зашлась отчаянными рыданиями. Ангелина не помнила, кто и как поднимал карету, выносил Меркурия, уносил мертвого кучера, выпрягал переломавших ноги, жалобно стонущих лошадей, – она все рыдала, прижимаясь к Фабьену и думая только об одном: ах, кабы ее вечно обнимали эти теплые руки, вечно шептал бы слова утешения и любви этот ласковый голос!
Чуть не на полдня Ангелина отправилась в церковь, била поклоны, молилась, чтобы избавиться от всякой дряни, прилипшей к душе. Она вышла из храма, чувствуя себя гораздо легче, словно бы омылась в водах покаяния. Она прибежала в госпиталь, мечтая о завале работы, когда не то что грешным мыслям предаваться – дух перевести некогда, однако именно сейчас настало в палатах малое затишье, и ничто не отвлекало ее от воротившегося пагубного томления… кроме воспоминаний о пережитом ужасе, о голосах, подавших надежду, о том успокоении, что охватило ее в объятиях Фабьена…
Вот же лукавый как обводит! Все начинается сызнова!
В госпиталь не замедлил явиться капитан Дружинин: нахмуренный, с поджатыми губами. Так глянул на Ангелину, что она поняла: капитан едва сдерживается, чтобы не обвинить в случившемся ее глупое девичье любопытство – вроде как рыболовы-волгари, которые во всякой малости винят женщину, оказавшуюся на судне.
Однако вскоре выяснилось, что угрюмость господина Дружинина имеет и другое происхождение: почти в то же время, когда перевернулась карета, едва не погиб и он сам! Произошло сие случайно: шел капитан мимо складского двора неподалеку от заставы. На том дворе сверху бросали тюки да мешки. Обыкновенно при погрузке стеречь проходящих должен махальщик, а тот, верно, не пожелал мокнуть – сеял дождик – да и спрятался под навес. Капитан шел в задумчивости, и вдруг один тюк пролетел у его виска и бухнулся наземь, треснув по швам. Грузчики ахнули и завопили, откуда ни возьмись выскочил махальщик с криком: «Ну, господин, видно, Бог вас бережет!»
Что было делать Дружинину, как не дать махальщику в ухо со словами: «Ты, сукин сын, не тогда прохожего остерегай, когда ему мешок на голову упадет, а хоть за минуту до этого».
Словом, несчастливый выдался денек, что и говорить!
Спустя еще три дня Меркурий оправился настолько, что проявил желание отправиться на Арзамасскую заставу пешком – «чтобы не искушать судьбу». От Дружинина явился за ним сопровождающий солдат – и оба потопали потихоньку. Вечером воротился Меркурий смертельно усталый, но бодрый духом: им удалось сегодня сделать то, что прежде никак не удавалось. Однако тотчас усталость взяла верх, и он, чуть не со слезами прошептав: «По слухам, решено Москву сдать, не сегодня, так завтра!» – сонно поник головою.
Они с Ангелиною сидели на крыльце: была глубокая ночь, все спали в госпитале, поэтому юная баронесса не стала никого тревожить, а сама принесла Меркурию из кухни хлеба и кувшин молока.
От слов его Ангелина задрожала. Едва подавив готовое сорваться всхлипывание, она огляделась испуганными глазами, словно не веря, что вокруг нее простирается тот же мир, что и минуту назад… мир, в котором русская столица будет отдана врагу!
– Ох, душа болит… – прошептал Меркурий, прижав руки к груди, словно пытаясь утишить эту боль. – Знаете, Ангелина Дмитриевна, вот у нас в полку… У каждого солдата была смертная рубаха: чистое исподнее, чтоб перед страшным боем облачиться. Как-то раз, под Смоленском, готовились мы в дело. Ну, думаю, если придет последний час, предстану перед Господом во всем чистом. Раскрыл свою котомку – а смертной рубахи моей нет. Потерял, думаю, или украл кто? И пошел в бой в том, что на мне было. Помню… схватились врукопашную… замахнулся француз штыком, а у меня нога подвернулась – я и упал. И мусью пронзил вместо меня другого нашего… Но я вскочил да положил ворога на месте, а потом склонился над тем, кто мой удар принял, рванул окровавленный ворот его мундира, чтобы помочь… А исподняя-то рубаха на нем – моя! С пятнышком приметным у ворота… Он ее взял и смерть мою принял на себя! Вот так же в тот день душа моя разрывалась и рыдала от боли!
Ангелина молча погладила его руку.
Ночь обнимала их: ясная, лунная; звездный дым струился в вышине. Громко трещали кузнечики, а издали доносилось упоенное лягушачье кваканье. Однако слышалась и настоящая музыка: она долетала с Печерской улицы, где было здание городского театра, построенное князем Николаем Григорьевичем Шаховским. И так вдруг нестерпимо стало Ангелине сидеть на крылечке, слушать шум берез, в котором словно бы еще раздавалось эхо слов Меркурия: «По слухам, решено Москву сдать… по слухам…» Она встала и, потянув за собою понурого Меркурия, побежала через двор, потом по кромке осклизлой дороги – прямиком к большому сараю из грубо тесанных бревен без обшивки: такой неказистый внешний вид имел городской театр. Впрочем, и внутри был он не больно-то уютен. Представление было уже в разгаре, даже служители не упустили случая поглядеть на сцену, потому что в очередной раз давали драму Крюковского из нижегородской жизни – «Пожарский».
Все в зрительном зале было погружено во тьму – только светились огоньки рампы да несколько фонарей горело в проходах, и в их неверном свете можно было рассмотреть два яруса лож, предназначенных семейным помещикам и богатым горожанам.
Внезапно Ангелина увидела князя Шаховского: он стоял, облокотясь на барьер ближней к сцене ложи, и о чем-то быстро говорил со зрителями, сидевшими там.
В ложе горел огонек, едва освещавший породистый профиль старика Шаховского. Рядом с ним востроглазая Ангелина разглядела знаменитого писателя Карамзина: он жил в доме нижегородского старожила Аверкиева близ Сретенской церкви. Ангелина до дыр зачитала карамзинские романы «Бедная Лиза» и «Наталья – боярская дочь», мечтала быть представленной Карамзину, но понимала, что это невозможно. Ее восторг перед ним усилился, когда ей передали новое изречение Карамзина: «Наполеон пришел тигром, а уйдет зайцем!»
По слухам, он писал здесь главы своего исторического труда, относящегося к Смутному времени 1611–1612 годов.
Тем временем на сцене князь Димитрий, воздев руку, обратился к «ополчению»: «То чувство пылкое, творящее героя, покажем скоро мы на поле боя!» – и Карамзин первым закричал: «Браво!» – а зал разразился рукоплесканиями.
Стоявший рядом с Ангелиной Меркурий прерывисто вздохнул, и, покосившись, она увидела, что лицо его исполнено той же печали, которая тяжелым камнем лежала на сердце Ангелины.
– Они ведь ничего не знают, – пробормотала она, закрыв лицо ладонями. – Они еще ничего не слышали про Москву!
Ей было так тяжело, словно все горе отступающей, побеждаемой России лежало сейчас на ее плечах и пригибало к земле. У Ангелины подкашивались ноги, и она с облегчением повисла на руке Меркурия, когда тот осторожно повлек ее вперед:
– Пойдемте. Вы едва стоите. Я отведу вас домой.
Ангелине стало стыдно. Мысль о привычных хлопотах заставила ее встрепенуться:
– Нет, пошли скорее. Тебе надо лечь, отдохнуть хорошенько. Завтра небось Дружинин опять придет за тобою?
– Завтра? Ох, завтра… я и забыл совсем! – воскликнул Меркурий. – Завтра ведь ее уже привезут!
– Кого? – равнодушно спросила Ангелина. Но она запнулась, когда Меркурий шепнул горячечным, задыхающимся шепотом:
– Самолетную лодку!
В первую минуту Ангелина невольно потянулась ладонью ко лбу Меркурия: не жар ли у него?
Но Меркурий раздраженно отбросил ее руку и пошел к госпиталю, да так споро, что Ангелина едва поспевала за ним. Войдя во двор, Меркурий неожиданно обогнул крыльцо и, даже не простившись, зашагал куда-то в сторону.
– Ты куда?! – испуганно вскрикнула Ангелина, уверившись, что у Меркурия в голове помутилось, но тут же сообразила, что обидевшийся Муромцев просто-напросто идет к окну, под которым стоит его топчан, не желая пробираться через спящую палату.
Луна стояла в вышине, и Ангелине было хорошо видно, как Меркурий подтянулся к подоконнику, занес ногу, чтобы перебраться через него, но вдруг замер, словно пораженный неожиданным ударом, – и медленно сполз обратно во двор, свалился под окном на траву. Ангелина подбежала, упала рядом на колени и разобрала тихий шепот:
– Убили… убили меня!
Она не закричала только потому, что голос у нее пропал. Приникла к Меркурию, зашарила руками по его плечам, груди, отыскивая кровавую рану, потом сжала ладонями побледневшее лицо с закатившимися глазами.
– Что? Что?! – вымолвила сквозь рыдания.
Меркурий с трудом поднял веки, едва шевельнул губами:
– Он там лежит… там… – И опять бесчувственно поник.
Еще раз ощупав Меркурия и убедившись, что он не ранен, Ангелина решилась заглянуть в окно.
Она увидела, к своему изумлению, что на топчане Меркурия лежит какой-то человек и, чудится, крепко спит. В лунном свете она без труда узнала чернобородого ругателя, и вдруг тускло проблеснуло лезвие ножа, вонзенного в его горло…
Ангелина мешком свалилась во двор, припала к Меркурию, вся дрожа. Кровь бухала в ушах, но какое-то неведомое чувство вдруг подсказало ей: нет, это не сердце колотится, а раздаются чьи-то шаги – крадущиеся, почти беззвучные… оглушительные!
Она безотчетно пошарила вокруг, ища орудие защиты, хоть палку, хоть ветку, и не поверила ушам, услышав знакомый голос:
– Барышня! Где вы, отзовитесь! Князь меня за вами послал, я уж все глаза проглядел! Домой извольте ехать, барышня!
Господи милостивый, да ведь это не тать нощной, душегубец – это Филя, их кучер!
Ангелина враз обрела силы, окликнула его, велела помогать – поднять Меркурия, отвести его в коляску, да скорее, да тише!
Ее не оставляло ощущение злобного, недоброго глаза, вперившегося в спину, – и она перевела дух, лишь когда кони зацокали копытами по мощеному двору измайловского дома и в окне показался со свечой в руке князь Алексей, ворчливо окликнув:
– Куда это ты запропала, Ангелина?!
От звука родного голоса она чуть не закричала, желая скорее сообщить о случившемся, как вдруг прихлопнула рот руками, пораженная догадкой, будто молнией: ведь чернобородый, воспользовавшись отсутствием Меркурия, постарался-таки заполучить топчан, который давно привлекал его завистливую душу, но заодно получил и участь, уготованную Муромцеву… В точности как тот человек, что надел перед боем его смертную рубаху.
5
ЛЮБОВНОЕ СВИДАНИЕ В УКРОМНОМ УГОЛКЕ
Самые страшные слухи подтвердились: после кровопролитного сражения на Бородинском поле Наполеон вошел в Москву.
Смятение в умах царило неописуемое. Люди отказывались верить очевидному, предполагая в этом распространяемые французами измышления.
Всех изумляли причины, побудившие Кутузова дать бой при Бородине, хотя русское войско было гораздо слабее неприятельского и потому не могло надеяться на победу. Однако невозможно ведь было отступать долее! Кутузов желал воротить армии веру в себя, уже подорванную после бесчисленных позиционных маневров прежнего главнокомандующего.
По скупым сведениям, распространившимся в обществе, задача Кутузова состояла в том, чтобы подействовать на настроение обеих армий и умов в Европе (несокрушимый Наполеон изранен, изнемогает, обливается кровью!), – но так или иначе, а сдача Москвы была предрешена.
Все так, все логично и постижимо умом… но непостижимо сердцем. Древняя Москва для русских не просто город, но мать, которая их кормила, тешила и обогащала, а блестящий, нарядный Петербург значил почти то же, что все другие города в государстве.
По рассказам очевидцев, несколько недель зарево пылающего града освещало темные осенние ночи, а окрестности могли бы послужить живописцу образцом для изображения бегства библейского! Ежедневно тысячи карет и телег выезжали во все заставы и направлялись одни в Рязань, другие в Ярославль, третьи в Нижний Новгород, и вслед за прибытием новых и новых беженцев спокойствие окончательно покидало провинцию. Всяк ощущал одно: мы живем, не ведая, что ждет впереди, не смея даже задумываться о будущем, ибо, если Господь не сжалится над Россией и не пошлет ей свою помощь, такое понятие, как «будущее», исчезнет и для нее, и для ее обитателей.
Князь Алексей называл уныние грехом и приказывал своим домочадцам не грешить, приводя многочисленные примеры из древней истории и из жизни собственной и своей княгини. Ангелина и рада бы не унывать, но как ни вооружайся храбростью, а, слыша с утра до вечера лишь о погибели да о разорении, невозможно же не принимать к сердцу всего, что слышишь!
Да еще эта страшная история с Меркурием… Его самого чуть было не заподозрили в убийстве чернобородого, немалые досады ему чинившего! Да спасибо Ангелина защитила его правдивым свидетельством, что весь вечер и начало ночи Меркурий был под ее приглядом. Вдобавок обнаружилось, что сбежал из госпиталя санитар Михайло. Теперь кто-то припомнил даже, будто он был некогда кучером, да, попав однажды во власть белой горячки, едва не зарезал обоих своих седоков ножом, насилу, мол, его умилостивили. Припомнили, что сей Михайло с бородачом нередко лаялся – вот, верно, и не стерпело у него ретивое, разум его помрачился: зарезал он обидчика, да и ушел бог весть куда.
Однако никак не могла Ангелина себя убедить, что все так и есть, что не покушался некий злодей именно на Меркурия!
Зачем? Какая такая важная птица этот монастырский приемыш? Кому столь нужна его жизнь – вернее, его смерть? Не знала Ангелина, а все ж вещая женская душа покоя не находила. Черные мысли терзали ее, а поделиться было не с кем: старый князь с княгинею не верили, что кто-то решился бы причинить зло тишайшему Меркурию, а самого его в доме Измайловых уже не было. Сразу после странной той ночи приехал за ним Дружинин и увез его на Арзамасскую заставу, куда уже прибыли сто тридцать тяжело груженных подвод в сопровождении многочисленного конвоя. Востроглазые зеваки успели увидеть, как усталые солдаты переносили во двор какие-то шары, странные сооружения из стальных прутьев, рулоны тафты и множество вовсе непонятных вещей, причем руководил ими не только капитан Дружинин, но и Меркурий. Более он к Измайловым не возвращался, только передал Ангелине с оказией, на словах, свой сердечный привет и просьбу – о нем более не тревожиться.
Легко сказать!
Ангелина обиделась. Она одна, можно сказать, спасла Меркурия от смерти, выходила его, утешала после того ночного кошмара – и вот он отвернулся от нее, как от ненужной вещи, и ушел заниматься своими таинственными делами.
Меркурий в ее глазах стал еще одним мужчиною, который получил от нее все, что хотел, – и бросил ее. Никита Аргамаков взял ее тело, ее страсть. Меркурий – ее дружбу и привязанность. Оба взяли ее как могли – и бросили. Отшвырнули!
И в том состоянии глубочайшего оскорбления, в коем пребывала Ангелина, для нее благотворным елеем явилось приглашение Фабьена пожаловать к ним в дом, на бал, даваемый в честь его именин.
Впрочем, надо отдать Ангелине справедливость: чуть только оскорбленное тщеславие ее было удовлетворено, она осознала всю щекотливость своего положения.
Мало что идет война! Армия разбита, враг в Москве. И сейчас идти плясать под веселую музыку в доме соотечественников Наполеоновых? Как бы радоваться вместе с ними страшному поражению России?! Вежливый отказ Ангелина написала сама, даже не сочтя нужным обременять деда с бабушкою, однако отослать свое письмо не успела: в доме Измайловых объявилась нежданная гостья – маркиза д’Антраге.
Она была все такая же: таинственная и очаровательная. Засвидетельствовав свое почтение Измайловым и преодолев первую натянутость, познакомилась со своей заочной протеже – Ангелиною – и передала несколько комплиментов от мадам Жизель уму, красоте и нраву молодой баронессы. Ангелине было приятно, хотя и стеснительно. Тактичная маркиза сменила тему и принялась рассказывать о путешествии по России, которое предприняла в разгар войны знаменитая французская писательница мадам де Сталь.
– Насколько мне известно, ее болтливость отчасти стала причиною поимки королевской семьи в Варенне?[20] – сухо произнесла княгиня Елизавета.
– Mon Dieu![21] – в ужасе вскинулась маркиза. – Это нонсенс! Слишком многие были осведомлены о плане бегства королевской семьи. Может быть, госпожа де Сталь и проболталась кое-кому об этом в Национальном собрании… Но это не помешало королевской семье ускользнуть из Тюильри! Впрочем, о том вам известно лучше, чем мне! – тонко улыбнулась маркиза, и Елизавета не могла не улыбнуться с гордостью в ответ, ибо среди тех, кто, рискуя жизнью, пытался спасти королей-мучеников, была ее дочь баронесса Корф.
Ангелина скромно сидела в уголке, слушала с интересом и думала, что, пожалуй, она прежде ошибалась, составив о госпоже де Сталь невысокое мнение из-за двух ее романов. Коринна[22] казалась Ангелине сумасшедшей, безнравственной особою, место которой – в доме умалишенных за ее бегание по Европе в намерении отыскать своего дурака Освальда. «Дельфина» была и того хуже.
Непонятно почему маркиза с таким восторгом говорит о даме, пишущей столь неприятные вещи. И все-таки Ангелина не могла понять, зачем появилась маркиза и к чему клонит. И вдруг все разъяснилось.
– Мадам де Сталь поражена великодушием русских, – сказала маркиза, глядя на хозяев дома с каким-то странным, почти умоляющим выражением. – Она говорила на языке врагов, опустошающих вашу страну, однако говорила о своей ненависти к монстру Бонапарту – и ее в гостиных Петербурга принимали как родственную душу. Ах, мне известно, сколь сурово обошелся с моими соотечественниками граф Ростопчин, но это случай особенный и тем более оскорбительный, что французы, нашедшие убежище в России, и впрямь почитают ее своей родиной, готовы жизнь за нее отдать!
Князь и княгиня вежливо согласились, что всех мерить на один аршин негоже, вот взять хотя бы графиню де Лоран, которая столько сил положила в госпитале: там до сих пор добром ее вспоминают…
– О, как вы бесконечно добры! – перебила маркиза д’Антраге, и в ее глазах проблеснули слезы. – Так, значит, я могу сказать моей кузине, что вы принимаете ее приглашение быть на балу в честь именин Фабьена?
Измайловы откровенно опешили. Одно дело – признавать несомненные достоинства мадам Жизель, и совсем иное – плясать на балу в ее доме в тяжкую годину войны с французами!
А маркиза, вмиг почуяв их замешательство, тут же перешла в наступление:
– Я прошу вас… умоляю не отказать, поддержать нас всех! Прошу вас быть на балу во имя милосердия, во имя исполнения клятвы Марии, наконец!
– Клятвы Марии? – вскинула брови Елизавета. – О чем вы?
– Однажды ваша дочь дала мне слово исполнить всякую мою просьбу. Это было более двадцати лет назад, но ни разу я не напоминала о том обещании… напоминаю только сейчас!
Елизавета невольно потупилась. Как ни много рассказывала ей дочь о своей жизни во Франции, в этих откровениях оставалось еще много темного, неясного. Кто знает, чем была некогда Мария обязана этой загадочной маркизе, какую клятву могла ей дать!
– Будь по-вашему, – сказала Елизавета. – Мы примем приглашение!
Если князь и хотел поспорить с женою, то не успел: маркиза набросилась на них с такими бурными изъявлениями благодарности, так ловко перевела беседу в иное русло, поведав о своем намерении уже скоро быть в Лондоне, увидеть Марию, что Измайловы думали теперь только о дочери и о том, какие слова привета передаст ей от них маркиза.
Ангелина тоже чувствовала облегчение, что не придется наносить тяжкую обиду мадам Жизель и Фабьену, однако ее не оставляло ощущение, что маркиза д’Антраге достаточно ловко обвела их всех вокруг пальца… А зачем ей это понадобилось – бог весть.
Непонятно какие причины побудили многих именитых нижегородцев принять приглашение графини де Лоран, однако собрание в ее доме оказалось весьма оживленным, но почтенных лиц явилось весьма мало: все больше молодежь, как если бы все родовитые горожане откупились сыновьями и дочерьми, подобно Измайловым, которые не нашли в себе сил быть у француженки, однако Ангелину отпустили беспрекословно.
Танцы следовали один за другим беспрерывно. Все танцевали как ошалелые – чему во многом способствовало шампанское, щедро разносимое лакеями.
Фабьен сбился с ног, пытаясь оказать равное внимание всем дамам, но чаще прочих танцевал все-таки с Ангелиной. Все нежнее от танца к танцу сияли его глаза, крепче сжимали ее талию его руки. Его возбуждение росло, и, оказавшись прижатой к нему в сумятице котильона, Ангелина ощутила бедром его напрягшуюся плоть.
Она испуганно уставилась в темные глаза Фабьена, и в них вдруг вспыхнул такой пожар, что Ангелина опешила. По его лицу прошла судорога с трудом сдерживаемого желания, и хриплый шепот: «Je vous aime! Je vous desire!»[23] – поверг Ангелину в полное смятение. Казалось ей, все увидели, что творится с Фабьеном, все услышали его слова. На балу столько девиц, но только к ней, Ангелине, он осмелился обратиться так непристойно. Опять она опозорилась, опять оказалась хуже всех!
Едва сдерживая слезы стыда, Ангелина вырвалась из рук Фабьена и ринулась прочь.
Какое-то время Ангелина стояла в углу, силясь отдышаться, тупо глядя на толпу танцующих и слушая болтовню молодых людей.
Какой-то франт захлебывался от наслаждения, перечисляя прелести парижской жизни, и в глазах его светился фанатичный пламень. Так же сияли только что глаза Фабьена, однако это был свет любви, свет страсти. На балу столько девиц, но только Ангелине, ей одной открыл он свое сердце, она одна смогла взволновать его! Почему же она так испугалась?
Приподнявшись на цыпочки, она вглядывалась поверх голов, пытаясь отыскать Фабьена, и наконец увидела, как он торопливо уходит через дверь, ведущую, как было известно Ангелине, в личные покои хозяйки.
Движимая желанием догнать Фабьена и попросить у него прощения, Ангелина кинулась через зал, пробираясь меж прыгающими парами, провожаемая удивленными взглядами, и вот перед ней протянулся темный коридор. Ангелина замедлила шаги, пытаясь сообразить, где сейчас может быть Фабьен.
Ни одна портьера не шевелилась, ни одна дверь не скрипела. Слабый свет просачивался из бокового окна, и, мельком взглянув в него, Ангелина увидела трех рослых баб в платках и широких юбках, с узлами в руках, которые торопливо пересекли двор и поднялись по черной лестнице. Может быть, это прачки, принесшие белье, или поденщицы, нанятые убрать после бала? Такие-то крепкие да высокие бабы любую работу потянут!
Вдали по коридору зашаркали шаги, и сгорбленный слуга, отворив дверь, впустил теток с узлами, а потом провел их в какую-то комнату и удалился прочь.
Найти Фабьена уже не казалось Ангелине таким важным, воротился прежний холодноватый ужас перед внезапной вспышкой его страсти, и она повернулась, чтобы поскорее вернуться в зал, как вдруг новое движение во дворе привлекло ее внимание.
Медленно отворилась низенькая калиточка, и сквозь нее проскользнула во двор высокая худощавая фигура. Это был парень, одетый во все поношенное, в затрапезном картузе, надвинутом на глаза. Продравшись сквозь колючие ветки смородиновых кустов, он осторожно двинулся вдоль забора, не страшась даже высокой крапивы. Ангелина не сразу сообразила, что он намерен пробраться в дом тайком.
Да это какой-то воришка норовит воспользоваться бальной суматохой и поживиться! И направляется он к заднему крыльцу, а лакей, впустив баб с узлами, не запер дверей!
Ангелина бесшумно побежала по коридору, надеясь успеть опустить засов прежде, чем вор войдет в дом, как вдруг слуха ее достигли два слова, которые, как никакие другие в мире, способны были вышибить из ее головы все прочие заботы: «Лодка-самолетка».
– Эту летательную машину, это чудо человеческого гения русские называют «лодка-самолетка».
Говорили по-французски, однако последние слова произнесены были по-русски, с акцентом, но вполне разборчиво! Ангелина так и припала к дверям.
– Вы ее видели? – спросил другой мужской голос.
– Мне удалось увидеть сие великое изобретение еще в Воронцове. Я случайно встретил в Москве Франца Леппиха и стал наводить справки. Выяснил, что он называет себя доктором Шмидтом и живет под Москвою, где возглавляет фабрику земледельческих орудий. Ну а в Москве Шмидт будто бы появился, чтобы забрать свой заказ с фабрики Кирьякова: пять тысяч аршин тафты.
– Что? – засмеялся женский голос, по которому Ангелина без труда узнала маркизу д’Антраге. – Пять тысяч аршин тафты для сельскохозяйственных орудий?! Плуги под парусом? Нонсенс!
– Вы столь же умны, сколь очаровательны, сударыня, – ответил тот же мужской голос. – Эта нелепость поразила и меня. Я не мог забыть того разговора Леппиха с императором, при коем присутствовал: изобретатель уверял, что для воздушного шара ему необходимы именно пять тысяч аршин тафты.
«С императором? – глухо стукнуло сердце Ангелины. – О Господи Всеблагий, да уж не с Наполеоном ли Бонапартом?! Но каким образом здесь мог очутиться человек, который накоротке с этим супостатом?!»
– Словом, я ринулся в Воронцово, – продолжал рассказчик, и Ангелина вся обратилась в слух. – Никакой фабрики земледельческих орудий там, разумеется, не было. Мне удалось дознаться, что здесь находится секретная фабрика для изготовления новоизобретенных пушечных снарядов, и ее охранял сначала полицейский унтер-офицер с шестью солдатами, а потом стража была многажды усилена.
– Даже и эти сведения, месье Ламираль, могли быть бесконечно полезны императору, – сказала маркиза. – Вы же совершили истинное чудо!
– Да уж, – поддакнул новый мужской голос: пронзительный, неприятный. – Не будь я Пьер де Сен-Венсан! Услышав имя Леппиха, император сначала не мог сдержать усмешки. «Что? Сумасшедший немец Франц Леппих? – воскликнул он. – Безумец, получивший в британских войсках чин капитана? Он хочет завоевать мир, но для этого, пожалуй, надо быть только капралом![24] Он и мне досаждал своими бреднями, да я выгнал его. Леппих переметнулся в Германию и обратился к русскому посланнику при штутгартском дворе, предложив свои услуги России. Неужели Александр клюнул на эту приманку?!» Такова была первая реакция императора, но ваше новое донесение повергло его в шок.
– Да, Леппих оказался человеком, устремленным к воплощению своих химерических замыслов. Его увлеченностью двигался сей проект и трудолюбием русских, следует отдать им должное! Когда мне удалось добыть копию описания «Леппихова детища», как называл его Ростопчин в секретном письме государю, я был вне себя от бешенства. Как мог император оказаться таким недальновидным!
Маркиза д’Антраге осуждающе вскрикнула, а чей-то тяжелый голос, еще не слышанный Ангелиной, произнес с угрозою:
– Придержите язык, Ламираль! Порочить великое имя я вам не позволю!
– Не позволите? – истерично выкрикнул тот. – Да кто вы такой, Моршан? Грязный доносчик, шпион! Вы не давали хода моей информации, зная, что император не сможет оставить ее без внимания, а значит, обратит благосклонный взор на меня. Это было вам нестерпимо! Будь ваша воля, император и по нынешний день не узнал бы о новом оружии, пока зажигательные снаряды с летательной машины Леппиха не посыпались бы на Париж!
– Все это сказки! Сказки русских старух! – заносчиво пробурчал Моршан.
Какое-то мгновение царила тишина, потом маркиза холодно произнесла:
– Не будьте идиотом, Моршан!
– Сударыня! – рыкнул тот. – Благодарите Господа, что вы принадлежите к слабому полу…
Он не договорил – его перебил Ламираль:
– Роскошный помещичий дом в селе Воронцове был превращен в мастерские. Перед окнами висела раззолоченная гондола и расписные крылья. Я видел это. Видел, как осторожно наполняли горячим воздухом огромный шар. Движением крыльев его можно было направлять во всякую сторону. Летательная машина могла поднять до сорока человек и ящики с разрывными снарядами…[25]
Ламираль говорил еще что-то, но Ангелина уже не слышала.
Так, значит, Меркурий не бредил! И загадочный груз, доставленный несколько дней назад на сотне подвод, не что иное, как чудесная летательная машина. Все эти снаряды, сброшенные с высоты на неприятельскую армию, могли произвести в ней страшное опустошение! Неудивительно, что француз говорит об этом так встревоженно!
Читать бесплатно другие книги:
