Шахидка с голубыми глазами Дышев Андрей

Глава 26

КАК В СТАРЫЕ ДОБРЫЕ ВРЕМЕНА

– Это он, – шепнула она мне и приложила палец к губам. – У него оружие… Молчи…

Арапчонок, судя по тому, как вибрировала и дрожала дверь, принялся колотить по ней ногами. Я подумал о том, что это был удобный случай, и без особых усилий можно было разоружить этого злого юношу. Но Яна словно прочитала мои мысли и отрицательно покачала головой.

– Хватит стучать! – крикнула она, и стук тотчас прекратился.

– Открой!! Что ты там делаешь?! – отозвался арапчонок из-за двери, но Яна не поняла испанскую речь и вопросительно взглянула на меня. Я коснулся губами ее ушка и шепотом объяснил, что ее телохранитель желает войти внутрь. Яна покусывала губы, но вряд ли происходящее сильно ее беспокоило. Скорее, она воспринимала ситуацию как некую забаву, веселую игру для нервов.

– Я хочу спать, – ответила Яна.

Арапчонок в свою очередь не понял русской фразы. Меня смешило это нелепое общение, и я через силу сдерживался, чтобы не повторить слова Яны по-испански. Это было бы очень смешно.

Яна стояла посреди комнаты, озиралась по сторонам и не знала, что предпринять, дабы спасти меня от своего промокшего и буйного телохранителя. По ее блестящим глазам и оживленному взгляду, в котором уже можно было различить тлеющее озорство, я понял, что она созрела для авантюры. Да простит Яна мою бестактность! – я стянул с топчана одеяло и разворошил постель, выдергивая простыню и пододеяльник. Не надо ничего придумывать, все уже придумано!

Яна, сведя брови к переносице, смотрела, как я скручиваю и связываю узлом импровизированный канат. Потом она оглядела себя. Длинная черная юбка, в которой она была, вполне подходила для лазанья через окно. Я привязал конец каната к ножке кровати. Яна взялась за него, села на подоконник, свесила вниз ноги.

В двери что-то заскрежетало. Кажется, арапчонок пытался просунуть в щель лезвие ножа и подцепить им крюк. Знал бы кто, как мне хотелось распахнуть дверь и огреть кучерявую голову томиком Данте! А лучше – чем-нибудь потяжелее!

Яна спускалась легко и, по-видимому, не без удовольствия. Мне было приятно осознавать, что этот маленький аттракцион придумал я. «Тебе бы со мной на Крымские скалы, в Форос!» – подумал я, наблюдая за тем, как девушка ловко находит кончиками туфлей щели в стене.

Ее телохранитель тем временем угомонился и притих за дверью, но не спустился вниз, в противном случае я бы услышал стук его шагов. Яна благополучно добралась до земли и помахала мне рукой. Я затолкал бутылку с остатками вина в один карман, конфеты – в другой, и полез в окно. Кот, склонив голову набок, пялился на меня пронзительно-желтыми, до предела изумленными глазами, будто я был наглой, жирной мышью, научившейся лазать по стене дома. Он даже попробовал перекусить канат, но я, к счастью, уже встал на землю.

– Ты читаешь Дантов «Ад». Тебя волнует эта тема? – спросил я, когда мы зашли в рощу и сбавили темп, чтобы отдышаться.

– Нет, – уклончиво ответила Яна, пряча глаза. – Почему она должна меня волновать?

– Ты совершила тяжелый грех.

Еще вчера Яна ответила бы мне грубостью и залепила бы пощечину. Сейчас она простила мне бесцеремонное вмешательство в ее личную жизнь. Некоторое время она думала, как ответить, и смотрела себе под ноги.

– Что ж, попаду в ад, и мне перепадет больше любви, – произнесла она, срывая оливковую ветку с набухшими почками.

– Ты, девонька, не путай ад с раем, – возразил я.

– В аду грешники жегомы огнем любви, – спокойно ответила Яна. – И вообще, смерть делает нас личностями.

– Ты что ж, ни о чем не жалеешь? Не раскаиваешься? – возмутился я и, остановившись, взял Яну за плечи. Она упорно смотрела себе под ноги.

– А почему я должна раскаиваться? Для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение.

– Чего-чего??

– Однажды Александр Македонский беседовал с древними иудейскими мудрецами, – бормотала Яна. – Царь спросил: «Что мне сделать для того, чтобы жить?» – «Ты должен умертвить себя», – ответили старцы.

– Слушай, малыш! Где ты этой галиматьи начиталась?

– Нигде, – теряя терпение, ответила Яна. Я видел, что этот разговор ей очень неприятен, но не мог остановиться.

– Тебе это вдолбили врачи?

– Никто и ничего мне не вдалбливал! Моя жизнь, как хочу, так и распоряжаюсь ею.

– Ошибаешься, солнышко! – запальчиво ответил я. – Жизнь – это не твоя собственность. Бог дал ее тебе во временное пользование, и когда посчитает нужным, заберет обратно. С его добром надо обращаться бережно, хранить его в исправности и порядке!

– Значит, мне попалась бракованная жизнь! Такая же, как твоя машина! Видела я, как бережно ты с ней вчера обращался!

– Да, – согласился я. – Машина мне попалась хреновая. Но сравнение твое неудачное, потому что машину сделали люди.

Мы пошли дальше – молча. Яна чуть впереди, я за ней. Роща была пропитана медовым запахом зарождающихся цветов. Влажная почва пружинила под нашими ногами. Я поглядывал на Яну и понимал, что мои слова остались в ее душе и сейчас проделывают в ней серьезную работу.

Роща закончилась, и мы вышли к винограднику. Он тянулся узкой зеленой полосой, словно изгородь.

– Я тут никогда не была, – сказала Яна, прислушалась и подняла руку, обращая мое внимание на какой-то звук. Я только сейчас услышал мерный шум падающей воды. Словно сговорившись, мы быстро пошли по каменистой осыпи на звук. Яна торопилась, не позволяя мне обогнать ее. Она напоминала туристку: ее пароход отправлялся через несколько минут, а достопримечательностей, которые надо было увидеть, оставалось еще много.

Мы спустились к водопаду. Из широкого каменного желоба, похожего на огромное седло, лилась чистая вода. Падая на груду позеленевших булыжников, поток разбивался, во все стороны летели брызги, которые в солнечных лучах превращались в радугу. Очарованная этим зрелищем, Яна замерла; вдруг она скинула туфли и, балансируя на скользких камнях, пошла к водяному потоку, похожему на хрустальный столб.

Я сел на траву, поставил перед собой бутылку, разложил конфеты. Казалось, Яна забыла о моем существовании. Каким-то чудом удерживаясь на камнях, она протянула руки, подставляя их под поток. Ополоснула лицо, запрокинула голову, посмотрела на небо… Меня охватил необъяснимый, бурный, как водопад, восторг. Я отхлебнул из горлышка и повалился на спину. Эйфория, неземное умиротворение услащали мою душу. В моем сознании прыгали солнечные зайчики… На свете не было ничего иного, кроме неба, солнца и нас с Яной. Она была необыкновенно дорога мне, эта девушка. Мне представлялось, что мы знакомы с ней десятки лет, и не было в ней ничего, что омрачало бы мое настроение или заставляло терзать ум; ведь Яна была необыкновенно проста и понятна, даже если брать во внимание ее размышления о жизни и смерти. Все это лишь чудачество, неосознанное повторение чьих-то мрачных умозаключений, выводов обездоленных, несчастных и убогих философов… Ей, юной, никогда самой не прийти к ним, никогда не понять их. Вершина ее понимания бытия – это стихи Лембита Веллса. Но кто же для нее этот человек – кумир, властитель чувств и страстей? Или… или…

Я не мог сейчас ответить на этот вопрос. Я не хотел думать о профессоре, даже если его светлым поэтическим даром было пропитано сознание Яны. Я был бы счастлив знать о профессоре только то, что знала о нем Яна, и ничего, ни единого лишнего штриха более! Я привстал, схватил бутылку и уже собрался было предложить Яне тост за поэзию, как враз онемел, околдованный открывшимся мне зрелищем, ибо оно было сколь неожиданным, столь и необычным, изысканным, совершенным по красоте и чистоте – я будто вошел в зал картинной галереи и задохнулся, внезапно увидев перед собой огромное полотно… Яна была голой, ее белое тонкое тело резало мне взгляд и слепило пронзительной и беззащитной наготой. Девушка стояла под струей воды, чуть приподняв исполосованные розовыми шрамами руки и согнув их в локтях. Ее глаза были закрыты. Вода скользила тонкой пленкой по ее телу, повторяя, копируя робкий рельеф… Это была классика искусства, настолько возвышенная и отточенная, что я даже не подумал о таких приземленных вещах, как температура воды, простуда, воспаление легких… Я вообще ни о чем не мог думать. Я просто сидел на траве и смотрел, как смотрят на редкое, недолгое и очень красивое явление природы.

Яна открыла глаза, вышла из-под потока, откинула назад мокрые, потяжелевшие волосы и, вспенивая ногами воду, пошла ко мне. Я опустил голову. Но не потому, что мое любопытство могло смутить девушку, а потому что боялся, что она заметит мое смущение… И когда это я в последний раз смущался женской наготы?

Я слышал, как она подошла ко мне. Холодные капли упали мне на шею. Она села и прижалась ко мне – спина к спине. Я чувствовал лопатками, как сквозь холод медленно пробивается живительное тепло, и показалось, что чувствую удары ее сердца. Не оборачиваясь, через плечо, я протянул ей бутылку. Яна взяла ее и стала пить из горлышка – медленно, осторожно, чтобы не пролить и не поперхнуться. Я думал, она сделает глоток, но Яна продолжала пить – через силу, с какой-то самоотверженностью и упрямством. Потом опустила на траву опустевшую бутылку, подняла руку, коснулась холодными пальцами моей щеки, провела по лицу ладонью…

Я повернулся к ней, прижал ее к себе. Яна закрыла глаза, откинулась на траву. Я прильнул к ее влажным губам, как умирающий от жажды к роднику. Как меня всего разрывало от нежных чувств! Я испытывал и восторг врача, исцелившего пациента, и удушающую жалость, и неистовую сладкую боль… Она кусала мои губы, стонала, царапала, рвала мне спину своими крепкими ногтями, и терзала мой затылок, изо всех прижимая мою голову к себе…

Не знаю, как мы оказались на мокрых камнях. Мне за ворот текла вода. Яна лежала на моей груди, расслабляясь и обмякая. Я провел ладонью по ее гладкой скользкой коже… Маленькое, худенькое, хрупкое существо! Если бы ты знала, если бы могла понять моим пониманием, какую страшную штуку над собой сотворила, полоснув по запястьям лезвием!

Не берусь судить, кто из нас был более пьяным. Меня шатало и колбасило, как на палубе корабля в десятибалльный шторм. Крепко обнимая друг друга, мы продирались сквозь оливковую рощу, часто останавливались и до самозабвения целовали друг друга. Это было похоже на сон, и я мысленно спрашивал: не сплю ли я, не снится ли мне этот божественный край, окутанный ватным облаком, согретый мягким теплом, струящимся сверху, край пробуждающийся, расцветающий, из каждой веточки и травинки которого бьет фонтаном жизнь?

Мы снисходили на деревню в тени креста, планировали на нее, как птицы. Яна с необыкновенной силой сжимала мою ладонь. Ее пальцы были горячими и сухими. Чем ближе мы подходили к дому, тем быстрее шла Яна, увлекая меня за собой, и все в ней говорило о какой-то отчаянной решимости, о пике душевного порыва, в который она вкладывала всю свою жизнь, все свое будущее…

Погода стала портиться, усилился ветер, и на вершины холмов опустились низкие черные тучи. Яна подвела меня к стене дома, где по-прежнему свисала из окна и полоскалась на ветру влажная, посеревшая простыня, похожая на выброшенную, не нужную более фату.

– У нас с тобой разные пути, – сказала Яна, печально улыбнулась и пошла во двор.

Я вскарабкался наверх и только ввалился в комнату, как полил сильный дождь. Кирилл Андреевич, путаясь под моими ногами, проявлял беспокойство, мяукал, смотрел на меня снизу вверх встревоженными глазами и семафорил пышным хвостом, как сигналом бедствия. Я открыл дверь Яне, и она стремительно вошла вместе с запахом дождя и порывом сырого ветра. Заперла за собой, поставила на стол старинную бутыль из белого стекла, наполовину заполненную красным вином, и кинулась мне на шею.

Дождь загрохотал по крыше, несколько раз оглушительно шарахнула молния. Занавески затрепетали, захлопали, словно к нам в окно влетела белая птица и стала биться о стекло.

– Милый… хороший… – шептала Яна, целуя мое лицо. – Я люблю тебя… люблю… люблю…

Она плакала, царапала меня, вскрикивала, крутила головой, и ее мокрые волосы разметывались по подушке. Крупные дождевые капли, разбиваясь о подоконник, залетали в комнату, осыпали мою разгоряченную спину.

– Нет, нет, не уходи! – шептала Яна, изо всех сил прижимая меня к себе, хотя я никуда не собирался уходить. – Еще немножечко… побудь еще немножечко…

Или вдруг она рывком приподнималась в постели, испуганно смотрела на черное окно, которое время от времени разрывала ослепительная молния, прижимала ладони к щекам, словно пытаясь защититься от чего-то страшного, приходящего из окна, и шептала:

– Что я делаю?.. Господи, что же я делаю?!

И падала на подушку навзничь. А я успокаивал ее, целовал между худеньких лопаток, и эта нежность снова кидала ее ко мне в объятия. Мы пили вино, но оно не пьянило нас более, лишь наполняло кровь огнем… Яна неожиданно замирала, глядя на мое лицо, которому густые сумерки смазали черты, и внимательно рассматривала мои губы, брови, нос, водила по щекам и лбу пальцем. Я чувствовал ее слабое дыхание, частое и поверхностное, с горьким ароматом виноградных косточек, и тоже гладил ее по лихорадочно горячим щекам.

– Не уходи… не уходи… – с обреченным бессилием шептала она, в который раз прижимая меня к себе, и снова целовала меня, и я чувствовал, что в ее губах уж совсем не осталось сил.

…Я не заметил, как утихла гроза, и теперь по подоконнику редко постукивали капли. Где-то за окном гудела натруженным мотором машина, она приближалась, колеса шлепали по лужам, с шумом прибоя полоскались в них, и по потолку нашей комнаты торопливой луной пробежал желтый отблеск фар.

Яна встала с постели, медленным движением поправила волосы, а затем глухо и опустошенно произнесла:

– Все. Одевайся.

Она накинула на себя плед и босоногая вышла из комнаты. Через минуту вернулась.

– За тобой приехало такси.

– За мной? – удивился я.

– Да, – ответила Яна, садясь в кресло и глядя в безнадежное черное окно. – Я попросила хозяйку, чтобы она вызвала… Иди же скорее!

За окном раздался нервный и требовательный автомобильный сигнал. Застегивая рубашку, я подошел к двери. Яна не оборачивалась.

– Не стой же! – с болью воскликнула она.

– Мы завтра увидимся, – сказал я.

Она промолчала. Я вышел на лестницу. Порыв ветра с дождем хлестнул мне в лицо. Темный мокрый сад мерцал и кружился подо мной, и если бы я не схватился за перила, то наверняка упал бы и покатился по лестнице. Я спустился вниз, обошел дом и глянул на окно второго этажа. Створки раскачивалась на ветру, словно махали мне на прощанье. Я пытался разглядеть в черной глубине комнаты тонкий абрис Яны, но мне, скорее, померещилось, что она стоит у окна, прижимая к груди края пледа, и смотрит на меня…

Я сел в теплый уютный салон машины. Седой пожилой таксист кивнул мне и взялся за рычаг передач. Машина тронулась с места, аккуратно въехала передним колесом в глубокую лужу, закачалась, заскрипела. И вдруг из темноты в свет фар влетела Яна. Волосы растрепаны, лицо перекошено…

– Остановитесь! – крикнул я, на ходу приоткрывая дверь.

Она кинулась ко мне, обхватила мое лицо, неистово целуя. Я чувствовал на губах соль ее слез. Край пледа соскользнул с ее плеча, оголив предплечье.

– Миленький, пожалуйста!! – надрывно крикнула она, словно вырываясь из плена душащих ее слез. – Спаси Веллса!! Не отпускай его никуда завтра утром!! Никуда, умоляю, никуда!! Я люблю тебя, очень люблю…

И с силой захлопнула дверь. Ошарашенный произошедшим, я крутил головой, но девушка словно растворилась в темноте. Водитель посмотрел на меня, почесал седую бородку и, словно получив мое согласие двигаться дальше, тронулся с места.

– А я думал, что такое могло быть лишь когда-то давно, в старой доброй Испании… – сказал он, покачивая головой и вздыхая.

Глава 27

ПИСЬМО

Я трясся в такси, не ориентируясь ни во времени, ни в пространстве, погруженный в тягостное чувство бесконечной тоски, и думал только о том, как мне пережить разлуку с Яной до завтрашнего дня. Водитель поглядывал на меня в зеркало заднего вида, и в его сливовых глазах, наполовину скрытых лохматыми седыми бровями, была теплая грусть и добрая зависть.

Когда мы спустились с гор, вдруг весело и озорно запищал мой мобильный телефон. Я схватил его и прижал к уху в полной уверенности, что это звонит Яна – спросить, как я добрался, да пожелать спокойной ночи. Но, к моему величайшему разочарованию, я услышал мужской голос, причем говорил он по-испански:

– Это беспокоят вас из фирмы по аренде автомобилей. Извините, что так поздно, но мы не могли к вам дозвониться, вы находились вне зоны досягаемости…

Я слушал невнимательно, мое сознание время от времени переключалось на образ Яны, в результате я не совсем хорошо понял, что от меня хотят арендаторы. Кажется, у них появились какие-то претензии ко мне за разбитый «Уно». Менеджер, говоривший со мной, заверял, что все системы автомобиля были в полной исправности, а отказ тормозов произошел из-за того, что я зачем-то залил в патрубки сахарный сироп, который от высокой температуры постепенно застывал и наконец превратился в один сплошной длинный леденец. Несколько раз я хотел оборвать связь, поскольку это явно была чья-то глупая шутка или розыгрыш, но менеджер грозился подать на меня в суд, если я откажусь оплатить ремонт.

– Позвоните мне завтра, – устало произнес я в трубку. – Сейчас я ничего не понимаю…

Таксист довез меня до самого дома, пожелал всех благ и поехал вперед, потому как развернуться на нашей улочке было невозможно. Я поднимался по лестнице, чувствуя усталость и опустошение. Дом казался мне холодным, пустым и неуютным. Шершавые перила, скрип ступеней и запах остывшей жаровни вдруг стали раздражать. Я прошел мимо двери профессорской комнаты, из-под которой выбивался тусклый свет. Наверное, профессор еще не спал, читал или смотрел телевизор. «Завтра утром я заколочу эту дверь гвоздями! – со злой решимостью подумал я, поднимаясь к себе. – И пусть профессор сидит там до самого вечера».

В своей комнате я не стал зажигать свет. Я словно хотел обмануть себя и представить, что я по-прежнему нахожусь в той маленькой комнатке, в которую через распахнутые окна врывается терпкий запах весенней грозы. Лег, не раздеваясь, поверх одеяла, и уставился в потолок. Я думал про Яну, вспоминал ее лицо, ее слова…

В дверь постучали. Наверняка профессор намерился снова отчитать меня за то, что я ездил к Яне, опять станет придумывать гадкие сказки и стращать меня тяжелыми последствиями… Не хочу его видеть! И голоса его слышать не хочу. Пусть думает, что я крепко сплю.

Стук повторился – более громко и настойчиво. Я продолжал лежать не шевелясь. И тут из замочной скважины донесся незнакомый приглушенный голос на испанском:

– Пожалуйста, откройте! У меня для вас письмо.

Мне? Письмо? Я тотчас вскочил с кровати, зажег свет и открыл дверь. На пороге, щурясь и прикрывая глаза ладонью, стоял водитель такси.

– Я забыл вам передать, – сказал он, избегая смотреть на меня, будто я был горящей лампочкой, и протянул мне сложенный в несколько раз лист бумаги. – Ваша девушка просила вручить вам это, когда вы подъедете к дому.

Письмо от Яны? Я выхватил у водителя бумагу и торопливо развернул ее с предчувствием какого-то особо значимого события. Здесь, именно здесь будет изложена та правда, которую я так мучительно и долго искал!

Водитель тотчас повернулся и, что-то бормоча, стал спускаться вниз.

– Эй! – позвал я. – Подождите! А когда она передала вам это?

– Сразу, как я подъехал к ее дому, – отозвался снизу водитель.

«Как водитель зашел сюда? – думал я, глядя на ровные, старательно прописанные буквы, но не понимая смысла слов. – Наверное, я забыл запереть дверь…»

Я вернулся в комнату, сел за стол, придвинулся ближе к свету. Записка дрожала в моей руке. «Кирилл! Я должна сказать тебе что-то очень важное. Пожалуйста, встреть меня на третьей платформе станции Аточа завтра, в семь тридцать утра. Я подъеду электричкой, буду в шестом вагоне от головы поезда. Яна».

Я перечитал записку еще и еще раз. Почему Яна сама не попросила меня об этом? Зачем нужно было передавать записку водителю, да еще просить вручить ее мне только по прибытии домой? Да о чем я думаю! Надо немедленно заказать такси на пять часов утра! Жаль, мой таксист ушел, можно было бы попросить его…

А осталось до утра – всего ничего! Я был встревожен, но и радость переполняла меня. Время ожидания встречи с Яной сократилось всего до нескольких ночных часов. Совсем скоро мы увидимся. Я уже рисовал в своем воображении переполненный перрон, толпу людей, плывущую мне навстречу, и как в ней теплым огнем светится малиновое пальто…

Сонливость как ветром сдуло. Сердце колотилось в моей груди, требуя решительных действий, но, увы, мне было суждено томиться в ожидании утра. Вдобавок, я был серьезно озадачен. Моя ненаглядная от любви совсем потеряла голову и запуталась в своих просьбах: то она слезно умоляла, чтобы я все утро охранял профессора, не позволяя ему выйти из дома, то просила, чтобы к половине восьмого подъехал на станцию электрички.

Я бережно сложил записку, сунул ее в карман и вышел из комнаты. Спустившись на второй этаж, я постучался к профессору.

– Да-да, заходи! – тотчас раздался голос моего патрона.

Профессор, как я и думал, лежал в постели и при свете бра просматривал испанскую «El Mundo».

– Какие у вас планы на завтра? – спросил я, переступив порог.

– Никаких! – ответил профессор, перелистывая страницу. Он пребывал в хорошем настроении, демонстрируя неожиданную раскрепощенность и расслабленность, какую можно наблюдать у делового человека, уставшего от работы и вдруг решившего махнуть в отпуск. – Мне все надело. Наша русская красавица никого не заинтересовала, так пусть им будет хуже, этим пресыщенным испанцам! Завтра я отдыхаю. Буду валяться в постели до обеда, а потом схожу в кабачок и закажу астурийскую фабаду… – Профессор кинул газету на пол, снял очки и весело посмотрел на меня. – Ты знаешь, юноша, что такое астурийская фабада? Это томленая белая фасоль с салом и множеством различных колбасок. Язык проглотить можно… А что? У тебя есть какие-нибудь предложения?

– Нет, никаких, – ответил я и вышел из комнаты. «Ладно, – подумал я. – Не буду я заколачивать гвоздями его дверь. Он и так никуда не пойдет утром».

Я вернулся к себе и повалился на кровать. Минут пять я напряженно думал о том, что с таким грузом мыслей и ожидания заснуть решительно невозможно, но вдруг заснул и до пяти утра спал крепко и спокойно, без сновидений – в полном небытие и одиночестве.

Глава 28

ЧТО ТАМ ДАНТЕ!

Я проснулся, когда рассвет едва занялся и над горизонтом всплыли облака, округлые, наполненные рубиновым светом, словно спелые виноградные грозди. Энергия клокотала во мне, как кипяток в чайнике, я чувствовал себя отдохнувшим и свежим. Спускаясь по лестнице, я услышал звучный профессорский храп и подумал, что неплохо бы встретить Яну да привезти ее сюда, как раз к тому моменту, когда профессор проснется. И позавтракать втроем, в тесной милой компании, и раскрыть все карты, и расставить все точки над «i».

Утро было прохладным, свежим, зато небо очистилось от облаков, и предстоящий день обещал быть теплым и солнечным. Я быстро поймал такси. Машина понеслась по широкому шоссе в центр города. Я опустил стекло, чтобы почувствовать лицом бодрящий прохладный ветер. С каждым мгновением мы с Яной становились ближе друг к другу, и душа моя расцветала и наполнялась чем-то большим, волнующим и светлым, как бывает, когда из тесных и душных кварталов города вдруг неожиданно выходишь на край высокого обрыва, и повсюду, куда ни кинь взгляд, – безграничное, чистое, пронзительно голубое море, и от этого зрелища захватывает дух, и замирает сердце, и хочется раскинуть руки в стороны и закричать…

Я думал о том, какие слова скажу ей при нашей встрече. Конечно, я буду волноваться, как мальчишка на первом свидании, но меня ничуть не беспокоило, что Яна заметит мое волнение. Наверняка она сейчас испытывает те же чувства, что и я, и с нежностью вспоминает вчерашний день.

У дворца Каса-де-Сиснерос мы попали в пробку. Поток машин, подобно сдавленной с боков лаве, медленно пробивался к центру города, мерцая красными огнями габаритов и тормозных сигналов. Я барабанил пальцами по панели и потихоньку начинал волноваться. Времени оставалось не так много, а ехать еще прилично. Успеть бы купить букет… Как только я вспомнил о букете, так сразу понял, что абсолютно не представляю, какие именно цветы и в каком сочетании смогут выразить всю гамму моих чувств к Яне. Надо будет посоветоваться с цветочницей, объяснить ей, что букет предназначается очень милой, очень нежной, очень ласковой девушке.

– Сколько людей! – покачал головой водитель, прикуривая от зажигалки и выпуская дым в окно. – Студенты, рабочие, строители… Всем надо в город. На окраинах они просто люди: кушают, спят, пьют вино. А здесь они превращаются в штатные единицы, в соискателей вакансий, в волонтеров… Вы тоже на работу?

– Как вы думаете, мы здесь надолго застряли? – спросил я.

Водитель словно вспомнил, где он находится и что от него требуется. Он громко кашлянул, высунул руку в окно и, размахивая ею, стал довольно рискованно перестраиваться в крайний ряд. Потом мы неслись по узким улочкам, по утопающим в зелени аллеям, неожиданно и круто сворачивали, проезжали мрачные дворы, где, как мне чудилось, попахивало кровью и дымом инквизиции.

К станции Аточа мы подъехали за десять минут до прибытия электрички. Пока я разобрался, где находится третья платформа, прошло еще минут пять. У первой попавшейся цветочницы я купил то, что у нее было, – букет роз, и побежал к платформе. Навстречу мне теплой душной массой двигалась толпа пассажиров. Спасая букет, я пробивал себе путь плечом, бесцеремонно расталкивая всех подряд, ударяясь коленями о дипломаты, сумки и саквояжи, увертываясь от возмущенных взглядов и ругательств. Но, как всякий целеустремленный человек, я видел только две достойные субстанции: себя и конечную цель, и потому воспринимал окружающих меня людей приблизительно так же, как ветви деревьев в густом лесу.

Я выбрался из подземного перехода и оказался в самом конце платформы. Как раз в этот момент электричка с ярко-красной крышей и белыми полосами по бортам, придающими ей иллюзию стремительного и беспрерывного движения, с грохотом и лязгом влетела в зону станции и стала со свистом тормозить. Мимо меня проносились заполненные под завязку вагоны, мелькали окна со светлыми пятнами лиц – десятки, сотни лиц! Я понял, что шестой вагон уже промчался мимо меня и остановится где-то посреди платформы. Я побежал по краю платформы, словно соревнуясь с электричкой… Наверняка Яна стоит в тамбуре, смотрит в окно и от волнения покусывает губы. О чем она думает? О том, каким я ее встречу и не заметит ли она на моем лице сожаления о вчерашнем дне?

Милая моя, ненаглядная! Как бы я хотел, чтобы ты успела увидеть меня на платформе с букетом роз, и с твоей души сразу бы упал камень сомнений. Но если твой взгляд все-таки не выхватил меня из толпы пассажиров, заполонивших платформу, то потерпи еще немного, не терзай душу вредными и пустыми мыслями… Еще чуть-чуть, еще минутка, и откроются двери, и ты выйдешь на платформу, и я…

Потный, скользкий, как скаковой конь, толстяк вдруг встал на моем пути, и я со всей дури налетел на него. Будь он чуть полегче, катиться бы ему кубарем по платформе, как пустой банке из-под пива, попавшей под чей-то ботинок. Толстяк от моего торпедирования лишь содрогнулся да попятился спиной, раскрывая большой рот. Я не успел извиниться; толстяк выкрикнул что-то непереводимое, словно возопил по случаю очередного гола, забитого любимой командой, и вслед за этим произошло что-то жуткое. В первое мгновение мне показалось, что обиженный мною пассажир превратился в чудовище и рявкнул на меня с оглушительной громкостью реактивного двигателя, от чего содрогнулась платформа под моими ногами.

А потом я увидел огненный шар, который вырвался откуда-то из середины электрички и, смешиваясь с клубами черного дыма, заполнил собою весь мир. Жестокий удар повалил меня на асфальт платформы; толстяк вместе с рюкзаком тотчас рухнул на меня. Я почувствовал удушливый запах гари. Со всех сторон раздались истошные вопли и крики; отвратительно, страшно, срывая голосовые связки, рядом визжала какая-то женщина. Я попытался подняться на ноги и стал отталкивать от себя толстяка. Тот грузно перевернулся на живот, и я увидел, как из его рта вязко, словно кисель, льется кровь.

Кажется, я о чем-то спросил его и сразу же кинулся вперед. Обезумевшая толпа, выкатившаяся из клубов дыма, немедленно сбила меня с ног. Кто-то наступил мне на спину, а вслед за этим чье-то колено с силой впечаталось мне в лицо. Я закашлялся, подавившись собственной кровью, закрыл лицо руками, чтобы уберечься от новых ударов, и опять встал на ноги. Многоголосый, жуткий хор выл на высокой ноте, отчего немела спина и нестерпимо хотелось заткнуть уши, окунуть голову в бочку с ледяной водой или враз оглохнуть. Меня опять едва не сшибли; совсем близко перед собой я на короткое мгновение увидел перекошенное от ужаса лицо парня; лицо было гадким, изуродованным бесконтрольной трусостью, и я машинально подумал, что если бы этот парень был моим другом, то я бы уже не смог общаться с ним как прежде – все былые дружеские симпатии вытеснило бы чувство гадливости и презрения, поскольку перед моими глазами отныне стояла бы эта отвратительная маска.

Мне пришлось сжать кулаки и приподнять плечи, как если бы я находился на боксерском ринге, и стал пробиваться через бурный поток обезумевших людей. Я вглядывался в них, со скрытым страхом ожидая увидеть и узнать Яну. Я спотыкался о горячие, покореженные куски металла, валяющиеся повсюду, перешагивал через обезображенные, облитые кровью тела, и вдруг, теряя над собой контроль, поднес к голове почерневшие ладони и закричал:

– Яна!! Яна!!

Кто-то схватил меня за грудки, заглянул мне в лицо и оттолкнул. Я шатался, расталкивал людей, шаг за шагом приближаясь к поваленному набок, искореженному вагону. Под подошвами липко чавкала кровь. Я почувствовал, что зацепился ногой за что-то мягкое. Опустил взгляд и увидел мужчину в синей ветровке. Он лежал на животе и крепко держал меня за лодыжку. Голова его была приподнята, и трупно-зеленое, мокрое от пота лицо было обращено ко мне. Мужчина пытался что-то сказать, разевал наполненный кровью рот. Я перевел взгляд на его ноги. Ниже колен не было ничего, из оборванных штанин торчали черные лохматые обрубки с подрагивающими на них лоскутами кожи и сухожилий; выглядывающие наружу концы костей напоминали арматуру для гипсового манекена.

Я выдернул ногу и тотчас почувствовал, что моя нервная система достигла того предела, за которым начинается совсем другое, преломленное восприятие мира. Я уже осознанно искал среди раскиданных по платформе тел Яну, и уже представлял, каким мертвенно-белым будет ее лицо, какими безумными будут у нее глаза, какой трупной синевой будут наполнены ее тонкие, изломанные в нечеловеческой муке губы – все то, что с таким упоением и нежностью я целовал вчера… Я остановился посреди чадящего и смердящего ада. Что там Данте! Человеку не дано слов, которыми можно было бы выразить отталкивающий кошмар той неземной, вывернутой сатанинской фантазией картины, которую мне было дано увидеть… Какая-то женщина, плачущая кровью, выползала из покореженного, усыпанного стеклянными зубьями окна вагона; металлическое чудовище продолжало пожирать ее, и прозрачные клыки резали и рвали ее тело, срывали с нее остатки обгоревшей одежды, малевали издевательские красные каракули на ее белой коже… Я кинулся к ней, внезапно осознав себя таким, каким я был прежде: у меня есть руки, которые я могу протянуть ей, есть плечи, на которые она может опереться, есть широкая крепкая грудь, к которой она может прижаться… Из разорванного надвое вагона торчали безобразные потроха, скрученные спиралью металлические рейки, балки, смятые, как шоколадная фольга, листы обшивки; я раздвигал их, гнул, давил ногами.

– Пожалуйста… пожалуйста… – безостановочно повторяла женщина, обхватив меня руками. Она сильно дрожала, настолько сильно, что ее зубы клацали. Я схватил ее в охапку, понес по прогибающейся боковине вагона.

– Я ищу девушку! – кричал я ей в лицо. – Худенькая, в малиновом пальто!

Женщина не слышала меня. Она тряслась и повторяла одно и то же слово. Я вынес ее на платформу, поставил на ноги, но женщина тотчас опустилась передо мной на колени.

– Пожалуйста… пожалуйста…

Меня схватила за руку седая, мелкая старушка в сером плаще с оторванным воротником.

– Молодой человек, не бросайте меня… – бормотала она, с мольбой заглядывая мне в глаза.

– Сюда!! Мне очень больно!! Сюда!! – сдавленным голосом вопил мужчина, застрявший между обломков вагона.

Рядом с ним, на краю платформы, кто-то стоял на четвереньках, тряс головой, и рыжие завитушки метлой скользили по асфальту.

– Вы не подскажете, что мне делать? – крикнула полная черная женщина, и прямо в лицо ткнула мне свою мясистую аспидную руку, из которой фонтаном била темная кровь.

Меня обступали люди, неестественно возбужденные, рваные, растрепанные, обрызганные своей и чужой кровью, с безумными и молящими глазами; они приняли меня за спасателя или врача, который непременно поможет, вынесет из этого ада, успокоит и вернет к прежней жизни; они пытались прикоснуться ко мне, как к всемогущему мессии, подпитаться моей энергией, ухватиться хоть за край моей одежды… Отрывая от себя цепкие пальцы, прячась от умоляющих взглядов, я кинулся к чадящему вагону, вытянул из-под ремня подол рубашки и прижал его ко рту. Я орал, повторяя имя Яны, слезы текли по моему лицу ручьями, и мне казалось, что от нестерпимого жара они закипают и шипят. Я двигался вперед на ощупь, перелезал через спинки сидений, упирался ногами в багажные полки и повсюду натыкался на тела. Сухого долговязого мужчину я вытащил из-под сиденья; он часто дышал и царапал мою руку. Подросток с поломанной рукой страшно кричал, когда я тащил его волоком по потолку вагона к ближайшему оконному проему. Девушка-мулатка, опираясь на мое плечо и прыгая на одной ноге, громко хохотала и зачем-то шлепала ладонью по моей щеке… У каждого я спрашивал про малиновое пальто. Никто не слушал моих глупых вопросов.

Споткнувшись о сложенную пополам вагонную дверь, я упал на кучу пластиковых щепок, в которые превратилась перегородка, и стукнулся головой о металлическую трубу. От боли у меня потемнело в глазах. Не было сил звать Яну; я корчился среди обломков, кашлял, задыхаясь от дыма, и шарил руками, пытаясь найти какую-нибудь опору, чтобы подняться на ноги. Отупляющее равнодушие вдруг охватило меня. Я вдруг почувствовал желание остаться здесь, зажмурить глаза, заткнуть уши и уснуть, дабы сохранить в себе надежду. «Яна, Яна», – едва слышно бормотал я, исступленно сжимая острые, как ножи, обломки железа.

Я полз куда-то уже неосознанно, как тупое раненое животное, пытающееся уйти от лесного пожара. Я потерял ориентацию; потолок, окна, двери вагона смешались, спутались, проросли сквозь друг друга; я не понимал, где верх и где низ. Стоны и крики о помощи доносились отовсюду, и мне казалось, что меня попросту завалило ранеными и умершими, словно глыбами земли, и где бы я ни начал копать, везде буду натыкаться на чьи-то руки, ноги, головы… Вдруг почувствовал под ладонью стекольную крошку, подтянул страшно потяжелевшее тело и вывалился через оконный проем наружу.

Не помню, как я выбрался на платформу. Старушка в сером плаще заметила меня раньше других и, опираясь об асфальт кулаками, как обезьяна, подползла ко мне.

– Держите же меня быстрей! – потребовала она.

Я схватил ее за руку, перекинул ее через плечо и, превозмогая боль, поплелся куда-то… На какое-то время сознание покинуло меня. Пришел я в себя, когда мужчина в голубом комбинезоне сунул мне под нос вату с нашатырем. Я сидел на асфальте, опираясь спиной о колесо машины «Скорой помощи». Со всех сторон выли сирены, мимо нас бегали люди с носилками; толстопузый полицейский, широко расставив ноги, размахивал руками и крутил головой то в одну, то в другую сторону. Пожарные раскатывали шланги – кто-то влево, кто-то вправо. Я подумал, что все эти люди сумасшедшие и сами не понимают, что делают… От нашатырной вони меня чуть не стошнило, и пустой желудок судорожно сжался.

Я оттолкнул от себя руку с ваткой и встал на ноги.

– Сидите, вам нельзя вставать! – кричал мне кто-то в спину.

У машин, под стенами домов и просто посреди улицы сидели и лежали люди. Это было бы похоже на фестиваль хиппи или на акцию протеста, если бы люди не были бы перепачканы кровью. Я искал Яну с тупым равнодушием. Я был уверен, что она умерла, и ее худенькое тело сейчас лежит в куче таких же рваных, изрезанных, исколотых тел на кафельном полу какого-нибудь морга.

Мужчина в комбинезоне догнал меня и схватил за руку.

– У вас шок! – заверял он меня, пятался посадить меня на заплеванный асфальт.

– Я должен найти свою жену, – ответил я.

– Это невозможно! – со сдержанной настойчивостью и терпением произнес спасатель.

– Она может быть где-то здесь…

– Нет-нет! – крутил головой спасатель, и схватил меня второй рукой за воротник куртки. – Я вам приказываю сесть!

Он воспринимал меня как собаку, которая мечется под ногами умных людей и мешает им. Я наотмашь дал ему пощечину.

– Я ищу свою жену, ублюдок! – крикнул я, хватая его за горло.

– Понимаю, понимаю, – сразу присмирел спасатель и закивал. – Здесь находятся раненые, а погибших складывают вот там, за автобусом…

Я оттолкнул спасателя от себя и пошел за автобус, где в жутком порядке (трупы мужского пола в одном ряду, а женского – в другом), на асфальте лежали погибшие. Их было так много, что уже не хватало места, и припаркованные со всех сторон машины «Скорой помощи» начали отъезжать, расширяя площадку. Несколько полицейских сопровождали группу мужчин в штатском. Чиновники медленно шли вдоль рядов, с мертвенно-спокойными лицами рассматривая трупы. Это был какой-то фантасмагорический строевой смотр, и высокое начальство оценивало готовность подразделений к параду, к торжественному восхождению на небеса. Я пошел за штатскими. Полицейские подозрительно покосились на меня, но ничего не сказали. Наверное, они решили, что я тоже какой-нибудь государственный деятель.

На мужчин я не смотрел. Мой истерзанный взгляд скользил по телам женщин, и каждая из них словно прожигала мне глаза кислотой. На глаза наворачивались едкие слезы. Ноги слабели с каждым шагом. Я боялся упасть на асфальт, распластаться между остывающих тел. Высоко запрокинув голову, у моих ног лежала полная брюнетка. Спутавшиеся волосы налипли ей на лицо, но я все равно узнал несчастную. Это ее я вынес из вагона, а она сильно дрожала и повторяла: «Пожалуйста, пожалуйста…»

– Сколько? – негромко спросил штатский у полицейского.

– На данный момент сто шестьдесят погибших, господин министр, – склонив голову и прижав руки к бедрам, доложил полицейский.

Я дошел до конца женского ряда. В груди забилась надежда. Я душил ее, не давал ей жить. Повернувшись, просмотрел ряд еще раз. Здесь Яны не было. Даже если взрывной волной с нее сорвало пальто, даже если кровью залило лицо, я все равно узнал бы ее.

Задыхаясь от волнения, от неудержимых слез, я прошел вдоль мужского ряда. На всякий случай. Надежду, как душевный взрыв, уже невозможно было приструнить. Она прыгала, орала, вопила в моей душе, играла с моим сердцем, как с мячом.

– Нет! – сказал я сам себе и потряс кулаком в воздухе. – Ее здесь нет!!

Я смотрел по сторонам, на небо, на свои кроссовки. Мое тело дрожало, выгибалось от сладкой боли. «Наверное, Яна жива, – осторожно предположил я, не смея окончательно уверовать в такое счастье. – Она ехала в другом вагоне. Шестой был слишком заполнен пассажирами, и она села в пятый или четвертый…»

Прочь отсюда, из этой мертвецкой! Яна не может быть здесь, она сама жизнь, она ее символ, ее картинка. Я устремился к выходу. Подземный тоннель был полон полицейских. Зачем они теперь нужны? К чему эта суета? Кто умер, тот уже умер, кто выжил, тот продолжает жить. Все пассажиры уже отсортированы, и полиция лишь вносит сумятицу.

Меня остановили, потребовали документы. Молодой полицейский медленно листал мой паспорт, время от времени поднимая на меня глаза. Он смотрел на меня так, словно я что-то украл у него.

– Что-нибудь не так? – спросил я у него.

– Вы себя в зеркало видели? – ответил он, возвращая мне паспорт.

Я долго отмывал лицо в муниципальной уборной, намыливал жидким мылом щеки, лоб и шею. В раковину, закручиваясь в спираль, стекала розовая вода, хотя мыло было зеленым. Труднее было вымыть кровь из-под ногтей. Я попросил у уборщика щетку.

– Увы, ничего нет! – развел руками уборщик. – Все щетки и швабры унесли наверх, отмывать платформу от крови.

Я кое-как застирал бурые пятна на рубашке, а потом прильнул губами к крану и долго пил горьковатую, пахнущую хлоркой воду.

Выйти с площади, примыкающей к станции, оказалось не так-то просто. Десятки полицейских машин перегородили все дорожки и выезды. Несколько раз меня останавливали, снова спрашивали паспорт, вводили данные в компьютер, запрашивали базу на предмет моего криминального прошлого. База выдавала отрицательный ответ, меня с явным сожалением отпускали, и я чувствовал спиной тяжелые взгляды. От несмолкаемого воя полицейских сирен мне становилось дурно, я затыкал уши и пытался унести ноги от этого котла, но меня останавливали, говорили, что здесь проход воспрещен, и показывали в другую сторону.

Я метался по площади, как загнанный в западню зверь. Мои нервы были на пределе. Как заговоренный, я шептал заветное имя и не знал, благодарить ли мне бога за его чудесный промысел, или же умолять его проявить милость к несчастной девушке и спасти ее. Я добрел до пустой, усыпанной бумажками остановки автобуса, и тотчас у меня в глазах потемнело, а в голове стало пусто и звонко, как внутри воздушного шарика. Я едва успел взяться рукой за опору, как ухнул в темноту забвения…

Глава 29

ГОСПОДИ, ДАЙ СИЛ!

Мне казалось, что мое сознание разбилось на тысячи мелких осколков, словно хрустальная ваза, и кто-то неряшливо смел осколки вместе с пылью, песком и прочим мусором в совок и высыпал все это мне в черепную коробку… Меня выводили из машины «Скорой помощи» под руки два тщедушных санитара, и если меня вело влево, то они, смешно перебирая ногами, тоже сдвигались влево, а когда меня тащило вправо, они продолжали стойко держаться за меня, и было похоже, что мы втроем исполняем танец маленьких лебедей. Взрыв на станции остался в моей прохудившейся памяти в виде нескольких разрозненных сцен, я не мог определиться, что было раньше, что позже и как давно этот кошмар случился. За мгновение до того, как меня завели в пропахшее лекарствами помещение, я посмотрел на небо и почувствовал на лице холодные дождевые капли.

– Лучше отпустите меня, – попросил я. – Я тяжелый, и если упаду, то поломаю вам все кости.

Санитары поверили мне, одновременно отпустили меня и отбежали на безопасное расстояние. Стеклянные дверные створки вовремя раздвинулись передо мной, и я беспрепятственно ввалился в приемное отделение.

Я лежал на каталке, и в обе руки мне всаживали иголки. Врачи в небесного цвета халатах колдовали надо мной, как если бы это была бригада поваров, а я – раскаленной сковородкой. Мои мысли, разбросанные как навоз по полю, постепенно возвращались на свои места, занимали отведенные им мозговые извилины.