Худловары Шелли Мерси

Пролог. Автор, выпей йоду!

…и только ради

пары засохших листьев

взял эту книгу

Звонок издателя застал меня в сортире. Бывают такие удивительные совпадения, когда сразу понимаешь — это не желудок, это судьба.

Вообще-то я не из тех, кто любит болтать по мобильнику на толчке. Но до издателя мне позвонил один псих, решивший, что я хочу выслушать идею нового проекта. Проект должен совместить SMS-сервисы, GPS-навигацию и еще пяток модных прибамбасов. По плану психа, объединение всех этих чудес сулит сказочное обогащение. При чем тут я? О, сущая мелочь. Небольшое одолжение. Нужно помочь с финансированием. Если бы я задействовал свои связи в Министерстве обороны, в компании Microsoft и в одной чисто женской тоталитарной секте… Пару звоночков, ага. И тогда все завертится.

Где-то на тридцать второй секунде этого бреда я и отправился с трубкой в сортир, чтобы не терять время, но и не обижать психа моментальным отбоем. Я знавал психов, которые от таких отбоев заводятся еще больше и звонят снова в пять утра.

Через три минуты мне удалось закончить сеанс психотерапии на вполне дружеской ноге. Но не успел я отложить трубу, как этот ненасытный тамагочи опять запиликал. Неужели терапия не помогла? Старею?

Нет, голос был другой. Мой буйный технопсих стрекотал как кузнечик, а теперь в трубке сидел жук-короед.

Начал он издалека, они это любят. Как, мол, поживает великий японский поэт. Ну и прочая такая розовая помада с блеском.

С издателями нужно держать ухо востро. Это по молодости ты с ними любезничаешь. Ваши творческие планы? — о, Наполеон отдыхает! Прислать текстик? — Да легко, как два клика. Оп! — и ты уже на крючке. Начинаешь чего-то ждать, интересоваться. А он, сука, на тебя давно уже забил. Юлит, юлит, а потом через полгода говорит какой-нибудь поганенький комплимент. Такая мол, сильная вещь, боюсь, нашим простым читателям не осилить.

Теперь-то я ученый. Как там моя японская поэзия? Да никак! Международная премия три раза в одну воронку не падает. А если бы и упала, все равно только на одну пьянку хватило бы.

— Погоди, но я же видел тебя в этом… в сборнике Курицына. «Стихи в Петербурге XXI века». Прямо с тебя начитается!

— Старье голимое. И никаких денег.

— Да уж, — с притворной печалью вздыхает трубка. — А еще сейчас в клубах многие читают. Ты наверняка мог бы…

— Ага, еще как мог. Последний раз я читал в позапрошлом году в Коктебеле. Через девять месяцев у меня сын родился. Он классный пацан, но ему еще рано заводить сестер.

— Ладно, не скромничай, — скрежещет короед. — Зато предсказания из твоего романа по всему Интернету цитируют.

Кто-то внутри меня собирается разомлеть от услышанного. Но я беру эту внутреннюю гниду за жабры и хорошенько скручиваю. Нельзя, нельзя. С издателями надо как с мертвыми, только наоборот — либо плохое, либо ничего.

— А ты в курсе, какой гонорар был за тот роман? Мне за одну подтирочную статью в «Плейбое» заплатили больше. Да и вообще, с фантастикой я…

— Отстой, однозначно! — радостно соглашается издатель. — Знаешь, эта волна инфантильных книжек уже всех достала. Мы сейчас запускаем новую серию. Чистый реализм. Настоящий русский язык.

Пожалуй, надо было поболтать с первым психом подольше, размышляю я. Его план уже не кажется мне бессмысленным. SMS-сервис как самая массовая форма электронной оплаты в России. Плюс GPS-навигация как привязка к картам и другим локальным услугам. Да и остальные прибамбасы, которые он упоминал… Нужна только пара хороших программеров, и… Блин, неплохой план!

— Я тут недавно говорил с N…, — продолжает жук-короед из трубки. — Он мне показал твои американские рассказы. Это именно то, что нам нужно! Только бы… покрупней. N. меня уверял, что ты сейчас над чем-то большим работаешь.

— Ну да, работаю над кое-чем…

Я зажимаю трубку плечом, отрываю длинный лоскут туалетной бумаги и складываю пополам. Бродский, говорят, с похмелья ходил на Васильевский остров. Этот остров отличается от Петроградской стороны тем, что люди там ходят не только по Малому и Большому, но еще и по Среднему. Вот и у меня сегодня та же хрень. Неформат какой-то.

Но дело уже сделано, и от известного удовольствия я опасно расслабляюсь.

— С деньгами-то чего у вас?

Зря, зря. Ясно же, денег никаких. Но сейчас не докажешь. Это вроде как другие, прошлые истории. А в будущем у издателей всегда есть деньги.

— Так я ж говорю, новая серия! Все ресурсы на амбразуру. Миллионов не обещаю, конечно. Но уж всяко не те подачки, что тебе в Питере платили. Когда можешь текст прислать?

— Только я сразу предупреждаю… — Говорить срок нельзя, он и так меня уже подловил. Надо отмазаться как-то иначе. — …Предупреждаю, это будет грязно. Будут описаны нераскрытые убийства и нарушена корпоративная этика. Будут даны рецепты взрывчатки, наркотиков и редких сексуальных извращений. Оскорблены чувства известных личностей и целых религиозных групп. Реальные имена будут! И еще, это… будет рассказано, как на самом деле создавался русский Интернет. И про патриотизм тоже.

— Да ладно, тебя и так все ненавидят, — хихикает трубка.

«Зачот», думаю я. Прямо так и думаю, с буквой «о». Такого комплимента я не ожидал. И даже замер на миг, не донеся бумагу.

— Будет жестоко искажен русский язык, — без особого энтузиазма добавляю я.

— Гы-гы, — раздается в трубке. — Со времен Fuck.Ru уже семь лет прошло. Сейчас на этом языке даже министры говорят. Кого ты удивишь?

Отступать некуда. Остается соврать, чтобы отвязаться. Соврать издателю — не грех, они сами все время врут.

— Где-то в конце лета закончу, — говорю я. — Если основная работа не загрузит.

— Ну и славно. Буду ждать.

Он дал отбой. И тут я сделал еще одну ошибку.

Не надо было после сортира идти в душ. В душе приходят мысли. Или развиваются идеи, которые попали в голову аккурат перед душем. В верхней части головы человека есть тайная кнопка, которая включается струей воды. Попы не случайно используют воду при крещении. Но монополизировать эту технологию им пока не удалось. Иногда я специально иду в душ, чтобы что-нибудь такое развить.

А тут не надо было. Потому что под душем я стал думать о литературе.

Когда-то давно, в глупом пионерском детстве, нам влили в голову, что «книга — источник знаний». И что мы живем «в самой читающей стране». Только спустя годы я заметил, что эти две аксиомы не сходятся. Если бы книги были источником знаний, в нашей самой читающей стране зашкаливало бы от знающих людей.

Между тем, число окружающих дураков с годами не уменьшилось. Просто они у нас — специальные. В отличие от дураков других стран, увлекающихся телками, тачками и туризмом, у нас в России выведены две особые породы дураков — «дурак читающий» и «дурак пишущий». Говорят, это как-то связано с принудительным потреблением рыбьего жира. Так или иначе, две породы дураков прекрасно живут в симбиозе. У них нет национального спорта или национального танца. А о том, что у них нет секса, они сами с удовольствием рассказывают по телевизору. Все это им заменяет литература как наиболее доступная, карманная форма некрофилии. Гребаные мокрецы миллионного разлива.

Вот об этом стоило бы написать. Причем не здоровому человеку, которого болезнь вообще не коснулась. Нет, написать должен тот, кто переболел и выздоровел. Только такой человек, как я, может вывести мокрецов на чистую воду. Агент Скалли, дайте мне ледоруб!

Я вышел из душа, вытерся. А может, ну его к Багу? Отвечать врагу его же оружием — значит, снова взять в руки оружие. Снова заболеть. К тому же осенью этот издатель на букву «П» наверняка сообщит, что планы поменялись и новую супер-серию зарубили.

Но как назло, у меня был выходной, жена с малышом умотали на дачу, а на улице шел дождь. Нормальный летний дождь, до следующего четверга. Мечта гребаных мокрецов.

Я сел к компу. И услышал, как далекие мокрецы потирают лапы, предчувствуя, что сейчас они снова поимеют мой мозг. Что же делать?

И тут я вспомнил. Память — отличная штука, когда она не внешняя. Я знаю, как обломать гребаных пришельцев.

Десять лет назад я видел инопланетян. В тот день стояла моя любимая погода. Знаете, бывают такие застывшие питерские деньки: солнца нету, но и не очень пасмурно, и не жарко вроде, и не холодно. Дождя нету, но как будто вот-вот пойдет, легкий такой, кислотный, на радость всем любителям LSD. И вообще как будто осень, хотя на самом деле весна. Такой вот прозрачный, промежуточный день. В такие дни и восприятие реальности какое-то сдвинутое.

В один из таких дней в городе Моргантаун, штат Западная Вирджиния, я встретил инопланетян. Высадились они в университетском кампусе, но первую пару я заметил еще в начале Хай-стрит, за восемь кварталов до Юниверсити-авеню. Инопланетяне стояли на всех углах, парами. Они были одеты в очень чистые белые рубашки и очень черные костюмы. В руках держали зеленые книжечки.

Не то чтобы они очень навязывались. Но весь их уверенный, неземной вид как бы говорил: «Не возьмешь книжечку — разбомбим вашу Чечню к ебеням!». Я прошел три квартала, выдерживая такое давление. Это было непросто: черно-белые пары с зелеными книжечками стояли на всех углах. Мозг мой работал на пределе… и наконец родилось решение!

Я взял книжечку. Но открывать не стал, а с идиотской улыбкой и книжечкой в руке пошел дальше. Остальные инопланетяне, видя, что у меня уже есть книжечка, улыбались и не давили на меня больше.

На лекцию я пришел с опозданием в десять минут. В тот день мы многих не досчитались. Зеленую книжечку я так и не читал — хотя однажды, приняв множество мер безопасности, открыл ее на задней странице. Это была гидеоновская Библия.

Позже, в Москве, знакомый рассказал мне, что ему тоже однажды удалось обмануть инопланетян. И не только обмануть, но и получить с этого личное удовольствие.

Он в тот день поехал в метро. Для конспирации ему пришлось взять с собой одну книжку в оранжевой обложке: в метро, как известно, с большим подозрением относятся к людям без книжек. И вот мой приятель стоит себе на перроне, ждет поезда, книжка оранжевая в руке. Вдруг подходит к нему девушка небесной красоты и говорит человеческим голосом: «Чего это ты здесь стоишь? Наши все уже собрались!» Потом берет его под белы руки и ведет в другой конец платформы. А там — целый палисадник девушек небесной красоты. И все с книжками в оранжевой обложке. Сбор фанатов Макса Фрая. И мой приятель таким путем узнал, что Макс Фрай — это не только ценная книга, но и три-четыре…

Короче, способы есть. Гребаные пришельцы не получат мой мозг. Я использую трюк, который придумал сто двадцать лет назад Луи Пастер. Это он назвал вирусы «главным врагом человека». А еще он заметил, что если взять дохлого микроба, это организму не повредит, зато поможет выработать защиту против живой заразы того же сорта. 1885 год, первая вакцина против бешенства.

Я сделаю то же самое. Не буду писать ничего нового. Просто открою старые дневники и вытащу оттуда все, что нужно. Всех своих дурманных вибрионов литературной болезни.

Может быть, от этой прививки у вас закружится голова или зачешется в неожиданном месте. Может, вас даже стошнит. Не ссыте, так и надо. Сладкие леденцы в награду тоже будут.

Да, и вот еще что. Обычно в начале книги ставят такую странную фразу — мол, все упомянутые персонажи вымышлены. Не понимаю, зачем это? И так ясно, что все герои книг вымышлены. Сейчас, когда я пишу эти строчки, в моей квартире никого нет. Ну, если не считать вон того таракана, который вылез из телефона и ползет к пакету из-под печенья. Я дописываю абзац, а он тем временем набрасывается на крошки. Но оттого, что я называю в тексте чье-то имя, в комнате не становится больше народу. И тараканов не прибавляется. Даже печенья не прибавляется. Конечно, все вымышлено. А как же иначе?

Так что если у вас возникнет ощущение, будто персонаж из книги и какой-то реальный человек — одно и то же лицо, помните: это верный признак болезни. Той самой, от которой вас может спасти моя история.

Глава 1. Мальчик со спичками

первый снег

все тропинки старого парка

одинаково чистые

Если сами вы не из Питера и вздумали найти в этом городе университет, вас могут обмануть. Вам скажут, что университет — это кучка облезлых зданий, к которым тянет руку медный Петр на прямоходящей лошади с другой стороны Невы. Точнее говоря, указывает он на каменного Михайлу Ломоносова, сидящего на Васильевском острове с блаженной рожей студента, который только что прокомпостировал в трамвае свою повестку из военкомата. А то, что находится за спиной великого Михайлы, и есть университет, скажут вам.

Это и будет обман. За спиной памятника располагаются только факультеты неестественных наук. А правильная, естественно-научная половина универа, находится в экологически-чистом Петергофе. Именно туда устремлен просветленный взгляд Ломоносова, который повернулся задницей к историческому факу.

Но из города этого не увидишь — далековато. Зато с платформы Старого Петергофа при хорошей погоде уже можно разглядеть высотки общаг. Идти до них еще полчаса — высокое всегда кажется ближе, чем на самом деле.

В общаге номер 12 нужно подняться на 8-й этаж и дойти по центральному коридору до последней двери направо. На двери увидите цифру 92, а под ней — мраморную табличку с моим портретом и надписью золотыми буквами.

Вру, вру. Нету там никакой таблички. Их всегда размещают не там, где надо. Пишут на каком-нибудь доме: «Здесь в таком-то году родился великий русский писатель». Что за бред? Никто никогда не рождается великим русским писателем. Есть, конечно, астрология — но я больше верю в земные связи. Скажем, сам я родился за два месяца до того, как умер Джим Моррисон. Он был страшно чувствительным человеком. Он мог слышать неслышные песни бабочек и голоса людей через океан. Вот почему мне кажется, что он умер только из-за того, что услышал этот ужасный, ужасный крик, когда моя беззаботная мама уронила меня на кафельный пол в нашей ванной — я тоже всегда был страшно чувствительным человеком. Но это еще не делает из человека писателя.

А бывают и посмешнее таблички. Город Чудово, где я провел детство, известен тем, что именно там великий поэт Некрасов похоронил свою любимую собаку Кадо. К этой табличке на собачьей могилке регулярно водят школьников. Но реальной истории им не рассказывают. История же такова.

Однажды Некрасов со своей второй женой пошел на охоту. Вот идет он по лесу, постреливает разных птиц, и вдруг видит: кусты трясутся. «Ага, — думает Некрасов, — так вот ты где, моя вторая жена». Да как саданет по кустам с двух стволов! А там была любимая собака. Погоревал Некрасов три дня, а потом купил еще трех борзых и пошел писать книжки о страданиях русского народа.

Само собой, биографы потом все подчистили. Якобы это жена собаку застрелила, а Некрасов с ней три дня не разговаривал. Но суть не меняется: даже зверское убийство маленьких животных не делает из человека писателя.

И нет никакой таблички на той двери, за которой я сошел с пути истинного на путь печатного слова. Да и внутри все наверняка точно так же, как раньше. Те же голые стены цвета плесени на помидорах, деревянный шкаф-инвалид, стол с обгрызенными углами. Те же пружинные кровати, над каждой — свой плакат с рок-группой или голыми бабами.

И такие же четыре раздолбая на кроватях, как тогда.

Явление печатной машинки Серж Белец окружил большим пафосом. Естественно, он принес ее не для того, чтобы печатать собственные творения. Ни в коем случае, как вы могли подумать такое, циничные мудаки! Он принес ее, чтобы перепечать Нечто Великое. Нечто, Чего Просто Так Не Достанешь. Ну ладно, не только себе. Он и вам, циничным мудакам, напечатает. Благо в машинку можно заправить сразу четыре листа с копирками.

И он заправил. И бережно положил рядом с машинкой очень потрепанный (сразу видно — Великое!) томик Гумилева. И красиво вдарил по клавишам, прям как тот Бетховен. Железные буквы высекли сразу на четырех листах четыре одинаковые строчки:

— У-у блядь, — сказал Серж.

Он выдрал из машинки всю пачку, быстро сложил новый бутерброд из бумаги и копирок, заправил… Пафос стремительно улетучивался, и, пытаясь его удержать, Серж застучал по клавишам в большой спешке. Получилось еще четыре одностишия:

В этот момент вернулся домой Вах. По лицу было видно: его только что послала очередная тупая первокурсница, не понявшая тонкой души человека из спецшколы.

— О-о, Гумилев! — закричал Вах, увидав потрепанный томик. — Чур, мне вторую копию!

Мы с Сан-Санычем, лежа на кроватях с уже отпечатанными мальчиками, не сдержали гомерического хохота. Белец сразу стушевался и предложил выпить.

Как потом стало ясно, у него был хитрый план — отделаться от нас по дороге, вернуться пораньше и в спокойной обстановке поиграть с пишмашинкой.

План почти сработал. За исключением одной мелочи. Некоторые движения имеют свойство застревать в моторной памяти. В уме-то Серж наверняка проговаривал гумилевский текст без ошибок: «Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка…» Но руки работали по своим законам.

Вернувшись, мы нашли Сержа спящим, а на столе — еще четыре листа с той же короткой историей. Неприличный мальчик не сдавался. Плевал на светлую улыбку и ужасную скрипку. Ему хотелось свесить, да и только. Видно, ему было что показать.

Поскольку Серж купил самую тонкую бумагу, все листы со свесившим мальчиком быстро перекочевали на бачок в туалете. Когда к нам в гости приходили девушки, по хохоту из сортира мы определяли, насколько хорошо они знают Гумилева. В те времена мы еще любили интеллигентных девушек.

Наверное, я погорячился, когда сказал, что сейчас в той общаге живут такие же раздолбаи, как мы. Нет, не обязательно. Может, сейчас там очень приличные пацаны. Или даже девушки, которые обклеивают шкафы не винными этикетками, а конспектами лекций — как Софья Ковалевская, верившая, что таким манером наколдует себе любовь профессора Веерштрасса. Ни хрена у ней не вышло, кстати. Только стены загадила.

Нам было проще. Раздолбайство обеспечила школа-интернат. Для этой школы нас, ненормальных детей, отлавливали на математических олимпиадах по всему Северо-Западу. А потом дрессировали, как тех крокодильчиков. Разве что мы не летали.

Зато на матмехе сразу заделались снобами. На занятия мы ходили в стохастическом режиме и садились на задних рядах. Для преподов, привыкших к тупицам на галерке, это был сюрприз. Дождавшись, когда лысеющий доцент испишет четыре доски формулами и слегка зависнет, кто-нибудь из нас вяло сообщал с задней парты:

— Извините, но вы на первой доске потеряли минус.

Препод, чертыхнувшись, начинал цепочку формул сначала. Через полчаса он объявлял, что теорема снова доказана. И с опаской косился на задний ряд. Скукота.

Один только раз случился педагогический прорыв. Профессор по теории вероятностей заболел. Только мы обрадовались, что не придется слушать однообразные задачки про черные и белые шары — не тут-то было. За профессора на семинар пришел слегка поддатый аспирант.

— Так, — сказал он, с ухмылкой оглядев аудиторию. — В покер кто играет?

Поднялась пара неуверенных рук. А затем почти все остальные.

— Нормально, — кивнул чувак. — Кто скажет вероятность «стрита», получит зачет.

— После первой сдачи или?.. — с интересом спросил задний ряд.

И понеслась. Лучший математический семинар в моей жизни. Но все остальное — увы. Что нам оставалось делать? Раздолбайство — мать поэзии.

Поэзии было навалом: опытные девушки со старших курсов и спиритические сеансы, нокауты на боксе и великие коммерческие планы, «Пинк Флойд» вперемежку с Шопеном и чай вперемешку с тараканами. Даже в прыщах была поэзия, если учесть, сколько химикатов было на них переведено: Менделеев отдыхает. Но мы сейчас говорим о болезни посерьезнее, да? О том, что требует бумаги.

За неделю опытов с пишмашинкой, изрядно затрахав нас громкой долбежкой по клавишам, Серж победил мальчика-свешивателя и заставил его взять в руки скрипку. Вслед за Гумилевым Серж напечатал что-то свое, а потом — сборник лучших стихов нашей комнаты. Само собой, все мы были гениями. Но друг друга считали «несамобытными». Было решено напечатать сборник и дать его оценить незаинтересованным соседям по общаге.

Основательнее всех готовил свои стихи Вах. Тщательно их переписывал, а порой даже ел. Оставшиеся он читал нам. Мы помогали, как могли:

— Вот эта строчка «волос твоих отлив» — по-моему, неудачная. Ассоциации дурацкие. Знаешь, иногда говорят — «пойду отолью». Ну типа поссать.

— Хорошо, пусть будет вот так: «волос твоих разлив».

— Теперь вообще кранты. Армянский разлив!

— Да ты стебешься! Во, сейчас у Бельца спросим. Серж, какие ассоциации у тебя вызывает слово «разлив»?

— Ну, это… Ленин в Польше.

Когда сборник был готов, мы стали раздавать его знакомым. Те отвечали полезными советами. Одноклассники Глеб и Андрюха, обитающие на физфаке, заставили меня прочесть текст Маяковского «Как писать стихи». Так я узнал, что для написания стихов нужно понимать цели своего класса, а также иметь велосипед и зонтик.

Но кто из нас лучший поэт, так и не выяснилось. Сейчас из всего сборника я помню только один стих Сан-Саныча. Наверное, он и был лучшим:

Сан-Саныч и жил как настоящий поэт. Он вообще не заморачивался ходить в универ и вылетел прямо с первого курса.

А Белец, наоборот, сделался экстремально деловым — у него вдруг наметился ребенок. Серж переехал в семейную общагу, но время от времени заходил к нам и с очень серьезным видом забирал что-нибудь «свое» — тройник или настольную лампу с последней лампочкой. Сидя в темноте, мы с Вахом его жалели. Мы еще были романтиками: у нас была керосиновая лампа.

Оставшись вдвоем, не теплые и не холодные, мы заводим себе нового соседа Андрюху и продолжаем сочетать раздолбайство с универом. В основе гомеостаза лежит правильное распределение обязанностей: Вах с Андрюхой тащат в дом всякое говно, а я его выкидываю.

Больше всего меня достают их бабы. В то время как я платонически страдаю по одной-единственной (в месяц) симпатичной студентке с отделения астрономии, мои сокамерники быстро забивают на этих звездных недавалок и начинают таскать в дом разных уродин с улицы.

От уродин у них заводятся мандавошки. Когда такое случается, Вах с Андрюхой пару дней бродят по комнате с целлофановыми пакетами на головах, капая анти-мандавошной жидкостью на мои конспекты, а потом снова бегут на улицу за уродинами.

Иногда какая-нибудь манданосица припирается в их отсутствие и чего-нибудь просит, типа пожрать. Одна закатывает героиновую ломку, и мне приходится вытаскивать ее на пожарную лестницу, чтоб не портила интерьер. Я большой гуманист, но за несколько месяцев до этого какой-то приблудный экспериментатор уже помер в нашем блоке в мое отсутствие, тестируя странные коктейли на основе ношпы и спирта. Не хочется, чтобы за нами закрепилась репутация морга.

Временами наезжают одноклассники из московского физтеха. Иногда, поднявшись утром с кровати, обнаруживаешь, что стоишь на двух обкуренных людях сразу. С ними тоже нельзя расслабляться. Формально наша школа была математической, но люди там учились очень разные. Когда я впервые зашел в свою комнату в интернате, я застал такую картину: два пацана увлеченно играют в шахматы на отжимание. Один, совсем щуплый, все время выигрывает. Другой, мускулистый, столь же легко отжимается 50 раз, и все повторяется снова. Эта картинка умилила меня своей гармоничностью.

Ну и кто бы угадал, что Леша Сергеев, который все время отжимался, станет психологом и специалистом по тальтекам? А Вадик Мороз, который ставил маты, победитель всероссийской олимпиады по физике, в один прекрасный день высадит крепкую дверь нашей общажной комнаты вместе с половиной косяка и оставит записку: «Извините, я забыл у вас свою ручку». Гребаные вундеркинды. Никогда не знаешь, чего от них ждать.

Бывало, я и сам не сдерживался из-за очередной любовной драмы. И тогда уже Вах с Андрюхой отбирали от меня бутылки, а утром сообщали, с кем я дрался, какие песни пел унитазу и откуда притащил в комнату пятую кровать, уверяя, что ее можно пристроить на шкаф.

Думаете, нафига я все это рассказываю? Да просто чтоб вы знали: у нас была нормальная, настоящая жизнь. И только самый хронический ботаник мог бы заниматься в этих условиях литературой. Но мерзкий вирус пишмашинки уже сидел в моей голове и ждал своего часа.

Летом сделалось затишье. Вах и Андрюха скрывались от сессии в клинике неврозов на Васильевском острове. Это несложно: в питерских психушках слово «матмех» — уже диагноз. Именно у нас каждой весной кто-нибудь обязательно прыгает с крыши. Шесть четырнадцатиэтажек по кругу, эдакий гигантский магендовид в чистом поле. Идеальная постройка для сакральных дел.

Тем временем я узнал, что есть маза переехать в новую общагу. Там еще никто не заблевал подоконники, не забил пустыми бутылками мусоропровод, не отбросил коньки на пожарной лестнице и не трахался на газовой плите, рискуя взорвать весь этаж. А этажей там было всего семь, и даже последние невротики понимали, что прыжок с такой высоты не дает никаких гарантий.

Короче, чистенькое гнездышко. Чтобы туда попасть, нужно было поработать в старой общаге летом. Там-то меня и настигла пишмашинка.

Нет, не сразу. Пару недель я занимался делом. Вырубать из стен батареи отбойным молотком — работа вполне творческая. Кроме того, многие студенты забили на приказ коменданта и не сдали на лето ключи. Такие запертые комнаты полагалось вскрывать, и тут отбойный молоток был весьма кстати. С первым десятком дверей я изрядно потрахался, но вскоре надрочился вскрывать их одной точной очередью чуть пониже замка. И даже находил в этом какое-то странное удовольствие.

На вечер тоже имелась развлекуха. Один шустрый приятель открыл в общаге видео-клуб и зазвал меня приглядывать за посетителями. Так я убивал сразу двух кроликов: смотрел классику американской эротики и, как ответственное лицо, кадрил симпатичных зрительниц из разряда неопытных абитуриенток. Ничто так не провоцирует интеллектуальную беседу, как совместный просмотр порнухи.

Но абитура закончилась, среди поступивших остались лишь самые страшные, а смотреть видео без приложения в виде телок не катило. В один из пустых, одиноких вечеров я решил навести порядок в комнате.

Такое случалось у нас нечасто, и в четырех ведрах мусора, собранного в тот вечер, нашлось много интересного. Особенно меня повеселила записка «Если ты не придешь через час, я повешусь!», адресованная непонятно кому и написанная, судя по слою пыли, не менее полугода назад. Но судя по отсутствию трупа в душевой, герла повесилась не у нас. И на том спасибо.

В другом пыльном углу моя швабра зацепила листок со злополучным гумилевским мальчиком, который любил свешивать. Лирический образ пишмашинки и пафосное слово «сборник» всплыли в памяти.

В петергофском прокате машинок не было, но в Ораниенбауме нашлась очень компактная электрическая. К тому времени у меня было три десятка дурацких стишков. И за пару вечеров, нещадно выдергивая листы с опечатками, я перенес всю эту поебень из блокнотов на чистые белые листы формата A4. В двух копиях.

А затем, по юношеской глупости, отвез вторую копию на сохранение родителям. В Чудово, где так любил поохотиться на своих жен знатный кинолог Некрасов.

Спустя пару месяцев один стих из этой пачки появился в местной газете «Родина». Опечаток — штук шесть, два четверостишия потеряны, а одно напечатано два раза подряд. И это еще не самое страшное.

Маманя отнесла стишок в газету, потому что он был посвящен городу, где я провел детство. Помимо могилы собаки Некрасова, Чудово славилось в советское время своими спичками. Местное градообразующее предприятие, спичечная фабрика «Пролетарское знамя», попутно образовывала и досуг для местных подростков.

Потом уже, в физматшколе, впервые открыв «Пикник на обочине», я сразу понял, что описанная там «Зона» — это не про инопланетян. А про главную промышленную свалку моего детства, где от одного неверного шага земля вспыхивала под ногами зеленым огнем. И уж совсем смешно было читать страшилки об ужасных рецептах бомб, которыми якобы напичкан Интернет. В городе моего детства каждый десятилетний пацан знал, как получить гремучую смесь из бертолетовой соли и красного фосфора с любимой свалки.

Будь у нас тогда Интернет, мы могли бы избежать многих проколов. Но подсказок не было, приходилось учиться методом проб и ошибок. А так оно и запоминалось лучше. Если ты бросил бутылку и она не взорвалась, не надо подходить сразу — может рвануть под ногами. Если ты набил полный карман бертолетки и положил сверху спичечный коробок, путь даже пустой, твоя новая японская куртка через пять секунд превратится в праздничный салют — а не успеешь снять, станешь его частью. Если ты положил «массу» (то, из чего состоят головки спичек, только неграмотные называют серой) сушиться на батарее в подъезде, и потом стал отколачивать ее, засохшую, молотком, твой подъезд может лишиться батареи, а ты — пальцев на руке. И так далее, и тем более.

Последний урок суровой школы свалкеров я выучил в седьмом классе, когда уже почти «завязал». Главное правило настоящего свалкера — не тащить находки в дом. В моем случае добавилось полезное уточнение: не надо хранить «массу» там, откуда она может легко упасть.

Я припрятал хороший кусок за трубой мусоропровода в подъезде. Рвануло утром, когда я собирался в школу. Соседи выскочили на лестничные площадки и бегали там в густом дыму, спрашивая друг друга, что случилось. А на самой верхней, на пятом, крестилась старушка-уборщица. На вопросы жильцов она отвечала нехитрой историей: нашла за мусоропроводом какой-то камень и, чтобы не мести его со ступеньки на ступеньку, бросила в лестничный пролет…

Так вот — всего этого, реального и веселого, не было в моем дурацком стишке, который маманя отдала в газету. А была там фальшивая байка про романтическое знакомство и надежду на новую встречу. Нечто вроде песенки «В Вологде-зде-зде-зде, в Вологде-зде». Только про другой город, визиткой которого был спичечный коробок:

Нет, стишок не был пошлым. По-своему, по-детски, он был даже хорош. Но жизни в нем не было.

Такие вещи осознаешь не сразу. Где-нибудь лет в тридцать вдруг замечаешь, что, обдумывая планы на грядущую неделю, до сих пор представляешь себе школьный дневник. Слева — понедельник, вторник, среда. Справа — четверг, пятница, суббота. А воскресенья нету, словно это какой-то нереальный день. Точно так же и взрывные радости моих детских воскресений остались за кадром того стишка, уступив место попсовому лирическому штампу.

Зато я узнал, что патриотическая поэзия — ружье с очень сильной отдачей, даже если стреляешь холостыми. Я высказал родителям все, что думаю про публикацию без моего ведома. Но это было только начало. Камешек покатился с горы, дерьмо влетело в вентилятор.

Вскоре маманя с гордостью сообщила, что местный попсовик-затейник, прочитавший газету, написал музыку к моему стишку. И начал петь этот бред на городских мероприятиях.

С тех пор я регулярно получаю сводки с фронта эпидемии. Через пару лет после газеты песню про городок на коробке напечатали в сборнике народных песен. Еще через год на День Города ее исполнял военный оркестр…

К тому времени у меня уже было несколько публикаций, за которые не было стыдно. Я верил, что Mainichi Shimbun, самая крупная газета Токио, распространила одно из моих лучших хайку самым большим возможным тиражом. Как я был наивен!

Году эдак в 2000-м батя привез мне новую этикетку от спичек. Там было четверостишие про городок на коробке. Тираж коробков оставил далеко за спиной все литературные пузомерки. Правда, рекламный стишок был подписан не моим именем, а именем автора музыки. Я так и не решил, стоит ли подать в суд за нарушение авторского права или наоборот поблагодарить тех, кто хотя бы здесь не засветил меня.

Но это было позже. А тогда, в конце восьмидесятых, мне хватило и одной газетной публикации, чтобы надолго отбить уважение к печатным органам.

Дотошный читатель может спросить: «А в чем, собственно, разница между стишком напечатанным и стишком, написанным в блокноте от руки? Если чел чего-то записал, он уже рассчитывает на читателя…»

Ты прав, дотошный читатель! Болезнь начинается еще до того, как в поле зрения потенциального графомана попадает серьезная копировальная техника.

Скажу больше: сам я никогда не верил, что хорошие стихи вообще можно «писать». Как якобы делал Блок. Типа, вставал утром, садился за стол, брал пачку бумаги — и писал, писал, писал, пока у него не начинался туннельный синдром.

Это сказки для школьников. Настоящие стихи сочиняются без бумаги. Лучше всего, когда идешь под дождем. Многие из таких сочинений я забывал без особого сожаления. Приходишь домой, согреваешься, ешь-пьешь, девушки опять же… Ну и тю-тю поэма. И это как раз та грань, где поэзия в хорошем смысле — как умение видеть мир — еще не извращена болезнью писательства.

Удаленность от записывающих устройств очень помогает сдержать вирус. Я встречаю подругу в аэропорту Пулково, самолет опаздывает на три часа, и от скуки я решаю кое-что записать. Нужен блокнот. Я обхожу весь аэропорт. Видеосалон приглашает на фильм с сиськами, ларьки заманивают альбомами, сувенирами, цветами. Блокнотов нигде нет, и я понемногу зверею. Игровые автоматы, звукозапись, гриль-бар, «снимите себя сами», электронный гороскоп и биоритмы… Суки, кричу я, мне не нужны ваши гороскопы и видео-сиськи, мне блокнот нужен! Я гений, у меня сейчас улетит великое, если я его не запишу!

И вдруг — чик! — все проходит. Что-то в голове встает на место. Я выхожу на улицу, сажусь на поребрик и смотрю, как на асфальтовом поле пасутся большие белые птицы-самолеты. Иногда одни взлетают, а другие садятся. Мне хорошо и спокойно. Я в настоящем.

Возможно, мои редкие попытки записать стихи никогда и не перешли бы в хроническую форму, если бы не военная кафедра.

Вставать в полседьмого — уже измененное состояние сознания. Потом еще нужно протрястись в электричке до Питера и пересесть в троллейбус. Около Исакия троллейбус обгоняет всадника, и тут в пустой голове начинаются поэтические приступы. К какой же армии принадлежит этот всадник? По цвету — к «зеленым», а мост под ним — Синий. И едет он по неприятельскому мосту в ту же сторону, что и я. Чувствую спиной его тяжелый взгляд вдогонку. В этом городе много таких «зеленых», на Аничковом целых четверо, никак с конями договорится не могут. А за окном троллейбуса тем временем мелькает еще один — Медный. Он указывает на тот берег, на Ломоносова, сидящего спиной к военной кафедре. На лице Михайлы — знакомая улыбка гения, который положил на все с прибором не меньше Ростральной колонны, на радость всем девушкам-ростралкам.

Но я еще не памятник, мне косить военку нельзя, хотя она в сто раз скучнее всего матмеха. Приходится торчать там несколько зеленых часов и слушать, что бой — это «организованное столкновение воюющих сторон», а куст — «совокупность ветвей и листьев, торчащих из одного места».

Эта смертельная скука и будит во мне то, что у ночного снайпера Некрасова называлось «души прекрасные нарывы». На военных лекциях я записываю большинство своих универских стихов.

Иногда я передаю блокнот по ряду, чтобы повеселить одногрупников. Некоторые требуют распечаток. Они не врубаются, почему человек, ежедневно имеющий дело с компами, год за годом пишет собственные тексты карандашом в блокнотах.

Но я не сдаюсь. Два моих демона-хранителя, призрак свесившего мальчика и фантомная девица из городка на коробке, стоят за спиной и адски скалятся всякий раз, когда руки мои тянутся к размножающим приборам.

Короче, в то время болезнь еще была под контролем. А рукописное творчество с военной кафедры сослужило мне добрую службу даже после того, как я стал офицером запаса. Летом перед пятым курсом мы хипповали по Крыму. Как-то нас занесло на мыс Фиолент, что под Севастополем. Была глубокая ночь, когда мы спустились через все обрывы в маленькую бухту за мысом. Насобирали плавника на костер… и тут выяснилось, что ни у кого нет бумаги на растопку! Даже телефонные книжки остались в нашем базовом лагере в Бахчисарае, где мы подрабатывали сбором персиков. А среди дров, собранных вдоль берега, — ни одной сухой ветки.

И вот тогда, обшарив все карманы и добравшись до самого потайного, я достал из широких штанин… нет, не лазерный меч. В этих штанах я был на военных сборах, и в потайном кармане лежал листок бумаги в клеточку. С одной стороны — описание тактической ракеты 8K14. На обороте — стихотворение. Из-за стишка листок и попал в карман. Секретные материалы по ракетам категорически запрещено было выносить за пределы части, их полагалось сдавать преподавателям. Но мне не хотелось знакомить наших полковников со своей любовной лирикой. Вот и пришлось взять листок с собой.

В то время еще не говорили «Аватар жжот!». Но костер получился такой, что даже пограничники приплыли. Только поживиться им было нечем: все мои улики пожрал огонь.

А границу я пересек через два года и совсем в другом месте. Там-то проклятая болезнь и прихватила меня по самые гланды.

Глава 2. Кит в лягушатнике

стою на мосту

путь вперед и путь назад

оба в тумане

Мне всегда было трудно объяснить соотечественникам, почему я вернулся оттуда. Диалоги обычно идут по зацикленной схеме:

— А, так ты все-таки вернулся? И правильно! Американцы — тупая и зажравшаяся нация!

— Да нет, там разные есть. Просто это другая культура…

— Вот-вот, другая. Тупая и зажравшаяся. Да что ты мне рассказываешь, ты же вернулся!

Но именно после таких диалогов я понял, в чем главная фишка «другой» культуры. Да, у америкосов тоже полно стереотипов насчет нас. И все же есть отличие: на каждый стереотип там найдется компенсация. «Пусть цветут сто цветов» — не китайский принцип, а американский.

С этой икэбаной я столкнулся в первые же дни. Программерская работа, по которой я приехал, была непыльной. Зато, как научный сотрудник университета Западной Вирджинии, я мог брать там разные курсы на халяву. Одним из первых стала «Американская культура», где рассказывали о достижениях ихней цивилизации. Например, о политкорректности, которая запрещает говорить «черножопый»: надо говорить «афрожопый» или типа того.

Семинары вел пожилой американизированный немец. Вроде неглупый, но со своим тараканом в башне. Его башню регулярно клинило в сторону России. Не проходило и десяти минут, чтобы он не помянул «эту воинственную державу». Разные там нарушения прав человека, все дела. Короче, достал. И я напомнил ему про Гитлера.

Он быстро отмазался. Мы, мол, сейчас про Америку говорим. А она, мол, такая правовая, не то что Россия, которая там в Чечне…

— Чечня — это российская территория, наша внутренняя проблема, — заметил я. — А вы лезете в чужие страны. Кстати, на прошлой неделе вы оккупировали маленькую несчастную Гаити. Там даже на вашем долбаном английском никто не говорит.

Немец в ответ затянул про миротворчество. И как складно затянул, сволочь! У него был отличный долбаный английский. У меня — школьный «со словарем». Пользуясь моим косноязычием, этот фриц чморил меня еще минут сорок на потеху публике.

И что? После семинара ко мне подошла самая симпатичная студентка группы. Сказала, что она тоже из Германии. «Ты не думай, у нас не все такие ебанутые», — сказала она. И пригласила меня к себе на день рожденья.

Вот это, товарищи, и называется демократия.

И она, демократия, очень помогла мне избавиться от такой частной формы литературной болезни, как программирование. Потом-то я понял, что это была не худшая форма… ну да ладно, не буду забегать вперед.

Как перестать программировать и начать жить

Ты спрашиваешь, действительно ли опытные российские программисты очень ценятся в США? И какие языки и операционки стоит знать в первую очередь? И так далее по пунктам?

Погоди-ка, ты кого спрашиваешь? Не того ли зачумленного китайца с лаптопом? Нет? Значит, ты задаешь эти дурацкие вопросы мне, опытному российскому программисту, спокойно живущему в небольшом американском городке?

Вот что я тебе скажу, парень. Люди, которые задают такие вопросы, не могут называться «опытными российскими программистами». Таким людям не светит трудоустройство даже в ЮАР. Ведь главная фича, с которой ты столкнешься в Америке, — не тонкости хайтека, а толстости женщин.

Но так и быть, давай по порядку. То есть не с плохого, а с самого плохого. С варианта, при котором ты —

Ох… Ну ты и влип… В общем, заранее настройся, что через год американской жизни она тебя кинет. Редкое исключение — когда жена программиста тоже программист, работающий под той же операционкой. Такие люди живут долго и счастливо и умирают в один день от общего вируса.

Но подобные пары так же редки, как виндовоз без багов. Чаще жена программиста — это нечто из совсем другого полушария мозга. Условно говоря, художница. Возможно, в России ты пристроил ее на какую-то околокомповую работенку вроде веб-дизайна. И вот ты, крутой уокер, приезжаешь в Штаты на тридцать тысяч в год. Тут же покупаешь поюзанный «фордик» и уютненький кондомик с видом на паркинг. И выписываешь из России свою мышку-норушку, которая дома всегда была тише кулера и ниже драйвера.

Через полгода оказывается, что мышка лучше тебя водит тачку и знает все окрестные бары. И, конечно, уже говорит по-английски без акцента, чего никогда не может добиться ни один русский мужик — зато нет для него ничего ужаснее, чем русская жена, кричащая «Йес!» во время оргазма (даже «Дас ист фантастиш!» было бы не так противно).

Более того, пока ты там давил батоны и варил свои варежки, твоя тихоня уже подружилась с несколькими другими опытными программистами. И нашла, что их красные «ягуары» рулят круче, чем твой «форд-козлина» цвета «б/у». Масла в огонь подливает Интернет: если ты живешь в Пенсильвании, она обязательно сконнектится с веселым пареньком из солнечной Калифорнии. Обратно, если ты — веселый паренек из Долины Искусственных Сисек, она найдет интеллигентного пост-дока в Бостоне, и тот обязательно согласится, что русской женщине на юге — как селедке на сковородке.

Сейчас-то ты посмеиваешься, но учти: после того, как жена пошлет тебя на хреф, тебе прямая дорога в гомосеки. Ведь твое удрученное одиночество быстро заметят — только не бабы, а мужики. И когда в подвыпившей компании местных одиноких самцов ты снова произнесешь слово «пидор», обязательно найдется такой приятель, который пожурит тебя за стереотипы и заведет гнилое толковище о подавленных желаниях.

Впрочем, не исключено, что удрученность твою заметит и скучающая жена какого-нибудь другого программиста — она либо только приехала, либо уже так обленилась, что ей влом пилить в Калифорнию (или в Массачусетс). В результате нескольких таких пир-ту-пиров в отдельно взятой группе «зарубежных наших» возникает то, что математики называют транзитивным замыканием, ботаники — перекрестным опылением, а этнологи — просто «соебществом».

Для тех программистов, кого часто били в детстве, а после еще заставили окончить МФТИ или МГУ, других вариантов просто нету. Но если ты реальный русский мужик, ты вскоре поймешь, что природа дала тебе уникальный шанс. Ибо теперь, после ухода с твоего коврика этой беспроводной крысы, ты снова —

Для начала усвой: все, что ты знал об американских женщинах, — миф. Твой мысленный десктоп полнят иконки стройных и доступных телок, а на самом деле такие девайсы грузятся только на скотобазах Голливуда.

Но куда ужаснее другое. Ты привык к российским женщинам, которые сами бегают за мужиками. Привычка эта подсознательная — внешне все выглядит так, словно рулят мужики. И только очень опытный программист знает, что женщины в России и по численности, и по биологической активности обгоняют мужиков — слишком уж покиляли наших папочек войны, алкоголь и прочие эксперименты властей.

В стране ковбоев все иначе. В обычном штатовском баре на полсотни мужиков едва наскребется одна девица, у которой вогнутая талия и выпуклая грудь, а не наоборот. А с девицей — обязательно компания из ее бойфренда и трех бывших бойфрендов. Все остальные сорок пять ковбоев видят себя ее будущими бойфрендами и глаз с нее не спускают. В такой аэродинамической трубе женщине остается только крутить своими выпуклыми частями. А потом, когда начнется драка, — сигануть к двери и ждать того, чья репа не будет хакнута табуреткой. Именно из-за такой несовместимости интерфейсов женатый русский программист в Америке быстро теряет жену (смотри выше).

И еще из-за этого в Штатах ты легко можешь оказаться в тюрьме за действия, которые у русской женщины вызвали бы лишь хихиканье. Если ты идешь за американкой по улице — она легко сажает тебя на пять лет. Если ты ущипнул ее за жопу — тебе светит еще больше. Первое называется «секшуал харассмент», конкретнее «сталкинг». А второе — «секшуал ассолт», конкретнее «анал пенетрейшн». Запомни термины, пригодится в беседе с адвокатами.

Ты спрашиваешь, неужели они не хотят? Ведь в кино они это делают и в лифтах, и в бассейнах, и все такое. Проблема в том, что на самом деле «всем таким», включая наркоту и ракындролы, занималось у них прошлое, родительское поколение. По гегелевско-тургеневскому принципу это привело к тотальному обессекcиванию, опопсению и вообще консерватизму поколения нынешнего. Ты, наверное, в курсе, что если американцы хотят позаниматься сексом, они приглашают друг друга на ужин. Но ты не в курсе, что этот идиотский обычай (ну кто, скажите, занимается этим с набитым желудком?) соблюдается очень жестко. То есть, если ты приглашаешь американскую женщину поесть вместе, у нее в системном блоке тотчас загорается красная лампочка: «Караул, меня хотят трахнуть!» И полиция уже тут как тут. И пять лет минимум.

Особое издевательство состоит в том, что американки постоянно будут тебе улыбаться. И именно на этом ты будешь гореть, как чайник на любовных письмах с троянами. Пойми, их улыбка — просто инстинктивная гримаса, как у тебя — дерганье рук при мысли о клаве. Если хочешь проверить, как они на самом деле относятся к незнакомцам, просто попробуй «поймать тачку», как ты это делал у нас. Сразу убедишься, что, кроме таксистов, все остальные смотрят на тебя как на серийного убийцу. Хотя и улыбаются.

Однако из стереотипа «странного иностранца» тоже можно извлечь пользу, если не пытаться сразу забить сто колов в один порт. Есть очень много американок, которым понравится беспомощная неосведомленность чудика с акцентом — ведь это ставит тебя в один ряд с умственными инвалидами, а инвалидов в Штатах обожают.

Помню, как-то в одном вирджинском баре я решил поболтать с девицей — уж больно грудь у ней была хорошо отформатирована. Буквально через полминуты общения передо мной скомпилировался ее кабанчик-бойфренд с тройкой бывших бойфрендов за спиной. Я же стоял себе и стоял — не только молча, но и с улыбкой типичного умственного инвалида (много выпил). В этот ответственный момент мимо проходил знакомый журналист-немец, который вяло, но громко сказал: «А, опять этот русский боксер-убийца!» Всех бойфрендов как Касперским сдуло. Девица, правда, тоже куда-то слилась — но ведь и монитор никому не начистили! Еще пара таких патчей, и вот ты уже

Итак, если ты не прятался за спинами приятелей-соотечественников и их жен, на второй год сможешь хакнуть свой главный советский стереотип — о том, что «в Америке все тупые».

Я бы, конечно, мог сразу тебя загрузить: мол, если интересуешься острыми — поезжай сразу в Чили. Проблема в том, что среди острых ты можешь и не выжить. Слышал, что про Чили говорят? — аршином общим не измерить! А сколько еще таких неизмеримых культур? Да у тебя просто аршин отвалится, парень!

Другое дело Штаты. Это как шведский стол: всего понемногу, все можно попробовать. Нету никаких «настоящих американцев», понял? Есть просто большая дача для отдыхающих эмигрантов, кладбище всех великих культур и народов.

Для начала возьми пробы Западной Европы и Латинской Америки. С ними сойтись даже проще, чем с американками: они быстро усваивают липовую вежливость штатовской культуры — но при этом так же, как и ты, эту липовость осознают. Сразу возникают и отличные темы для разговоров: «Все американцы — инфантильные тупицы», «Как пройти в библиотеку?», «Будете у нас на Колыме…» и так далее.

Кстати, будет очень круто, если ты сразу поразишь женщину культурными заморочками ее родной страны. Немку надо хорошо накормить, француженку — напоить и потанцевать, испанку — напоить, потанцевать и спеть «А я рыба, я рыба!» Еврейку… ну, если говорить абстрактно, с ней нужно быть чертовски поэтичным, на эдакой острой грани между махровым цинизмом и ползунковым сюсюканием. Но если мы говорим о Штатах, здесь тебе с ними вообще ничего делать не надо, скорее наоборот — блокировать все порты. Потому что все русские в Америке на самом деле евреи. И ты тоже. И от этого «соебщества» чертовски трудно отделаться (смотри выше о перекрестном опылении).

Однако, если ты и через это прошел, за еврейками перед тобой открывается вся шокирующая Азия. Тут тебе и дочери афганских беев, которых наши предки вытурили с родины, за что милые арабки проникаются парадоксальной любовью к русским парням (смотри только, чтоб ее братья не порвали тебе выделенку). Тут и индийские принцессы, которым правила касты запрещают есть мясо, но правила быта заставляют кормить мужика. Тут и юркие тамагочи-японки, произносящие «р» вместо «л» (угадай, как у них звучит название журнала «Факел»). Я уже не говорю о негритянках, к цвету которых все равно никогда не привыкнешь — но зато как двигаются, чистая ртуть! И все эти чудеса мира открывают тебе свои шароварные коды, ламер!

Ну вот, а ты опять спрашиваешь про системы и языки. Да Баг с тобой, парень! Неужели ты так и не понял? Нет смысла ехать в другую страну для того, чтобы сидеть там в четырех стенах над пыльной клавой. Это можно делать и тут. А если уж ты так сильно намылился ехать, то главная операционная система, с которой имеет смысл трахаться, — это, извини за каламбур, женщина.

Что до языков — их, в общем-то, нужно знать два. В качестве ассемблера, конечно, понадобится английский барный. У американок, кстати, есть свой аналог языка Эллочки-Людоедки. Он состоит всего из трех слов: «бойз» (это ты, приятель!), «бир» (это твоя бутылка) и «басрум» (там они делают «срум»). Добавь сюда ряд междометий — «упс, вау, джи, кул, шит, взап…» — и получишь вполне приемлемый BIOS.