Безатказнае арудие Бэнкс Иэн

1

Потом все словно куда-то исчезло: ощущения, память, «я», даже само представление «быть», на котором зиждется реальность, – все это, казалось, сгинуло в никуда, а вместо них – лишь понимание: ничего этого больше нет; а потом и это потеряло всякий смысл и в течение неуловимого, бесконечного мгновения было только ощущение чего-то – чего-то, не наделенного ни разумом, ни целью, ни мыслью, одним только знанием того, что оно есть.

Потом наступило восстановление: через пласты мысли и развития, обучения и формирования завязывалось и наконец пробудилось нечто индивидуальное, имеющее форму и способное обрести имя.

Жужжание. Жужжащий звук. Внизу что-то мягкое. Темнота. Попытаться открыть глаза. Что-то липкое. Попытаться еще раз. Световая вспышка обрела форму 00. Глаза вроде открылись, разлиплись, но все еще темно. Запахи. Одновременно бодрости и разложения, насыщенные жизнесмертью, будят какое-то воспоминание, недавнее, но и запредельно далекое. Возникает свет; маленькая… искать название цвета… маленькая краснота, висящая в воздухе. Шевельнуть рукой, появляются пальцы. Правая рука. Шуршание – кожа трется о кожу, и возникает осязание.

Предплечье, кисть, пальцы: поднять, придать положение, сфокусировать зрение. Красный лоскуток мягкого света исчезает. Найти его. Рука дрожит, ощущение слабости в руке. Падает туда, где была, – сбоку. Кожа о кожу.

Щелчок.

Жужжащий звук, что-то опять скользит, но уже не кожа о кожу – жестче. Потом свет сзади/сверху. Маленькое красное пятнышко исчезло. Потом движение. Темнота наверху/вокруг уходит назад, теперь лицо шея плечи грудь/предплечья туловище/руки па свету. Глаза моргают на свету. Свет серо-розовый, теперь сверкает; ярко-синее через отверстие в кривой скале наверху/ вокруг.

Ждать. Набираться сил. Пусть глаза приспособятся. Щебетание вокруг, стена вокруг/наверху (не скала – стена), искривляется, закругляется (потолок; крыша). Отверстие в стене, откуда свет, называется окно.

Лежать здесь, повернуть голову; еще одна дыра сверкнула над плечом; доходит до самой земли и называется дверь. Там, за нею, дневной свет, зелень деревьев, травы. Пол внизу под тем, где лежишь, – спрессованная земля, светло-коричневая с маленькими камнями в ней. Щебетание – это пение птиц.

Медленно приподняться, руки сзади, опереться на локти, посмотреть вниз на ноги; женщина, голая, цвета земли.

Земля совсем рядом; вполне можно встать. Привстать больше, поворот (головокружение на миг, потом прошло), потом ноги сбросить в сторону… в сторону с чего?… с лежака, с лежака, который появился из отверстия в стене здания, лежать на лежаке, а потом… встать.

Держаться за лежак, в ногах странное чувство, потом встать нормально, не держась, и потянуться. Потянуться приятно. Лежак уходит обратно в стену; смотреть, как он исчезает, и смотреть, как часть стены опускается, закрывая отверстие в стене, отверстие, откуда появилась. Чувствовать… печаль, почувствовать… и приятно. Глубоко вздохнуть.

Звук дыхания, потом звук кашля и… наконец голос. Прочистить горло, потом сказать:

«Говорить».

Чуть испугаться. Горло и лицо чувствуют голос. Потрогать лицо, ощутить… улыбнуться. «Улыбнуться». Ощутить, как что-то поднимается изнутри. «Лицо». Все поднимается. «Лицо улыбаться». Все то же. «Лицо улыбаться приятно живой дыра красный стена я смотреть дверь дверной проем солнце сад, Я!»

Потом раздается смех, взрывается, наполняет маленькую каменную ротонду и выплескивается в сад; птичка мечется в воздухе среди трепещущих листьев и улетает, оставляя после себя щебет.

Смех прекращается. Сесть на иол в здании. Чувство пустоты внутри; голод. «Смех. Голод. Я голод. Я голодна. Я смеюсь. Я смеялась, я голодна». Встать. «Он». Усмехнуться. «Усмехнуться. Встать и усмехнуться, я. Я учусь. Теперь я иду».

Но повернуться и посмотреть внутрь здания; кривые стены, утоптанный земляной пол, отполированные прямоугольные камни с буквами на них вделаны в стену, некоторые с маленькими крышечкам и/корзиночкам и/державками. Не знает точно, какой из них с лежаком и маленьким красным пятнышком, не знает точно, из какого она появилась. Печаль, немного.

Повернуться снова и идти к двери, выглянуть на небольшую полянку. Деревья, кусты, трава, несколько цветков, ручеек по земле.

«Вода. Я пить. У меня пить, я хочу пить; я попью. Теперь идти попить. Хорошо».

Оставить склеп, где родилась.

«Небо. Голубое. Облака. Прогулка. Дорожка. Деревья. Кусты. Дорожка. Еще дорожка. Снова небо. Холмы. Ой! Ой, тень. Испуг. Смех! Куст побольше. Плоская трава. Жажда; сухой рот; думать хватит пока говорить. Ха-ха!»

2

Утром сто сорок третьего дня года, который по новому стилю назывался последний-второй, Хортис Гадфий III, главный ученый объединенного клана Расчеты/Привилегии, сидя на стальной балке, взирала на почти завершенную громаду разжижающей установки номер два нового кислородного завода Большого зала и покачивала головой.

Она смотрела, как кран перемещает поддон со стальными листами в направлении рабочих, ожидавших груза на самой верхушке сооружения. Над кружевным плетением стрелы крана вращалось массивное тело вентилятора, ворчали двигатели, подавая новую порцию воздуха. Она обвела глазами все это муравьиное мельтешение на стройке нового кислородного завода, где пыхтели, тарахтели и гудели работающие двигатели, где ползали, плавали, катились или просто стояли машины, где потели, напрягались, поднимали и тащили грузы химерики, где трудились и люди – кричали или просто стояли, почесывая головы.

Гадфий провела пальцем по слою пыли на балке, потом поднесла запачканный палец к лицу, размышляя, нет ли в этом мазке какой-нибудь наномашины, которая могла бы за день создать машины, которые создали бы машины, которые создали бы машины, которые дали бы столь нужный всем кислород, причем к концу сезона, а не к концу следующего года. Она вытерла палец об одежду и снова посмотрела на разжижающую установку номер два: ее одолевало беспокойство, будет ли установка работать надлежащим образом, а если будет, то найдутся ли работоспособные ракеты – потребители ее кислорода.

Она повернулась к трем огромным окнам Зала, за которыми (под высоким потолком-облаком, никогда не изливавшим дождя) сияло солнце, высвечивая косыми лучами висящую в воздухе пыль, освещая подернутый дымкой ландшафт в нескольких километрах дальше, поблескивая на башнях и куполах Зала-Сити в двух тысячах метрах под висячим Фонарным дворцом причудливой архитектуры.

Снаружи было светло. В такие дни легко себя убедить, будто в мире пока еще все в порядке, будто нет никакой угрозы, никакой тени на лице ночи, никакой безжалостной, надвигающейся катастрофы Бессистемного масштаба. В такие дни можно убеждать себя, будто все это огромная ошибка или массовая галлюцинация, а зрелище, открывшееся ей прошлой ночью у купола обсерватории над темным Дворцом, было игрой ее воображения, сном, который не исчез или не был как следует оценен по пробуждении, а потому сохранился в виде кошмара.

Она встала и направилась туда, где ее ждали молодой адъютант и научный помощник. Оба вполголоса беседовали среди строительного хаоса кислородного завода и время от времени со снисходительным пренебрежением поглядывали на всю эту низкую возню, потребности в которой обусловлены чисто технологическими соображениями. И Гадфий ничуть не удивилась бы этому – рассуждают, что это взбрело в голову старушке и для чего она торчит на строительной площадке дольше необходимого.

Возможно, ей вообще не было нужды участвовать в совещании на стройке. Научные аспекты строительства давно были согласованы, и теперь вся ответственность лежала на техниках и технологах. Тем не менее ее приглашали на такие встречи из вежливости (и из-за ее высокого положения), и она приходила, если могла, потому что беспокоилась, как бы в спешке они, воссоздавая технологии и процессы, устаревшие тысячи лет назад, не упустили чего-нибудь, не забыли бы какого-нибудь простого факта, не проморгали очевидного, не проглядели серьезной опасности. Такое упущение можно было бы без труда ликвидировать, но времени оставалось так мало, что любая остановка работ могла привести к катастрофе. И если все же, впадая в хандру, она предвидела неизбежность остановок, то была исполнена решимости сделать все от нее зависящее, чтобы, случись такое, это произошло бы не из-за ее халатности.

Конечно, все было бы гораздо проще, не воюй они с кланом инженеров, помещавшимся (и осажденным) в Часовне в тридцати километрах на дальней стороне крепости и на этаже тремя километрами выше Большого зала. У них были и инженеры (точно так же как на другой стороне были перебежчики из кланов криптографов, ученых и других), но в таком ничтожном количестве, что Гадфий, как и многим другим ученым, приходилось брать на себя еще и заботы по практическому обеспечению промышленных работ.

Что же касается желания посидеть и посмотреть на стройку, то объяснялось оно, видимо, одолевавшими ее сомнениями – Гадфий не была уверена, что эти труды будут способствовать выходу из их катастрофического положения, даже если все пройдет в точности по плану. Она, видимо, подсознательно надеялась, что одно только присутствие и масштаб этого промышленного предприятия (и физическая энергия, потребная для его создания) каким-то образом убедят ее: да, во всем этом есть смысл.

Если таково было ее желание, то оно оставалось невыполнимым, и сколько бы Гадфий ни насыщала свое зрение видом стройки, краем глаза она словно видела постоянно, как распространяется туманная темнота, поднимаясь над ночным горизонтом, – некая бесстыдная инверсия рассвета.

– Госпожа главный ученый?

– Да? – Гадфий повернулась и увидела своего адъютанта Расфлина – он стоял в двух-трех метрах от нее.

Расфлин – худой, аскетичный, чопорно корректный в своей адъютантской форме – кивнул.

– Главный ученый, вам сообщение из Дворца.

– Да?

– В Долине Скользящих Камней произошли подвижки.

– Подвижки?

– Необычные. Больше мне ничего не известно. Там требуется ваше присутствие, транспортные средства уже подготовлены.

Гадфий вздохнула.

– Хорошо. Идем.

Пайкер выехал из кислородного завода и направился к Восточной скале. Путь лежал по пыльной петляющей дороге, забитой как машинами, так и химериками. Ухоженная, тщательно спланированная и засаженная деревьями земля, гордость Большого зала на протяжении тысячи поколений, была без малейших колебаний перепахана, когда о возможных последствиях Вторжения было (по всей видимости) доложено королю и его советникам из числа наибольших скептиков; обычно любое промышленное сооружение такого рода прятали в самые глубины крепости, туда, где мало естественного света и неприемлемо уродливые или вредные процессы могут протекать, не оскорбляя взора и не загрязняя воздуха, и где соглашаются жить только самые отчаянные или преступники.

И все же – невзирая на скандал и ряд самоубийств среди садовников и лесничих – когда король решил, что такой завод должен быть построен и построен быстро, причем под самыми окнами Дворца, была прислана землеройная техника (сооруженная специально для этой цели), и плуги, ножи и гусеницы сровняли с землей рощи, озера и просеки, тысячу лет радовавшие все касты и классы.

Главный ученый проводила взглядом кислородный завод, который исчез за лесистым холмом; теперь стройку выдавала лишь туманная дымка, висящая в воздухе над деревьями. Стройплощадка должна была показаться еще раз, когда они поедут по долине к Восточной скале; завод располагался на небольшом плато, а потому его можно было увидеть практически отовсюду на протяжении десятикилометровой длины Большого зала. Гадфий в очередной раз задавала себе вопрос: какова была истинная причина того, что король приказал строить именно здесь? Неужели он стремился убедить своих подданных в серьезности положения и намекнуть, какие жертвы потребуются от них в ближайшем будущем? Гадфий покачала головой, постучала пальцами по деревянному подлокотнику и открыла отдушину в окне, чтобы впустить теплый воздух. Она посмотрела на мужчину и женщину, сидящих напротив нее.

Расфлин и Госкил были с ней вот уже десять лет, когда возникла чрезвычайная ситуация и с наукой снова стали считаться. Расфлин олицетворял собой чиновническую касту и, казалось, гордился тем, что максимально уподоблял себя машине. За все эти десять лет он ни разу не назвал Гадфий иначе чем «главный ученый» или «мадам».

Госкил (пухленькая, растрепанная, в одежде словно бы с чужого плеча и непременно в каких-то пятнах) с годами становилась лишь еще взлохмаченнее, словно в упрек аскетическому аккуратизму Расфлина. Она загрузила несколько файлов на кислородном заводе и теперь сидела с закрытыми глазами, переваривая эту информацию и время от времени издавая непроизвольные звуки – ухала, шипела, фыркала, хмыкала. Расфлин, сжав зубы, смотрел в окно.

– Есть еще какие-нибудь подробности из Долины? – спросила его Гадфий.

– Нет, мадам. – Расфлин помолчал, давая понять, что он на связи, потом покачал головой. – Все как прежде – обсерватория сообщила о чем-то необычном, и Дворец удовлетворил их просьбу о вашем приезде.

– Долина Скользящих Камней? – сказала Госкил, внезапно открыв глаза. Она дунула, откидывая волосы с лица, бросила взгляд на Расфлина. – Я слышала по научному каналу кой-какие слухи о камнях, которые ведут себя очень странно.

– Верно, – сухо сказал Расфлин.

– И как же проявляется эта странность? – спросила Гадфий.

Госкил пожала плечами.

– Не сказано. Есть переданное на рассвете сообщение какого-то младшего сотрудника о том, что камни двигаются и происходит что-то необычное. С тех пор больше ничего. – Она снова бросила взгляд на Расфлина. – Может, информацию закрыли.

Гадфий кивнула.

– Как там в последнее время с осадками и ветрами? Расфлин и Госкил замерли на несколько мгновений.

Первой ответила Госкил:

– Да, осадков было столько, что камни вполне могли поплыть, да и ветров в избытке. Вот только…

– Что? – спросила Гадфий. Госкил пожала плечами.

– То, как об этом сообщил тот сотрудник. Он сказал, что там… можно, я повторю дословно?

Гадфий кивнула:

– Давай.

Госкил закрыла глаза. Расфлин снова отвернулся.

– Так, – сказала Госкил. – … Идентификаторы на месте. Обсерватория Долины Камней и т. д., дальше цитирую: (голос ее изменился, стал распевным) «Что-то странное. Что-то очень странное. О черт! Так, посмотрим. Сначала общие данные. Ветер северо-западный. Скорость четыре, осадки. Вчера три мм, фактор трения долины: шесть. Ой, посмотрите на них. Нет, вы только посмотрите. Это невозможно. Они такого никогда не делали! Подождите, пока я не… (неразборчиво)… вызываю старшего наблюдателя… записываю как есть. Конец передачи». – Госкил открыла глаза. – Конец цитаты. После этого – ничего. С тех пор были попытки выйти на связь с обсерваторией, но безуспешные.

– Когда передано сообщение?

– Шесть тринадцать.

Гадфий посмотрела на Расфлина, который едва заметно улыбался.

– А Дворец после этого на связь с обсерваторией выходил?

– Не могу сказать, главный ученый, – ответил адъютант. Потом, словно пытаясь помочь хоть чем-то, добавил: – Запрос о вашем присутствии я получил в десять сорок пять.

– Так, – сказала Гадфий. – Запроси у Дворца подробности и разрешение связаться с обсерваторией непосредственно.

– Слушаюсь, мадам, – сказал Расфлин, и на его лице появилось выражение, каким вежливо дают понять о выходе на связь.

Высокое положение Гадфий освобождало ее от необходимости иметь имплант – она принадлежала к тем ценным личностям, чей ум освобождался от постоянных интеркоммуникаций, чтобы иметь возможность сосредоточиться на делах поважнее, если только не возникала потребность выйти на базу данных с помощью какого-то внешнего средства связи. Она знала, что должна принимать это, но при всем при том разрывалась между чувством виноватой гордости за свое привилегированное положение и непреходящим разочарованием из-за того, что, когда работа требовала детальной информации, ей часто приходилось полагаться на других. – На Восточном торце мы должны пересесть на клифтер, – сообщила Госкил после секундной паузы. – Для нас будет подана личная машина короля, – сообщила она главному ученому. – Видимо, мы им срочно нужны.

3

Обоз с припасами пробирался по искалеченному пространству разрушенной Комнаты Южного Вулкана; он представлял собой ряд огромных цилиндрических многоколесных тяжелых транспортов, между которыми находились транспортные средства поменьше и химерики. Некоторые из химериков покрупнее (все они принадлежали к роду инкарнозавров) перевозили солдат. Большинство других искусственных животных считались по меньшей мере полуразумными и сами были солдатами с разными степенями защиты, имеющими при себе припасы и вооружение.

Из остальных наземных транспортных средств были полноприводные рамные багги, бронированные камнеходы, одно– или двухпушечные ландромонды и огромные многобашенные танки, известные как бассиналы. В этом конвое, с трудом пробирающемся по пересеченной местности, находилась как минимум шестая часть всего военного транспорта короля, а его действия являли собой либо блестящий фланговый маневр с целью снабжения осажденного гарнизона, охраняющего работы на юго-западном соларе пятого этажа, либо отчаянную и, вероятно, безнадежную попытку одержать победу в войне, мало того что невыигрываемой, но еще и бессмысленной. Сессин пока не решил для себя, что из двух.

Граф Аландр Сессин VII, командующий вторым экспедиционным корпусом, перевел взгляд с медленно ползущего конвоя из машин и животных на каркасы разрушенных зданий вокруг, на обнажившуюся топографию мегаархитектуры и тучу вдалеке.

Он стоял, но пояс высунувшись из башни командирского камнехода, и с трудом удерживал равновесие – местность была сильно пересеченной. Его бронежилет глухо постукивал, ударяясь о ребро люка. Требовалось немалое усилие, чтобы охватить мыслью все это бескрайнее и мрачное величие, и еще одно усилие, чтобы выкинуть из головы очевидное несоответствие этой грандиозности ближайшей задаче, ради которой они должны были трудиться не покладая рук (а вернее, ног, лап, колес и гусениц).

И тем не менее, когда облака пара и дыма рассеивались, эти усилия время от времени доставляли ему удовольствие; при этом он думал, что подобная блажь не слишком отвлекает его внимание, предположительно ценное; пусть более острые глаза и более живые, чем у него, чувства руководят продвижением конвоя в те промежутки времени, когда он позволяет себе взглянуть на мир шире, ведь в конечном счете для чего же еще предназначался (милостью короля) его молчаливый и самодостаточный ум, как не для выхода за границы вульгарной повседневности и обращения к большому миру?

Разрушенная Комната Южного Вулкана на самом деле состояла из множества комнат на нескольких уровнях; все еще сохранившиеся стены образовывали огромную дополнительную куртину в виде буквы «С» диаметром от десяти до тринадцати километров и от одного до шести километров высотой. Местность, по которой конвой двигался с такой изматывающей медлительностью, представляла собой развалины пяти или шести этажей – следствие катаклизма, случившегося в этой части твердыни; сооружение оказалось обрушенным на высоту почти двух больших террас и приблизительно раз в год продолжало сотрясаться землетрясениями меньшей силы. Из сотен трещин и разломов на опасно наклоненном полу комнаты поднимались пар и дым, и если благодатный ветер не проносился вихрем по этому огромному котлу, то в воздухе повисал запах серы.

День выдался умеренно спокойный, и облачка желтоватого дыма и ярко-белого пара, плавающие над искалеченными останками прежнего ландшафта, обеспечивали маскировку для медленного до боли конвоя, пусть при этом они время от времени и не давали видеть оставшийся позади замок во всем его величии.

Сессин оглянулся, бросил взгляд на эту висячую долину – захороненный вулкан образовал в структуре крепости слабое место. Куртины волнистой линией проходили по местности, теряясь в синеватой дали за подернутыми дымкой лесом, озерами и парками наружного двора замка. Еще дальше можно было разглядеть лишь самые неясные очертания холмов и долин тех областей, что составляли Экстремадур.

Сессин подумал, что там, вероятно, тепло: он представил себе запахи летнего пастбища и леса, ощущение воды из бассейна на коже. Здесь же, хотя линия снегов и находилась на целый километр выше, воздух был прохладным, если только его не разогревал гниловатый запах полуспящего вулкана. Сессина, невзирая на все его меха и доспехи, пробрала дрожь.

Он улыбнулся, оглядываясь вокруг. Чтобы попасть сюда, в этот студеный ад, рискнуть своей последней жизнью, выполняя задание, смысл которого он даже не понимал до конца, ему пришлось прибегнуть к долгим и утомительным закулисным маневрам, к чему он обычно относился крайне неодобрительно. Может, я в глубине души мазохист, подумал он. Возможно, эта его склонность на протяжении последних семи жизней пребывала в скрытом (он окинул взглядом вздыбленную землю, по которой они двигались) – спящем – состоянии. Эта мысль позабавила его. Он продолжал обозревать панораму, открывающуюся перед ним на краткие мгновения между летящими облаками.

На одном из окончаний огромной буквы «С» в стороне от замка стояла огромная одиночная почти цельная башня бастиона пятикилометровой высоты, тень от нее шириной в целый километр лежала на развороченной земле перед конвоем. Стены вокруг башни обрушились и с одной стороны исчезли полностью, а с другой являли собой гряду обломков высотой всего в каких-нибудь пять сотен метров. Сочная бабилия, не встречавшаяся нигде, кроме крепости, а здесь росшая повсюду, покрывала все, даже самые ровные вертикальные поверхности густыми висячими зарослями – зеленоватыми, ярко-синими и бледноватыми ржаво-оранжевыми. Этого живучего растения не было видно только вблизи трещин и пробоин в стене, сквозь которые пар извергался особенно активно.

На вершине рваной гряды росли деревья, а сама гряда неровными зубцами опоясывала огромную чашу Комнаты Вулкана, дно которой постепенно поднималось все выше и выше, достигало уровня деревьев, а потом – прямо перед конвоем – переходило в нетронутые стены крепости Серефа, которые (в одних зияли огромные окна и фонари, другие были глухими, третьи – отполированными, четвертые шероховатыми настолько, что их припорашивал снег или покрывали побеги высокогорной сине-зеленой бабилии), пронзая облака, уходили в небеса.

Сессин теперь смотрел вверх, почти задрав голову. Он пытался разглядеть верхушку главной крепостной башни, самой могучей из всех могучих башен Серефы, которая в одиночестве возвышалась над всеми остальными, уходя в разряженную атмосферу, чуть ли не в космос, на двадцать пять километров над поверхностью Земли.

Таинственная вершина замка пряталась в облаках, и Сессин печально улыбнулся про себя, как вдруг обзор ему перекрыло очередное облако пара и зловонного дыма. Граф на мгновение сосредоточился на образе этих огромных стен вдалеке и сморщил нос, когда пары и газы обволокли его медленно двигающуюся машину. Он извлек из отделения на внутренней стороне крышки люка всеполосный полевой бинокль и снова обозрел окрестности, но через бинокль видимость и в особенности ощущение масштаба были совсем другими.

Он утешал себя тем, что находиться в этих облаках пара безопаснее, чем на открытом пространстве. Он спрашивал себя (как и всегда, достигнув определенной точки одной из этих развлекательных панорам), является ли он только наблюдателем или еще и объектом наблюдения.

Он знал, что у короля есть свои шпионы, размещенные в башнях и на высоких стенах, чтобы вести наблюдение за открытыми пространствами внизу и докладывать обо всем замеченном армейской разведке; он не сомневался в том, что инженерам тоже пришла в голову подобная мысль. Он опустил бинокль. Вулканический туман, казалось, не собирается рассеиваться – наоборот, становился все гуще и зловоннее.

Внизу в машине всплеснулся шум, потом кто-то заговорил, словно поступила эхограмма. Конвой должен был соблюдать в пути режим молчания, хотя армия и могла связываться с ним по трансляции. Это означало, что все люди находились в одиночестве в собственных головах или по меньшей мере в собственных машинах. Оказаться в армии означало потерять неограниченный доступ к базе данных; вся информация проходила через армейскую сеть связи.

Невозможность контактировать с близкими расстраивала солдат, непривычных к войне и с младых ногтей имевших возможность связаться с кем угодно через базу, но по крайней мере в большинстве других частей они могли таким образом общаться друг с другом. На время данного задания им было запрещено даже это, так как существовала опасность, что они могут выдать себя, и потому имплантами было разрешено пользоваться только внутри закрытых транспортных средств.

Сессин оглянулся на бульбовидное рыло транспорта с припасами сразу же позади него, перекрывавшего дальнейший обзор, спереди он тоже мог видеть только заднюю часть груженного оружием химерика. Он нырнул внутрь своего камнехода и захлопнул крышку люка.

Внутри камнехода было тепло, пахло маслом и пластиком; за два дня, что прошли со времени их выезда из новопостроенного гидроватора у раздвижной плотины против крепостной башни, он успел привыкнуть к ворчанию двигателя, к характерному машинному запаху внутри. Возможно, ее герметичная, ворчащая краснота чем-то напоминала чрево.

Сессин расположился на командирском сиденье и снял перчатки.

– Люк закрыт, – сказал он.

– Так точно, закрыт, сэр, – кивнула капитан камнехода, повернувшись через плечо.

Водитель рядом с ней крутил баранку машины, не сводя глаз с четкого изображения местности впереди на экране всеполосного дисплея.

– Связь? – спросил Сессин у связиста. Молодой лейтенант кивнул. Его трясло. Вид у него был испуганный, кожа посерела. Что же это за новости такие, подумал Сессин, и у него засосало под ложечкой.

– Получили, сэр, – сказала капитан, не отрывая глаз от экрана. – Новый код – рутина.

– Рутина? – переспросил Сессин, разглядывая перекошенное страхом лицо лейтенанта. Что тут происходило?

– Я… я слышал… – начал связист, потом проглотил слюну. – Я слышал и кое-что еще, сэр. По жесткому каналу машины. Сведения разведки, – заикаясь произнес он. Он облизнул губы и положил трясущуюся руку на консоль аппарата.

Капитан заерзала на своем сиденье, нахмурилась.

– Что?

Лейтенант взглянул на нее, потом сказал Сессину:

– У них наблюдатель на северной стене, сэр. Он сообщает… – Молодой человек заколебался, а потом выпалил: – О воздушной атаке.

– Что? – вскрикнула капитан и, подавшись вперед, стала нажимать на кнопки пульта управления. Потом она откинулась к спинке, руку поднесла к уху, а глаза закрыла.

– О воздушной атаке, сэр, – повторил лейтенант. В глазах у него появились слезы, он поглядел вверх, на люк.

Капитан что-то пробормотала. Водитель принялся насвистывать. Сессин молчал, не зная, что сказать. Он запрыгнул на смотровую платформу и снова откинул крышку люка, не забыв в последний момент вскрикнуть: «Люк открыт!» Снаружи его тут же окутали облака дыма и пара. Он поднял бинокль.

Не успел он поднести тот к глазам, как услыхал два выстрела внизу, в машине, затем еще два. Камнеход накренился и вильнул вправо.

Сессин нырнул в люк и, делая это, понял, что, возможно, совершил страшную ошибку.

Рука Сессина потянулась к его собственному пистолету. Он ощутил тошнотворно-сладковатый запах горелого мяса и увидел перед собой искаженное ужасом лицо связиста, наводящего на него пистолет.

Два тела в передней части камнехода безжизненно раскачивались – машина преодолевала какое-то препятствие. Лейтенант уперся свободной рукой в потолок машины и втянул носом воздух. Сессин выкинул одну руку вперед, другой вытаскивая пистолет.

– Эй…

– Извините, сэр!

И тогда мир вспыхнул и Сессин почувствовал сильнейший удар в нижнюю челюсть. Он упал, зная, что умирает, он падал в облаке дыма, ударился о пол, он уже не чувствовал боли, и шум уже не доходил до его ушей, в нем не осталось ни дыхания, ни способности дышать, и прошло еще одно страшное мгновение, и он ощутил, как молодой лейтенант склонился над ним и приставил пистолет к затылку, и он еще успел подумать: «За что?» – и умер.

4

Праснулся. Аделся. Пазафтракал. Поговорил с муравьем Эргейтс каторая сказала, ты, мистер Баскул, ф паследние время фсе работал, работал и работал, можна и атдахнуть. Йа сагласился и тагда мы ришили, что нужно павидать мистера Золипарию в глазном йаблаке горгульи Розбрит.

Йа ришил, что нужна сначала сагласавать это с надлижащими властями, чтобы избежать вазможных неприятнастей (вроде тех, чта были в прошлый рас), и патаму йа атправился к наставнику Скалопину.

Канечно, малодой Баскул, гаварит он, абязанастей у тибя сиводня пачти никаких так что можишь взять выхадной. Сваи утриние паситения ты уже сделал?

Канечшна, сказал йа, что было ни сафсем так, даже сафсем ни так, если уш па правди, но йа всегда смагу это сделать па пути.

А эта у тибя что в каропке? спрашивает он.

Эта муравей, гаварю йа и памахиваю каропкой перит йево лицом.

Так это твой малинький дружок, да? Йа слышал, что у тибя есть звирек. Покажи-ка мне иво.

Эта ни звирек, это друк. Вы были правы ф первый рас, и эта ни он, а ана. Сматри.

Ой, какая харошинькая, гаварит он, а это давольна странна слышать пра муравья, если хатите знать, но он так вот и сказал.

А у ниво… у ние имя есть? спрашивает он.

Да, гаварю йа, ие завут Эргейтс.

Иргейтс, гаворит он, милинькае имячко. Ты пачему ие так назвал?

Нипачему, гаварю йа, это ие настаящие имя.

А, панятна, гаварит он и смотрит на меня таким странным взглядам.

Ана и гаварить может, гаварю йа иму, хатя йа ни думаю, что вы ие сможити услышать.

(Шшш, Баскул! гаварит Эргейтс, и йа нимного краснею.)

Гаварит? Ана и сичас гаварит? спрашиваит наставник Скалопин улыбаясь сваей снисхадительнай улыбачкай. Да ладна уж, гаварит он и гладит миня па галаве (аткравенна гаваря, мне эта ни очинь нравитца, но приходитца миритца. Так а чем эта йа? Ах да, он миня гладит па галаве и гаварит), изжай (гаварит), только чтоп к ужину назат.

Дагаварились, биззаботна атвичаю йа, дажи ни думая ничиво такова.

Нисусь мима кухни к миссис Блайк штобы пасматреть на ние маими бальшими предаными глазами и улыбнутца прасительнай улыбкай, стеснительной, ропкой и запастись у ние жрачкай. Ана тожи гладит миня па чирипушки – што эта такое с людьми?

Из манастыря ухажу полдивятава и иду наверх. Сонце светит внутрь через бальшие окна па фсиму агромнаму залу и пряма мне в глаза. Что до миня, так ни черта оно ни тимнеет, но все так гаварят, так что наверна так ано и есть.

Сажусь в машыну, што идет на югава100к к гидроватеру по горнай дароге, прицепился сзади насредини где буфир; кагда машына астанавливается на станциях, выхлап нимнога душит, но все лутше, чем ехать в кабини и разгаваривать с вадителем, каторый тожи тибя может пагладит па галовки, нет уж лутче так.

Йа люблю эту горную дарогу, патамушта можна пасматреть внис на пол зала и даже увидить там такие круглые штуки – ручки йащикаф этава бюро, как йесли бы размер был бы нармальный, а ни такой БАЛЬШОЙ как йесть. Мистер Золииариа канешна гаварит, что никагда не была никаких гигантаф, и йа иму верю, но инагда пасмотришь на зал са фсеми иво тарами как шкафы какие и тарами как стулья и диваны у стен и сталы и кресла и фсе такое там и сям и начинаишь думать, кагда жи сюда вирнутца бальшие редьки? (Редьки эта йа сам придумал и гаржусь сваей выдумкай, а значит эта словечка ребята и девочки. Да, так а чем эта йа? Ах да, йа висю сзади машыны, каторая идет па горнай дароги.)

Муравей Эргейтс в своей каропке в левам нагрудном кармане маей куртки с уймай карманаф, фсе для надежнасти застегнуты. Как ты там, Эргейтс? шипчю йа, а машина падпрыгиваит на ухабах.

Йа ф иарятки, гаварит анна. Мы типерь где?

В машыни, гаварю йа типа полуправды.

Висим сзади у машыны? спрашываит ана.

(Ат этава муравья ничево не скроишь.) Ты эта счиво ришила? спрашиваю йа уклончива.

Пачиму ты на любом транспарти ездиш самым апасным образам? спрашивает ана, не абращая внимания на мой вапрос.

Но йа же Баскул Сарвигалава, так миня завут! Йа молот и эта только первая мая жизнь, гаварю йа смиясь. Баскул Ходок-малчун, эта йа. Ни I, ни II, ни VII и никакой такой йерунды, милачка. Такшта можишь считать што йа ваашце биссмертный; а кагда жи висти сибя как удалец-маладец как йесли ни да таво кагды ты ищо ни разу ни умрала?

Ну тут Эргейтс гаварит (и па ней видна что она стараитца сдерживатца), если даже ни гаварить а том што проста глупа кидатца дажи адной жизню из васьми и а том што в типершней чризвычайной ситуатсии видимо глупа палагатца на эфективнае функтсианиравание ира-иеса реинкарнатсии, ты вить ищо должин думать и а маей бизапаснасти.

Йа думал што ты с какой высаты ни упади тибе ничиво ни будит изза саатнашение размера и массы к площади паверхнасти с учетам атнасительнай виличины ма-лекул воздуха, гаварю йа йей.

Штота врода таво, саглашается ана. Но йесли ты призимлишься неправильна, то впалне и миня можеш раздавидь.

А как нужна правильна приземлятиа кагда падаишь с такой высаты, гаварю йа свешиваясь черис край ветер у миня треплит воласы а йа сматрю вниз на вирхушки диревьев лиснова пола тут никак ни меньше пары сотни футаф.

Ты ни хочшь понимать а чем гаварю, гаварит Эргейтс муравей и па голасу слышна что ана сердитца.

Йа задумался. Знаишь чиво? говорю йа.

Кагда мы сядим на гидраватер навирху, то мы наедем внутри. Как тибе?

Твая щедрасть миня про100таки паражает, гаварит ана.

(Эта ана так нада мной издеваитца, йа уж знаю.)

Вагон гидраватера из старых диривяных он все время трищит и пахнет канатным маслам лакам и пустыми йемкостями для вады и внизу над днищем все время раздаютца жуткие удары, кагда машина палзет па стине зала. Пол начти весь занят шестью балыпими ваеными машынами, ани пахожи на касмические карабли с калесами. Их ахраняют ваеные рибята, они играют в пинкель-флип и йа думаю присаединитца к ним патамушто в пинкель-флип йа играю класно и йа наверна смок бы их убалтать, иатамушта вид у миня такой юнай и нивиный, а на самам деле йа каво хочишь аблапошу, но тут Эргейтс гаварит, А тибе ни пара нанисти эти визиты как ты абищал брату Скалопину? И йа гаварю, да пажалуй.

Йа ходок такшта эти визиты видать придетца зделать.

Йа нахожу тихае мистечко у двирей где ветер врываетца внутрь и сажусь и аткидываюсь назат и пачти закрываю глаза и падключаюсь к крипту где миртвицы.

От вершины гидроватера йа иду через сортировочную станцию на карнизи окала крышы зала и вхажу в стену черес разные праходы и танели и сажусь в трубопоест внутри стины направляющийся в дальний канец бальшова зала. Йа выхожу на углавой станцыи и паднимаюсь па ступенькам на галирею снаружи стины, что идет из аранжиреи с зиленай галубой и фсякай другой бабилой. Отсюда йа магу паглядеть на тирасы и деревеньки на крышах крепосных зупцоф с маленькими палянками на байнитцах, а если ваапще пасматреть вниз то можно увидеть плоскую зиленую далину, саатветстующая внутриниму пириходу, но йа так думаю, што фея эта тирминалогия тибе ничево не гаварит если ты ни разбираишься в замках.

А ваапще вит впичатляющий и инагда даже можна увидеть арлоф птиц Рух симургаф барадачей-йагнятникоф чаик и других бальших странава вида птиц каторые парят в воздухе придавая всиму месный каларит + дальши и нижи есть ищо стены башни крытый пириходы и крутыи крышы (некаторыи из них тоже с тирасами), а ищо нижи лиса и халмы ва дваре замка, патом вдалике куртина, а ищо дальши фсе падернута дымкай. (Гаварят што с самава верха абитаимава замка можна даже море увидить, но йа хатя и видил иво на икрани, но сваими глазами йа иво так никагда и ни видел.)

На старам шаткам лифти йа паднимаюсь па чимта вроди танеля сриди висячих бабилоф и скора аказываюсь на углу бальшова зала и места пат свесам крышы где висят астролаги/алхимики и висят как рас точна сказано, асобинна мистер Золипария, эта важный пажилой джентльмен и извесный палучил свои партаменты в адном ис самых главных мест ва фсем гораде – ф правам глазном йаблаке севернай горгульи Розбрит.

Горгулья Розбрит смотрит на север но патамушта ана на углу и там ничево не мешает то оттуда видно и на ва100к где па утрам далжно вставать сонце и праявляютца все ниприятнасти приближающевася втаржения, каторае гаварит: Эй, там, привет, скора будим гасить свет.

Ниажиданае затруднение; мистера Золипарии кажитца нет на мести. Стаю на верхушки шаткой лесницы внутри тела Горгульи Розбрит и стучу и калачу в маленькую круглую дверь партаментов мистера Золипарии, но как ни стараюсь, никаково атвета. Нижи миня прилипилась деревяная нлащатка (тоже кстати шаткайа. Йа так думаю што в горади астролагоф/алхимикоф фсе довольно шаткойе), но теперь там какаято старушка скрибет эту чертаву плащатку какойто жуткой гадастью, ат каторай дерево плащатки чуть ли ни растваряитца и становитця ищо более шатким. Но бида ф том, што пары этай гадасти паднимаются вверх пряма мне в нос и у миня тикут слезы ис глас.

Мистер Золипария! кричу йа. Это Баскул.

Нужно было тибе иму саапщить что ты приедишь, гаварит Эргейтс ис сваей каронки.

Мистер Золипария не любит фсякие эти новомодные фстроеные инпланты, гаварю йа ей чихая. Он дисидент.

Мог послать для ниво саапщение черес кавонибудь другова, гаварит Эргейтс.

Да да да гаварю йа раздражаясь ищо сильнее аттаво што ана права. Наверно типерь мне нужно васпользатца маими сопственымы черт бы их драл инплантами, чиво йа стораюсь ни делать кроми как чтобы натключитца к миру миртветцов патамушта хачу быть дисидентам как мистер Золипария.

Мистер Золипария! кричу йа ищо рас. Йа обернул шарф вокруг носа и рта изза товочто пары все иаднимаютца с плащатки.

О, удалбацца и ни жить.

Тут что ктото пользуетца салянай кислатой? гаварит Эргейтс. Па дериву? Голас у ние нидаумивающий.

Ничево аб этам ни знаю, гаварю йа, но тут старушка драит лесничную плащатку какойто ванючей гадастью.

Странна, гаварит Эргейтс. Йа была уверина што он на мести. Йа думаю тибе лутчше спуститца, но тут дверь аткрываитца и йа вижу мистера Золипарию в большом палатенце, а астатки иво валос фсе мокрый.

Баскул! кричит он мне, как жи йа ни дагадался што эта ты! Патом он снидаит взглядам старушку внизу и машит мне рукой штобы йа захадил и йа взбираюсь на самый верх и захажу в глазное йаблако.

Сними сваи туфли парень, гаварит он, если ты наступил на ту дрянь на плащатке, то испортишь фсе май кавры. А когда с этим покончишь, можишь занятца делам и падагреть мне нимного вина. Он шленаит проч заварачиваясь в палатентце и аставляя посли сибя лужи на палу.

Йа начинаю снимать туфли.

Вы принимали вану, мистер Золипария? спрашивай ю йа иво.

А он токо смотрит на миня в атвет.

Мистер Золипария, йа и муравей Эргейтс сидим на балкони радужки правава глазнова йаблака горгульи Розбрит, паглащая саатветственна вино, чай и микраскапическуйу крошечку черствава хлеба. Мистер Золипария сидит в кресле, каторае и само нимнога как глазное йаблако падвешано к риснице навирху. Йа на табаретке рядам с пирилами, а Эргейтс вйедаитца в хлеп, што ей дал мистер Золипария (а йа его чутьчуть увлажнил плефком), а эта целый агромный ламоть ей такой нивжисть не съесть, но ана атрывает крошки и заправляет их сибе в рот пиредними нагами штобы можно была праглатить. Йа слышал как Эргейтс сказала Спасиба мистеру Золипарии кагда он дал ей гарбушку, но йа ни сказал иму што ана умеит гаварить и он вроди как ие ни услышал.

Йа внимательна слижу за Эргейтс патамушта тут ветрино и хатя пат балконом йесть штото вроди сетки и йесли Эргейтс упадет то ни разобьетца, но ана можит правалитца сквоз сетку и даже если и ни убйетца, то патиряитца. Ана такая леганькайа што можит далитеть да самава двара замка, и как мне там ие искать?

Не биспакойся, гаварит Эргейтс. Йа очинь высако-скарастной муравей и сама тибя найду.

(Йа ничиво ни гаварю в атвет патамушто гаварит мистер Золипария и это было бы нивежлива.) Аткраве-на гаваря йа бы предпачел чтобы Эргейтс сидела у миня в кармани, но ана гаварит што хочит надышать воздухам и патом йей нравитца вит.

… эта симвал ни мощи или неуйазвимасти, а какойто закаснефшей ынпатенции и крайней уязвимасти, гаварит мистер Золипатрия, апять имейа в виду замок, што он чаЮО делаит.

Мы живем в глупасти, Баскул, никагда аб этом ни забывай, гаварит он мне, а йа киваю и прихлебываю чай и сматрю как Эргейтс йест свой хлеп.

Ни случайно древний ссылались на жывых и мертвых, гаварит он, атхлебывая ищо вина и кутайась в свой халат (тут немного халаднавата). Жыть значит двигатца, гаварит он. Падвижнасть эта фее. А такии вот штуки (он делает взмах рукой) это признание паражения. Черт пабери, да фсе эта ничуть ни лутше хосписа.

А што такое хоспис? спрашиваю йа, патомушто ни знаю этава слова и ни хачу включать инпланты (и должен признатца хачу штобы мистер Золипария знал аб этом).

Баскул, ты впалне можишь пользоватца теми приспасаблениями што тибе придаставили, гаварит мистер Золипария.

Ах да, гаварю йа. Йа забыл. Йа диманстративна закрываю глаза. Ни пользавался этим какоето время, сказал йа. Так, ну вот, хоспис… прежди фсиво места куда приходят умирать.

Да, сказал мистер Золипария с раздраженым видом. Ну вот йа изза тибя забыл. Патирял мыесь.

Вы гаварили, что замак как хоспис.

Этата йа помню.

Йа очинь извиняюсь, гаварю йа.

Эта ни имеит значения. Смысл таво што йа гаварю, гаврит мистер Золипария, ф том што абустраиватца падобным вот образам, ф таком вот зарание настроенном на иаражение агромнам и устрашающим нечилавечи-скам сааружении это проста абьявлять а том что твой прагрес закончился, а бес прагреса нам канец.

(Мистер Золипария очинь верит в прагрес, хатя насколька йа панимаю в наши дни эта давольна старамоднайа идея.)

Так значит никаких гигантоф никагда и не была? гаварю йа.

Баскул, гаварит мистер Золипария, аткуда эта адержимасть идеей а гигантах? Он наливаит сибе в стакан иию вина, от ниво идет пар на халодном воздухи. Йа сматрю на Эргейтс, пака он занят этим, делаю крупный план, чтобы пасматреть на ис лицо. Йа вижу ее глаза и усики и вижу как ее рот пирижевываит иахожий на ризину хлеп. Кагда мистер Золипария ставит стакан назад на 100л, йа вазвращайусь к ниму.

Дела ф том, гаварит он и апять вздыхаит, што кагда-то гиганты и ф самам деле были. Гиганты ни в том смысли што они были физичски больши на своим силам и спасобнастям и амбитциям. Ани были больши чем мы нрафствино. Они пастроили это место, они пастроили иво из скал и материалоф каторые мы ни можим делать и абрабатывать. Они эта пастроили в некатарам смысле ни бес цели, но он да нилепасти грамадный с точки зрения иво назначения. Они иво пастроили ат нечива делать. Им проста была интересна што палучитца. Но ани двигались, а мы эта фсе што асталось и типерь это место кишыт жизнйу, на так кишыт личинками и гниющий труп; мы многа двигаемся, но никакой живасти в нас нет, эта фсе прашло.

А как жи нащет крепасть-башни? гаварю йа. Уш аната вроди жива-живеханька.

Ах Баскул, гаварит он и паднимаит взглят в нибиса. Эта крепасть застоя, крепасть абиздвиженасти. Сколь-ка тибе рас нада нафтарять?