Роксолана Великолепная. В плену дворцовых интриг Павлищева Наталья

© Павлищева Н.П., 2014

© ООО «Яуза-пресс», 2014

Когда любимый далеко…

Ночь выдалась душной, потому предрассветный ветерок, принесший прохладу, показался особенно приятным. Рассветы в Стамбуле отличаются особенным цветом – нежно-розовым. Это удивительное зрелище, когда еще не появившееся солнце пытается разогнать своими лучами легкий туман, укутавший оба берега Золотого Рога.

Уже раздались первые крики муэдзинов, призывавших правоверных на молитву, но те либо спали, либо встали на свои молитвенные коврики в домах, шума на улицах почти не слышно. Чуть позже Стамбул зашумит так, что кое-где и собственного голоса не услышишь…

После отъезда султана из Стамбула в армию, в Аксарай, Роксолана снова коротала ночь без сна, уже не первую. Из тридцати трех лет, что она прожила в султанском гареме, годы, когда бы Сулейман не ходил в походы, можно пересчитать по пальцам. Было этих походов около тридцати.

Место падишаха не впереди всех на коне и не с факелом в руках подле фитиля пушки, он возглавляет поход, значит, решает, куда двинется войско и как нападать, потому большой опасности не подвергается. Но Роксолане все равно тревожно.

Не отпускало чувство, что что-то должно сильно измениться, что-то произошло. Повелитель отправился в Аксарай, где встал с войском их зять Рустем-паша, вдруг, получив какое-то известие. В чем дело не сказал, но по тому, как отводил взгляд от нее Сулейман, поняла, что не все в порядке. Уехал, едва попрощавшись…

Плохой она была бы женой и султаншей, если от своих людей не узнала, в чем дело. Помогла хитрая Эстер – иудейка, связанная с султаном некой тайной. Иудеи знали все даже о том, что происходило очень далеко.

Эстер сказала, что шехзаде Мустафа посмел ставить на своих приказах печать «Султан Мустафа». Это означало посягательство на власть (и жизнь) султана со стороны старшего сына. Сулейман просто обязан казнить Мустафу, иначе Османской империи грозила гражданская война. Или уступить ему трон и быть уничтоженным вместе с остальными сыновьями – детьми самой Роксоланы.

Она ужаснулась известию. Сулейман ни за что не решится казнить старшего шехзаде!

Выслушав новость, не выдержала, вскочила и некоторое время стояла, глядя на решетку окна и в волнении стискивая руки так, что побелели костяшки пальцев. Конечно, там Рустем-паша, муж Михримах – их с Сулейманом дочери. Сипахиям, да и всем остальным все равно, что там себе возомнил Мустафа, ведь воины получают деньги из казны. За Мустафу только янычары и то не все, но Роксолана прекрасно помнила, что небольшая горстка людей может разжечь пожар, который способен просто поглотить остальных.

Эстер покачала головой:

– Пусть госпожа не беспокоится, на сей раз Повелитель решится.

Хотелось крикнуть: «На что решится?!», но Роксолана только вздохнула:

– Боюсь, что нет…

Четыре служанки молча стояли у двери вдоль стены. Всегда рядом, молчаливые, готовые услужить, немедленно исполнить любой приказ, даже предугадать любое желание своей госпожи. Среди них уже не было тех, кто знал султаншу совсем молодой, даже тех, кто вообще знал ее не султаншей.

Роксолана почему-то подумала, что нынешних служанок и на свете не было, когда она девчонкой переступила порог прежнего гарема без малейшей надежды когда-нибудь подняться на самый верх.

Эта мысль не относилась к нынешнему положению дел, а потому немедленно была выброшена из головы. Больше трех десятков лет жизни в гареме приучили Роксолану быть все время настороже, слышать и видеть даже то, что творится за спиной. Молодые служанки удивлялись, не ведая, что когда-то такому умению валиде Хафсы поражалась сама Роксолана.

Иногда задумывалась, что с каждым днем все больше становится похожей на валиде Хафсу Айше. В такие минуты Роксолана брала в руки зеркало, внимательно вглядывалась в черты лица, пытаясь уловить это сходство, и понимала, что оно есть в поджатых губах, строгом, требовательном взгляде…

Хуррем… Смеющаяся, Дарящая радость… Наверное, те, кто не слышал ее серебряного смеха раньше, с трудом верят этому имени. Когда получала такое имя в гареме, действительно была смешливой и даже озорной…

От воспоминаний Роксолану отвлек осторожный оклик иудейки.

– Госпожа… – Эстер взглядом показала на служанок, Роксолана сделала знак, чтобы вышли.

Короткий, резкий, словно отметающий жест даже не всей кисти, а только пальцев руки… Этому тоже научилась у валиде. Правильно, слуги должны знать, что о них заботятся, но прекрасно понимать границу между ними и хозяевами. Это закон Османской империи еще со времен Мехмеда Фатиха: сам останься голодным, но рабов накорми, сам мерзни без одеяла, но их укутай…

Фатих был прав, говоря, что страны завоевываются мечом, но удержать их можно только справедливостью. Мелькнула мысль, что он может быть прав и в самом страшном своем законе, повелевающем уничтожать любого, кто покусится на законную власть?

Странно, но все эти годы Роксолана мечтала добиться от Сулеймана отмены знаменитого закона, грозившего гибелью, прежде всего, ее сыновьям, а вот теперь все чаще задумывалась, как иначе удержать соперников за трон от взаимного уничтожения? Власть жестока, она многое дает, но еще больше отнимает, пожалуй, отнимает даже больше, лишая человека возможности поступать по его желанию и заставляя действовать по своим страшным законам.

И снова к действительности ее вернул голос Эстер, хотя, где эта грань между действительностью и нашими размышлениями?

– Госпожа, Повелитель получил доказательства измены шехзаде Мустафы и получит еще.

Почему она знает то, чего не знаю я? Повелитель уже получил доказательства, значит, знал об измене, когда уезжал, невольно подумала султанша, знал, но ей не сказал. Это плохо.

– Что еще тебе известно?

– Пока больше ничего.

Лжет, решила Роксолана, но выпытывать ничего не стала, это унизительно. Оставалось ждать, оправдаются ли слова Эстер.

– Иди. Если что-то станет известно, сообщи в любое время дня или ночи.

Женщина поклонилась и отступила к двери.

Роксолана не смотрела, как иудейка вышла, осталась стоять спиной к двери, но прекрасно слышала, как в комнату бесшумно скользнули две девушки, остановились, ожидая приказаний. Султанша сделала легкий жест, отпускающий служанок, почти сразу чуть дрогнуло пламя светильника, подтверждая, что девушки удалились.

Дворец – это тишина. Она соблюдалась всегда и везде, даже во внешнем дворе люди разговаривали приглушенно, а животные словно немели, ни конского ржания, ни верблюжьего рева… Тихие голоса. Неслышные шаги, никакого скрипа дверей или топота ног, придворные изъяснялись на ишарете – языке жестов, чтобы до уха Тени Аллаха на Земле не донеслось ни единого лишнего звука. Охранники-дильсизы немые, потому что покалечены, придворные – потому что боятся за свою жизнь…

В Старом дворце в гареме было иначе, там одалиски могли хотя бы развлекаться и смеяться. Иногда ссорились, чаще просто болтали, но никто не делал странных жестов, пытаясь объяснить, что-то. Увидев такой способ разговора впервые, Роксолана страшно удивилась, она-то беседовала с Сулейманом даже во дворце пусть тихо, но не при помощи рук, а как нормальные люди.

Хотя она уже давно не понимала, что значит «нормальные». Это очень тяжело – жить в тишине, но Сулейман привык, настолько привык, что крик ночной птицы заставлял просыпаться.

Первые годы в Топкапы Роксолана едва не сошла с ума от этой тишины, временами даже жалела, что перебралась сюда, вспоминала Старый дворец с каким-то теплым чувством. И ссоры одалисок тоже вспоминала почти с тоской, и там крики редки, валиде Хафса всех приучила к тишине, но в Старом дворце хотя бы слышны голоса, а не шепот.

Именно потому Роксолана так любила выезжать за пределы дворца, якобы наблюдать за строительством. Конечно, наблюдала, но не только ради этого носилки султанши следовали на улицы Стамбула.

Сидеть в одиночестве (не считать же обществом присутствие нескольких молчаливых служанок) стало особенно невыносимо после смерти любимого старшего сына Мехмеда. Эта смерть означала недолгую жизнь остальных сыновей и ее собственную. Достойным наследником оставался сын Махидевран шехзаде Мустафа, а это гибель для Селима, Баязида и Джихангира. Своих сыновей мать еще могла надеяться убедить не применять закон Фатиха, но от Мустафы, который вообще не считал ее сыновей существующими на свете, милости ждать не стоило.

Когда Синан начал строить большую усыпальницу Шехзаде, а потом и мечеть рядом, Роксолана нашла выход – приказывала нести себя к месту строительства. Она просто сидела внутри носилок за плотно задернутыми занавесями и слушала шум города, ловила голоса – мужские, детские… Женских не было, женщинам и вне дворца голос подавать нельзя.

С тех пор прошло десять лет.

Постарела ли Роксолана? И да, и нет.

В ней словно жили две женщины. Одна – султанша – властная и требовательная, молчаливая, со строгим выражением лица, одного взгляда которой достаточно, чтобы слуги бросились выполнять невысказанное приказание. Эта женщина уверенно держала в руках огромное хозяйство, руководила ею же созданным фондом, помогала мужу…

Вторая так и осталась перепуганной девчонкой, после обучения в Кафе попавшей в султанский гарем. Все было непонятно и многое неприятно в этой новой жизни, где нега и роскошь тесно соседствовали с жестокостью и смертельной опасностью.

Роксолана не стала бы добиваться высшего положения, но жизнь заставила. Не было бы неожиданного внимания султана, так и прожила бы всю жизнь помощницей кальфы, отвечавшей за белье, а то и сама стала кальфой. И даже став икбал, все равно не добивалась бы большего. Но родился сначала Мехмед, потом крошечная семимесячная Михримах, и Повелитель объявил ее Хасеки – женщиной, близкой к султану.

Пожалуй, с этой минуты началась борьба за место наверху. Потому что были дети, и их жизнь зависела от нее. И сейчас зависит, несмотря на то, что уже взрослые, у Михримах, Селима и Баязида свои дети, Роксолана бабушка…

Ей столько лет, сколько исполнилось валиде Хафсе в год смерти. Означало ли это и ее собственную гибель? Кто знает, одному Аллаху ведомо, но заглядывать на край своей жизни нельзя – грешно. Что у мусульман грешно, что у христиан.

В последние годы она все чаще задумывалась о том, верно ли поступила, приняв новую веру. Сделала это тогда ради первенца, чтобы не родился у гяурки, чтобы никто не посмел в том обвинить малыша. После Мехмеда родилась Михримах, потом Абдулла, Селим, Баязид и Джихангир. Абдулла умер маленьким из-за проклятой оспы, остальные выросли.

И каждый день, каждый час думала о них, о том, как уберечь, как избежать смертельной опасности. Даже после смерти валиде, когда сама стала кадиной-эфенди, то есть законной султаншей, встала во главе гарема, сын Махидевран Мустафа за попытку претендовать на власть был султаном отправлен в Амасью, а на его место в Манисе сел старший сын самой Роксоланы Мехмед, спокойней не стало. Сердце все равно ныло и ныло.

Вот когда Роксолана поняла, чего не хватало валиде Хафсе. Мать Сулеймана все время переживала не только за сына-султана, уходившего в походы год за годом, она волновалась за судьбы внуков и судьбу самого гарема. Теперь Роксолана осознала, что одно дело воевать за свою жизнь, внимание Повелителя, переживать, если это внимание уделяется другой, если в спальню на зеленые султанские простыни и малиновый матрас зовут кого-то другого, но совсем иное когда гибель грозит твоим детям.

Особенно это стало очевидно после внезапной смерти Мехмеда. Умный, красивый, образованный, действительно достойный стать следующим султаном двадцатидвухлетний любимец родителей вдруг умер от оспы, которой не болел никто вокруг! Тогда Роксолана онемела. Мехмед единственный, кто мог противостоять Мустафе, рвущемуся к власти.

Шехзаде Мустафа достоин трона, он тоже умен, красив, образован, его любят янычары, приветствует армия. Если бы только знать, что Мустафа не уничтожит братьев и племянников, придя к власти! Но она знала, что уничтожит.

Правда, в последние месяцы что-то изменилось. Мустафа, никогда не признававший братьев и даже не вспоминавший о них со времени своего отъезда из Стамбула, вдруг стал привечать Джихангира. Когда султан отправил младшего сына в далекий Трабзон, Роксолана много плакала по ночам. Плакала только душой, слезы на глазах заставляют их краснеть, этого допустить нельзя… Она научилась рыдать без слез, просто подолгу сидела без движения, молча уставившись в пустоту, при этом сердце медленно истекало кровью. Материнское сердце чувствовало что-то недоброе.

Сулейман не зря посадил младшего сына рядом с самым старшим. Джихангир калека с детства, няньки недоглядели, спинка малыша искривилась. Нет, горба, как об этом болтали на рынках, не было, но и ровной прямой спины тоже. Султан надеялся, что в отношении младшего брата сердце Мустафы смягчится, Джихангир ему не был опасен, он не наследник и на трон не претендовал. Вот с Селимом или Баязидом Мустафа вряд ли подружится, а с Джихангиром возможно. Может, с младшего начнется дружба братьев?

Сулейману было уже немало лет, он все чаще болел, сказывались годы, проведенные в седле, а потому понимал, что совсем скоро придется решать нелегкую проблему: кого назвать наследником, как поступить с остальными сыновьями. Если бы был жив Мехмед, размышлять не пришлось, но сейчас по-настоящему достоин трона только Мустафа, ни Селим, ни Баязид, ни тем более Джихангир ему не соперники. Но Мустафа сын Махидевран и сыновей Роксоланы, придя к власти, уничтожит непременно, закон на его стороне.

А потом из Трабзона и Амасьи стали приходить странные вести: Джихангир почти не жил в своем Трабзоне, он у брата в Амасье. Радоваться бы внезапно возникшей приязни, а Сулейман забеспокоился.

– Что он там делает столько времени?

Советники слали сообщения, стараясь смягчить формулировки, им это удавалось, но сквозь витиеватые фразы все явственней проступало: шехзаде Джихангир в Амасье пристрастился к дурману, он все время находится в наркотическом забытьи, разговаривать с принцем бесполезно. Шехзаде Мустафа, желая облегчить страдания младшего брата, дает ему опиумное средство…

Султан разъярился:

– Облегчить страдания?! Да он доказывает, что братья ни на что не способны!

Последовал приказ:

– Шехзаде Джихангира в Халеб немедленно! Если сам ехать не в состоянии, привезти, завернутым в ковер. Любого, кто даст принцу хоть каплю опиума, посажу на кол! Джихангир в походе участвовать не будет, пусть в Халебе приходит в себя.

А потом от Рустем-паши, бывшего сераскером похода (Роксолане удалось убедить Сулеймана не отправляться на персидского шаха Тахмаспа самому, нога болела все сильней), стали приходить плохие вести. После одного из посланий Сулейман вдруг собрался в армию сам, на расспросы отвечал коротко:

– Мне нужно быть в Аксарае самому, самому во всем разобраться.

В чем именно, не говорил, ничего обсуждать не желал. Роксолана видела перед собой настоящего правителя: сильного, уверенного, в чем-то безжалостного. Понимала, что не стоит спрашивать, Повелитель что-то должен решить сам, это никакому обсуждению не подлежало.

Султан Сулейман поспешно отбыл в армию в Аксарай. Вот тогда Роксолана и позвала иудейку Эстер.

Целуя Роксолану в лоб при скомканном, поспешном прощании, Сулейман зачем-то произнес:

– Не бойся, руководить Диваном я вызвал зятя…

Она даже ахнуть мысленно не успела: неужели Рустем-паша будет в Стамбуле?! Вторая половина фразы все поставила на свои места:

– …Кара-Ахмед-пашу.

Худший подарок Сулейман мог сделать, только поставив во главе гарема супругу Кара-Ахмед-паши свою сестру Фатьму Султан. Тогда точно можно бы самой пить смертельную дозу опиума.

– Во главе гарема ты.

Мысленно горько усмехнулась: и на том спасибо.

И поразилась тому, что подумала… по-русски, на своем родном языке! В турецком множество пословиц и поговорок, очень точных, верных, на все случаи жизни, и Роксолана с удовольствием находила соответствие между ними и теми, что слышала в детстве. Но прошло слишком много лет, чтобы не отучиться думать на русском, большую часть жизни она прожила в гареме…

Говорят, родной язык тот, на котором человек думает, значит, не забыты корни?

Эта мысль настолько заняла Роксолану, что она сама смазала прощание с Сулейманом, а когда уехал, корила себя за это так, что хоть садись на коня и догоняй!

Плохо, ах, как плохо они расстались, такого никогда не бывало. Сердце сжималось от дурных предчувствий, султан немолод, ему шестидесятый год, все сильней болит раненая в молодости на охоте нога (вепрь постарался), беспокоит, замирая сердце… Сулейман всегда был бледен до синевы, а теперь и вовсе кровиночки на лице не видно.

В порыве почти отчаянья села к столику с письменными принадлежностями, взяла в руки калам. На лист бумаги легли строчки:

Она не подозревала, что худшие беды еще впереди, вернее, сердце что-то предчувствовало, потому сжималось при одной мысли, что ее любимые мужчины далеко и в опасности. Рядом только дочь Михримах – единственная опора и поддержка, ее второе «я», не просто кровь от крови и плоть от плоти, это часть души. Без поддержки Михримах было бы совсем трудно.

В Стамбул прибыл Кара-Ахмед-паша, спешно вызванный султаном из Румелии. Это объяснений не требовало: Кара-Ахмед-паше предстояло замещать падишаха и Великого визиря на заседаниях Дивана во время похода. Роксолану мало волновали заседания Дивана, она даже в заветную комнату послушать тайком ходила редко, заранее знала, что именно скажут паши. К тому же почти все они в походе, зачем Сулейману понадобился Кара-Ахмед?

И присутствие неприятного ей паши тоже можно вытерпеть, но вместе с Кара-Ахмедом прибыла его супруга – сестра самого Сулеймана Фатьма-Султан. Пожалуй, меньше Роксолана жаждала видеть только Махидевран, мать шехзаде Мустафы и свою многолетнюю соперницу. Султанские сестры терпеть не могли Роксолану, считая ее выскочкой. Рабыня на троне! Может для Сулеймана она и хороша в постели, но не сажать же ради этого роксоланку рядом с собой на престол. Достаточно с нее быть просто кадиной, даже Хасеки, но жениться на рабыне – это уж слишком.

Больше всего султанских сестер бесило, что они, рожденные в гареме женщиной, в свою очередь рожденной в гареме, то есть кровь от крови избранных, вынуждены склонять голову перед султаншей-рабыней! Будь Хуррем просто кадиной, сама кланялась бы, но она кадина-эфенди, то есть законная супруга Повелителя, потому кланяться нужно ей.

Нежелание султанских сестер преклонять головы перед бывшей рабыней освобождало Роксолану от неприятной необходимости видеть их часто. Хотя Шах Хурбан с годами стала спокойней, а Бейхан Султан и Фатьма Султан жили далеко. Хатидже умерла через два года после казни ее супруга – Ибрагима-паши. Теперь в Стамбул возвращалась Фатьма Султан, пожалуй, самая неприятная и ненавидевшая ее сестра Сулеймана. И султана нет в столице, а муж Фатьмы Султан будет временно во главе Дивана, то есть станет исполнять обязанности Великого визиря в столице, пока из похода не вернется Рустем-паша.

Это очень плохо для Роксоланы, такая фурия, как Фатьма Султан, способна даже остановить строительство, которое ведет Минан Синан по заказу Роксоланы и с одобрения самого Повелителя. Конечно, у Кара-Ахмеда нет государственной печати, она у Рустема, но есть фирман Повелителя, объявляющий о главенстве Кара-Ахмеда в Стамбуле, пусть временном, но главенстве.

Шах-Хурбан, чей муж по ее же просьбе был снят с должности Великого визиря и отправлен в ссылку в имение под Эдирне, откровенно скучала. Временами даже казалось, что она зря пожаловалась брату на супруга, распустившего руки. Нужно было просто пригрозить, а не сбегать в гарем. Теперь вот Лютфи-паша сколько лет уже сидит под домашним арестом (и, похоже, неплохо себя там чувствует!), а она в Стамбуле соломенной вдовой. Официально они разведены, но разве найдется смельчак, который рискнет жениться на султанской сестре не первой молодости?

И все же, когда из Эдирны приехала старшая из сестер Фатьма Султан, чей второй муж Кара-Ахмед-паша был вызван Повелителем в столицу, чтобы присмотреть за всем на время его отсутствия, особого восторга не испытала. Фатьма стерва еще та, к тому же Сулейман мог бы вызвать Лютфи-пашу, у того все же был опыт управления огромным хозяйством Османской империи.

У Сулеймана Великими визирями побывали уже все зятья – муж Хатидже Султан Ибрагим-паша, муж Шах-Хурбан Лютфи-паша, муж султанской дочери Михримах Султан Рустем-паша, теперь вот вызван Кара-Ахмед-паша. Мужа еще одной сестры Бейхан Султан Сулейман казнил, едва придя к власти, еще при отцовском Великом визире, сестра в ответ нагрубила и была навсегда изгнана из дворца и Стамбула.

Кара-Ахмед-паша прибыл в Стамбул раньше супруги, и их дворец для жилья успели приготовить, но Фатьма Султан пробыла в своих покоях очень недолго. Несмотря на то, что пожилая женщина устала в долгой дороге, она, едва окинув взглядом поспешно подремонтированные комнаты и сделав несколько едких, но вполне справедливых замечаний по поводу неуместности некоторых деталей, Фатьма Султан отправилась в хаммам.

Вызов в Стамбул мужа лично для нее означал переезд сюда насовсем. Даже если Кара-Ахмед-паше придется вернуться в Эдирну. Может же Шах-Хурбан жить одна, значит, и она сможет.

Вопреки обычаю не думать в хаммаме ни о чем, Фатьма Султан все время, пока ее массировали, мылили, удаляли волоски, обливали водой, натирали разными маслами, расчесывали, одевали… обдумывала создавшееся положение. Конечно, по пути из Эдирны в Стамбул у нее было достаточно времени, чтобы обо всем поразмыслить, но оказалось, что поговорка права и лучше один раз увидеть, чем сотню раз услышать. Фатьма Султан терпеть не могла Хуррем и после смерти матери – валиде Хафсы – в Стамбуле бывала только раз, когда выходила замуж за Кара-Ахмед-пашу. Но тогда еще был жив Ибрагим-паша, и ненавистная роксоланка власть в гареме толком не взяла.

В Эдирне Фатьма Султан не раз слышала о больших переменах в Стамбуле, особенно за последние годы, о строительстве и новых порядках. Но над порядками, вводимыми мужем сестры Лютфи-пашой в его бытность Великим визирем, когда тот взялся искоренять пьянство путем поджога иностранных судов с вином, проституток попросту бросал в кожаных мешках в Босфор, а уличенных в блуде мужчин кастрировал на месте, Фатьма Султан от души смеялась вместе с мужем, а от сведений о строительстве просто отмахивалась.

И вот перед ее взором взметнулись ввысь минареты новых мечетей, встали стены прекрасных зданий, зажурчала вода новых фонтанов и зазеленели сады, которых раньше не было, и стало несколько не по себе. Фатьма поняла, что не все знает о жизни в Стамбуле и во дворце. Требовалось с кем-то срочно посоветоваться.

О том, зачем падишах вообще вызвал Кара-Ахмед-пашу в Стамбул, Фатьма не задумывалась, вернее, старалась гнать от себя такие мысли, чтобы не спугнуть удачу, она очень капризна.

Уже ходили слухи, что под Рустем-пашой (еще один безродный выскочка, пригретый султаном) зашаталось его кресло Великого визиря, может, теперь очередь Кара-Ахмед-паши? Сама Фатьма в этом была почти уверена, а потому пока ехала в Стамбул, ее буквально распирало от предчувствия скорой власти.

Жена Великого визиря и сестра султана… Фатьма – не глупая Шах Хурбан и не эта размазня Хатидже, она, если понадобится, сумеет и приструнить мужа, и даже заставить поступать по-своему. И на брата влиять тоже. Хуррем Фатьма совсем не принимала в расчет, этой рабыне место среди слуг, туда она и вернется!

Но стоило увидеть изменившийся Стамбул и услышать разговоры даже среди слуг, как уверенности несколько поубавилось. Неужто эта рыжеволосая ведьма и впрямь взяла такую власть?!

Шах Хурбан, конечно, не слишком умна, если умудрилась попасть в столь глупое положение – стать соломенной вдовой по собственному желанию, но у нее хотя бы можно узнать, что творится в Стамбуле.

Шах Хурбан была рада сестре, хотя немного побаивалась ее.

– Вай, сестра, как вы похорошели!

Шах не лгала, лицо Фатьмы Султан и впрямь заливал естественный румянец. Фатьма никогда не отличалась тонкой талией и стройной фигурой, а теперь и вовсе растолстела, все же возраст сказывался, зато ни морщинки на лице. Рослая, как и брат, пышнотелая, вальяжная… Младшая сестра с завистью смотрела на Фатьму. Как ей удается оставаться столь уверенной и спокойной?

Шах ошибалась, спокойной Фатьма вовсе не была, скорее наоборот, но умела скрывать свой бешеный нрав за почти приторной улыбкой. Впрочем, не она одна.

Вот и сейчас сестры целовались, словно обожали друг дружку.

– Ах, сестрица, а вы как похорошели!

– Нет-нет, куда мне до вас!

– Чмок! – щека к щеке и губы якобы целуют.

– Ах, чмок! – ответный поцелуй.

А лицо кривится, пока его не видно: фу, ну и запах у этой Шах! Так и не научилась выбирать духи.

И ответная гримаса: о, Аллах, она ест чеснок?!

Приторная улыбка и мгновенная оценка: бледная курица, не способная даже ткань для платья подобрать.

Ответная насмешка в опущенных глазах: на эту корову, небось, целый отрез ткани понадобился. Сколько же весит ее гардероб?

Но в лицо лишь приветственные слова и улыбки. Женская натура, что поделать… Не все женщины таковы, но те, которым больше нечем заняться, частенько.

А еще запахи…

У каждой женщины свой запах, старательно отобранный или даже созданный. Пахнуть, как кто-то другой – это унижение, вот и пахли женщины одна розой, другая гиацинтом, третья предпочитала запах сандалового дерева, четвертая фиалки… Фатьма Султан терпко пахла смесью мускуса и амбры.

Этот запах хорош только намеками, но нос постепенно привыкает, и чтобы самой улавливать свои духи, их требовалось все больше и больше. Фатьма пользовалась амброй много лет, а потому запах был слишком терпким, временами даже невыносимым. Но показывать это султанской сестре не рекомендовалось, следовало терпеть, не отворачивая нос в сторону, иначе наживешь себе врага…

Шах Хурбан пахла смесью гвоздики и почему-то цветов апельсинового дерева. Странная смесь, говорившая о неустойчивом характере самой женщины.

Приторные улыбки и насмешка в глазах, ласковые слова и яд в душе… Но все только пока разговор не зашел о Хуррем Султан. Вот тут сестры были едины: ведьма на престоле!

Мгновенно забыты ехидные замечания по поводу друг дружки, головы склонились ближе, губы поджались, глаза загорелись… Найден, вернее, подтвержден общий враг, личные разногласия можно оставить.

Шах Хурбан рассказывала о нововведениях в столице, к которым причастна Хуррем. Главное, конечно, то, что она переехала в Топкапы!

– Представляете, сестра, оставить гарем в Старом Дворце! Несчастные женщины вынуждены тосковать в одиночестве.

– Как это мог допустить Повелитель? Жаль, меня не было рядом, я бы такого не позволила!

Шах с презрением посмотрела на сестру, предварительно убедившись, что та не видит выражения ее лица. Она бы не позволила! Да кто стал бы спрашивать старую толстуху?! Хуррем творит во дворце все, что считает нужным, если уж сам Повелитель не возражает, кто другой может сказать хоть слово против?

– Ах, сестра, говорят, она даже слушает, что творится на заседаниях Дивана!

– Что?! Присутствует на заседаниях Дивана?!

– Нет, не присутствует, но находится за решеткой, как это делал сам Повелитель.

– Вах! Это не женщина! – объявила якобы сраженная услышанным Фатьма Султан, хотя давно все знала.

– А?! А кто? – шепотом поинтересовалась Шах Хурбан.

– Это дьявол!

– Вы правы, тысячу раз правы. – Обиженная недостаточным вниманием Хуррем к собственной персоне Шах Хурбан была готова поддержать сестру в обвинениях. – Эта Хуррем извела стольких людей… Как хорошо, что вы теперь рядом, вместе мы сможем противостоять этой ведьме.

– Сможем, – обещала Фатьма Султан сестре, решительно сжимая кулачки, словно им предстояло немедленно дать отпор нападению Хуррем.

Роксолана прекрасно понимала, что заговор сестер обязательно состоится, но все ее мысли были заняты уехавшим Сулейманом и сыновьями, ведь любимым мужчинам каждую минуту грозила погибель. После смерти Мехмеда от оспы, которой не болел никто во дворце в Манисе, она не ждала ничего хорошего. Яд, выпущенная стрела, подпиленное стремя, да мало ли что еще способно погубить ее любимых мужчин?

К тому же самые доверенные лекари Сулеймана сами больны и стары. Моше Хамон вообще при смерти, Хасан-эфенди даже в поход не поехал, ему не под силу, Бехрам-эфенди тоже… Прежде чем отправляться в далекий поход, нужно было позаботиться о сопровождающих лекарях, султан уже немолод, болит нога и сердце, разве можно так рисковать?

На сей раз он не спросил свою Хуррем, да и раньше не спрашивал, но раньше султан был моложе и здоровей.

Тоска… тоска… тоска…

Единственная отрада – Михримах и внучка Айше Хюмашах. Сыновья султанской дочери умерли от оспы, а вот у дочери даже маленького пятнышка не осталось. Это все Гекче, многолетняя служанка самой Роксоланы, вернее, давно уже не служанка, Гекче получила свободу, но осталась лекаркой султанши, ее дочери и внуков.

Гекче тайно даже от Михримах привила оспу Айше Хюмашах, девочка переболела без последствий и после того к заразе стала невосприимчива. Мальчикам привить не успели.

Айше названа в честь своей прабабушки валиде султана Сулеймана, но похожа на мать и бабушку – саму Роксолану. У них с Сулейманом удивительно разделились дети, каждый взял внешность одного из родителей. Самый старший Мехмед даже маленьким точно повторял отца, дочь Михримах – материнская копия, умерший еще в детстве от оспы Абдулла был похож на отца, Селим на мать, Баязид внешне вылитый отец. На кого похож Джихангир? Пожалуй, на валиде Хафсу, царевич красив, но изуродован еще в младенчестве, потому его красота кажется особенно болезненной.

Почему же так ноет сердце? Не за упрямого сибарита Селима или беспокойного Баязида, а за Сулеймана и младшего из шехзаде Джихангира.

Роксолана старалась гнать плохие мысли, но они упорно возвращались.

И вдруг…

Перехитрить хитреца

«Прощаясь с вами, я пообещал писать из Турции. Теперь я решил сдержать обещание. Я полностью сдержу свое обещание и расскажу о своих впечатлениях. Расскажу и о приключениях, случившихся со мной по пути в столицу и Амасью.

По сути, произошедшее со мной нельзя охарактеризовать, как какое-то чрезвычайное приключение. Более того, это было вполне заурядное путешествие. Иногда со мной случались веселые истории, иногда – грустные. Но теперь, описывая их, я ощущаю одно – удовольствие…»

Огьер Гиселин де Бусбек был не совсем честен в письме перед своим однокашником Николасом Михольтом. Но, опасаясь, что письмо прочтут, он не рискнул рассказывать, как еще не став послом Австрии в Османской империи, невольно явился последней каплей, переполнившей чашу гнева султана Сулеймана Великолепного против его старшего сына и наследника престола шехзаде Мустафы.

Боясь повторить судьбу предшественника синьора Малуэцци, которому пришлось отвечать перед османским падишахом за действия австрийского короля Фридриха свободой и в результате жизнью, Бусбек решил быть незрячим и глухим, если дело коснется внутренних проблем османов.

Даже в письме своему приятелю он описывал обычаи турок поднимать с земли любой обрывок бумаги, потому что написанное вызывает у них огромное уважение, и также обходиться с лепестками роз… Конечно, новый посол писал о проблемах отношений Австрии и Османской империи, но только этих. Внутренних дел самой империи он не упоминал, боясь снова попасть впросак и окончить свою службу императору Фридриху, не начав ее.

По пути в Стамбул, а потом в действующую армию османов, где находились в походе против персидского шаха Тахмаспа и султан, и его наследник, и еще двое сыновей, и зять султана Великий визирь Рустем-паша, Бусбек встретил отряд янычар. Воины приветствовали его со всем почтением, показавшимся новому послу даже избыточным, и, между прочим, дали понять, что янычарский корпус поддерживает восшествие на престол нового султана – шехзаде Мустафы.

Прикинув, сколько лет нынешнему султану, а также узнав, что у того серьезно болит раненая в молодости нога, посол принял заверения своих новых знакомых к сведению и… едва не угодил следом за предшественником в тюрьму. Посещать наследника раньше самого султана смертельно опасно – об этом янычары упомянуть забыли. Что им жизнь какого-то неверного, даже посла?

Шехзаде Мустафа принял Огьера Бусбека с распростертыми объятьями. Принц очень понравился послу, он разумен, не воинственен, у Бусбека сложилось впечатление, что следующий султан из тех, с кем можно договориться. А разве с султаном Сулейманом нельзя? Можно, но османам пора бы уже сменить правителя на троне, Сулейман правит тридцать три года, пора уступать престол взрослому сыну.

Посол осторожно поинтересовался у драгомана – прикрепленного к нему переводчика, сколько лет шехзаде Мустафе.

– Тридцать восемь.

У Бусбека невольно вырвалось:

– Ого!

И впрямь пора править, не то собственные сыновья повзрослеют.

А потом случилось страшное…

Уже имевший в руках письма Мустафы, подписанные «Султан Мустафа», что само по себе означало смертный приговор для шехзаде, султан Сулейман еще обнаружил, что австрийский посол направился вместо его шатра к шехзаде!

Много лет назад султан Мехмед Фатих объявил:

– Любой, кто покусится на мою законную власть, будет уничтожен, даже если это мой собственный брат.

Завоеватель Константинополя считал, что лучше потерять принца, чем провинцию, не говоря уже о троне или разжигании гражданской войны, его поддержало высшее духовенство (которое сам султан и возглавлял), а потому его потомки, придя к власти, безжалостно уничтожали родственников мужского пола, могущих претендовать на трон, включая собственных взрослых сыновей.

А тут наследник, которому под сорок, и почти шестидесятилетний султан. Было от чего забеспокоиться Сулейману, обнаружив, что австрийский посол отправился прямиком к Мустафе.

Янычары упорно твердили, что это дело рук султанши Хуррем и ее подпевалы султанского зятя Рустем-паши, бывшего сераскером (главой) похода. Все понимали, что шехзаде Мустафа переступил черту дозволенного, но считали, что султану пора на покой.

Никто не задумывался, что покой будет вечным, а такого едва ли мог желать даже престарелый султан. К тому же Мустафа, придя к власти, непременно уничтожил бы братьев с племянниками – детей султанши Хуррем.

Султан Сулейман опередил сына – приказал уничтожить его самого, а затем и его единственного сына тоже. Матери шехзаде Мустафы Махидевран пришлось оплакивать не только самого Мустафу, но и семилетнего внука.

…Бусбека спасло только то, что сам Сулейман о нем забыл. Все же казнить старшего сына, по своим качествам вполне достойного трона, – не самое легкое дело для отца.

К тому же, поход продолжился, персидский шах вовсе не был намерен сдаваться, несмотря на казнь своего сообщника из султанской семьи. А во всех грехах привычно обвинили султаншу Хуррем и ее зятя Рустема-пашу.

Не написал Гиселин де Бусбек и о том, что в Алеппо умер младший из султанских сыновей шехзаде Джихангир. Говорили, что от тоски по старшему брату, который незадолго до похода приблизил к себе младшего. Никто не желал слушать, что влияние старшего было вовсе не положительным, что и без того больной с детства Джихангир стал принимать дурманящие средства. Опий хорош только для обезболивания изредка, к нему легко привыкнуть, а вот отвыкнуть невозможно. Дозу приходится увеличивать и рано или поздно она становится смертельной.

Но какое кому дело до этого? Умер и умер, на Джихангира никогда не рассчитывали, как на султана, и без него наследников хватало.

Пожалуй, смерть младшего из шехзаде прошла почти незамеченной.

И еще об одном умолчал посол (об этом он рискнул бы писать только в секретном послании своему королю): прошел слух, что шехзаде Мустафа не казнен, ему удалось выжить. Нет, того человека, что вошел в шатер Повелителя, действительно задушили. Но как любой восточный правитель, шехзаде Мустафа был очень осторожен, а потому имел несколько двойников, как две капли воды на него похожих. Янычары шепотом говорили, что вместо настоящего шехзаде Мустафы в шатер к султану, опасаясь расправы, отправился двойник.

Гиселин Бусбек оказался умным дипломатом, он извлек урок из увиденного, верно оценил возможности Османской империи и силу ее правителя султана Сулеймана. Больше ошибок посол не допускал, а ведь служил связующим звеном между Австрией и Турцией еще очень долго, и при сыне Сулеймана, и при его внуке тоже.

Рустем-паша прислал два письма – одно жене Михримах Султан, второе теще – всесильной Хасеки Хуррем Султан, хотя мог бы написать только одной, все равно мать с дочерью словно единое целое.

– Госпожа, гонец от Рустем-паши…

По тому, как нынешний главный евнух Джафер-ага взволнован, ясно, что гонец срочный, а срочный гонец и не от Сулеймана, а от Рустема мог означать только… О нет!

Не успев сорвать печать с письма, почти выкрикнула:

– Повелитель?!

Евнух поспешно ответил:

– Нет, Повелитель здоров, да продлит Аллах его дни.

– Иншалла…

Строчки прыгали перед глазами, от волнения пыталась прочесть слева направо, руки дрожали, пришлось отвернуться от слуг, чтобы не заметили.

Но, конечно, заметили, хотя вида не подали. У нее вышколенные служанки, не хотят потерять свои места и отправиться топить печи в хаммам.

Рустем сообщал, что… Повелитель казнил шехзаде Мустафу!

– О Аллах!

Этого просто не могло быть! Но это было, вот оно сообщение Рустем-паши. На всякий случай глянула на печать, нет, все верно, да и почерк самого Рустема, не секретаря. Зять не умеет писать ровно, его строчки неизменно ползут вверх, потому весь текст получается изогнутым, и закорючка в конце предложения тоже его. Конечно, можно подделать, но зачем?

– Аллах, о чем я думаю, какая подделка, Мустафа казнен!

Эстер говорила, что на сей раз Повелитель решится, знала что-то неведомое ей, конечно, знала.

Роксолана вспомнила о застывших за ее спиной евнухе и служанках. Повернулась, окинула взглядом сверху вниз:

– За предательство Повелитель был вынужден казнить шехзаде Мустафу!

Надо бы не так, не «вынужден казнить», а «казнил», ибо никто не может вынудить сделать что-то Тень Аллаха на Земле. Но сказала прежде чем подумала.

Она гордилась бы тем, что стала матерью Vali Ahad – наследника трона, но в ту минуту не могла, в голове билась мысли о том, что в опасности сам султан. Янычары не простят Повелителю казни своего любимца. Что же будет, бунт в армии? А ведь армия так далеко от Стамбула. Успокаивала себя тем, что там Рустем-паша, Селим, там верные султану сипахи и янычары не все против султана…

Но успокоиться не получалось, сердце ныло и ныло.

Зато в Стамбуле янычар много, и все под рукой Кара-Ахмед-паши, который на защиту не встанет… А в память Роксоланы навсегда врезался бунт янычар, когда ей пришлось скрываться самой и укрывать у себя беременную Хатидже Султан.

Встрепенулась:

– Джафер-ага, пошли кого-то к Михримах Султан, пусть немедленно приедет сюда с Айше Хюмашах. И позовите ко мне Нурбану.

Хорошо, что перед походом Селим привез Нурбану и мальчиков в Топкапы. Роксолана понимала, что сын просто хотел отдохнуть от своей властной наложницы, но сейчас это оказалось кстати. Почему все вокруг поступали так, словно заранее знали о том, что произойдет?

Евнух сделал знак служанкам, чтобы вышли и склонился перед султаншей:

– Госпожа, я уже все сделал.

– Что сделал?

Поведение Джафера-аги только подкрепило ее подозрения. Она что, самая неосведомленная из всех живущих в Стамбуле и в этой империи?!

– Госпожа, не гневайтесь, гонец сказал, что шехзаде Мустафа казнен, а Рустем-паша снят с должности Великого визиря…