Набор фамильной жести Алпатова Ирина

Ирина Алпатова

НАБОР ФАМИЛЬНОЙ ЖЕСТИ

В их доме Татьяна играла роль семейного психотерапевта и оракула в одном лице, не считая, конечно, исполнения прямых обязанностей, именовавшихся обтекаемо – «помощница по хозяйству». Паша подозревала, что хозяйством, по крайней мере, с точки зрения самой Татьяны, являются главным образом маман и они с Машкой, а отец… отец всегда был величиной особой. Он был галактикой, далекой и загадочной, но от этого не менее притягательной и прекрасной.

Одним из многочисленных изречений Татьяны было: «Если что-то сразу не заладится, то и дальше пойдет кувырком, хоть ты тресни. Поэтому нужно просто сесть и переждать».

Да только где сейчас Татьяна и где она, Паша? И когда оно, собственно, началось, это самое «кувырком»? Может быть, в тот день, когда Паше попал в руки мятый затертый клочок бумаги? Он выглядел так, точно побывал во рту у коровы, а потом кто-то отнял его у изголодавшегося животного и опустил в почтовый ящик, предварительно нацарапав сверху – «Параскови Хлебникавай», то есть ей.

«Твая тетя бальна и хочит тибя видить…» Примерно так там было написано. Корявые буквы цеплялись одна за другую и все равно, не устояв на строке, заваливались на бок. Какой-нибудь малолетний хулиган? Нет, такому вряд ли пришла бы в голову мысль про болезни и родственников, не его тема. Паша не знала, о чем может написать хулиган, но уж точно не об этом. Она отправила бумажку прямо по назначению, а именно в мусорное ведро, и потом долго-долго мыла руки. Руки-то вымыла, до скрипа, но несколько дней ходила сама не своя. Дурацкая записка время от времени всплывала в памяти и портила настроение. Есть же на свете любители идиотских шуток… У Прасковьи Хлебниковой не было никаких теть, у нее были маман, сестра и Татьяна. Все.

Потом пришло еще одно послание, не многим лучше первого, но оно было запечатано в конверт, и даже штемпель имелся, то есть некто не поленился и продолжил шутку дальше. И опять речь шла про «бальную тетю», которая хотела видеть Пашу, и только ее.

Паша решила, что именно затрапезный вид посланий ее и пугает. Напиши этот шутник на нормальной бумаге, нормальным почерком, ей было бы не так тревожно. А теперь она догадывалась, что кто-то совсем чужой из какой-то совершенно неизвестной ей жизни, а потому особенно опасный и страшный, надумал с ней поиграть. Такой же страшный, как та старуха…

На сей раз Паша не стала выбрасывать записку в мусор, а показала ее Татьяне, потому что та, как никто другой, умела все объяснить и уладить. Вот и теперь Паша в глубине души надеялась, что Татьяна быстренько во всем разберется и скажет, что не нужно обращать внимания на дураков, потому что их на свете ох как много. Мисс Марпл, щуря глаза и шевеля губами, несколько раз перечитала каракули, внимательно оглядела конверт и даже понюхала, а затем изрекла:

– Ох, чует мое сердце, не к добру это. – И… понесла показывать листок маман.

Вот этого Паша не ожидала и бросилась было Татьяну отговаривать – глупо лезть к маман с такими пустяками, но куда там: эксперта было не остановить. Он, шлепая по полу босыми пятками, уже несся на прием к вышестоящему начальству и тащил за собой Пашу.

– Вот, Марина Андревна, – Татьяна протянула письмо матери, – вы только посмотрите, что они нашей Паше пишут!

Маман мерзкий листок брать не спешила, еще бы, она сначала посмотрела на Татьяну, потом на дочь, которая с глупым видом топталась рядом, и лишь затем спросила с отвращением:

– Что это?

– Так я же и говорю! Пишут вот, вроде как у нее тетя больна… – Татьяна указала на Пашу и преданно уставилась на хозяйку. Она совершенно не видела идиотизма этой сцены, а Паша видела и от досады кусала губы. Нужно ей было связываться с ретивой Татьяной…

Маман все-таки взяла послание, брезгливо, двумя пальцами и, далеко отведя в сторону, прочла. И сказала то, чего Паша совершенно не ожидала услышать.

– Опять она! – и бросила бумажку на пол.

– И я говорю, – продолжила было гнуть свою линию Татьяна, но мать остановила ее движением ухоженной руки.

– Опять эта ужасная женщина… Сколько крови она мне попортила, сколько лет жизни отняла, и ей все мало!

Татьяна, раскрыв рот, готова была слушать и слушать. Она даже подалась вперед, боясь пропустить хоть слово, а у Паши появилось странное желание крикнуть, что она здесь совершенно ни при чем, но маман жестом велела им уйти, и они подчинились. За дверью Татьяна снова уставилась на поднятое с пола письмо с таким видом, будто рассматривала карту, на которой нарисован план острова сокровищ. А Паша никакого острова не видела, скорее уж черный пиратский флаг, суливший ей одни неприятности, и забилась в детскую, чем весьма разочаровала Татьяну.

В кои-то веки Паша была готова последовать принципу: «сядь в уголок и пережди». Не получилось.

Спустя несколько дней мать призвала Пашу в гостиную. Было ясно, что маман предстоящий разговор крайне неприятен – она крутила на крупных пальцах то один перстень, то другой, будто перебирая четки, и на Пашу не смотрела.

– Я надеялась, что теперь эта женщина наконец оставит нас в покое, но нет, ей все мало. Она снова вторгается в нашу жизнь, и я вынуждена кое-что объяснить. Это очень дальняя родственница твоего отца, старше его, они общались в молодости. Кажется, какое-то время жили в одном доме, и она возомнила, что их с Николаем связывает, так сказать, взаимное чувство. – Маман передернуло от собственных слов. – Но дело в том, что эта особа всегда была психически неуравновешенной. С возрастом проблема стала очень серьезной, и ее даже пришлось определить в специальный пансионат. Ну ты понимаешь…

Паша не очень-то понимала. То есть она совсем не понимала, почему кто-то пишет письма именно ей и почему именно ее хочет видеть сумасшедшая, как оказалось, старуха. И она решила уточнить:

– Но в том письме было написано, что она хочет меня видеть.

– Ну еще бы, – голос маман зазвучал презрительно и резко, – она вбила в свою больную голову, что ты как две капли воды похожа на отца. Ну или что-то в этом роде. Может быть, теперь ты для нее – это он. Мне сообщали, что болезнь прогрессирует. Возможно, эта чокнутая интриганка решила взяться за тебя, потому что ты слишком молода и неопытна, для того чтобы дать ей достойный отпор.

– Но зачем ей все это?

– Зачем?! Затем, чтобы сделать мне гадость. Она считает, что я разбила ей жизнь, потому что Николай предпочел меня. Она не может успокоиться и теперь, когда его не стало, готова испоганить память о нем и хотя бы так отомстить всем нам.

– Но что она может сделать, она же сумасшедшая?! – Вообще-то Паша не представляла, как можно «испоганить» что-либо, касавшееся отца.

В ответ маман раздраженно повела полными, обтянутыми шелком плечами:

– Ну… у нее и в самом деле сохранились какие-то письма, часть семейного архива. Я не знаю, что предосудительного мог сделать твой отец, но сейчас модно вытаскивать на свет чужое нижнее белье. В жизни любого человека можно найти что-то, какие-то ошибки, и при желании сделать из мухи слона. Сейчас все кому не лень пишут воспоминания, мемуары, биографии. Я боюсь, найдется желающий связаться с этой помешанной, захапать архив и сделать из него все что угодно. «Жареное» продать куда легче.

– А где он, этот архив? – осторожно спросила Паша.

– Понятия не имею. Эта чокнутая шантажистка куда-то спрятала бумаги, если, конечно, они у нее и в самом деле сохранились. Ужасно, если они существуют и до них доберется кто-то чужой. – Маман даже поежилась.

– А нельзя ее как-то уговорить не делать этого?

– Маразматичку, одержимую жаждой мести? Она ненавидит всех нас, всех, просто потому что мы существуем. Она писала мне письма с угрозами. Ее целью стало разрушить мою жизнь, понимаешь? Разрушить нашу семью. Вот теперь еще кто-то из ее подручных взялся за тебя.

Вообще-то в подметных письмах никаких угроз не было, Паша помнила точно. Но от этого на душе легче не становилось. Подумать только, кто-то ненавидит маман.

– А… может, она хочет денег?

– Зачем ей деньги? Она живет на всем готовом в пансионате. Я, между прочим, оплачиваю ее содержание, обходящееся мне в копеечку, и еще должна платить деньги неизвестно за что?

– А когда был жив папа, она тоже угрожала?

– Нет… Возможно, она до конца его дней на что-то рассчитывала. Люди с травмированной психикой живут в своем вымышленном мире… А когда Николая не стало, она поняла, что никогда не получит желаемого, и началось – письма, угрозы. Ведь мы остались одни… – голос матери дрогнул.

И вот тут к Паше пришло решение.

– Маман, а что, если я к ней съезжу? В этот пансионат. Может быть, она скажет, где папин архив. Вдруг я смогу ее уговорить? И она же вроде как зовет к себе… – В этот момент Паша действительно рвалась в бой и верила в свой успех. Ну или почти верила.

– Поедешь? Ты?! Не говори глупости. Я тебе запрещаю даже думать об этом!

Резкость маман была как пощечина, и Паша невольно отшатнулась, но потом взяла себя в руки. Мать была очень расстроена, и это все объясняло. Но Паша в самом деле могла хотя бы попытаться сделать что-нибудь для нее, для всей их семьи.

В конце концов маман сама поняла это и сдалась.

– Хорошо, поезжай, – сказала она Паше, – и покончим с этим раз и навсегда.

Маман написала письмо главврачу пансионата, и Паша отправилась в путь.

Пашина попутчица, тетенька в необъятной стеганой куртке и вязаной шапке с надписью «адидас», уже в десятый раз проверяла и увязывала свои многочисленные сумки, так и норовя толкнуть кого-нибудь своим пудовым задом. Паша попыталась вжаться в стенку вагона и отвернулась к окну – уж очень многое повидала на своем веку стеганая куртка. Электричка, резво мчавшаяся вперед, вдруг резко затормозила, а Паше показалось, что на нее уронили мешок, набитый камнями.

– Тпру! – на весь вагон рявкнул чей-то сердитый голос. – Не дрова везешь!

Кто-то взвизгнул, кто-то засмеялся, только Паше было не до шуток, она вообще не могла ни охнуть, ни вздохнуть. Вот так и сидела, не дыша, пока тетка, сопя, сползала с нее, а потом еще и одарила грозным взглядом. Само собой, на острых Пашиных коленках не очень-то посидишь.

Наконец Паша перевела дух и пошевелилась. Она поднялась, застегнула на «молнию» куртку и несколько раз осторожно переступила на месте – слава богу, ноги целы, – повесила на плечо свой любимый рюкзачок и пристроилась в очередь на выход.

– Сынок, а шарфик-то, шарфик вон оставил!

Паша оглянулась только тогда, когда старушечий голос повторил это у самого уха и чья-то рука тронула ее за плечо. Так это же она «сынок» и есть! Действительно, маленькая аккуратная старушка протягивала ей малиновый шарф, самолично связанный Татьяной. И в самом деле оставила.

«Ах» или «ух», ну что-то подобное издала бабуля, встретившись с Пашей взглядом, и вернулась на свое место – один сплошной укор. Паша ее отлично поняла: «Что же это за молодежь нынче пошла, не отличишь – где девка, а где парень». Она слышала это не раз, так что уже привыкла.

– Спасибо! – бодро поблагодарила обескураженную бабушку Паша и быстренько обмотала своего любимого пушистого удава вокруг шеи – на улице не лето.

Вокзальчик оказался крохотным, как будто позаимствованным из набора детской железной дороги – желтая коробочка со скрипучей дверцей, по бокам от нее два окна в частом переплете. И отчего это вдруг непонятное предчувствие, что-то вроде тревоги, шевельнулось в Пашиной груди? Но она не собиралась поддаваться панике и встала к единственному окошку в стене следом за щуплым дедком с большущим рюкзаком. Огляделась.

Почти все пространство зала ожидания занимала деревянная парковая скамья. Интересно, как ее сюда заносили? А может, никак? Вначале была скамья, а вокруг нее уже и возвели это игрушечное здание? По крайней мере, скамья выглядела монументально и солидно, куда презентабельнее самого вокзальчика. Паша так и не успела решить этот непростой ребус, потому что дедок отошел, уступив ей место у кассы.

В окошке сидела большая круглая голова в бигудях. То есть бигуди видно не было, но они легко угадывались под тонкой косынкой, расшитой золотым люрексом.

– Мне билет до Крюков, – попросила Паша, не без почтения глядя на это великолепие.

– Куда? До Крюков? – громко переспросила голова и не без удовольствия, как показалось Паше, провозгласила, что сегодня автобуса нет, автобус туда по будням ходит только во вторник и четверг. Плюс два выходных. График такой.

– Как это?! А мне сегодня надо. Что значит, сегодня нет?! – Паша готовилась, конечно, ко всяким сложностям, но не подозревала, что они начнутся так скоро.

– А то и значит, что по будням – во вторник и четверг. Это вам, девушка, не Сочи, народ валом не валит. Своих, когда надо, на рафике возят. А так никто пустой автобус туда-сюда гонять и бензин даром жечь не будет. Кого возить-то? – И голова отвернулась.

Паша почему-то всегда вызывала неприязнь у толстых больших женщин, по крайней мере, ей так казалось. Вот и теперь, она видела только эту самую голову, но знала, что кассирша большая и толстая; а та видела лишь Пашино лицо в окошке, но тоже знала, что Паша щуплая и маленькая, а если к тому же убрать толстые подошвы ботинок…

Это что же получается? Ей торчать здесь до следующего утра?! И где прикажете спать – на этой вот монументальной скамье?! Паша все еще смотрела на невзлюбившую ее тетку. Наконец та снизошла до совета и сказала небрежно:

– На такси едьте. Берите и едьте!

И Паша отправилась брать.

Вообще-то она вышла на улицу, совершенно уверенная в том, что про такси Золотая Голова сказала ей просто так, чтобы поскорее отвязаться, но нет, кассирша не обманула. Сразу за углом на небольшом заасфальтированном пятачке стояло «лицо кавказской национальности», поигрывая связкой ключей. Несмотря на холод, куртка на джигите была расстегнута и из нее вываливался очень толстый живот в поперечную полоску. Кит-полосатик… пассажиры именно так и обтекали его, как мелкая рыбешка – заплывшего на мелководье великана.

Нет, отчего-то ехать с таким никуда не хотелось, вон и машина его стояла в стороне за кустарником, будто притаившийся в засаде хищник. Между прочим, словно в подтверждение Пашиных мыслей, увешанная сумками адидасовская тетенька только перехватила поудобней одну из своих кошелок и бодро потопала мимо, сопровождаемая презрительным взглядом джигита.

Нечего стоять, поняла Паша – сейчас он, за неимением никого лучшего, поневоле зацепит взглядом ее неказистую фигурку, и они на пару исполнят номер «удав заглатывает кролика». Паша поправила на плече лямку рюкзака и с решительным видом зашагала прочь. Ага, вон тот рыжий ей подходил куда больше.

Естественно, что она заметила его не сразу – рыжий торчал со своей потрепанной «копейкой» поодаль: то ли подвозил кого, то ли встречал, да не встретил, и теперь топтался возле машины с потерянным видом. Низкорослый тощенький мужичок, что-то в нем, да и в его коньке-горбунке, было такое безнадежно-покорное, что Паша, не раздумывая, направилась к нему. Пожалела…

Вообще-то ей дурацкие поступки были не свойственны, но иногда все-таки случались, вот как в этот раз. На самом деле, ей давным-давно нужно было опомниться и следовать Татьяниному завету – забиться в уголок и не высовываться, но Паша этого не осознавала и поэтому подошла к мужичку и спросила:

– До Крюков не подбросите?

И ведь дядька не кинулся к машине, не засуетился, как это делают заждавшиеся таксисты. Нет, он как будто не сразу понял, о чем это Паша ему говорит, потом пристально вгляделся куда-то вдаль и даже вроде как к чему-то прислушался. Вот и Паше стоило вглядеться и пораскинуть мозгами, и тогда она, возможно, догадалась бы, что рыжий, похоже, дороги не знает и напрасно пытается пронзить орлиным взором пространство – все равно ничего не увидит. Какое там! Дядька кивнул – между прочим, не очень уверенно, – и Паша полезла в машину. Идиотка.

Прежде чем тронуться с места, «копейка» устрашающе взревела, пару раз чихнула и только тогда поехала. Нутро у нее тоже оказалось жалким: пахло какой-то кислятиной, все, что только можно, замотано изолентой. Вдобавок пальцы мужичонки были заклеены серым от грязи пластырем. Паша покрепче вцепилась в свой рюкзачок – так остро ей захотелось эвакуироваться из этой развалюшки.

Дождь то прекращался, то снова принимался за свое, и Пашино настроение было под стать погоде. Машина все-таки двигалась, а пейзаж за окном как будто нет: одни и те же голые деревья вперемешку с чахлыми елочками вдоль дороги. Хорошо хоть, дядька не пытался развлечь Пашу разговорами, она бы этого, наверное, не вынесла.

Наверное, ее слегка укачало, потому что она вздрогнула от неожиданности, когда водитель вдруг визгливо хохотнул:

– Во дают! Один столб на дороге, и тот нашли! – в его голосе явно слышалось восхищение.

Еще вопрос, кто кого нашел. Железная штанга с указателем стояла, согнувшись едва ли не пополам, как человек, которому дали под дых. Соперника поблизости не наблюдалось, но вряд ли он чувствовал себя многим лучше. А ушибленный столб корчился на развилке дорог, при этом доска с надписью «Крюки 7 км» многозначительно указывала в землю. Как хотите, так и понимайте.

Если бы водитель притормозил, задумался или подкинул монетку или изрек что-нибудь типа «мы не местные…», Паша, возможно, и спохватилась бы, наконец. Но у рыжего, похоже, тоже в этот день все шло не так, и он упрямо пер напролом. Поэтому они свернули на правую дорогу, хотя с таким же успехом могли свернуть налево.

У Паши затекли ноги, от кислой вони кружилась голова. Она до рези в глазах всматривалась в серую дымку, каждую минуту ожидая, что вот-вот покажутся Крюки, ведь осталось совсем немного. Наверное, они оба с водителем не заметили, когда именно эта правая дорога, плохо заасфальтированная, можно сказать, кончилась и превратилась в проселочную. Их жалкая скорлупка, завывая и подпрыгивая на каждой колдобине, осторожно кралась по вселенской грязи, но «Крюки 7 км» пока не показывались.

«Все, – думала Паша, – сейчас он остановится и скажет: «Дальше не поеду». Она стискивала зубы, когда машину подбрасывало на ухабах, и задерживала дыхание, когда они «заплывали» особенно глубоко, и с отчаянием всматривалась вдаль – ну давай же, давай! Ну еще чуть-чуть, ну еще…

Наверное, она так сильно этого хотела, так ждала, что даже пискнула от радости, когда вдалеке и в самом деле вдруг проступила то ли стена, то ли серый длинный забор. Ну наконец-то! И вот тут дядька это сказал. Выдавил из себя слова, как выдавливают остатки пасты из тюбика. Несчастный сморчок наскреб крохи решимости, если она у него вообще водилась, и пробубнил утробным голосом:

– Все, нельзя дальше. Не поеду.

Все-таки в первую секунду Паша рыжему не поверила и посмотрела на него вопросительно. Как это он не поедет дальше?! Да вон же Крюки, вон, виднеются за деревьями! Под недоумевающе-возмущенным Пашиным взглядом плохо выбритая дядькина щека налилась свекольным цветом. Рыжие всегда так краснеют – от кончиков волос до пяток, Паша была в этом твердо убеждена, пусть лишь теоретически. Вот ее бывший начальник… нет, уж он здесь был совсем некстати, даром что рыжий.

– Вы что, с ума сошли? Мы же почти приехали. Вон, видите? – И Паша ткнула пальцем в заляпанное грязью лобовое стекло.

– А если я здесь засяду, ты меня, что ли, вытаскивать будешь? – показал характер рыжий и решительно потянул на себя запеленатый в черную изоленту рычаг. Их субмарина, натужно фыркнув, с готовностью остановилась. Все, приехали.

Паша так долго сидела, не шевелясь, что у дядьки, похоже, сдали нервы. Он завозился на своем продавленном сиденье и сказал трагическим, как он считал, голосом:

– Да и кардан вон опять же застучал, обратно бы доехать…

Паша, между прочим, никакого стука не слышала, но по мрачному тону водителя поняла, что не стоит выказывать свою осведомленность. И уговаривать бесполезно – он уже все решил. Конечно, существовал еще один вариант – снова вернуться в пункт «А» и повторить попытку. Но не с этим недотепой и его якобы стучащим карданом. Пахло просто ужасно, наверное, кого-нибудь в этой душегубке уже стошнило, и не раз. Нужно было взять другую машину, хотя бы и того кита в полоску.

И вот тут хваленый Пашин здравый смысл взял да изменил ей. В очередной раз. Ведь почему в Крюки поехала именно она? Да потому что только она и могла это сделать. У маман – хрупкое здоровье и расшатанная нервная система, у Машки – красота и талант, а вот у Паши – выносливость и житейская хватка. Ну как она могла отступить?

Паша покопалась в рюкзачке, достала деньги и протянула водителю:

– Столько хватит?

– А? – тупо спросил дядька и косо глянул на смятую сотенную.

– Пешком дойду, – с вызовом сказала Паша и покрепче ухватилась за рюкзачок. Как будто кто-то стал бы ее удерживать.

– Но… – снова подал признаки жизни рыжий и неуверенным жестом сунул деньги в карман. Скотина! Довез только до половины пути, да еще и как будто сомневается, хватит или нет.

Короче, Паша отвернулась от него и открыла дверцу.

Чпок! – вокруг щиколотки с плотоядным звуком сомкнулась ледяная жижа и ринулась внутрь ее шикарного ботинка. Не может быть! – мысленно застонала Паша и чуть было не втянула ногу обратно. Но тут рыжий за ее спиной громко засопел, видимо испугавшись, что Паша того и гляди осквернит «салон» его посудины.

Теперь уже не было никакого смысла оплакивать первый и беречь второй, пока еще сухой, ботиночек, и Паша с отвагой идиотки вылезла из машины. Чпок! – это вторая нога канула в бездну. Паша покачнулась и, чуть не упав, схватилась за ручку дверцы. Перед ней мелькнула совершенно ошалелая физиономия водителя, потрясенного столь стремительным исходом из машины не вполне вменяемой пассажирки, и в самом деле готовой идти пешком. В конце концов, дверца с лязгом захлопнулась, и капитулировавшая перед трудностями «копейка» довольно резво дала задний ход.

Паша постояла, запретив себе две вещи: оглядываться на утробный рев за спиной и смотреть вниз, туда, где, предположительно, должны были быть ее ноги. Конечно, дождь, мелкий и нудный, припустил еще сильней. «Только для вас», – мрачно прокомментировала она и неловко потащила из рюкзачка зонт.

Ноги начали замерзать, напомнив, что нужно двигаться, а не стоять столбом в ледяной луже. Паша сделала один осторожный шаг, потом другой – главное не упасть. Пройдя несколько метров, она все-таки не выдержала, и оглянулась и не поверила собственным глазам – дорога была абсолютно пуста. Не может быть! Не испарилось же это корыто, на самом деле? Паше вдруг стало так одиноко и страшно, что захотелось завыть и броситься назад, она даже сделала один маленький шажок, но тут здравый смысл надумал проснуться или прийти в себя после глубокого обморока и велел Паше не психовать.

Она сообразила, в чем дело, – просто дорога плавно петляла среди деревьев, действительно напоминая узкую речушку с положенными ей омутами и мелководьями. Вроде бы и лес вокруг был не густой, но поворот надежно прятался за деревьями и серой дымкой дождя. Тут же, точно в подтверждение Пашиной догадки, вдалеке напоследок раздался рев автомобиля. Потом все стихло.

Паша поправила на плече лямку, крепче стиснула ручку зонта и пошла вперед. Если есть дорога, значит, она непременно куда-нибудь тебя приведет. Да и что значит «куда-нибудь»? Вон же они, Крюки, рукой подать. Вот туда Паша и направилась

Еще в детстве она видела в цирке прелестных крошечных китаянок, которые, размахивая разноцветными зонтиками, словно бабочки, порхали над натянутым канатом, ни разу не дрогнув и не оступившись. Увы, Паша не была китаянкой и разбитая скользкая дорога была, пожалуй, покруче любого каната. Паша шла, с трудом сохраняя равновесие и без конца оступаясь, зонт только мешал. Она тщетно попыталась стряхнуть с него капли, закрыла и снова засунула в рюкзак.

И потом, какое значение имел дождь, ливший ей на плечи, если в ботинках хлюпала вода? В ее чудесных стильных ботинках за двести долларов… Да, эта покупка была самым настоящим безумством, но Паша мечтала о них два года! Единственная вещь, которую ей очень хотелось иметь. Окажись сейчас поблизости создатели этой обуви «на все случаи жизни», они сошли бы с ума, увидев, что вытворяют с их ботиночками. Такой случай они уж точно не предусмотрели – то, что придумала Паша, не придумывал еще никто.

Дорога то шла под уклон, то едва заметно взбиралась вверх. Симпатичное, должно быть, местечко, если ты не шлепаешь по грязи, да еще под нудным дождем. Паша все шла и шла, уже механически переставляя заледеневшие ноги. Теперь даже вонючее и тесное нутро «копейки» вспомнилось как самое уютное и теплое место на земле. Про дом она вообще старалась не думать.

И вот еще что. Стены, ну той самой, которую Паша разглядела из машины, не было. Получалось, что Паше, как бедуину в пустыне, привиделся мираж. А может, ей снится кошмар? Может, она, как в детстве, сбросила с себя во сне одеяло и мерзнет, свернувшись на постели маленьким дрожащим клубком? Но тогда ей уже давно пора проснуться и укутаться потеплее, да только вот все никак не получается.

Паша оглянулась, и сердце снова тоскливо сжалось – пустынная дорога и голый неприветливый лес… Нет, как она могла оказаться здесь совершенно одна, и кто сказал, что там впереди и в самом деле Крюки? Ну вот, теперь она еще и испугалась – отсталое развитие, запоздалые рефлексы, сказала бы Машка. Паша не без усилия перекинула на другое плечо от чего-то потяжелевший рюкзачок и затянула потуже шнур внизу куртки. Она не позволит себе отчаиваться, просто нужно идти вперед и думать о чем-нибудь хорошем. И она шла.

Дорога становилась все уже, но Паша заметила это как-то вдруг, когда в сотый раз, едва удержавшись от падения, поняла, что идет скорее по очень просторной пешеходной тропе, заросшей по краям кустарником. То, что ни один автобус здесь не проезжал, по крайней мере, лет двадцать – ясно, но что дорога все-таки действующая, тоже ясно. Или второй вариант она просто придумала для самоуспокоения?

А что, если скоро этот жалкий след цивилизации все-таки исчезнет совсем и окажется, что вон за теми корявыми елками простираются лишь леса да болота? «Ну и что, – ответила Паша не себе, а ужасу, шевельнувшемуся где-то внутри, – вот тогда поверну и пойду обратно, а что такого? Я все умею, я толковая, выносливая, я все делаю как надо. Машка бы сейчас… Да Маня никогда не оказалась бы в таком положении, вот что».

Смешно, но Бог, наверное, задумал Пашу не такой, какой она стала, потому что с первых секунд своего существования, еще в утробе матери, она пряталась. Возможно, просто техника подвела или врач оказался неопытным, но Пашу разглядели не сразу, то есть вообще не разглядели. Машка – да, с ней все было ясно с первого взгляда: крупная девочка, активно двигается. И сердце у сестры работало как «пламенный мотор», за его стуком врачиха, наблюдавшая маман, не сразу расслышала некие подозрительные шорохи, оказавшиеся Пашиным сердцебиением.

«Не может быть», – сказала врачиха. «Кошмар», – сказала маман. Возможно, она произнесла совсем другое слово, но из не очень внятных и очень редких ее воспоминаний на эту тему Паша сделала примерно такой вывод. Маман ужаснулась. Но только сначала, от неожиданности, утешала себя Паша, она и сама бы ужаснулась, наверное. Потом все изменилось, по крайней мере, Паша сделала все от нее зависящее, чтобы маман больше никогда не считала ее появление на свет кошмаром.

Ну так вот, насчет обследования. Во время попытки номер два, после того как было обнаружено присутствие в животе матери неопознанного объекта или, точнее сказать, субъекта, техника сыграла с маман еще одну шутку – она взяла да и показала, что за крупной активной Машкой скрывается робкий тихий Паша. Почему именно Паша, а не Коля или, скажем, Сергей? У Паши опять же были на этот счет некоторые соображения, не очень ее утешавшие.

С Машкиным именем все было ясно: отец – выдающийся музыкант, мать – прекрасная певица, волею судеб отказавшаяся от блестящей карьеры и посвятившая себя великому мужу. Спрашивается, какое еще имя она могла дать своей дочери? Естественно, имя другой прекрасной певицы, которой рукоплескал весь мир. Вот так, еще в животе матери крупная активная девочка стала Марией. Когда же на экране прибора из-за спины Марии вдруг робко выглянул некий мальчик, маман решила – а пусть он будет… ну скажем, Пашей. Маша – Паша, удобно… Хотя нет, не так. Вроде бы все-таки отец предложил это имя для сына. Конечно, он был рад рождению дочери, но сын… Сын – это просто отлично.

А этот самый Паша, как потом выяснилось, держал, образно говоря, в кармане фигу, которая и ввела врача в заблуждение, и через десять минут после девочки родился… родилась опять девочка. Маман успела привыкнуть к выбранным именам, и кто-то умный напомнил ей о существовании прекрасного старинного имени – Прасковья. Этому кому-то Паша была ну очень благодарна, благодарна до такой степени, что иногда представляла, как выдергивает волосенки на гениальной голове. Потом, правда, Паша со своим именем смирилась.

Для Марии заранее была приготовлена колыбель, в которой, по преданиям, спала в младенческом возрасте мать. Для Паши тоже нужно было что-то готовить, но маман так сильно удивлялась и все никак не могла осознать до конца важность сделанного врачами открытия, что после рождения Паша какое-то время спала в футляре из-под виолончели. Естественно, этого она никак помнить не могла, но ей казалось, что-то такое все же припоминается, и выучила эту краткую историю наизусть.

Возможно, именно из-за футляра маман позже решила, что Мария станет великой скрипачкой или, если бог даст, певицей, а Паша – виолончелисткой. Но Паша в этом отношении ее надежд не оправдала, на великую, да еще виолончелистку она не потянула как-то сразу. Маша занималась по классу скрипки, а Паша – фортепиано. Виолончель долгое время превосходила ее по размерам, и вряд ли Паша смогла бы с ней далеко уйти. Во всех смыслах. При этом преподаватели говорили про Машку, что она способная, но ленивая, а про Пашу ничего не говорили, но она все равно старалась.

Был ли разочарован отец? Возможно, но Паша этого так никогда и не узнала наверняка. Отец был недосягаем. Даже Машке приходилось усмирять свой норов, когда он работал или отдыхал, хотя именно в эти часы ее начинало тянуть на подвиги. Машка никак не желала сидеть тихо в их детской и рвалась прогалопировать на кухню, чтобы стянуть чего-нибудь вкусненького и при этом грохнуть дверцей холодильника, уронить чашку – папино присутствие в доме почему-то пробуждало в Машке зверский аппетит.

Однажды после неудачной, то есть особенно шумной, Маниной экспедиции дверь резко распахнулась и в детскую вошла маман. Она очень редко переступала порог их комнаты, и Паша как-то сразу внутренне подобралась, угадав родительский гнев, и не ошиблась.

– Куда ты смотришь? – обратилась маман к Паше. – Ты что, совсем не можешь за ней уследить? А я так рассчитывала на твой здравый смысл и твою ответственность.

Паша не очень поняла детали, но суть ухватила точно – маман считает ее умной и серьезной, она на Пашу рассчитывает! И все, отныне Манина участь была решена. Ну и пусть эта упрямая кобыла пихалась и умела очень больно щипаться, маленькая тщедушная Паша стояла насмерть – сказали сидеть тихо, вот и сиди! И Машка не могла вырваться из своего стойла. Пусть она мстила, но Паша старалась не обращать внимания на увесистые плюхи, которыми награждала ее сестра, доверие матери того стоило.

Став постарше, Машка изменила тактику и стала применять более изощренные методы: всех домработниц, когда-либо переступавших порог их квартиры, она упорно звала Пашами. Домработницы, все как одна, обижались, а Машка картинно пожимала круглыми плечами: ой, ну какая разница? Возможно, за это домработницы «Паши» Маню не любили, а свою новоявленную тезку старались почему-то подкормить и говорили примерно одно и то же: «Господи, и в чем только душа держится?»

Какая глупость. Паша отлично знала, что она ужас какая сильная, она даже занималась по утрам гимнастикой, пока Маня досматривала последние утренние сны, и потом украдкой щупала свои тоненькие ручки – не появились ли на них, наконец, мускулы. То есть иногда тот самый несостоявшийся мальчик давал о себе знать.

Вот взять, например, коньки. Машка как встала на лед своими крепкими толстенькими ножками, отставила круглую попку и пусть неуверенно, но покатилась. А у Паши сразу обнаружилась целая куча лишних суставов, которые ходили туда-сюда и заставляли ноги разъезжаться в разные стороны. Ей пришлось нелегко, но коньки она все равно приручила. Короче, у Мани вдобавок к врожденному слуху обнаружилось врожденное чувство равновесия. Похоже, у нее имелся целый комплект всяких врожденных достоинств, которые еще ждали своей очереди, чтобы проявиться.

У Паши тоже все оказалось как всегда, то есть она была упорной. Разве что рисовать у нее вдруг получилось легко и просто – росчерком пера или взмахом карандаша, на любом клочке бумаги. «У тебя, Паша, явный талант», – говорила учительница по ИЗО. Только Паша нисколько этой похвалой не гордилась – смешное название предмета, стало быть, и «талант» тоже смешной и ненастоящий. Так – пустяк, баловство.

В общем, они с сестрой тихонько воевали. Но, между прочим, добытыми нелегальным путем пирогами Паша всегда делилась с вреднюгой Машкой, и та, хотя и принимала трофеи снисходительно, трескала их, будь здоров.

Только с последней и самой стойкой помощницей по хозяйству Манин фокус с именем, можно сказать, не удался. Помощница эта хоть и звалась Татьяной, обижаться и спорить не стала: Паша так Паша, но упорно стала звать Маню Марыей. Машке это совершенно не понравилось, маман тоже – она несколько раз делала домработнице замечания. Та преданно смотрела на хозяйку круглыми карими глазами и повторяла:

– Ну так я же и говорю – Марыя.

Татьяна оказалась человеком одиноким, она готова была пребывать на своем посту без выходных и отпусков. Маман даже пришлось несколько умерить ее пыл, но все равно помощница по хозяйству со своим личным временем не считалась, возможно, она просто не знала, что это такое. Паша очень быстро с Татьяной подружилась, потому что с такой доброй теткой было невозможно не дружить, и на кухне было куда уютнее, чем в детской. Паша садилась на любимое место у окна и под пение чайника разговаривала с Татьяной о чем угодно. И даже лепила с ней пельмени. Маман почему-то считала это блюдо «плебейским», но Паше оно все равно нравилось. Вдвоем с Татьяной они варили аппетитные «ушки», когда маман не было дома. То есть у них получилось тайное общество любителей пельменей.

А еще Паша в свое время пользовалась большим авторитетом у воспитателей детского сада. Ну и пусть на каждый Новый год Машка была записной снегурочкой, а Паша одной из многочисленных снежинок, звездочек, зайчиков. Именно ей, Паше, говорили, что нужно будет принести на следующий день, или, например, детсадовская фельдшерица говорила:

– Паша, передай маме, что у Маши непонятная сыпь, а температура нормальная, горло чистое. Очень похоже на диатез… дома нужно питаться правильно, поменьше сладкого и никаких жвачек…

Ди-а-тез… да, какое шершавое слово, совсем как Манина кожа из-за этих мелких прыщиков… Ну еще бы у Машки не было сыпи, если они на пару с Валериком Ждановым тайком лопали тянучки ядовитого цвета. Это Валерик таким образом оказывал Машке внимание.

Паша все исполняла в самом лучшем виде: она ничего не говорила маман про правильное питание, а выгребала из Машиных карманов сладкие запасы, невзирая на довольно ощутимое сопротивление, и выкидывала их без всякого сожаления. И через дорогу, хотя бы совсем не опасную, она Машку переводила, а не наоборот, и сестра с возмущенным видом все-таки позволяла волочь себя за белый пушистый шарф, а уж Паша старалась вовсю.

Вообще-то однажды, давным-давно, маман сделала попытку взять к девочкам гувернантку, так это, кажется, называлось. Она должна была учить сестер хорошим манерам и французскому языку. Гувернантка у них не прижилась, как, впрочем, не прижились и ее предшественницы, их Паша помнила очень смутно.

«Я не собираюсь по восемь часов торчать с детьми на улице» – вроде так объявила последняя в списке и ушла. Пускай не прижилась гувернантка, зато прижилось одно из немногих выученных сестрами слов – «маман». Так мать первой назвала Маня, и та нисколько не рассердилась, а вполне благосклонно посмотрела на дочь. Паша вначале сопротивлялась, ей слово не очень нравилось – какое-то чужое и холодноватое, но потом тоже привыкла.

Вообще они с сестрой обе любили время, когда с гастролей возвращался отец, потому что тогда в их большую квартиру набивалась немыслимая прорва народу, становилось тесно и безалаберно, и никто, ну абсолютно никто не обращал на девочек внимания. Даже маман почти забывала об их существовании.

Паша ловила фразы, которые хотя бы косвенно относились к отцу, разглядывала на особенных папиных сумках ярлычки и наклейки. Отец почти всегда привозил из поездок открытки и путеводители. «Города, которых я не видел. Даже это вот не сам покупал…» – говорил он. Паша кнопками прикрепляла чудесно и странно пахнущие листы бумаги к стене над кроватью и со словарями и книгами мысленно отправлялась вслед за отцом. Неважно, что дома и улицы выглядели лишь набором линий и прямоугольников, а реки – извилистыми синими нитями. Паша и отец вдвоем бродили по набережным и прихотливым мостикам, вместе смотрели на дворцы и соборы и, главное, без конца разговаривали. И папа страшно удивлялся, откуда Паша столько знает про музеи, улицы, памятники и про все-все-все.

Конечно, самые замечательные минуты наступали тогда, когда Паша откуда-нибудь из уголка смотрела на отца, окруженного друзьями и поклонниками, самого замечательного, талантливого и красивого. Она уже читала книжки про античных богов и знала, кого именно напоминает папа. Паша и хотела и боялась попасться ему на глаза. Вот если бы она была сыном, тогда да, она бы не стала робеть, а так пусть и Паша, но не настоящий, а какая-то там Прасковья.

А однажды, в такой вот чудесный день, произошел возмутительный случай. Машка – ну а кто же еще? – все-таки сунулась туда, куда ее не звали, причем со своим совершенно непередаваемо-нахальным видом. Паша, как всегда, забилась в уголок за старым кабинетным роялем и ничего не могла с этим поделать.

– О-о! – протянуло сразу несколько голосов. – Ка-акая красавица растет…

А этой дурехе большего и не требовалось. Она вроде как смущенно подобралась вплотную к отцу и встала рядом. Рядом! И маман, всегда сидевшая возле папы, всегда ослепительно нарядная, сказала особенным «гостевым» голосом:

– Да, это наша надежда, но, боже мой, как трудно растить талант…

И все вокруг поддакивали и твердили, как заведенные, одно и то же: «Красавица растет, красавица растет…» А кто-то добавил: «Вся в мать».

Паша очень осторожно выбралась из своего укрытия и скользнула в детскую, так и не поняв, хочет она или нет, чтобы кто-нибудь вспомнил и про нее. Что, если за ней придут, чтобы посмотреть на вторую дочь? И что они скажут?

Беспокоилась Паша совершенно напрасно, никто не пришел. А к Машке она стала с того дня присматриваться и честно призналась самой себе – да, сестра у нее действительно растет красавицей.

Себя Паша тоже иногда пристально рассматривала в многочисленных зеркалах, выбрав, наконец, одно, которое ей все-таки немного льстило. Но даже в этом вполне дружественном зеркале Паша видела не то, что ей хотелось. Ну хорошо, она родилась девчонкой, ну что же теперь поделаешь! Но почему именно такой вот девчонкой? Почему? Вот они с Маней двойняшки и при этом совершенно непохожи, ну ни капельки.

Потом, в старших классах, она узнала про яйцеклетки, деление и прочие тонкости, узнала и даже немного рассердилась: опять же Машке яйцеклетка досталась такая, какая надо, а ей, Паше, явно с дефектом. Вот ведь свинство какое. Но миролюбивое зеркало Пашу все-таки выручило, потому что однажды, глядясь в него, она решила, что похожа на отца. Вот оно! Пусть Маня будет маминой дочкой, зато Паша – папиной, ну и маминой, само собой, только чуть меньше.

Маман была, что называется, шикарной женщиной. Высокая, крупная, с копной золотистых волос, она всегда напоминала Паше по меньшей мере императрицу. У нее было божественное меццо-сопрано. К сожалению, Паша знала об этом только понаслышке, потому что в результате какой-то болезни с певческой карьерой маман было покончено, она совсем перестала петь, даже дома. Но модуляции ее голоса нисколько не пострадали и вместе с недюжинными актерскими способностями творили чудеса.

По телефону говорила одна женщина, с гостями – другая, с домработницами – третья, и так до бесконечности. Паша, пожалуй, не решилась бы с точностью назвать, сколько образов матери она знала. А один… один она, страшно сказать, ужасно не любила и в глубине души даже его побаивалась, ну совсем чуть-чуть. Это происходило в те дни, когда на всю квартиру звучал ледяной голос маман:

– Прасковья, подойди ко мне!

Если Маня в этот момент была поблизости, то она тоже замирала и с любопытством и опаской смотрела на Пашу. А Прасковья, чуть задержав дыхание, шла на зов. Она в самом деле не могла дышать, потому что воздух вокруг нее становился плотным и колючим, и если бы Паша смело вдохнула-выдохнула, то наверняка заметила бы морозный пар. Сил на эксперимент у нее никогда не было, да она просто обо всем забывала и обреченно шла в покои снежной королевы. И все знали, что Прасковья чем-то прогневала маман, и теперь ее призывали к ответу.

– Прасковья! Вчера вы ушли с сольфеджио, и Наталья Григорьевна вами крайне недовольна… Как прикажешь это понимать? Мне в очередной раз нужно напоминать вам, чьи вы дети? Вы в очередной раз забыли, чью фамилию носите?

У маман были необычные глаза – очень светлые, прозрачные, с тяжелыми веками. Паша цепенела под их немигающим взглядом. Оцепенение начиналось снизу – холодели ноги, потом живот, грудь, шея. Язык прилипал к нёбу, и Паша стояла немым каменным истуканом. Потом это проходило, и тело, точно вспомнив, что оно все-таки живое, начинало дрожать мелкой дрожью, но не от страха, нет. Оттого, что она не оправдала доверие матери.

Итак, маман, чуть прищурившись, смотрела на Пашу и ждала ответа. Ее лицо было неподвижным, а нога, закинутая на другую ногу, мерно покачивалась. Паша с усилием отводила взгляд от лица матери и смотрела, как в такт с ногой покачивается на кончиках пальцев нарядный башмачок, украшенный белым пушистым шариком. Чей это мех? Наверное, зайчонка, который не слушался, зайчонка, которому не повезло…

В комнате делалось очень тихо, тихо до такой степени, что было отлично слышно, как за полуприкрытой дверью гостиной сопит Машка. Паша знала, что маман тоже слышит это сопение, но смотрела она на Пашу и ждала ответа от нее, а не от вредной Машки. А что Паша могла ей ответить? Что Машка весь урок просидела в сквере с неким долговязым типом и что этот тип все время ей что-то шептал на ухо и, может быть, страшно подумать, даже целовал? И Машка все время хихикала и пищала, как придушенная мышь? Она ведь отлично знала, что Паша подсматривает за ними и исходит праведным гневом, и поэтому нарочно прижималась к типу и запрокидывала назад голову и хохотала, изображая из себя невесть кого.

Ну не могла Паша сказать маман про все это, про Машкин писк, про то, как светятся на солнце волосы Машкиного ухажера. А маман продолжала тяжело молчать, а потом веско напоминала:

– Я жду.

Это было невыносимо, Паша сдавалась первой и выдавала что-нибудь дурацкое, вроде того, что у Машки разболелась голова и они немного прогулялись… Маман изгибала красивую, тщательно нарисованную бровь и говорила всегда одно и то же:

– Вы всегда должны помнить, кто вы. Вы – Хлебниковы. Я должна объяснять что-либо еще?

Паша судорожно мотала головой и спиной чувствовала, как прикрывается дверь – больная на голову Машка тоже не нуждалась в объяснениях и тихо смывалась, в такие моменты она умела ходить почти беззвучно. А Паше оставалось только дождаться последней, заключительной и самой обидной, между прочим, фразы.

– Я думала, что ты более ответственный человек, Паша. Иди… – И несчастная Паша уходила.

– Это все ты, все из-за тебя, – чуть не плача выговаривала она потом сестре, но Машка моментально превращалась в упертую корову. Она поджимала пухлые губы и, прищурившись, с презрительным видом смотрела мимо Паши, а той казалось, что Маня и вовсе ее не слышит, тем более что Паша доставала ей только до плеча, дылде этакой.

И при этом Паша просто физически ненавидела того типа, который портил им жизнь. Подумать только, у него была просто недопустимая для такого козла фамилия – Ленский. Или Ленский появился позже? Дело в том, что Паша совершенно не помнила, когда именно он влез в их жизнь, временами ей казалось, что Ленский был всегда.

А как Паша с ним познакомилась? Да это же просто ужас!

Зима. Они с Маней учились в одиннадцатом классе. Ужасное было время, Паша ненавидела любое напоминание о нем, а вот как раз напоминаний было предостаточно.

Этот мерзавец испоганил самим фактом своего существования великое произведение великого поэта. Паша специально перечитала «Евгения Онегина». Так и есть – в имение Лариных таскался некий тип, который вопреки всему носил куртку и джинсы, безобразно скалил из-под светлых усов белые зубы и абсолютно фальшивым голосом произносил бессмертные слова. Это во-первых.

Пушкиным подлый тип не ограничился и проделал ту же пакость с другим не менее великим творением не менее великого композитора. Как-то незаметно для себя Паша выучила партию Ленского назубок и могла мысленно слушать ее с любого места, с любой ноты. То есть как будто в ее голове оказалась плёночка с записью: только смотри и слушай. Так вот, на этой плёночке Ленский пел свое знаменитое «Что день грядущий мне готовит…», а потом дулом дуэльного пистолета, невесть откуда взявшегося, чесал себе висок. Темные кудри до плеч сползали набок, и из-под них выбивались тускло-золотые вихры. И Ленский издевательски подмигивал Паше. Это во-вторых.

Ну а в-третьих, он был белобрысым, а Паша белобрысых просто не выносила. Вообще, надо заметить, что от романтичного героя в нем не было абсолютно ничего, он вечно, насколько Паша могла это наблюдать, скалился. Такой сам пристрелил бы Онегина и даже глазом не моргнул бы, скотина.

И наконец, самым страшным пороком Ленского был его явно преклонный возраст. Да-да, он был старым, носил ужасные усы и бороду! Паша не могла понять, что могла найти Машка в этом дядьке. А сестрица вообще потеряла голову, то есть обнаглела вконец. Она уходила с уроков, причем оставляла Паше свой модный портфельчик, а иногда и скрипку, и та таскалась со всем скарбом, как вокзальный грузчик. Хорошо еще, что Машка большинство учебников оставляла дома. И все же Паша сделала свое черное дело, хотя потом бесполезно старалась утешить себя тем, что просто выполнила долг, примерно так, как это описывают в старинных романах.

Все получилось просто ужасно. Старикан Ленский все-таки еще не был настолько слепым и глухим, чтобы не замечать унылую Пашину фигуру, пытающуюся поспеть за кобылой Машкой, и решил ее слегка повоспитывать. Однажды, когда Паша села сестрице на хвост, а с ранцем и портфелем это было ох как непросто, Ленский не стал уходить от преследования, а наоборот, резко повернул назад и, сверкая своей фарфоровой челюстью из-под усов, пошел Паше навстречу. И напрасно обалдевшая Машка висла у него на руке и пыталась при этом испепелить сестру взглядом. Роковая встреча состоялась, они сошлись…

– Привет! – сказал Ленский, подойдя к Паше почти вплотную. Он стоял так близко, что Паша разглядела даже снежинки, блестевшие в его волосах, как звездочки. И почему-то они не таяли.

– Ты Машин братишка?

«Ишь ты, нашел братишку», – подумала почти обезумевшая от страха Паша. Это на расстоянии она прекрасно представляла себе, как именно можно было бы расправиться со старым козлом, но вблизи… Ленский был высоченным и смотрел на Пашу сверху вниз весело и покровительственно, и от этого ей стало еще хуже. И тогда Паша брякнула первое, что пришло ей в голову:

– Отвяжитесь от моей сестры!

Ленский ничего не успел ей ответить, потому что на Пашу налетела эта самая сестра и зашипела, как змея подколодная, требуя заткнуться и исчезнуть. Паша никогда не видела Маню такой и потрясенно смотрела в ее разъяренное лицо.

– Но он же старый! Он же почти дед! – крикнула она непонятно откуда взявшейся фурии. Машка еще пуще зашипела и чуть ли не полезла на Пашу с кулаками, и тогда та вдруг обратилась к Ленскому, смотревшему на них с недоумевающей улыбкой:

– Ведь правда, что у вас зубы вставные? Скажите ей!

Ленский перестал скалить вставные зубы, из-за чего его лицо стало вполне человеческим, а не манекенным, и растерянно ответил:

– Нет, почему же, свои…

Тут Машка закричала ей такое… Паша даже отшатнулась и пришла в себя. Ах так, она зануда и идиотка, она подлая шпионка и должна идти вон?! Тогда пусть Машка сама таскает свой портфель, а Паша ей не нанималась! И вообще, она только на десять минут старше, и нечего тут командовать…

Это была самая безобразная сцена, какую только можно себе представить. И они, сестры Хлебниковы, эту самую сцену устроили! А кошмар все продолжался, потому что Паша увидела лицо Ленского, и это лицо даже под бородой и усами тоже выглядело потрясенным. Он повернулся к Машке и задал дурацкий вопрос:

– Кто на десять минут старше? Ты тоже учишься в школе?!

Интересно, на что он рассчитывал? На то, что Машка ходит с портфелем в академию? Или он ее с этим предметом школьного обихода вообще не видел? Паша не стала дожидаться Маниных ответов и, швырнув ей под ноги многострадальный портфель, кинулась домой. Все погибло, все было потеряно на веки! Паше хотелось заснуть и проснуться лет через сто или сделать так, чтобы этого дня не было вовсе.

И этот Ленский, он что, совсем дурак? Пусть даже Паша и носила бесформенные штаны и бейсболку с погнутым козырьком, только полный кретин мог принять ее за «братишку». Хотя что взять с маразматика со вставными зубами?

А Маня просто перестала ее замечать, уж это она умела. Паша и не подозревала, что Машкино равнодушие может быть для нее такой пыткой. Тем более что пыткой заслуженной! Теперь они ходили домой разными дорогами, но Паша знала точно – Ленский не то чтобы исчез, но его в Маниной жизни стало куда меньше, чем раньше.

Ну и чего Паша добилась своей выходкой? А ничего хорошего. Девчонки из класса сестру недолюбливали, да и с Пашей не особенно дружили. Как дружить с девчонкой, которая предпочитает посещать не уроки домоводства, а занятия по автоделу, с которой не поговоришь о модных тряпках и косметике? Не девчонка, а сплошное недоразумение. Вот и получилось, что теперь вокруг Паши образовалась почти абсолютная пустота. Машка существовала в каком-то другом измерении, и никто не спешил занять рядом с Пашей опустевшее место. Одноклассник Юрка Бабайцев был не в счет.

И вот в такое тяжелое для нее время позвонил Ленский. И сказал:

– Паша? Вы извините, что так получилось, я не хотел вас обидеть.

Боже мой, Ленский извинялся перед ней, Пашей, говорил ей «вы». Сейчас, когда она не могла его видеть, все было не так страшно – голос как голос, даже приятный, если уж честно.

– Нет, это я виновата, это я… – в припадке великодушия выпалила Паша, но Ленский не дал ей закончить:

– Тем более простите. Кто-то мудрый сказал: «Если женщина не права, нужно попросить у нее прощения».

Хорошо, что он не мог видеть рожицу, которую скорчила Паша. Не ему, себе. «Если женщина не права…» Какой прогресс – «братишка» стал «женщиной»!

– Маши нет дома, в кино ушла, – миролюбиво сообщила Паша. На самом деле, если Машка и была в кино, то уж точно не одна. Но Паша больше не хотела войны ни с Ленским, ни с сестрой, пусть сами разбираются. Тем более «старикан» явно получил отставку. Паше даже стало его немного жаль.

А он точно подслушал ее мысли и вдруг спросил:

– Паша, а что, я и в самом деле выгляжу глубоким стариком? – и трубка тяжело вздохнула.

– Ну не глубоким, – великодушно ответила Паша и, опасаясь еще какого-нибудь опасного вопроса, решила перейти в наступление:

– А зачем вы носите бороду? Без нее вы выглядели бы ну… помоложе.

– Видите ли, Паша, борода волшебная, – абсолютно серьезно ответил Ленский. – Я загадываю какое-нибудь желание, выдергиваю из нее несколько волосков, и все в порядке.

– Неужели сбывается?

– Естественно. Хотите, и вам устрою.

– Нет, спасибо, я уж сама как-нибудь. А вы Мане это предлагали?