По тонкому льду Брянцев Георгий

Так было и сейчас, когда мои глаза встретились с глазами рыжеволосого незнакомца.

Я изучающе и не без любопытства смотрел на него.

– Товарищ Трапезников? – спросил он, подойдя вплотную и подавая мне мощную, как у мясника, руку.

– Так точно, – ответил я, вставая. – С кем имею честь?..

– Хоботов! – назвал себя незнакомец. – Судмедэксперт, патологоанатом и прочее. Я так и подумал, что это вы, – наслышан о вас еще от товарища Курникова. – И Хоботов перевел взгляд на Дим-Димыча.

Я представил своего друга.

– Вот и отлично, – заметил Хоботов низким, грудным басом. – Значит, прибыли мы одним поездом. Я уже было подался в поселок насчет транспорта, но меня вернул какой-то добрый человек, сказал, что дело это безнадежное.

– Поедем вместе, – предложил Дим-Димыч. – За нами должны прислать машину.

– Совсем хорошо, – заключил Хоботов. Он снял с себя теплое пальто на меху, со сборками в талии, похожее на бекешу, и положил его вместе с шапкой на стул.

– А вещи ваши? – поинтересовался я.

– Все при мне, – удовлетворил мое любопытство Хоботов. – Все по карманам. Я не признаю в коротких поездках ни чемоданов, ни портфелей. Не верите? – И он улыбнулся хитрой улыбкой, показав крепкие, один в один зубы. – Могу доказать. Это что? А это? А это?..

Как уличный фокусник, он начал извлекать из своих бездонных карманов и демонстрировать поочередно зубную щетку, тюбик с пастой, огромную расческу, несколько носовых платков, два флакона одеколона, вафельное полотенце, лупу и, наконец, замшевый мешочек с инструментом.

– Удобно? – спросил. Дим-Димыч.

– Не особенно, – признался Хоботов. – Но уже привык. Воры отучили меня возить чемодан… Я сплю как убитый.

Мы рассмеялись, закурили теперь все втроем и повели беседу как давние, старые знакомые…

Доктор Хоботов был сколочен на редкость ладно, плотно и выглядел здоровяком. Его волосы с золотистой искоркой не имели ни единой сединки, кончики усов торчали горизонтально, будто закаленная проволока. Из-под выпирающих надбровий пытливо смотрели небольшие, глубоко сидящие темно-карие глаза.

Он держал себя просто, но с достоинством, был немногословен, если говорил, то кратко и негромко, как человек, уверенный, что его и так услышат. В его речи, жестах, во всем облике, включая и внушительную, прямо-таки разбойничью бороду, совершенно не чувствовался возраст. Я все время смотрел на него, ломал голову и думал: сколько же ему? Можно было согласиться на сорок, можно было дать и пятьдесят. А десять лет для человека – разница существенная. Потом я перестал гадать, решил, что для точного определения возраста нашего нового знакомого надо непременно заглянуть в его паспорт.

После пятиминутной беседы Хоботов признался:

– Я голоден как волк…

– Да, не мешало бы перекусить, – согласился я.

Доктор поманил пальцем официантку. Та подошла развалистой походкой и равнодушным голосом доложила о возможностях буфета. Все меню состояло из отбивных свиных, жареной курицы и клюквенного киселя.

– А напиточки? – поинтересовался Хоботов и щелкнул себя по горлу.

– Сколько вам? – осведомилась официантка.

– В предвидении дороги, а также учитывая наружную температуру… – Он умолк и поочередно посмотрел на меня и Дим-Димыча.

– Предлагаю по двести, – сказал я.

– Присоединяюсь, – согласился Дим-Димыч.

– Дорожная норма, – подвел итог Хоботов. – Шестьсот граммов.

Доктор и Дим-Димыч заказали жаркое из курицы, я – отбивные и две порции киселя.

– Какое унылое лицо, – покачал головой Хоботов, когда официантка пошла выполнять заказ. – Совсем не гармонирует с оживлением, что за соседним столиком… Давайте переберемся в уголок к окошку.

Мы не возражали.

Когда мы обосновались на новом месте и перенесли свою одежду, Хоботов откровенно сказал:

– Совершенно не могу объяснить, почему, но человек, чавкающий во время еды, вызывает во мне холодное бешенство. Я способен смазать его по физиономии.

Мы машинально посмотрели на шумную компанию, от которой удалились. Действительно, парень в заячьем треухе обрабатывал пищу с таким усердием, что звуки, вызывавшие бешенство у доктора, разносились по всему залу.

Официантка подала заказ. У котлет оказался на редкость странный, несвойственный им запах. Я решил, что мой желудок не настолько натренирован, чтобы освоить без последствий это блюдо, великодушно отказался от него и, следуя примеру попутчиков, попросил заменить отбивные курицей.

– Хрен редьки не слаще, – коротко бросил доктор, отыскивая в курице съедобные места.

Курицу забыли, вероятно, кормить в течение месяца перед смертью, и нам достались сплетения из костей и сухожилий, напоминающих скрипичные струны.

Кисель также не вызвал нашего восторга. Это была мутновато-студенистая жидкость, заполняющая стакан не более как на две трети. Мы проглотили ее залпом, точно яд, и доктор на полном серьезе спросил:

– Вам не кажется, что обед наш чрезмерно легок?

– Кажется, – рассмеялся я, – но повторить его рискованно.

– Да, придется потерпеть, – согласился Дим-Димыч.

Мы вволю наговорились, выкурили полпачки папирос, когда в зале появился наконец шофер райотделения, пожилой человек, которого я знал как Василия Матвеевича.

– Прошу извинить, – сказал он, подойдя к нам. – Это же гроб, а не машина. Заело переключение, включились все скорости – и хоть плачь!

– Чего уж там, – сказал я. – Бандура твоя мне знакома. А доберемся?

– Добраться-то доберемся. Не ночевать же здесь. – И Василий Матвеевич с презрением оглядел зал.

Хотя в его словах было мало утешительного, мы решили все же ехать и покинули вокзал.

Хоботов обошел вокруг «газика», осмотрел его критическим оком и атаковал заднее сиденье. К нему присоединился Дим-Димыч.

– Не знаю, как вы, а я попытаюсь уснуть, – сказал доктор.

Надорванное сердце машины хрипло вздохнуло, засопело, заклохтало и тут же умолкло. Потом снова вздохнуло и нехотя глухо и сердито заурчало. Машина порывисто прыгнула, точно лягушка, и ходко двинулась с места.

«Лиха беда начало», – подумал я.

Мы пролетели подобно снаряду через спящий станционный поселок и сразу оказались на большаке, сдавленном с обеих сторон высоким лесом. Упругий ветер ударял машине в лоб и пузырил брезентовый верх. В свете фар на нас надвигались и мгновенно исчезали телеграфные столбы и редкие дорожные знаки.

Единственным достоинством «газика», на мой взгляд, было то, что после долгого кашляния, чихания, тоскливых вздохов и судорожных прыжков он все же мог развивать приличную, по нашему времени, скорость. На самом переломе ночи показались выбеленные морозом крыши домов районного центра. Город спал. Машина несла нас по безлюдным улицам и остановилась возле домa Каменщикова. Сам он, обеспокоенный задержкой, спал и, услышав условный сигнал машины, выбежал вам навстречу.

– Старший лейтенант Безродный приехал? – первым долгом поинтересовался Дим-Димыч после приветствий.

– Засел в двадцати километрах, – доложил Каменщиков. – Там основательно замело дорогу. Звонил участковый уполномоченный. К утру доберется.

Двм-Димыч толкнул меня локтем и усмехнулся.

По узкой, протоптанной в снегу тропинке мы проследовали за Каменщиковым к его дому, стоявшему в глубине усадьбы.

Снегопад кончился. Поздняя луна ушла на покой, так в не показавшись. Над нами висело черное небо, и в нем плескались холодные звезды. На юге смутно проступала грива леса. Из высокой трубы дома Каменщикова тоненькой струйкой завивался дымок.

Через короткое время мы сидели в небольшой теплой комнате, оклеенной веселенькими обоями, распивали чай из урчащего самовара и слушали младшего лейтенанта Каменщикова. Предварительное расследование, произведенное органами милиции, показало, что в ночь с двенадцатого на тринадцатое февраля гражданка Кулькова дала приют в своей квартире приехавшим в город мужчине и женщине. Со станции их доставил на своей машине шофер артели «Заря» Мигалкин. Он якобы не впервые устраивал таким образом квартирантов в доме Кульковой, которая приходилась ему дальней родственницей.

Утром мужчины не оказалось, а женщину обнаружили мертвой.

Работники уголовного розыска произвели тщательный осмотр комнаты, сфотографировали покойницу, обработали и зафиксировали следы пальцев, оставленные на бутылках с вином, на куске шоколада, на спинке дивана, покрытой слоем пыли.

– Прежде всего нам надо опознать покойницу, при ней не оказалось документов, – сказал Каменщиков. – Затем выяснить, с чем мы имеем дело: с естественной смертью, несчастным случаем, убийством или самоубийством.

«Короче говоря, осталось начать да кончить, – подумал я. – Плохо то, что покойница не опознана, плохо то, что не обнаружено ничего, проливающего свет на происшествие, исключая следы пальцев, плохо, наконец, и то, что осмотр комнаты произведен до нашего приезда. И вообще все плохо».

Доктор Хоботов не задавал никаких вопросов. Он сидел в глубоком раздумье и катал на столе хлебные шарики. Судя по его упорно сдвинутым бровям, я решил, что он думает о чем-то своем, не имеющем отношения к делу, но я ошибся.

– Меры к сохранению трупа приняты? – осведомился он, когда Каменщиков кончил.

– Да.

– Какие?

– Печь не топится, форточка все время открыта. Комнату я опечатал. Так мне посоветовали ребята из угрозыска.

Доктор кивнул и опять умолк…

14 февраля 1939 г.

(вторник)

Встали мы сегодня поздновато. Давно уже занялось зимнее утро, давно уже излучало свой негреющий свет чахлое февральское солнце, а мы только сели за завтрак. Геннадия не было… И никто не звонил. Я предложил приступить к делу, и все согласились.

После завтрака «газик» доставил нас вместе с начальником райотделения к месту происшествия.

Двор на Старолужской улице, заваленный ворохами пиленых дров, стожками сена, заставленный пустыми телегами с поднятыми к небу оглоблями, набухал от разномастного люда.

– В чем дело? – спросил я Каменщикова.

Он объяснил, что такие необыкновенные истории, как загадочная смерть человека, происходят в городе не каждый день и, конечно, не могут не вызвать любопытства.

Мы оставили машину и направились к дому.

Он был рубленый, двухэтажный, какой-то замысловатой архитектуры и бог знает сколько лет прожил на белом свете. Во всяком случае, не меньше сотни. Крыша его с чердачными выходами угрожающе провисала на самой середине, узкие, прямоугольной формы окна смотрели косо, водосточные трубы держались на честном слове, балкончики, завешанные бельем, давно утратившим свой природный цвет, готовы были вот-вот свалиться на головы прохожих.

Войдя в дом, мы увидели облупленные стены коридора с обнаженными дранками. Тяжелый, застойный воздух, насыщенный странной смесью разнообразных запахов, сразу шибал в нос. Этими запахами пропитался не только коридор, но и стены, и заплеванная шаткая лестница, приведшая нас на второй этаж.

Внутри дом являл собой чудо старины. В нем было столько изгибов, хитрых переходов, непонятных тупиков, глухих безглазых каморок и кладовок, что новому человеку нетрудно было и заблудиться.

Пробравшись по сложным лабиринтам второго этажа, по его подгнившим, скрипящим полам, мы остановились наконец перед закрытой дверью.

Я посветил карманным фонарем. Каменщиков снял печать и отпер дверь. Мы переступили порог, и с нами вместе прошмыгнула в комнату многоцветная облезлая кошка.

Первое, что все мы увидели, – это мертвая женщина на узкой кровати, в простенке между двух окон. Только ее одну. На предметы, наполнявшие комнату, мы не обратили внимания.

Мне казалось, что женщина спит, что стоит только произнести слово, как она встрепенется, раскроет испуганные глаза и быстро натянет одеяло на свое совершенно обнаженное тело.

Казалось так потому, что она находилась в очень непринужденной позе, обычной для людей живых и неестественной для мертвых. Голова ее покоилась на высоко взбитой подушке, левая рука лежала за шеей, а правая на груди.

Мы подошли ближе к покойнице. Ни крови, ни повреждений, ни ранений, ни следов насилия и сопротивления – ничего. И само понятие «смерть» казалось здесь нелепым, нереальным, невероятным.

Женщине можно было дать от силы двадцать пять – двадцать шесть лет. Природа наградила ее красивым телом, правильными, хотя и немного крупными, чертами лица, большими, сочными, хорошо очерченными губами и черными густыми волосами, собранными в тугой узел. Нежные, незагрубевшие руки со свежим маникюром говорили о том, что хозяйка их не знала тяжелого физического труда.

И на лице с уже побледневшим покровом кожи нельзя было подметить даже намека на какую-то муку.

Я отлично знал, что решающие выводы приходят не в начале расследования, а в конце его, и все-таки подумал: «О каком убийстве может быть речь? При чем здесь убийство?»

Доктор Хоботов, скрестив руки на груди, исподлобья смотрел в упор на покойницу, шевеля, как жук, своими проволочными усами. Потом он отвел взгляд и сказал:

– Температура отличная, форточку можно закрыть.

Каменщиков направился к окну, и в это время облезлая кошка выбралась из-под стола, примерилась и прыгнула на грудь покойной.

– Брысь! Брысь, чертова душа! – крикнул доктор.

Кошка метнулась назад под стол.

– Санитарную машину можно вызвать? – спросил Хоботов Каменщикова.

– Безусловно.

– Вызывайте! Пока она подойдет, я посмотрю эту особу, – и доктор кивнул на покойницу.

Каменщиков направился к двери.

– Я распоряжусь. – Он оглянулся на пороге. – И если не особенно нужен вам – отлучусь часа на два-три. У меня бюро райкома сегодня.

Дим-Димыч ответил за всех:

– Пока не нужны. Поезжайте!

Стуча сапогами, Каменщиков почти побежал по коридору.

Хоботов поискал глазами, куда можно пристроить шапку и пальто, и положил то и другое на диван. Затем ожесточенно потер свои большие, покрытые золотистым пухом руки, пододвинул стул к кровати, сел на него и извлек из кармана большую лупу в нарядной перламутровой оправе.

Мешать людям и отвлекать их от работы не входило в мои правила. Дим-Димыч придерживайся такой же точки зрения. Мы уже знали, что тщательный осмотр комнаты сделан, подробный отчет составлен, снимки произведены, все предметы, имеющие значение для следствия, собраны, оттиски пальцевых следов обработаны, но тем не менее решили познакомиться с квартирой и вещами, в ней находившимися.

Кроме кровати, здесь стояли хромоногий дубовый стол, два дубовых же стула с отполированными до блеска сиденьями, диван, обитый черным дермантином, и рукомойник в углу. На крышке его лежал небольшой обмылок с прилипшими к нему волосами. Штифт умывальника проржавел и не держал воды. Вся она была в ведре.

На столе остались бутылки из-под вина и водки, видимо, кроме тех, которые сочли нужным приобщить к делу, пустая банка из-под шпрот, колбасная кожура, мандариновые корки, обертки от шоколада и конфет, хлебные крошки.

Мандаринов ни в районе, ни даже в областном центре не было. Их привезли, очевидно, ночные гости с собой.

Доктор между тем занимался мертвой. Теперь она лежала уже не на спине, а на боку, лицом к стене, и Хоботов внимательно исследовал ее тело через лупу.

– Серьги ей теперь ни к чему, – сказал он, добравшись до лица и отстегивая от ушей простенькие украшения. – А следствию они, возможно, понадобятся. Нате-ка!

Дим-Димыч взял бирюзовые серьги и спрятал в карман.

Доктор встал, окинул взглядом стол и философски изрек:

– Да… Алкоголь развязывает языки и упрощает отношения. Это факт.

Мы смотрели на него, ожидая, что он скажет дальше.

Хоботов вынул из кармана небольшую плоскую флягу со спиртом, тщательно протер свои руки.

– До вскрытия я не могу предложить вам исчерпывающего объяснения, – но… – он поднял указательный палец, – но одно могу сказать уже сейчас: мы имеем дело с убийством. Ее умертвили.

– Умертвили? – недоверчиво переспросил я. – Вы уверены?

– Сомнительно, – высказался Дим-Димыч.

– Абсолютно уверен, – твердо заявил доктор. – Она не по собственному желанию покинула лучший из миров. По всему видно, что она даже не заметила, как очутилась на том свете. Вернее, не почувствовала. Смерть пришла мгновенно. Кроме того, она была сильно пьяна. Возможно, до бесчувствия. А женщина, скажу вам, первосортная. Ее бы в натурщицы хорошему мастеру…

В коридоре послышался топот, а затем стук в дверь.

Я разрешил войти.

Двое санитаров с носилками вошли в комнату.

– Морг в вашем городе существует? – обратился к ним доктор.

– А как же без морга? – весело ответил один из санитаров.

– Отлично, – кивнул доктор. – Везите эту красавицу в морг. И я с вами. А вы где будете? – спросил он меня.

Я посоветовал Дим-Димычу поехать на вскрытие, а сам решил отправиться в районное отделение. На том и договорились.

Мертвую вынесли и уложили в машину. Доктор и Дим-Димыч залезли туда же. Машина побуксовала у ворот и выехала со двора.

Я отправился в райотделение, засел в кабинете Каменщикова и распорядился вызвать ко мне на допрос Кулькову и Мигалкина.

Нужно отдать справедливость работникам милиции, занимавшимся расследованием: они отнеслись к делу внимательно и добросовестно. В документах, которые лежали передо мною на столе, можно было найти все, вплоть до мелочей: время прибытия в комнату, расположение окон и дверей, мебели, положение мертвой. В отчете осмотра я нашел ответы на все элементарные вопросы, предусмотренные расследованием. Большое внимание было уделено отысканию следов преступления, отпечаткам пальцев. В папке лежало много фотоснимков и карт с уже обработанными пальцевыми следами.

В материалах не было, однако, самого главного – указаний на то, кто же такая убитая и кто ее убийца.

Скрывать нечего: меня охватило состояние внутренней растерянности. Что же делать? С чего мне начинать? Как опознать убитую? Что мне дадут пальцевые оттиски? Зачем я вызвал Кулькову и Мигалкина, которые уже подробно допрошены и с показаниями которых я уже познакомился? Не ошибается ли Хоботов, утверждая до вскрытия, что мы имеем дело с предумышленным убийством?

Мысли мои растекались, как ртуть. Я ощутил потрясающую беспомощность, от которой тоскливо сжималось сердце. Дело представлялось мне неразрешимой загадкой. В это время дверь открылась и вошел Безродный.

– Здравствуйте, товарищ лейтенант! – сухо и официально приветствовал он меня.

Я встал.

– Здравствуйте, товарищ старший лейтенант!

Безродный обвел нетерпеливым взглядом комнату, снял с себя шинель, шапку (он был в форме) и, пододвинув к горящей печи стул, сел на него.

Он молчал, потирая озябшие руки, и смотрел, как в открытом жерле печи перегорают и с легким шуршанием распадаются березовые поленья.

Странное дело! Скажу откровенно: приезд Геннадия обрадовал меня. Тут, видно, сказалась застарелая болезнь, свойственная многим людям, – скрытое преклонение перед начальством. Страдал, оказывается, этим недугом в известной мере и я. Мне думалось: Геннадий не лейтенант, а старший лейтенант, не начальник отделения, а начальник отдела. То, что для меня составляет непреодолимую трудность, для него, возможно, пустяк. Значит, в нем есть что-то такое, что позволяет ему руководить большим коллективом. А Дим-Димыч и я не замечаем у него этого самого «что-то такое». Наконец, его терпят и держат в занимаемой должности. Значит, он оправдывает себя, значит, он умнее и способнее, чем мы думаем. Если я не вижу звена, за которое сейчас следует ухватиться, то он, возможно, увидит. Большому кораблю – большое плавание…

После продолжительного молчания Геннадий повернулся ко мне и спросил:

– Как дела?

– Плохи.

– Где лейтенант Брагин?

Я ответил.

– Та-а-к… – протянул Геннадий. – Ну-ка, введите меня в курс событий.

Я рассказал все, что знал, и не скрыл своих сомнений; выкладки и доводы проиллюстрировал показаниями уже допрошенных свидетелей, актами осмотра, приобщенными к делу вещественными доказательствами. В заключение счел нужным подчеркнуть, что личность убитой, как и личность убийцы, окутывает непроницаемый мрак.

– Стало быть, мы имеем дело с убийством? – проговорил Геннадий.

– Да… Так утверждает Хоботов.

– А ваша точка зрения? – поинтересовался Геннадий.

– Она не совпадает с точкой зрения Хоботова. Я склонен полагать, что здесь или внезапная естественная смерть, или самоубийство.

– Хм… Сомнительно, – возразил Геннадий. – И в том, и в другом случае партнеру, сопровождавшему покойную, не имело никакого смысла скрываться.

– Пожалуй, да, – вынужден был я согласиться с резонным доводом.

Геннадий громко откашлялся, встал со стула, прошелся по комнате и нравоучительно заметил:

– Вообще, товарищ лейтенант, никогда не надо ничего усложнять и преувеличивать… – Он умолк на мгновение и, посмотрев в замерзшее окно, добавил: – От нас требуется объяснить необъяснимое, так вы, кажется, считаете? Что ж… мы попытаемся это сделать.

В его тоне мне почудилась уверенность, будто следствие напало по меньшей мере на горячий след преступника. Настроение мгновенно улучшилось. Появление Геннадия и наш короткий разговор послужили для меня бодрящей разрядкой.

– Первым долгом я хочу прочитать все сам, – сказал он между тем и занял за столом место, которое я предупредительно освободил.

Геннадий только раскрыл папку, как дверь без шума открылась и в кабинет вошел шофер райотделения. Не зная Безродного, но видя в нем старшего по званию, он испросил у него разрешения обратиться ко мне и сказал, что приехал за мной от доктора Хоботова.

Я перевел взгляд на Геннадия.

– Вместе поедем, – сказал он без колебаний и начал одеваться…

В тылах большого больничного двора, в мрачном каменном помещении с низким потолком и влажными стенами, мы нашли Хоботова и Брагина.

Доктор, облаченный в клеенчатый фартук, сидел на табуретке. Рядом стоял Дим-Димыч. Оба они курили.

Посреди комнаты на высоком железном тонконогом столе, прикрытая не совсем чистой бязевой простыней, лежала та, которая неожиданно покончила счеты с жизнью в доме на Старолужской улице. Видны были только ее свисающие распущенные волосы и ступни с пожелтевшими пятками.

Кроме нее, на голых топчанах вдоль стены лежали еще три ничем не прикрытых трупа.

Я представил Хоботову Безродного. Доктор поклонился, но руки не подал – она была в резиновой перчатке.

Неистребимый, всюду проникающий сладко удушливый запах разложения человеческих тел мгновенно вошел в меня и тугим комком застрял в носоглотке.

– Закурите, так лучше будет! – заметив мое состояние, посоветовал Хоботов и показал на пачку папирос, лежавшую на подоконнике.

– Вы уже в курсе дела? – спросил он Безродного.

– Примерно.

– Отлично! Сейчас мы выясним, ошибся я или нет. Прошу сюда!

Доктор подошел к тумбочке, на которой стояла большая стеклянная банка с широким горлом, наполненная водой, и в ней плавало что-то.

– Так вот… – вновь заговорил Хоботов. – Что эта милая особа к моменту смерти была в состоянии сильного опьянения – установленный факт. Не так ли, товарищ Брагин?

– Да-да… – подтвердил Дим-Димыч немного возбужденным, как мне показалось, голосом.

– Что ее умертвили, – продолжал Хоботов, – тоже факт. А сейчас мы попытаемся получить ответ на главный вопрос: как ее умертвили? Что это, по-вашему? – Доктор ткнул пальцем в горловину банки, освещенной яркой двухсотсвечовой электрической лампой.

Я приблизился к тумбочке, наклонился и увидел плавающий синевато-красный ком.

– Сердце!

– Отлично! – подтвердил Хоботов. – Хорошее, молодое, совершенно здоровое и уже никому не нужное сердце. Оно-то, надеюсь я, и сослужит нам последнюю службу. Теперь внимание! Сейчас я вскрою сердце в воде, а вы наблюдайте. Это очень важно и, главное, неповторимо. Если вверх побегут пузырьки, шарики воздуха, – я окажусь прав в своем предположении. Смотрите!..

Я отвел назад руку с дымящейся папиросой и стал ждать. Напряжение я подметил и во взглядах Безродного и Брагина.

Доктор просунул, не без усилий, свою левую руку в банку, захватил крепко сердце, а правой сильным надрезом полоснул его чуть не надвое. И тут же кверху цепочкой устремились один за другим прозрачные воздушные шарики…

– Вот-вот! – воскликнул Дим-Димыч.

– Прекрасно видно, – добавил Безродный.

– Фу! – облегченно и шумно вздохнул доктор. – Что и требовалось доказать. Задача решена. Ответ найден.

Он бросил на тумбочку нож, отряхнул с рук воду и начал стаскивать перчатки.

– Теперь я могу сказать точно, что покойной, когда она после выпитого была в полуобморочном состоянии, при помощи обычного шприца и очень тонкой иглы пустили в просвет вены несколько кубиков обычного воздуха. И все. Этого более чем достаточно для мгновенной смерти. Сердце не терпит воздуха. Произошла эм-бо-ли-я. Слышали?

Мы переглянулись. Для нас это медицинское слово было внове.

– Это отнюдь не изобретение, – пояснил Хоботов. – Старо как мир.

– А как вы догадались? – заинтересовался Дим-Димыч. – Что вас натолкнуло на первоначальную мысль?

Доктор пригласил нас к высокому столу, извлек из кармана свою лупу, подал ее Дим-Димычу и сказал:

– Смотрите сюда. Внимательно, – он указал на локтевой изгиб покойницы. – Что видите?

– Малюсенькую, едва приметную точку, – ответил мой друг.

– Вот-вот. Скоро она совсем исчезнет. Тут и вошла игла. Если бы я появился на свет божий не пятьдесят семь лет назад, если бы мне не довелось повидать на своем веку такие и им подобные штучки, я бы тоже не заметил точки.

Он задернул простыню, подошел к крану с водой и стал тщательно намыливать руки…

Полчаса спустя, проводив Хоботова на станцию, я и Дим-Димыч направились в райотделение. В коридоре мы увидели взволнованных свидетелей.

На ходу я сказал другу:

– Безродный уверен. Это меня радует. Мозги у него все-таки есть.

– Боюсь, что у него их больше в костях, нежели в голове, – отпарировал Дим-Димыч.

Мы прошли в кабинет, где Безродный сосредоточенно изучал материалы дела.

– Свидетели давно уже здесь, – напомнил я.

Геннадий оторвался от бумаг и сказал:

– Точнее, обвиняемые, а не свидетели.

Я и Дим-Димыч переглянулись. Такое заключение нас несколько озадачило. Оно было неожиданным и, пожалуй, смелым.

Спустя несколько минут я впустил в кабинет костлявое и нескладное существо с решительным, если не наглым, выражением лица.

– Я Кулькова, – представилось оно. – Олимпиада Гавриловна.

– Садитесь! – сказал Безродный.

Кулькова села не сразу, она попросила разрешения снять пальто и прошла к стенной вешалке в углу.