Любовные чары Арсеньева Елена

Жених или черт?

«Пожалуй, на коровьей шкуре было бы надежней!» – сердито подумала Марина, зябко поводя плечами: из-под двери немилосердно несло по ногам. И усмехнулась: на коровьей-то шкуре она еще пуще намерзлась бы.

Ведь шкуру следовало непременно снести к проруби в рождественскую вьюжную ночь и там, севши на нее, очертиться кругом, и глядеть в темную воду, и творить заклинания: «Ой вы, духи водяные, укромные, тайные и потайные, черные, рыжие, белые, карие! Возьмите меня, рабу божию Марину, на свои руки сильные и несите хоть по всему белу свету да покажите мне жениха моего нареченного!» Вскорости должна непременно заклубиться вода в проруби, и оттуда покажутся те самые… с рожками, черные да мохнатые. Покорные заклинанию, схватят они за четыре конца коровью шкуру и поднимутся ввысь. Уж тут она подрожала бы на свирепом ветру, ведь нечистая сила небось летит быстрее птицы, даром что называют ее «нелегкой»! Впрочем, и ей нелегко пришлось бы: ведь черти, разъяренные тем, что их заставили служить человеку, во что бы то ни стало тщились бы или скинуть ее со шкуры, или заставить хоть пальчик высунуть из охранного круга. Не зря сказано: «Дай черту палец – он всю руку отхватит!» И тогда все, поминай Марину как звали: уволокут ее в подводные и подземные глубины, в самое пекло…

Ой, нет! С зеркалом гадать не так страшно. Вот только сквозняки здесь… Баню топили с утра – теперь она почти выстыла. Хорошо было бы дома, в своей светелке, жарко натопленной! Но дядюшка еще задолго до Рождества велел выдрать всякого, кто осмелится гадать, запретил все, что исстари проделывали красные девицы, желая узнать свою судьбу. А уж он не знал удержу в наказании своих дворовых людей: девок насильственно бесчестил, а мужиков и баб порол нещадно, привязав прежде к кресту, нарочно для сей цели сделанному.

Жена его на сей жестокий блуд смотрела сквозь пальцы: как многие записные грешницы, с наступлением старости сама она обратилась к религии и была теперь украшена сединами и добродетелью, совершая свой туалет исключительно святой водою и ладаном. Да кабы только нравоучительствовала! В изобретательности наказаний для ослушной прислуги она превосходила и мужа, и даже самих работников адовых – разве кто из тех ставил дворовую девку голыми коленками на пол, утыканный гвоздями?

Неудивительно, что ни одна из Марининых сверстниц не осмелилась разделить с барышней ее ночное бдение, пусть и в баньке, притулившейся на окраине огромного сада, скрытой столетними неохватными деревьями и непролазными зарослями шиповника.

Герасим, самый опасный в доме человек после господ, любимый их слуга и отъявленный наушник, громогласно вторил барыне: мол, не задумается прийти ночью в девичью – выискать ослушниц. Девки боязливо отводили глаза: знали, что Герасим не только по-звериному жесток, но и столь же похотлив. Все ему сходило с рук!

Да, страху барин с барыней напустили на все поместье. Однако никакие запреты и угрозы не могли помешать любопытным девушкам, скажем, наесться на ночь соленой капустки до отвала, чтобы ночью мучила их жажда, а воды напиться подал бы им во сне суженый!

Только Марине такое гадание казалось ненастоящей забавой. Уж сколько раз его пробовала, а все попусту: сны растворялись в ночи, поутру она никак не могла их вспомнить. А ведь ей уже девятнадцать, пора узнать, какая ей приуготована участь. И даже ежели суждено остаться вековухой, то следует проведать об сем заранее, чтобы подумать о будущем. Терпение ее от жизни при жестокосердных опекунах истощилось, и, ежели не найдется мужчина, который возьмет на себя заботу о ней, Марина возьмет свою судьбу в свои руки. В конце концов, по завещанию родительскому, она столь богата, что даже самый зажиточный монастырь с радостью примет эти богатства – вместе с их обладательницей. Правда, сказано было в завещании, что Марина может войти во владение состоянием либо при замужестве, либо достигнув двадцатилетия. Один лишь год ей осталось терпеть в своем доме постылых опекунов, а пока и пикнуть не смей. Эх, сбежать бы куда на этот год… Хоть за тридевять земель!

Марина невесело усмехнулась – да и ахнула. Ну о чем она думает? Ведь полночь наступит с минуты на минуту, а у нее еще ничего не готово!

Она схватила зеркало, тайком унесенное из светелки, прислонила его к чурбачку, поставила рядом свечу и пару красивых серебряных стаканчиков с вином да положила два ломтя пирога. Вот все, что удалось раздобыть: ключи от буфетов и шкафов с хорошей посудой тетка самолично носила на поясе. А вдруг жениху не понравится угощение? Вдруг ей сужден царский сын, к примеру?

Очень хотелось перекреститься, как перед началом всякого дела, однако ж никак нельзя. Марина поглубже вздохнула и проговорила заветные слова: «Суженый мой, ряженый, приди ко мне вечерять!»

Собственный голос показался Марине до того дрожащим и жалобным, что она рассердилась. По счастью, заклинание следовало произнести трижды. В другой раз голос звучал уверенней, ну а в третий и вовсе хорошо. Она уставилась в зеркало так пристально, что заслезились глаза.

А там ничего не было, кроме дрожащей свечи и бледного девичьего лица. Глаза казались темными и глубокими, и Марина подумала: кабы и в самом деле были у нее такие загадочные глаза, может, и не сидела бы она сейчас в баньке, гадая, грядет ей свадьба или нет: небось уже кто-нибудь к ней посватался бы. Хотя… Где б он увидал Марину, жених богоданный? На балах она почти не бывает, одета так, что уж лучше таиться в уголке, не выставляя на всеобщее обозрение мятые фижмы и вышедший из моды роброн. Только год остался… Целый год! Ах, кабы и впрямь сбежать куда-нибудь, а ко дню своего двадцатилетия заявиться к тетке с дядькою… Но разве от них скроешься? Настигнут, схватят, приволокут назад подобно опозоренной дворовой девке… У Марины ведь ни денег на путешествие, ни места, где можно притаиться, нет.

Горячая слезинка побежала по захолодевшей щеке, и Марина очнулась. Ну вот, за своими печальными мыслями она забыла, зачем здесь сидит! А ведь сказано: только о нем, неведомом и желанном, надо думать, только его призывать! И девушка вновь забормотала, стискивая ворот полушубка: «Суженый мой, ряженый…»

Горло вдруг перехватило. Отражение свечи заметалось, как если бы его коснулось резкое дуновение ветра… или чье-то чужое дыхание. Марина зажмурилась от страха, а когда открыла глаза, едва не свалилась с лавки, увидев в зеркале рядом с собой незнакомое лицо, глядящее на нее с удивленной улыбкою.

Рука сама взлетела для крестного знамения, и пальцы уже сложились щепотью, но брови на незнакомом лице укоризненно сдвинулись, и Марина спохватилась, что видение от креста исчезнет, как и от молитвы. Рука безвольно упала на колени, и Марина уже не сводила глаз с лица незнакомца, жадно разглядывая каждую его черточку.

У него были русые брови, одна из которых низко лежала над глазом, а другая была изогнута резким насмешливым углом. Глаза его тоже казались темными, и на миг Марина, которой больше нравились голубоглазые да сероглазые, опечалилась. И рот у него какой-то переменчивый – то улыбчивый, то недобро поджатый. Худые впалые щеки, резко очерченный нос, твердый подбородок.

Марина затаила дыхание: незнакомец не отличался особенной красотой. Однако было в его настойчивом взгляде нечто, заставившее сердце Марины затрепетать, а губы – невнятно прошептать новое заклинание: «Люб ты мне, суженый-ряженый, а потому выйди в мир божий хоть на час, хоть на минуточку!» И она замерла в ожидании. Сбудется? Нет? Сбылось! Лицо в зеркале заколебалось.

А потом Марина ощутила движение за спиной. Oбернулась, да так резко, что чуть не слетела с лавки. Но он успел схватить ее за плечи и поддержать. А Марина даже спасибо не нашлась сказать. Глядела не отрываясь, словно отведи она взор – и незнакомец исчезнет.

С той поры как призрак выйдет из зеркала, нельзя по правилам ни слова молвить. Однако как же пригласить его к столу? Затем Марине следует сделать две совершенно необходимые вещи. Во-первых, выяснить, не черт ли к ней припожаловал, подслушав девичьи мечты и приняв облик пригожего молодца, для чего как-нибудь исхитриться и заглянуть ему за спину, не вьется ли хвост, а потом разглядеть ноги, не с копытами ли. А убедившись, что перед ней подлинно человек, надобно улучить миг и выкрасть какую-нибудь вещь, ему принадлежащую, которая будет как магнитом притягивать суженого к суженой и не даст ему избежать предначертанного.

Марина робко улыбнулась. И тут же незнакомец улыбнулся в ответ – обольстительно-развязной улыбкой. Марина вздрогнула: видать, ее суженый малый не промах, в будущем придется присматривать за ним в оба. А глаза его оказались вовсе не черными, а совсем светлыми, серыми или голубыми. Они стояли и рассматривали друг друга. И вдруг он заговорил…

У Марины громко застучало сердце. Она ожидала, что призрак будет изъясняться на неизвестном ей наречии, и в первую минуту слова его показались тарабарщиной. Однако через миг изумилась – ей понятна речь призрака! Он употреблял самые галантные и учтивые выражения, и Марина пришла в смятение от слов, им сказанных: она-де, красавица неописуемая, с первого взгляда пришлась ему по сердцу, и как же он счастлив, что ветер странствий занес его нынче ночью на огонек одинокой свечи, столь таинственно мерцавшей во мраке…

Слова насчет ветра странствий несколько озадачили Марину. Выходит, их встреча – случайность, а вовсе не предначертание судьбы? Ах, неважно. Главное, что он здесь. Теперь следует уточнить, не черт ли это.

Надо отвлечь его. Но как?

Его улыбающиеся губы были совсем близко, и Марина подумала, что вот хорошо бы поцеловаться, а тем временем вытащить какую-нибудь вещицу. Тут же спохватилась: ведь искусство поцелуя ей неведомо. Но вмиг забыла обо всем – гостю пришла та же мысль, и оказывается, ничего не надо уметь. Надо лишь делать то же, что и он.

А он провел губами по губам Марины, нежно усмехнувшись, когда та вздрогнула. Все в точности повторила и она. Пьянящее ощущение своей власти пришло к ней, когда после легкого поцелуя в уголок рта все его тело содрогнулось. Прерывисто вздохнув, он накрыл ее губы своими. Марина хотела сделать то же, но не смогла: ее рот оказался в плену. Она приоткрыла губы, и туда вторгся нежный, сладкий его язык… два тела, прижавшихся друг к другу, затрепетали.

И почудилось Марине, что плывет она в бирюзовом тумане. Туман заполонил ее голову, все вокруг затянул лукавым мороком. И совсем растворилась бы она в нем, если бы не ощущение чего-то твердого, прильнувшего к бедрам. Оттого и приоткрыла скованные сладостной истомою веки и, увидев близко-близко затуманенные, отрешенные светлые глаза, поняла, что обнялись они с суженым столь крепко, что каждый изгиб их тел совпал, будто сошлись частицы головоломки, а не только губы слились в неотрывных ласках. Но томительные, с ума сводящие касания вдруг показались Марине чем-то малым. Все требовательнее напоминала о себе кровь, стучавшая в висках, в груди, в чреслах, томительные судороги расходились по бедрам, и Марина невольно повела ими из стороны в сторону.

Отрывистый стон сорвался с губ суженого, и Марина почувствовала, что пол ушел у нее из-под ног. Испугавшись, она еще крепче вцепилась в широкие плечи, которые вдруг оказались не напротив, а сверху. Странная тяжесть накрыла ее… Марина изумленно поняла, что лежит.

Холодок коснулся обнаженной груди. Он расстегнул ей платье! Но как, когда?.. Она хотела отвлечь его поцелуем, но отвлеклась сама, в голове остались лишь обрывки мыслей. Нестерпимо горячие пальцы стискивают ее напрягшиеся груди, а другая рука… Да что же делают его руки? Греховность растеклась по всем глубинам ее тела и переполнила их своим течением, выплескиваясь наружу. Ей было уже нестерпимо в одиночестве, она жаждала другое существо, чтобы искусить его и переполнить тем же грехом, который теперь составлял всю суть ее. Теперь весь мир, небо и земля, рай и преисподняя сошлись, воплотившись для нее в одном незнакомом существе, кое она тщетно молила явиться к себе и слиться с собой…

Bсе существо Марины, обратившееся в ожидание, сотряслось от щемящей нежности, прозвучавшей в одном только слове, сорвавшемся с воспаленных уст ее неведомого возлюбленного: «Прости…» И она поняла, что суженый просит прощения за боль, которую причинил ей. Но ведь Марина сама завлекла к себе неожиданное мучение… И она сдалась, перестала противиться, приготовилась умереть.

Однако боль вдруг отступила, словно обрадованная такой безусловной покорностью. Ничто более не терзало, не мучило – только наслаждало. Синие волны плыли над ней, синие звезды качались на них, колыхались синие цветы. Но отчего-то Марина знала: ошеломляющие, блаженные ощущения, осеняющие ее сейчас, – лишь ожидание, лишь подступы к неким вершинам. И вот наконец оно, непереносимое счастье, от которого можно умереть… Глаза закрылись, похолодели уста, бессильно упали руки…

Сон, похожий на беспамятство, или, может быть, беспамятство, похожее на смерть, накрыли Марину своим милосердным покрывалом.

Заморский кузен

В ту минуту, когда Олег Чердынцев впервые увидел его, – шляпа сахарной головою, густо насаленные волосы, бруды[1] до самых плеч, толстый галстук, в котором погребена вся нижняя часть лица, кривой, презрительно изогнутый рот, обе руки в карманах и по-журавлиному нелепая походка, – он ощутил враз два сильнейших желания. Первое – расхохотаться до колик, и второе – крепенько дать по морде нелепой версте коломенской, коя, впрочем, отныне и навеки приходится ему, Олегу, кузеном.

Ну да, диво заморское – двоюродный брат. Вдобавок старший. А все из-за того, что сестрица папенькина, Елена Юрьевна, четверть века назад по уши влюбилась в какого-то заезжего милорда и самозабвенно ринулась за ним в туманный Альбион. Тетушке Елене, которую Олег отродясь в глаза не видывал, он своего мнения об этом чучеле гороховом высказать не мог: она уж десяток лет тому назад преставилась. Сэр Джордж, супруг ее, на свете тоже не зажился – не то помер с тоски, не то взял и пронзил себя шпагой над гробом жены. Сия романтическая, хотя и не вполне достоверная история, как помнил Олег, потрясла все семейство Чердынцевых, наполнив его жгучей жалостью к бедняжке Елене, а того пуще – к ее единственному сынку.

Граф Чердынцев горевал по сестре долее всех. Он ведь еще задолго до случившегося положил себе непременно устроить встречу Олега с кузеном, а чтобы сын его не выглядел в глазах младшего лорда Маккола пентюхом, нанял ему английского учителя. Все детство Чердынцева-младшего было омрачено затверживанием различных continuons и попыткой различить простое прошедшее время от прошедшего совершенного.

Учитель был у него один на двоих с Мариною, дочерью недавно погибших соседей, Бахметевых. И хоть Олегу до сих пор не удавалось повидать сию девицу (опекуны, по слухам, держали ее в черном теле, единственно не щадя денег на образование, что было условием завещания), он заочно ненавидел ее. Ведь мистер Керк все уши ему прожужжал о том, какие необыкновенные способности к языкам у miss Bah– meteff… в отличие, понятно, от mister’a Tcher-dyntzeff… I’ m sorry, sir![2] Склонный к философствованию, Олег вырос в убеждении, что не зря русских считают дикарями: они заслуживают данного мнения глупым упорством, с каким полагают основы воспитания в безупречном произношении затверженных французских и английских слов… И это вместо того, чтобы покорить весь мир и заставить немцев, англичан, французов и прочих говорить только по-русски!

За детские свои невзгоды Олегу и хотелось наградить новообретенного родственничка оплеухою преизрядною. Однако обошелся бы ему тумак, пожалуй, себе дороже: ведь последние три года, минувшие после смерти родителей, Десмонд Маккол не на печи бока пролеживал, а воевал!

Новым лордом сделался по закону его старший брат (не родной, от первого отцовского супружества, ибо лорд Джордж был уже вдовцом, когда присватался к прекрасной Елене). Алистер Маккол и унаследовал в качестве майората семейное достояние в виде замка и прилегающих земель. А Десмонд собрался отправиться в Россию, чтобы войти в матушкино наследство (ее приданым было нижегородское имение близ Воротынца, находившееся на попечении графа Чердынцева, беззаветно любившего сестру). Однако случайно познакомился с участниками «Лиги Красного цветка» и прочно забыл обо всем на свете, кроме спасения французских аристократов от кровавого революционного террора. Отныне жизнь его протекала в беспрестанном риске и опасностях. Конечной же целью усилий было спасение французской королевы. Но заговор провалился, и Мария-Антуанетта взошла-таки на эшафот. Тогда «Лига Красного цветка» предалась новой идее: похищению дофина и отправке его в Англию, что и было с блеском исполнено.

Однако случилось непредвиденное: человек, сопровождавший одиннадцатилетнего Людовика XVII в Лондон, где ему предстояло найти приют при английском королевском дворе, бесследно исчез. Умер ли он от внезапно приключившейся болезни, утонул на переправе через Ла-Манш, был убит разбойниками, коих немало в ту пору шлялось по дорогам Англии, – бог весть… А вместе с ним пропал царственный ребенок, и угадать его судьбу не представлялось возможным. «Лига Красного цветка» распалась: ее участники были обескуражены мрачной обреченностью всех своих усилий. Десмонд убивался более прочих: ведь он был среди тех, кто устраивал похищение юного короля из Тампля.

Похитителей узника искали так, как никого и никогда не искали. Каждого подозреваемого хватали и волокли на допрос, откуда было два пути: на гильотину сразу или на гильотину через тот же Тампль. Товарищи Десмонда по оружию искали спасения в Швейцарии, Германии, пытались укрыться в Англии. А он направился в Россию, по пути постепенно избавляясь от привычки настороженно вслушиваться и оглядываться и возвращая себе облик англичанина. Последний и вызывал в Олеге Чердынцеве непрестанное желание хохотать, но со временем Олег узнал историю кузена, а вместе с тем и его самого. Предубеждения сначала поколебались, а потом и вовсе рухнули. Олег считал англичан кичливыми, но среди баснословно богатых Чердынцевых Десмонд выглядел бедным родственником. Говорили, что англичане много пьют, ведь их холодная кровь имеет нужду в разгорячении, однако увидеть кузена под столом Олегу так и не довелось. А что сентябрем братец смотрит, удивляться нечего – ведь в Англии непрестанные туманы, редко-редко проглянет солнце, а без него невесело жить на свете. Кстати, Десмонд не раз и не два доказал своему русскому брату, что военная доблесть и юношеский разгул зачастую идут рука об руку, он с таким же пылом предавался удовольствиям жизни, с каким участвовал в делах лиги.

Скоро все петербургские приятели Олега были в восторге от недурного собой, образованного, повидавшего свет удальца-англичанина. Обнаружилось также, что кузен – настоящий сердцеед. Перед остроумным, беззаботным, дерзким высоким блондином с насмешливыми голубыми глазами не могла устоять ни одна женщина! Ни одного публичного скандала или дуэли с обиженным мужем!

Говоря короче, спустя пару месяцев после первой встречи Олегу уже казалось, что кузен его в общем-то неплохой парень. Однако раздражала его уверенность: быть храбрым – значит быть англичанином; великодушным, чувствительным – тоже… А ведь сам был наполовину русским!

Английское бахвальство постепенно слетело бы, останься Десмонд жить в России. Но не судьба была ему задержаться на родине матушки: однажды в английском посольстве ему сообщили ошеломляющую новость: он теперь не просто Десмонд Маккол, а лорд Маккол, ибо старший брат его месяц тому назад умер.

Чуть позже выяснилось: Алистер погиб при загадочных обстоятельствах. Коронер[3] настаивал, что убийство совершил браконьер, схваченный сэром Алистером на месте преступления и затем скрывшийся. Сэр Алистер не успел жениться и заиметь детей, а значит, единственным и бесспорным наследником являлся его младший брат Десмонд.

И тут Олег понял, что кузен его воистину англичанин! Что сделал бы на его месте русский? Понятно, опрометью кинулся бы в родовое имение – вступать в права наследства, искать убийцу брата и мстить. Десмонд же и ухом не повел на увещевания дядюшки Чердынцева поскорее закрепить за собою наследственные права на лордство! Он не сомневался, что все уже совершено лучшими в мире британскими судьями и состояние его останется в неприкосновенности. Зато выразил пожелание немедля осмотреть нижегородское имение и получить все бумаги на него.

– Разумеется, ведь Россия – не Англия! Здесь у нас вор на воре сидит и вором погоняет! – усмехнулся старший Чердынцев, усмотрев в его словах недоверие к себе, и, швырнув на стол бумаги, подтверждавшие права племянника, удалился.

Отношения в доме сделались натянутые. Граф, охладев к бесцеремонному племяннику, препоручил его Олегу. И в Воротынец Десмонда сопровождал молодой Чердынцев, помогая исполнить всяческие формальности, отыскать хорошего управляющего. Дела, однако, затянулись.

Одним словом, судьба распорядилась так, что ночь перед Рождеством двоюродные братья встретили в пути…

Самое обидное, что дом был в каких-нибудь трех верстах, когда сани вдруг стали. Внезапная остановка прервала не только плавное движение, но и тягучую дремоту седоков. Сначала они ничего недоброго не заподозрили, а только сонно таращились в полутьму, рассеиваемую игрою огня за дверцей печурочки, наполнявшей возок жарким дыханием (путешествовали Чердынцевы всегда с удобствами).

Олег потер ладонью запотевшее оконце: в возке были настоящие стекла, не слюдяные вставочки. Вьюга. Вихри неслись над землей, взмывали к взбаламученным небесам, и чудились в них белые лица, огромные хохочущие рты…

– Ну и разбойничья ночка! – пробормотал он, перекрестившись. – Истинно праздник для нечисти. Сейчас бы на посиделки нагрянуть, не то в баньку.

– The bagnio, good, yes, – услышав знакомое слово, оживился Десмонд.

Олег хихикнул. Кое-каких русских словечек кузен, оказавшийся весьма смышленым, поднабрался. Он умел вполне сносно объяснить прислуге, что «каша – now, bad; блини – yes, very good!». Но почему-то упорно именовал кафтан армяком, доводя лакеев до судорог от усилий сдержать непочтительный хохот, но все же его «о-де-ва-ся, please!» было всеми понимаемо. Зато полюбившуюся баню Десмонд упорно называл the bagnio, что по-английски значит «веселый дом». И сейчас Олег не смог не засмеяться, тем паче что на ум пришла очень подходящая история.

– А ведь и верно, веселый дом! – воскликнул он. – Я в прошлое Рождество пошел с нашими дворовыми к девкам на посиделки, в деревню. Ряжеными мы пришли, меня никто не признал, – поспешил он пояснить, увидев, как удивленно взлетели брови Десмонда: мол, неужели лорд Чердынцев предается простонародным развлечениям? Все-таки англичане жуткие задаваки, снобы. – Я в жизни так не веселился. Пели, плясали, бутылочку крутили, целовались все подряд. А потом заметил, что девки временами куда-то исчезают. Спросил парней, те и говорят: небось в баню гадать бегают. А знаешь, как в бане гадают?

– Гада-ют? – поразился Десмонд. – What is?

– В ночь на Рождество прибежит девка в пустую баньку, станет спиной к печке, юбку задерет и молвит: «Батюшко-банник, открой мне, за кем мне в замужестве быть?»

Хоть английский Олега за время общения с кузеном существенно улучшился, он все же засомневался, правильно ли выражается, уж больно выкатились глаза братца. Впрочем, тут же стало ясно, к чему относится недоумение.

– Юбку задирают? – прокудахтал Десмонд, едва сдерживая смех. – И что потом?

– Потом банник должен девку по заднице погладить. Ежели лапа теплая, будет у нее муж добрый, холодная – злой, мохнатая – быть девке за богатым, голая – за бедным. Вот такое гадание!

– И что было дальше?

– Там девка была одна, Аксютка. Хороша – будто яблочко наливное. Ну я и говорю Костюньке, лакею нашему, мол, я отлучусь, а ты Аксютку подговори в баньку пойти, на суженого погадать, да постереги, чтоб никто туда не совался. Вышел тихонько – и к баньке. Зашел, затаился возле печки. Кругом тьма египетская, только луна сквозь окошечко едва посвечивает. Стою – стужа лютая, зуб на зуб не попадает, а девки все нет. И вдруг – чу! – снег хрустит под торопливыми шажками. Вскочила в баньку, огляделась – да что в такой тьме увидишь, – повернулась к печке спиной и юбки – р-раз! – на спину себе забросила. Как поглядел я на то богатство – аж дышать перестал. А она из-под юбок своих бормочет: покажи, мол, банник-батюшко, каков будет мой суженый? Я руку-то нарочно за пазухой держал, она не то что теплая – горячая была. Погладил я Аксютку сперва легонько, потом осмелел, огладил всю, да пощекотал так, что она пуще изогнулась. Тут девка-дура на лавку локтями оперлась и говорит: «А покажи мне, батюшко-банник, каково будет с мужем жить, сладко ай нет?» Я так и обмер! В общем, я своего не упустил. Барахтались, пока вовсе не опустошился. А когда встал – ноги, вот те крест, тряслись и подгибались, – то сказал девке: «Быть тебе за богатым, Аксютка!» И слово свое исполнил: сперва в дом взял, а когда намиловались вволю и молодка зачреватела, выдал ее за Костюньку. Tеперь оба в Петербурге, в доме нашем, надзирают за хозяйством, сынок у них растет…

– Твой сын? – удивился Десмонд. – А отчим его не обижает?

– Попробовал бы! – воздел крепкий кулак Олег. – Нет, любит, как своего. Мальчишке и невдомек, что он барский байстрюк. Зачем ему лишние мечтания? Костюнька знает, что я ни его, ни мальчонку не обижу. Да и Аксютку не обижаю. Бывает, надоест по непотребным девкам, заморским да тощим, таскаться, скажу только: «А ну, Аксютка, взбей перинку!» – она тут же и готова ублажить барина.

– А муж?! – округлил глаза Десмонд.

– Ему-то что? Убудет от бабы, что ль? – отмахнулся Олег. – Тут гвардейский полк надобен, чтоб от нее убыло! И мне хватает, и Костюньке, и… Подозреваю, близ этого пирога еще не один из лакеев кормится.

Братья расхохотались от души. И Олег подумал, что сейчас бы ему сошла любая, от тощей заморской до сдобной отечественной. Ох, поскорее бы добраться до дому – там уж он живо сыщет себе сговорчивую молодку! Да о Десмонде позаботится. Похоже, кузену тоже невтерпеж сделалось – вон как ерзает. Ведь не меньше пяти суток минуло, как они простились с веселыми воротынскими красавицами.

– Да чего ж кони все стоят да стоят? Не случилось ли чего? Надо бы поглядеть, – вымолвил Десмонд. И придвинулся к полости, закрывавшей вход.

– Эй, там метель! Шубу накинь! – прикрикнул многоопытный русский.

Англичанин отмахнулся было, однако все же сгреб в охапку медвежью шубу и вывалился наружу, в белое снежное круженье. Следом выбрался и Олег. Ветер, а также новости, сообщенные кучером, вмиг выбили из его мыслей и тела всякую похоть.

Возок стоял на обрывистом берегу Басурманки – так звалась неширокая речушка с таким быстрым течением, что его не смог остановить даже мороз. Басурманка бежала, курилась в высоких берегах, и покосившийся мосток оледенел до того, что сделался скользким, непроезжим горбом, повести на который тройку с осадистым возком мог только сумасшедший.

Кучер Клим, степенный осторожный мужик, приложил все усилия, чтобы уговорить барина не кидаться на мост очертя голову. Молодой граф поартачился было, доказывая, что можно двух пристяжных выпрячь и перевести на другой берег, а мост одолеть на одном кореннике. Однако вскоре уразумел всю глупость своего предложения.

– Ну? – спросил уныло кучера. – В объезд, что ли?

Клим со вздохом кивнул. Объезд означал еще часов пять пути. Дай бог, ежели к утру доберутся до Чердынцева. Теперь уж, наверное, полночь…

– А где же мой кузен? – встрепенулся молодой барин.

Клим досадливо сдвинул шапку на затылок. Мало того, что у иноземца целых четыре имени: Кузен, Милорд, Мистер и Десмонд, так он еще и запропастился куда-то!

– Отошел небось по нужде, – буркнул кучер, безнадежно оглядывая окрест.

Белая мгла вокруг – и ничего больше: ни земли, ни неба, ни чужеземца с четырьмя именами. Пропал он! Как есть пропал!

Английский рыцарь Ланселот

Какое-то время Десмонд постоял на берегу, слушая возбужденные переговоры Олега с кучером и поражаясь тугодумству русских. О чем вообще размышлять? Если нельзя переехать по одному мосту, следует искать другой. Все же ясно!

Десмонд стал спиной к ветру, поднял воротник и упрятал в него нос. Приходилось то и дело переступать, не то вокруг валенок мгновенно наметало настоящие сугробы. Еще хорошо, что нет сейчас настоящего русского мороза, иначе он уже превратился бы в ледяную статую, пока кузен с Климом спорят об очевидных вещах. Впрочем, может быть, они просто не знают, где объезд? Ну так нужно спросить какого-нибудь… как это по-русски?.. – доброго человека. Вон чернеет сквозь белую мглу домишко, наверняка его хозяева хорошо знают окрестности.

Десмонд оглянулся, чтобы указать Олегу на строение невдалеке, да так и ахнул: ни кузена, ни кучера, ни возка с тройкой рядом не было! Словно снеговые черти их унесли, прихватив заодно и речку с оледенелым непроезжим мостиком…

Ему приходилось слышать, что русских вечно кто-то «морочит». Например, на спящего в душной избе обязательно наваливается некий сивенький старичок-домовой и душит или «давит». Или другой случай. Парни и девушки бегут на речку купаться да лупят своими саженками на самую стремнину, в водовороты, или кидаются в воду с берега, не промерив предварительно дно, а потом кричат, что одного непутевого купальщика уволок зеленобородый, скользкий, опутанный тиной и водорослями мужик по прозвищу Водяной.

Еще пример: парятся в своих безумно жарких банях, где впору пытать злоупорствующих преступников, до одури, до умопомрачения, так что кровь ударяет в голову. А после, если найдут угоревшего до смерти бедолагу, то уверяют, что голый старикашка, облепленный банными листьями, банником называемый, уморил его, за что-то прогневавшись.

Но сейчас, в столь колдовскую ночь, Десмонд уже был готов поверить, что его морочит какой-нибудь русский леший. Однако военный опыт не дал разыграться воображению. Известно, что правая нога ступает шире, чем левая, вот путнику на бездорожье и кажется, будто он идет прямо, а на самом деле поворачивает влево. И никакие снеговые черти здесь ни при чем! Просто Десмонд, топчась на месте, незаметно для себя отступал от берега – вот и потерял из виду возок, коней и людей. Времени прошло всего ничего, они где-то рядом. И если крикнуть погромче, Олег тотчас отзовется. Но лучше Десмонд узнает про объезд, а потом вернется и утрет нос бестолковым северянам!

Десмонд усмехнулся и зашагал к строению, вспоминая подходящие к случаю русские слова: «Мост – лед, не ка-рош. Хочу ест другой мост? Говорить, please, барин дать грош для russian vodka».

Нет, не так. Грош, это же полпенни, а то и меньше. Кто будет стараться за такую ничтожную плату? Ладно, он скажет: «Барин дать silver грош для russian vodka!» Русские мужики смышлены, тут же сообразят!

Приободрившись, Десмонд огромным прыжком преодолел сугроб и замер – домишко, очертания которого отчетливо выступали из белой тьмы, оказался не избой, а каким-то сараем без окон, без дверей. Нет, все-таки точно леший, его козни! Впрочем, разочарование тут же улетучилось: Десмонд увидел дверь, вдобавок отворенную. Изнутри слабо тянуло теплом, снег на крылечке чуть подтаял. Ага, значит, здесь все-таки кто-то есть!

Молодой человек взбежал на крыльцо, шагнул через порог – и вновь досада им овладела: когда глаза привыкли к темноте, он обнаружил, что попал в баню.

Собственно, то был просторный предбанник с лавками вдоль стен, а сама баня скрывалась за тяжелой, обитой войлоком дверью. Десмонд встрепенулся: дверь чуточку приоткрыта, и в щелке ему почудился промельк света.

Он уже совсем было собрался окликнуть того, кто был за дверью, но вовремя раздумал. Ну кто, скажите на милость, пойдет мыться в бане в рождественскую полночь? Даже зная о странной, прямо-таки исступленной любви русских к парилкам, Десмонд не мог вообразить себе такого безумца. Почему же здесь свет? Внезапно фривольный рассказ Олега пришел ему на ум, и англичанин приник к щелке, почти уверенный, что увидит пышный зад какой-нибудь красотки, стоящей у печи в пикантной позе в ожидании, когда «батюшко-банничек» обнаружит себя. Однако ничего, кроме двух тоненьких свечек, трепещущих одна против другой, ему поначалу увидеть не удалось. А потом он понял, что ошибся: горящих свечей всего одна, вторая же – ее отражение в зеркале. И почти тотчас рядом со свечой он увидел какое-то бледное пятно. Но прошло еще несколько секунд, прежде чем он сообразил, что видит лицо девушки, сидящей к нему спиной и глядящей в зеркало.

Волосы на голове стали дыбом – Десмонду почудилось даже, что шапка съехала набок. Увидеть девицу, которая среди ночи пришла в баню полюбоваться на свою красоту, – это еще похлеще, чем встретить любителя париться во время наступления Рождества! Но тотчас он сообразил: да нет, нет же! Девица пришла в баньку гадать, слышно же: что-то шепчет, глядя в зеркало, спрашивает о чем-то, зовет…

Как ни вслушивался Десмонд, слов «банничек-батюшко» он не разобрал и досадливо качнул головой: естество его все еще было растревожено живописным рассказом Олега. И вдруг вспомнилось, как тетушка Урсула, получившая в семье прозвище «Старшая ведьма» из-за чрезмерного пристрастия к оккультным наукам, выспрашивала мать про русские магические обряды. Та с охотою поведала о старинных девичьих выведываниях будущего жениха. Десмонд, хоть и был мал, запомнил разговор. Потому что все походило на сказку: матушка таинственным шепотом описывала, как положила в рождественскую ночь перстенек под подушку, как во сне ей явился высокий господин в синем камзоле с серебристой отделкой и надел перстенек на палец. Самое удивительное, что встреча Елены с ее будущим мужем именно так и содеялась: она на каком-то гулянье обронила перстенек и долго его искала, а незнакомец в синем с серебром камзоле его нашел и вернул огорченной владелице. С первого взгляда Елена и сэр Джордж влюбились друг в друга, так что сон оказался вещим. Матушка рассказывала и про другие гадания, признавшись, что у нее никогда не хватало храбрости встретить рождественскую полночь перед зеркалом.

– А вот я бы не побоялась, если бы могла хоть что-то узнать о Брайане! – грустно шепнула тетушка, вспомнив о женихе, исчезнувшем бесследно в день свадьбы, после венчания.

История была преудивительная: веселые гости затеяли играть в прятки. Нашли всех, кроме юного сэра Брайана. Когда кто-то из гостей обнаружил в подвале замка пуговицу с камзола сэра Брайана, Урсула вскрикнула и грохнулась оземь. А очнулась безумной. Угрюмая, нелюдимая, она все ходила по замку, заглядывая во все закоулки… Поговаривали, что сэр Брайан попросту сбежал от невесты, что любовь его была притворной. Урсула продолжала надеяться на встречу с женихом, и можно было не сомневаться, что после рассказа леди Елены она в ближайшее же Рождество принялась высматривать его в зеркале. А сейчас высматривает жениха неведомая Десмонду красавица, чей настойчивый шепот он ощущал не только слухом, но и всем телом, как зовущее прикосновение. У него невольно смутился дух, и, не совладав с чувствами, которые вдруг вспыхнули и овладели им всецело, Десмонд осторожно толкнул дверь, бесшумно шагнул вперед…

Когда некоторое время спустя он вновь стоял на том же пороге, ноги у него подгибались и слегка кружилась голова. Холод проникал под распахнутую одежду, но он ничего не чувствовал, все существо его трепетало и точно бы улыбалось блаженно. Среди сонма восхищенных мыслей, обращенных к той, что все еще лежала недвижима, была одна, почти испугавшая Десмонда: а хорошо бы никогда не расставаться с нежной красавицей, впервые познавшей любовь в его объятиях. Как ни странно, ему еще ни разу не доводилось обладать невинной девушкой. И вот эта случайная, невероятная встреча…

Предчувствие того, что в его жизнь вошло нечто новое, неведомое и тревожащее душу, овладело Десмондом. И он все медлил на пороге, не в силах отвести взгляда от девушки в ворохе смятых одежд на широкой банной лавке, ставшей ложем наслаждения.

Внезапно сквозь частый стук крови до него донеслись тяжелые шаги совсем рядом. Кто-то вошел в предбанник!

Олег? Ринулся на поиски кузена? Десмонду сделалось нестерпимо стыдно при мысли о том, что Олег увидит его стоящим над спящей почти обнаженной девушкой. Он только и успел, что резким движением набросить на нее свою тяжелую шубу, прикрывая от нескромного взора, а сам отпрянул за дверь, в густую непроглядную тень. И вовремя!

Дверь открывалась внутрь, и пришедший толкнул ее так сильно, что Десмонда, вжавшегося в стену, едва не пришибло. Он загородил светящийся огарочек, и Десмонд увидел очертания кряжистой, широкоплечей, длиннорукой мужской фигуры в тулупе и меховом треухе. Сердце стукнуло тревожно: это не Олег, сомнений нет. И не кучер Клим. Совсем незнакомый селянин! Догадку подтвердил тяжелый голос – никогда не слышал Десмонд такого грубого, скрежещущего голоса.

– Мать честная! – пробормотал вошедший. А потом, чуть громче: – Эка притча!

Десмонд непонимающе вскинул брови: только безнадежный кретин мог принять молодую красавицу за свою мать! Впрочем, очевидно, пришедший ошибся в темноте. Вот он шагнул к лавке, наклонился, потянул за тяжелый воротник, скрывавший лицо девушки до самых глаз… и Десмонд ощутил всем существом своим, как вздрогнул нежданный гость, потому что шуба скользнула на пол, открыв нескромному взору полунагое бесчувственное тело.

Ох, что же сделал Десмонд с девушкой, так нежно и доверчиво улыбавшейся ему! На какой позор обрек ее! Да разве можно надеяться, что грубый человек сохранит тайну? И тут же сердце с болью сжалось. А что, если девушка ожидала в баньке именно этого здоровяка, а он похитил то, что по праву должно было достаться другому? Ревность ослепила его, ноги подкосились. Десмонд даже ахнул – и ладонью испуганно зажал рот: не услышал ли незнакомец?

Однако тот, чудилось, вообще ничего не видел и не слышал сейчас. Но вот он надсадно втянул в себя воздух, громко причмокнул, а в следующий миг глыба его тела зашевелилась, на бревенчатой стене при свете свечи возникло уродливо изогнутое очертание его тела с каким-то устрашающе огромным предметом, торчащим внизу живота.

Зрелище было столь чудовищное, что Десмонд просто-таки обмер и некоторое время тупо глядел, как мужик взгромождается верхом на лавку, накрывая своей громадой бесчувственное тело девушки. Но вдруг раздался пронзительный крик, и столбняк, овладевший Десмондом, исчез. Нет, не радость заждавшейся любовницы слышалась в крике – исступленный, отчаянный ужас! Нелепые догадки, выдуманная ревность развеялись, как дымок под порывом ветра. Не глядя, он схватил что-то, оказавшееся под рукой, и с размаху послал этот предмет вперед…

В это же мгновение очнувшаяся девушка с такою силой ударила коленом навалившегося на нее насильника, что тот отпрянул – и голова его с грохотом врезалась в летящее оружие Десмонда, коим оказалась деревянная шайка.

Что-то разлетелось на куски. Через мгновение Десмонд сообразил: к сожалению, не голова разбойника, а шайка.

Мужик окаменело сидел верхом на лавке, покачивая, словно бы с легкой укоризною, головой в треухе. Десмонд судорожно зашарил вокруг, мечтая отыскать снаряд поувесистее, но тут мужик покачнулся, медленно сполз с лавки и простерся на полу. Девушка приподнялась, поглядела на него расширившимися глазами, а потом обессиленно рухнула навзничь, вновь лишившись чувств.

Десмонд осторожно шагнул вперед, отлепил от стола огарочек и склонился над недвижимым мужчиной. И отпрянул, узрев вытаращенные застывшие глаза, рот, ощеренный в застывшей ухмылке. Десмонд схватил лежащего за грудки, тряхнул… и понял: его внезапный соперник мертв.

Он не помнил, как очутился на дворе. Прошло, наверное, какое-то время, прежде чем студеные объятия метели вернули утраченное соображение. Ох, бурная выдалась нынче рождественская ночь! Обесчещенная девушка, убитый… Десмонд скомкал в пригоршне снег, прижал к левому виску, в котором резко пульсировала боль. Сразу стало легче, в голове прояснилось. Надо поскорее отыскать Олега, возок, быстрых коней, которые унесут его прочь отсюда. Десмонду случалось проливать чужую кровь, но одно дело – встать с врагом лицом к лицу, и совсем другое – прикончить кого-то из-за угла.

Правда, он защищал девушку, честь прекрасной дамы, если так можно выразиться… Странствующий рыцарь, защитник угнетенных! Сэр Ланселот! Пустое дело: гордиться сэру Десмонду совершенно нечем. Нет, скорее прочь отсюда! Но куда идти? И тут же он ахнул, увидев огненный промельк впереди, за белой завесой метели. Нелепая мысль, что демоны преисподней несутся в адских вихрях за его грешной душой, пришла, но тут же была унесена порывом ветра. Да никакие не адские вихри, искры летят из печной трубы!

Одно из двух: или где-то рядом изба, или… Сердце Десмонда радостно забилось… или Олег догадался растопить сильный огонь в печи, обогревающей возок. Опьяненный радостью, вмиг забывший обо всем на свете, Десмонд ринулся на сверкающий «маяк». Но не пробежал и двадцати шагов, как с двух сторон в него вцепились чьи-то руки, и два голоса (один, отрочески звонкий и счастливый, – Олега, другой, надтреснутый от страха, – кучера) завопили хором:

– Нашелся! Живой! Слава те, господи!

Вот уж воистину…

Что посеешь, то и пожнешь

– Я говорю вам, сэр, что человек, подобный вам, никогда не ступит на палубу моего корабля!

– А я говорю, сэр, что уплатил за сие путешествие преизрядные деньги, и вы не вправе лишить меня моей каюты!

– Ваши деньги… Вы, мистер рабовладелец, можете получить их назад, дайте только мне время сходить за ними в каюту! – И капитан сделал движение повернуться.

– Послушайте, сэр! – воззвал Десмонд в отчаянии. – Вы не можете так поступить со мной! Ну что я такого совершил? Я был в стране, где законы совсем иные, чем у нас, и принужден был жить по ее законам. Вы были когда-нибудь в России?

Капитан всем своим молодым, гладко выбритым лицом показал, что сама мысль о такой возможности приводит его в содрогание.

– Тогда как же вы можете судить? Это дикая азиатская страна, совершенный Восток, где обычаи – истинные деспоты. Например, русское гостеприимство! Ежели хозяин угостит тебя вином и ты не пьешь до дна, тебя могут вызвать на дуэль, ибо хозяин сочтет себя оскорбленным. Ежели за обедом оставляешь какое-нибудь блюдо нетронутым, хозяин вызывает повара – и на твоих глазах способен отрубить ему голову: по его мнению, гость оскорблен дурным качеством пищи!

В светлых глазах капитана появилось мечтательное выражение. Он оглянулся на корабль и пробормотал:

– Сей обычай я полагаю вполне разумным и совсем не прочь ввести его в обиход!

Десмонд деликатно сдержал улыбку и поспешил закрепить завоеванные позиции, на шаг придвинувшись к берегу. Однако маневр его был тотчас пресечен капитаном:

– В прошлом году я совершал рейс к берегам Испании, и там некий господин, один из дикой американской нации, предложил мне баснословные деньги, ежели я соглашусь загрузить трюмы африканскими рабами. Надо ли говорить, как я поступил?

Десмонд поджал губы, потому что его так и подмывало ответить, что он не вполне дурак. Перед ним было достаточно побитое штормами судно для каботажного плавания, и даже переход из Кале в Дувр был для него тяжеловат. Ну можно ли представить сей корабль посреди океана, по пути из Африки в Новую Англию? Да никогда в жизни!

Разумеется, он смолчал и даже нашел в себе силы сокрушенно покачать головой. Капитан мог воспринять жест как выражение сочувствия, но Десмонд был сокрушен искренне. Дело его, кажется, безнадежно зашло в тупик. Неужто придется возвращаться в трактир, снова снимать комнаты для ночлега, снова терпеть двусмысленность, вдобавок каждую минуту ожидая окрика за спиной:

– Месье Рене (или Этьен, Оливье, Дени)? Какая неожиданная встреча!

Под этими именами Десмонд жил во Франции. И он отнюдь не обольщался расхожим мнением о том, что французы легкомысленны и созданы лишь для романов и романсов. Можно не сомневаться: повстречай он кого-то из тех, кому встал поперек дороги, спасая сторонников несчастного Людовика XVII, у французов хватит ума схватить его и отправить в Париж, где гильотина по нему плачет уже более года. Нет, надо немедленно убираться из Кале! Здесь его жизнь в непрестанной опасности.

Сказать, что ли, это капитану? Нет, противнику деспотии принципы дороже всего на свете! Стоп… а нельзя ли сыграть на его принципах?

Капитан тем временем, наскучив их беседою, сделал движение к шлюпке, куда уже погрузились остальные пассажиры и теперь выражали явное нетерпение.

– Вы бесчеловечны, сударь, – произнес Десмонд тихо, но так, чтобы капитан его услышал. – Причем прежде всего к той несчастной, положением которой так возмущены. А ведь я показывал вам ее бумаги. Показывал дарственную! Она – подарок мне от одного моего русского друга, понятно вам? Вообразите, что сделал бы баснословно богатый дикарь, вздумай я сказать, мол, не надобно мне его даров, поскольку в Англии рабство презираемо и ненавидимо всеми порядочными людьми. Он и не понял бы ничего, кроме того, что девушка мне не нравится. Конечно, он стал моим вековечным врагом, но мне плевать, я не собираюсь возвращаться в Россию. Но участь девушки… – Десмонд изо всех сил изобразил ужас, мысленно извиняясь перед кузеном Чердынцевым, который являлся прообразом описываемого им варвара, ведь именно Олег писал дарственную на внезапно обретенную Десмондову собственность. – Он же немедленно отрубил бы ей голову! Или затравил собаками в моем присутствии. Поверьте, сударь, – добавил Десмонд сухо, – я не меньше вас ненавижу рабство, но не видел иного способа спасти несчастную.

Капитан был молод и не умел владеть своим лицом – после слов Десмонда на нем проступили ужас, жалость, растерянность. Последний довод подействовал на капитана. Лицо его просветлело.

– Бог вам судья, сэр, – проговорил простодушный «морской волк» в свойственной ему возвышенной тональности. – Eсли речь идет о спасении жизни, то… Прошу в шлюпку.

Он зашагал к морю, увязая в песке. Десмонд неуклюже последовал за ним, даже не оглянувшись посмотреть, следует ли за ним его злополучное имущество. Разумеется, следует! Куда ж ей еще деваться? Да, и ему от нее теперь уже не избавиться…

Там, на берегу незамерзающей Басурманки, увидев до смерти перепуганного Олега и почти плачущего от отчаяния Клима, Десмонд испытал прилив такого облегчения, что ему показалось, будто и не было никакой баньки, один лишь морок метельный, шутки нечистой силы, которая накануне Рождества буйствует неудержимо. Однако зоркий глаз Олега сразу приметил неладное, а потому после первых объятий, перемежавшихся с крепкими проклятиями, он с тревогой спросил:

– Что с тобой? Где был ты и что делал? Вид у тебя такой, словно нечистое содеял! Успокойся и не дрожи. Э, да ты замерз! А где тулуп?

Десмонд скрипнул зубами. Тулуп остался в баньке, а рядом с ним… Конечно, можно было отовраться. Однако воспоминание о крике, полном ужаса, о черных от страха глазах помешало Десмонду солгать. Торопливо он выложил все, что с ним случилось нынче ночью, и ощутил облегчение, словно сбросил часть ноши.

Против ожидания Олег не ужаснулся, а только удивился безмерно.

– Суров твой нрав, и на расправу ты прыток, – пробормотал Олег, недоверчиво разглядывая своего родственника. – И что же теперь делать будем?

– Там мой тулуп, – вздохнул Десмонд. – Если полиция начнет искать…

– Милый, ты забыл, где находишься? – похлопал его по плечу Олег. – Ну какая тут полиция? К тому же убитый явно крепостной.

– А если твой кучер проговорится: мол, я заблудился где-то тут в то время, когда приключилось убийство? И кто-нибудь свяжет концы с концами?

– Россия, брат, тебе не Англия, – ласково, будто несмышленому ребенку, сказал Олег. – У нас закон – царская да господская воля. Даже если Клим спьяну скажет, что видел, как ты мужика пристукнул, то против его слова будет мое, слово дворянина, а оно вдесятеро стоит.

В словах Олега было столько уверенности, что Десмонд понял: бояться ему нечего. Можно было уезжать. Олег, ободряюще похлопав его по плечу, двинулся к возку. Десмонд поплелся за ним, то и дело оглядываясь. Вдруг представилось, как она очнется… Решит, что любовник ей привиделся, а тот, кто валяется рядом, взял ее силой. А в отместку она его…

Олег оглянулся. Усмехнулся:

– Девку жалко? Ну, грехом с нею спознался, грехом и расстался.

– Она ведь подумает, что сама того негодяя прикончила, – убитым голосом сказал Десмонд.

– Ничего, он получил за дело, – бодрясь отозвался Олег. – Надо надеяться, очнется девка скоро, и у нее хватит ума убежать да язык за зубами держать, что бы она ни подумала. Небось спишут на какого-нибудь лихого человека. Мало ли их по лесам здешним бродит! Скажи, Клим, – обернулся он к кучеру, – мы на чьих землях сейчас?

Клим напряженно растянул губы в улыбке, и Олег расхохотался, сообразив, что, забывшись, продолжал говорить по-английски. Повторил вопрос – и Десмонд увидел, как вдруг помрачнело лицо неунывающего кузена.

– Что такое? Ну, что он тебе сказал?

– Да так, пустое! – отмахнулся Олег и полез в возок.

– Что тебе кучер сказал? – резко повторил вопрос Десмонд и, увидев, как вильнули в сторону глаза кузена, пригрозил: – Клянусь, не переведешь его слова – с места не сойду, пока не узнаю, в чем дело!

– Никакого дела и нет, – пожал плечами Олег. – Просто Клим сказал, что земли бахметевские, а я Бахметевых на дух не переношу.

– За что ты их не переносишь? – не унимался Десмонд.

– Ну, сам граф Бахметев, покойный, был человек отменных качеств, о нем никто никогда слова недоброго не сказал. Но сейчас здесь всем заправляет его младший брат, а он в семье – паршивая овца. Имение-то унаследовала дочь Бахметева, но в права через какое-то время вступит. Так знаешь, что говорят по соседству? Мол, не доживет Марина Дмитриевна до того возрасту, непременно ее дядюшка изведет, чтобы самому заграбастать наследство. Всем известно, в каком черном теле он племянницу держит. Девка на выданье, однако ж на балы или в гости ее не вывозят, и сам барин у себя никого не принимает. Скуп, как… – Олег махнул рукой. – И слухи идут по губернии о его бесчинствах над крепостными. Женат он на самом уродливом создании в мире, да и сам жуткий урод. Женщин и девок запирает в свой гарем. А прислуживает ему любимчик его, палач домашний, Герасим.

– Герасим? – задумчиво повторил Десмонд. – А не знает ли Клим, каков он собою? Не таков ли – кряжистый, широкоплечий, руки чуть не до земли висят, черная борода и маленькая голова? Ну-ка, расспроси кучера.

Олег послушался – и через несколько слов всплеснул руками:

– Ну истинный портрет! Именно таков и есть Герасим, как ты описал.

– Значит, его я и убил… – медленно проговорил Десмонд.

Огромная тяжесть налегла ему на сердце. Нет, не призрак убитого явился ему – судя по всему, тот был негодяй отъявленный, смерть коего будет для его жертв радостью. Но… кого сочтут убийцею, вот в чем вопрос!

– Да не тревожься ты так, – Олег заглянул кузену в лицо. – Может, успеет она убежать, прежде чем их с Герасимом обнаружат.

– А что проку? – в отчаянии воскликнул Десмонд. – Ты не знаешь женщин? Кто из них сможет держать язык за зубами? Она непременно проболтается какой-нибудь подружке, та – другой подружке… Ей же смерть грозит!

– Эка ты напридумывал страстей! – пожал плечами Олег. – Главное, чтоб очнулась девка вовремя, а уж там, чай, сообразит язык прикусить.

Десмонд нервно схватил ком снега, растер им лицо. Снег мигом обратился в воду. Да и сердце его горело, ныло от непонятной тревоги. Хотя… Ну что ему в той незнакомке? Губы у нее были сладкими, как вишни… Ну и что?

– В обмороке она глубоком! – вскричал Десмонд, обращая на Олега столь сердитый взгляд, словно тот был виновен в случившемся. – Я видел такое, знаю – сутки пребывать в нем можно, а то и больше. Нет, найдут их рядом, и ее обвинят в убийстве. Эх, если б увезти ее, спрятать… – Он с мольбой сжал руку Олега. – Позволь забрать ее в Чердынцево. Я в долгу не останусь!

Лицо Олега вспыхнуло было оживлением, да тут же и погасло.

– Пустое говоришь. Для тебя я и не на такое бы решился, но… Ведь сейчас только кажется, что в мире нет ничего более, – потыкал он рукой в снежные стены, подступившие со всех сторон. – А ведь до Чердынцева отсюда рукой подать. Ну куда беглой деваться? Только к нам. А там непременно кто-то увидит да проболтается. Бывало уже такое. Ничего не вышло, кроме свар да штрафов нам. Бедняг хватали да в колодки, на дыбу, под кнут…

Судорога прошла по лицу Десмонда, и Олег подивился чувствительности, вдруг проснувшейся в прежде надменном и сдержанном кузене. Эк его разобрало! Или и впрямь девка хороша, словно Елена Троянская? Жаль, конечно, что так вышло.

– И в петербургском доме ее не скроешь. Непременно пришлось бы объясняться с батюшкой, а он в ярость придет: мол, соседское добро украли.

– Но человеколюбие… – взвился было Десмонд. Да и сник: не много в нем самом пребывало человеколюбия, когда одним ударом пришиб мужика. А ведь тот повинен был лишь в том, что не совладал с похотью… как и он сам. Мужик не успел свои нечистые помыслы осуществить, а он успел. Еще как успел! Нет у него права ни просить, ни требовать. Сам кашу заварил, как говорят русские, – сам и расхлебывай.

– Беглые у нас как делают… – размышлял вслух Олег. – На Дон, в Малороссию, за Урал скрываются. Там просторы вольные – ищи-свищи! Но не везти же ее за Урал…

– Нет, конечно, – твердо сказал Десмонд. – Не на Урал, а… в Англию. Я ее увезу. Тебя прошу об одном: отцу ничего не сказывай, но помоги выправить бумаги.

…В Чердынцеве они остановились ровно на столько, сколько требовалось времени, чтобы сменить лошадей да положить припас на дорогу, и снова пустились в путь, к Петербургу. На облучке взмахивал кнутом Клим. Рот у него был так стиснут, словно зашит накрепко: ведь за молчание барин обещал отдать ему в жены Глашу, дочь старосты Лукьяна, по которой Клим давно и безнадежно сох. Девка тоже была бы не прочь, да родителям ее Клим не глянулся. Ничего, теперь глянется, ежели сам молодой граф сватом придет! Клим готов был не только рот зашить, но и язык себе откусить. Он бы не дрогнув поклялся перед иконами, что не видел, как молодой граф и его родственник-иноземец приволокли откуда-то из метели нечто, закутанное в тулуп так плотно, что только русая коса до земли свешивалась. Клим нарочно тогда отвернулся. Подумаешь, беда! Дело молодое, холостое, обычное!

Всю дорогу девушка была недвижима. Десмонд иногда вглядывался в ее лицо, украдкой касался губами виска, губ – якобы проверить, бьется ли пульс, ощутить ее дыхание. Он даже себе почему-то стыдился признаться, что не в силах подавить желание прикасаться к ней беспрестанно.

Олег поглядывал на него с тревогой, усмешкой и изумлением. В бледном девичьем лице он не нашел ничего, способного в одночасье свести мужчину с ума и заставить его пойти на преступление. Но чуял, чуял Oлег, что наплачется еще его кузен со своим неожиданным приобретением, ох, наплачется! Небось она тихая, пока в беспамятстве лежит. А потом… Ну, то уж Десмондова докука. А сам Олег сделал все, что от него зависело: дарственную написал, небогатый багаж кузена, таясь, из дому вынес…

Оставалось только пожелать счастливого пути рыцарю Ланселоту и его безмолвной, беспамятной жертве. «Что ж с нею, бедной, станется, когда вдруг очнется да увидит себя невесть где и с кем? Тут и ума лишиться недолго!» – с внезапно проснувшейся жалостью подумал Олег. Пусть уж подольше не приходит в сознание…

Ему было невдомек, что пожелание его исполнится, и чуть ли не весь путь по пустынному прибалтийскому краю Десмонд проделает, держа в объятиях бесчувственное создание.

Прибыли в Вильно. У Десмонда было заемное письмо к одному из здешних торговых людей, и он отправился за деньгами, скрепя сердце оставив девушку на постоялом дворе под приглядкою Клима. Отсутствие его неожиданно затянулось из-за того, что он битый час искал дорогу. Местный народ, кроме своего языка, другого не понимал, и все попытки объясниться оставались безуспешными до тех пор, пока Десмонд не сообразил вынуть золотой. Не меньше десятка желающих указать путь, вполне вразумительно говорящих не только по-русски, но и по-английски, собралось вокруг.

На обратном пути Десмонд заглянул в лавку, где продавалось женское платье, и замер там в растерянности. Ему еще в Петербурге хотелось купить для своей «рабыни» новый наряд, да Олег посоветовал не дурить: мол, кто поверит тогда, что Десмонд везет крепостную девку, подумают, чего доброго, мужнюю жену похищает против воли. Так и проделала девка весь долгий путь в одной холстинковой рубахе да тулупе: платье ее осталось валяться в баньке. Однако все, что Десмонд видел в лавке, казалось ему либо слишком вульгарным, либо мрачно-старушечьим. Наконец лавочник, раздраженный привередливостью покупателя, презрительно швырнул на прилавок русский сарафан да рубаху из белого тонкого льна. Десмонд вздохнул. Ладно, потом он купит девушке приличное платье… вроде того красного, которое дарил некогда Агнесс, бывшей своей подружке. Ох и разозлился тогда Алистер за то, что брат выставил напоказ связь с горничной! Но теперь Алистера нет, Агнесс наверняка замужем за каким-нибудь лакеем или конюхом… А Десмонд везет себе новую любовницу – и опять простолюдинку! Вот хохотали бы те, кто охотился во Франции за неуловимым спасителем аристократов, узнав, сколь низменны его эротические пристрастия!

Однако пора бы уж девушке прийти в себя. Неужто он привезет в Англию беспамятную и безвольную куклу? Да и вообще лучше было бы отдать все деньги, но избавиться от спутницы, пристроив ее здесь под чей-нибудь заботливый пригляд, а самому налегке двинуться дальше. Десмонд даже огляделся, словно прямо здесь ему мог встретиться тот добрый самаритянин. И покачал головой. Стоило только представить себе, как она очнется – совсем одна среди чужих равнодушных людей… и некому будет рассказать ей, что случилось, утешить бедняжку, ободрить на первых порах…

Он топнул, едва не свернув каблук, и зашагал еще быстрее, злясь на себя. Жалость… Честь… А ведь он даже имени ее не знает!

Войдя в свои комнаты на постоялом дворе, Десмонд увидел оживленного Клима.

– Ну вот и барин пришел! Ну, Марина, кланяйся поскорее барину в ножки, он ведь хозяин тебе и заступник! – воскликнул кучер.

И вслед за тем выволок из угла бледное существо, которое покорно рухнуло на колени, ударившись головою в мокрый от растаявшего снега Десмондов башмак.

– Очнулась, слава те, господи, – сообщил возбужденный Клим.

Как будто Десмонд и сам не видел!

Уроки жизни

Она помнила только имя, которое почему-то вызвало неодобрение у долговязого мужика с испуганным лицом, который был при ней, когда она открыла глаза.

– Марина… – проворчал он. – Ишь чего выдумала! Вот я – просто Клим, а не Климентий. Такие имена для господ. А ты – Марьяшка!

Впрочем, он был добродушен и глядел на нее с жалостью. А потом, когда убедился, что она не дурачит его и ничегошеньки о себе сказать не может, даже имени отца с матерью и названия родимой деревеньки, Клим вовсе прослезился:

– Эка ты, девонька, горькая!

Mарина рыдала безудержно. До того жутко было ей! Словно вытолкнули ее на свет из тьмы, а глаза слепые. Хватается за что-то руками, но увидеть не может.

Когда она попыталась объяснить свои чувства Климу, он ничего не понял и посоветовал не забивать голову всяческой безлепицей. Степенный кучер с радостью взял на себя обязанности ее наставника в новой жизни, однако вскоре убедился в неблагодарности этой роли. Ведь Марьяшку, оказывается, надо учить всему на свете! Пальцы ее не забыли, как плести косу, да и ложку мимо рта она тоже не проносила, но ничего другого не умела: ни, дичась, закрываться рукавом от пристального мужского взгляда, ни молиться, ни к барской ручке подойти с поклоном, ни тем паче в ножки поклониться. Отбила все колени, прежде чем Клим похвалил. А спустя малое время он убедился, что Марьяшка вдобавок разучилась щепать лучину, колоть дрова, топить печь, варить кашу да щи, смазывать барскую обувку салом…

– Ну, девка, и наплачешься ты! А уж как барин наплачется! Небось проклянет денек, когда над тобою умилосердился! – воскликнул Клим.

И тут же прикусил язык. Но девка так пристала с вопросами, что он буркнул:

– Ну, прилипла, как банный лист!

Почему-то при слове «банный» ее вдруг дрожь пробрала. Вскоре стало понятно почему. А также Марина узнала, что обязана неведомому барину жизнью, что кабы не он – болтаться бы ей на дыбе под кнутом, либо давиться в рогатках, либо, чего доброго, брести в Сибирь в кандалах с клеймом на лбу. Марьяшка схватилась за голову: половины слов она не понимала. Однако Клим говорил и говорил, и постепенно вырисовалась перед ее глазами картинка: она-де пошла в баню, а там на нее навалился злодей, коего она убила шайкой. Чужеземный барин, заблудившись в метели, на ту баньку набрел – и девку пожалел. Спас от неминучей кары! Теперь увезет ее в свой заморский дворец, и там она должна будет служить ему верой и правдою, хотя Клим не представлял, чего наслужит такая косорукая.

Словом, кое-чему в жизни Марьяшка уже была научена, когда появился барин, поэтому она постаралась как можно лучше исполнить все Климовы наставления: и в ноги бухнулась, и ручку поцеловала, и благодарила за милость к ней, недостойной… И такая тоска ее взяла, словно делала она что-то чрезвычайно себе противное.