Любимый ястреб дома Аббаса Чэнь Мастер
Тут Бармак запнулся, посмотрел на меня, склонив голову набок. Оглянулся на лагерь, где уже поднималась пыль: грузили верблюдов и коней.
— Мой мальчик Нанидат, внук моего старого и доброго друга, — сказал он, наконец, подходя ко мне близко. — Простите, если скажу то, о чем вам никто и никогда не говорит. Та история… о которой Мансур так неудачно упомянул в своей проповеди, я уж ему все высказал потом, он очень сожалел… Та самая история с вашей бывшей семьей. Нет, нет, я не буду… Я только прошу вас вспомнить, что произошло после этого с вашим отцом. Он взял этот страшный груз на себя И это правильно, — с неожиданной жесткостью вдруг повысил голос Бармак, — ведь то была его ответственность — защитить семью, семью своего старшего сына, все продумать, дать охрану. А вас-то обвинять тут было уж точно не в чем. Вы были в сражении. А он должен был… Вот он и нес этот груз все недолгие годы, которые ему после этого остались. И вы помните, во что он превратился… Так вот, — сказал Бармак уже тише, ласково прикоснувшись рукой к моему плечу, — а тут точно такая же, как с вашим отцом, ситуация была бы с нашим Мансуром. А ведь это не вы, согдийцы. Это они — совсем другой народ. Если у них отец не смог защитить сына, дал убить его у себя на глазах… Если он после этого не бросился, очертя голову, на Абу Муслима с ножом или хоть палкой… То какая там кровь пророка, какой там дом Аббаса — да он, как и вся прочая семья, и жалости бы никакой ни у кого не вызывал. Так что расчет был верный. И он, кстати, сейчас сидит там, у костра, и не знает, что вам сказать и как отблагодарить. Ха! Но надо спешить.
Мы почти побежали к лагерю. Я издалека махнул рукой Юкуку: доложить, все ли готово, все ли при оружии, позавтракали, нет ли горячки у раненых. Мансур, как я успел заметить, вовсе не сидел у костра в размышлениях — он вел мальчика к верблюду.
— Последнее, что скажу перед дорогой, — снова тронул меня за плечо Бармак, — это про деньги. Вопрос, к сожалению, был именно в деньгах. Если вы помните, сначала-то Абу Муслим всего-навсего был на побегушках у Бакра, а Бакр подчинялся Ибрахиму из Хумаймы. Но суть в том, что каждый заговорщик должен был отдавать одну пятую доходов — кому? Дому Аббаса, конечно. Но дальше, когда оказалось, что у Абу Муслима уже под командой целая страна, и немаленькая, а доходы от нее тоже неплохие… Тогда рано или поздно должен был возникнуть вопрос — при чем тут дом Аббаса? И при чем тут вы, с ним связанные… А с другой стороны, как же без потомков Аббаса, это ведь кровь пророка и все такое прочее? Вот здесь, знаете, возникло напряжение. Абу Муслим начал думать — а один он сможет? Я ему, конечно, сдал сынишку Халида вместе со всем Балхом в придачу, и Халид, как я вчера говорил, отвечает за сбор и счет денег. Ведь для этого надо еще и грамотным быть, между прочим. И Мансур, как главный в доме Аббаса по части денег, наезжал сюда постоянно. Что не всем было приятно. Но понятно, что вечно оно так висеть не могло. Вы-то этого всего и не могли знать, и не надо вам было, но я хорошо понимал, что убийцы эти возникли неспроста. Ничего другого Абу Муслиму просто не оставалось — открыто ему было действовать рано, да и, повторю, трус он. И раб.
Тут я мог только согласиться — как бы грустно это ни было признавать.
— А дальше… дальше надо как можно быстрее оказаться в Куфе. Потому что там-то все и произойдет. И после этих трех-четырех дней, которые вы нам подарили, начнется гонка — чье войско быстрее доскачет до Куфы. А то, представляете, — приезжаем, а нас там ждет наш друг Абу Салама, который сообщает: пять тысяч воинов из Хорасана в городе, халифа мы уже назначили. Тут мы ведь огорчимся, правда?
И без дальнейших слов властитель Балха полез на верблюжий бок, а я как родного встретил Шабдиза, которого вел мне Юкук. И гонка началась.
От Мерва до Куфы, как сказали бы мои друзья из Поднебесной империи, три тысячи ли, а в каждом ли тысяча шагов. И проскакать, меняя коней, это расстояние можно было бы за пять дней, максимум, неделю. Но верблюды — не кони, а империя, разорванная на части и взбудораженная мятежом, — не лучшее место для прогулок военного отряда, который находится в сложных отношениях как с халифом, так и с восставшими против него.
Все началось с торжественной и угодной богу церемонии освобождения рабов, которую взял на себя лично Мансур. А затем, перемещаясь на коне туда-сюда перед строем в своей ненавистной броне, я сказал свое слово:
— Меня зовут Ястреб, и я трус. Потому что хочу остаться в живых. Того же хотят эти люди без оружия. А наша с вами задача — довезти их живыми до Куфы. И остаться целыми самим. А потом желающие поедут домой. Если кому-то нужна военная слава, пусть ищет ее в другом месте — вы ведь теперь свободны. А мы — армия трусов. Мы не пойдем ни в один бой, если этого не нужно для того, чтобы сберечь этих людей и выжить самим.
Поразительно, но единственное слово, которое из этой не очень обычной речи хорошо запомнили все, — это слово «Ястреб». О чем мне с уважением доложили мои бывшие чакиры, ставшие теперь хоть не эмирами, но все же десятниками. А от балхской брони и оружия новички за минувшую ночь так и не смогли прийти в себя.
Гонка началась — и мы тронулись на запад, на Нишапур, через пустыню, среди камней, меж которых вихрятся колонны пыли, каждая из которых в любой момент может оказаться ифритом или джинном.
А потом, миновав миражи горных озер, мы увидели в вышине благословенные снега гор, дающие прохладу. А на земле — стройные ряды чего-то похожего на муравейники: цепочки холмиков, которые сбегали вниз, по склону, к сжатым полям пшеницы, рядам тополей и ив. Ирригационные системы, оставшиеся от величайших из великих — Кира, Дария, Нуширвана.
Дальше были деревни, у ограды которых дети раскачивались на веревках, привязанных к толстым ветвям, но разбегались, увидев нас, отсвечивающих железом.
А мы ехали дальше, между коричневых складок земли, по долинам между гор Загроса, один склон которых мог быть бурым, другой нежно-желтым от дрока. У дороги к нам склоняли головы тяжелые горные цветы и подрагивали лепестки больших маков.
А над головой по громадному миру разливался нежный свет — между льдом и бирюзой. Ни в одной стране мира нет такого чуда, как вечное, прозрачное, сияющее небо Ирана.
Поворот на Нишапур через Тус наш отряд прошел без проблем — там мы были свои, мы ехали еще по территориям «мервского барса». Но все изменилось, когда мы тронулись строго на запад, на Дамган, пошли по тем местам, где все дороги вели в громадный Рей, окруженный невиданным множеством старых и новых крепостных стен.
Но этот город с его обширными складами, знаменитыми гончарными лавками, с несравненной библиотекой на берегу канала Сурхани в квартале Рудха, с лучшими в мире чело-кебабами, а также кувшинами и блюдами из серебра, был не для нас. Потому что сто бронированных воинов из Хорасана для здешних жителей означали авангард давно ожидавшегося наступления Абу Муслима. И если городская стража и думать не могла о том, чтобы нас даже окликнуть, то это не означало, что она не могла вызвать отряд из местного гарнизона, в тысячу-другую.
Я начал учиться у Юкука искусству выставлять охранение и отрабатывать с ним сигналы. А еще пошел в ближайшем городке к аптекарю и на свои деньги (чтобы не тратить время на споры с Мансуром) купил множество жидкостей, трав, масел, игл и ниток для лечения ран.
Я проводил все свое время с моими бывшими чакирами, а ныне — командирами десяток. И выяснил, что Нанивандак, умный, самостоятельный, отпрыск не худшей семьи в Хорезме, — несравненный мастер боевых охранений и рейдов, вся его десятка целиком перешла на эту важную в любой армии работу. Что Авлад, несмотря на военное имя, хотел бы — представьте — торговать шелком (и я пообещал ему кредит и поддержку). А Махиан когда-то был мельником и после войны хотел бы взять в аренду несколько мельниц и снабжать мукой целый пригород Бухары.
Но именно в Рее — точнее, на его дальней окраине, носившей имя Техран, — я понял, что дальше без отдыха двигаться нельзя. Можно было уговорить продержаться еще немного Бармака, который проявлял чудеса выносливости. Но от лошадей и верблюдов такого понимания ожидать не стоило. А некоторых из последних разумно было бы вообще поменять. Так мы заняли целиком техранский караван-сарай, выставили охранение по всем дорогам. И пока одни люди взялись за мену животных, другие — а именно, мы с Мансуром, — занялись долгожданным и прекрасным делом.
Мы пошли в баню, маленькую пригородную баню, причем нас там оставили вдвоем, обставив наш визит как дворцовую церемонию. Мансур, аккуратно сложив свою залатанную одежду, увенчав эту кипу черной ткани головной повязкой, перепоясал жилистые бедра ветхой тряпицей, взял другую под мышку и жестом пригласил меня войти первым, будто речь шла о его дворце.
Я вдохнул знакомый аромат чуть отдающей железом влаги в воздухе, улегся на теплый красноватый камень, обвел взглядом грифов на облупленном своде потолка — тех самых сказочных птиц, на которых летал великий полководец и великий убийца Искендер Двурогий. Загадал, упадет ли мне с потолка капля прямо на нос И проснулся, уже облитый липким потом, под расслабленное бормотание Мансура: «…в каждой деревне — по новому масджиду и по хорошей бане, кто-то же должен когда-нибудь заняться такими простыми вешами, не все же воевать друг с другом».
А потом он, пощупав мое разогретое плечо, также молча, жестом, пригласил меня на каменную скамью у стеночки. А сам отошел к другой стенке и аккуратно вылил на голову, с прилипшими к ней жидкими шафранными волосами, одну плошечку холодной воды.
Потом подумал и вылил еще одну.
Этот человек платит за содержание отряда в сто воинов здесь и еще за целый заговор там, на западе, подумал я. Он мог бы купить эту баню со всей ее водой и грифами.
И вот тут для Мансура пришел долгожданный момент благодарности за жизнь сына. Он вытирал меня мыльной тряпицей медленно, торжественно и тщательно, с предельным почтением разминал каждый мой сустав так, будто я был живым божеством.
Этот человек совсем не умеет говорить слово «спасибо», подумал я.
— Знаете что, Мансур, я тут подумал — маленький Мухаммед ведь даже не успел понять, что произошло, — как бы между делом заметил я, переворачиваясь лицом вверх. — Может быть, не надо ему ничего рассказывать? Зачем ему такой груз в его годы? Он еще, кто знает, будет править всей этой империей… Скажете когда-нибудь потом, если захотите.
Мансур чуть двинул шекой темного мокрого лица, посмотрел на меня и кивнул.
На этом церемония была закончена. И пришла моя очередь выполнять свою часть древнего, как Иран или Великая Степь, банного ритуала. Вот только не всякий, входящий в баню, знает то, что я успел изучить в мервской больнице, все эти десятки точек человеческого тела, которые могут снять его усталость.
Мансур кряхтел, стонал и урчал, а потом не выдержал и спросил:
— Так это правда, что вы каждый день изучали лекарское искусство?
— Кто же откажется стать учеником человека из Джунди-Шапура? — отвечал я.
— Что такое Джунди-Шапур? — последовал мгновенный вопрос, и я понял, что предстоит очередной длинный разговор.
Ночью я плыл над засыпающей землей, иногда касаясь ее носками сапог. И тогда тотчас передо мной вырастала тень несущегося по кругу коня, и Заргису в вихре легкой ткани взлетала из-за лошадиного бока снова и снова, невесомая, как тень.
На выезде из Техрана дорогу нам преградила стена всадников. И это могли быть только солдаты халифа.
Вперед выехал Юкук и долго мирно беседовал с предводителем отряда, пока я считал солдат: не меньше пятисот. Я наблюдал за Юкуком и почему-то ничуть не волновался.
— Я с ним когда-то служил в одном джунде, — объяснил он мне, возвращаясь.
И стена всадников расступилась.
Запах продымленной костром несвежей одежды. Заставляю Мансура заплатить за баню для солдат в ближайшей деревне. Проверяем оружие, подтягиваем ремни у небольших круглых щитов. Перевязь меча — я его из ножен так ни разу пока и не достал, — оказывается, натирает плечо до кровавых синяков.
Говорим с бывшими чакирами обо всем. Мухаммед, как выяснилось, очень хочет увидеть когда-нибудь Мекку и жадно расспрашивает меня, не в том ли направлении мы движемся. Я заверяю, что в целом туда и движемся и что Мекку он увидит. Муслим, также из перешедших в новую веру, слушает нас жадно и не отходит. А второй, кроме Муслима, из моих двух последних чакиров — Девгон — сейчас кажется мне очень похожим на брата Аспанака: такой же пухленький, с постоянно возникающей счастливой улыбкой. Он отлично управляется с громадным тюркским луком. И сами тюрки, коих оказалось немало среди бывших рабов, постепенно проникаются к нему уважением.
Перекресток в Хамадане мы долго огибали меж полей и деревень, с их садами и похожими на крепостные башни голубятнями. Потому что на самом перекрестке собиралась немаленькая армия халифа, ждавшая там чего-то.
— Ничего, скоро Нихаванд, а там уже всё, — сказал мне как-то Юкук.
Но он ошибался, и следующий вечер у костра оказался последним, который мы провели в мире и довольстве.
Посланные мною в город люди привезли известия — Абу Муслим сидит в Мерве, подавляя неожиданно вспыхнувший там бунт. Мало того, еще и в «ничьей» — не халифской, не абу-муслимовской — Бухаре появился какой-то бунтовщик по имени Шерик, и это тоже вроде как оказалось неприятной неожиданностью для мервского барса.
Я тонко улыбнулся в ответ на эти новости, мысленно сказав «спасибо» Ашкенду, а Бармак заметил эту улыбку и понимающе пошевелил седыми бровями.
Но это были не все новости. Потому что 20—30 тысяч всадников Абу Муслима двумя колонами все-таки двинулись на запад. Одна — прямо по нашим следам, вторая — южнее, на Исфахан, откуда открывалась дорога на Куфу. Той, южной колонной командовал Кахтаб ибн Шабиб, а навстречу ему двигался наместник Ирака Язид ибн Омар. А по нашим следам, по северному маршруту, шел Абу Айюн, и его отражать готовился сын халифа Марвана, Абдаллах.
Так мы оказались в самом сердце страны, взбудораженной приближавшейся войной.
Тем более драгоценным был тот, последний, мирный вечер у костра, после хорошей еды, когда все мы сидели кружочком, а Бармак воспитывал своего смуглого подопечного:
— Мухаммед, мы же с тобой были в той точке, где кончилась история владык Ирана?
— Несчастного Яздигерда убили в доме мельника на берегу Мургаба, в Мерве. Его погубила жадность последних из его придворных — он ведь вез корону и сокровища, — рапортовал мальчишка, и глаза его весело поблескивали в темноте. — Да, мы там были, наставник.
Мансур медленно кивал, довольный.
Но Бармак только начал урок. Продолжил он его вопросом о том, что дало миру Иранское царство («бога вместо идолов и кровавых жертв, правительство, восседавшее над разнообразием народов, живших в мире, философию, в которой были терпимость к людям и справедливость, и несравненное искусство», уверенно сообщил нам маленький Мухаммед).
А потом балхский владыка, зажмурившись, начал чертить пальцем в ночном воздухе наш маршрут и рассказывать мальчику, куда мы не заехали и чего лишились.
Севернее нашего пути, в самом его начале, остались Табаристан и Дайлам, а это — рис, хлопок, апельсины, сахар, тигры и леопарды. Южнее скоро останется Исфахан, с его знаменитыми дынными садами, чистым и мягким светом с неба, стенами с сотней башен. А еще южнее — ведь там, мальчик ты мой, Персеполис, с длинными, тонкими колоннами, похожими на копья, направленные в небо. И с громадными крылатыми быками из камня. Великая столица великой державы. Печальная руина.
Еще южнее — Шираз. А это лучшие в мире кипарисы и чинары — и все фрукты мира, а еще орехи, ах, какие орехи. Чуть дальше — и вот уже круглый город Файрузабад. А когда приедем в Куфу, оттуда недалеко до руин другой, последней столицы — это Мадаин, он же Ктесифон. Ах, Мухаммед, он ведь затмевал аль-Кунстантинию, город Константина: эти громадные арки, это величие дворцов! Но серебряного верблюда в полный рост мы там уже не увидим, и коня с изумрудными зубами тоже. Думай о судьбе этой державы, мой мальчик, — она ведь когда-то простиралась от земли чернокожих людей до империи Чин!
Тихо потрескивает костер. Во тьме слышится дыхание лошадей и позвякивание металла.
Знаешь ли, Мухаммед, к твоей чести ты не разу ни спросил меня, в чем смысл жизни. А я тогда дал бы тебе на этот хороший вопрос очень плохой ответ. Смысл его в том, чтобы объехать весь этот огромный и прекрасный мир с целью разобраться, что же с ним делать. А штука в том, что объехать его все равно невозможно и это только к счастью, ведь что с ним делать — все равно непонятно, зато пока катаешься, получаешь столько удовольствия!
Но мальчик, конечно, уже спит, а мы втроем вполголоса обсуждаем уникальную книгу, которую Бармак видел у человека, и сегодня живущего на развалинах Ктесифона. Книгу о двадцати семи царях царей, с двадцатью семью картинками — портретами властителей в день их смерти. И еще с главами о науках, истории, дворцах и лошадях. Мансур клянется богом, что заставит когда-нибудь ее переписать, а Бармак достает из складок одежды мятые папирусы.
— А вот это, это послушайте, друзья, — восторгается Бармак, тыкая пальцем в какую-то хорошо помятую страницу. — Ах, - какая прелесть. Вот: Валид страстно любил лошадей, и однажды, когда в забеге тысячи четырехлеток с головной лошади был сброшен ездок, халиф догнал ее на своем жеребце и на скаку прыгнул в ее седло… ах, не то… да, да, вот оно: одним из первых деяний Валида после того, как он стал халифом, было приглашение, посланное в Мекку певцу по имени Мабад. Музыканта проводили в огромный зал, с двумя бассейнами в середине — в одном была вода, а в другом — вино. За бассейнами музыкант увидел легкий прозрачный занавес поперек всего зала, и за этим занавесом скрывался халиф. Мабада попросили сесть у края бассейна и петь. И тот начал с песни о любви.
И так растрогала эта песня халифа, дружочек мой Маниах, что тот вскочил, отшвырнул в сторону занавес и, сорвав с себя надушенные одежды, прыгнул в бассейн с водой и жадно припал к ней. Рабы бегом понеслись за свежей одеждой, брызгая ее благовониями на ходу, а Валид снова уселся и попросил Мабада продолжать. Снова застонали струны, и тот запел:
И я призову облака весны
Излить их ледяные дожди,
Пока не увижу, как эти печальные камни
Покроются цветами.
«Принесите кошелек с пятнадцатью тысячами динаров!» — вскричал халиф, когда затихла песня. И когда ему подали тяжелый кошель, он пролил золотой дождь за пазуху певца. «Но спой эту песню еще раз, о принц, о прекрасный принц мой, — попросил Валид, — спой ее ради моего предка Абд Шамса!»
«Во имя Бога и еще одного предка моего, по имени Омейя, спой опять!» — вскричал он, когда наступила тишина. И опять, и опять трогал стонущие струны певец — пока властитель перечислял свою родню.
А потом, когда счет родственникам иссяк, халиф заплакал: а теперь — в последний раз. Ради меня. Меня и моей души!
И когда стихла песня, Валид сбежал со своего возвышения и, упав на колени перед Мабадом, начал покрывать поцелуями каждую часть его тела. Тут певец скрестил ноги, не желая, чтобы его целовали в интимные места. Нет, нет, и здесь тоже, и здесь, я должен, я должен, о прекрасный принц мой! — восклицал халиф. Наконец, со словами «о счастье, счастье!» он снова сорвал с себя одежду, бросил ее на плечи музыканту и стоял обнаженный, пока ему не принесли новую.
Тут он приказал принести еще тысячу динаров и отдать их Мабаду вместе с собственным мулом, со словами: «прыгай в мое седло и исчезай с глаз, потому что ты зажег во мне огонь жарче, чем тамарисковые угли!» Все. Уже спите, Мансур? Ах, Маниах, какая история — ведь она не может не быть правдивой до последней мелочи, такое просто не придумать. И ведь представить страшно, что запись потеряется, забудется, пропадет…
— А что там в конце концов произошло с этим необузданным властителем, напомните, Бармак, — мрачно поинтересовался я.
— Да известно что — голову его насадили на копье и принесли тому, кто стал после этого халифом Язидом, после чего в халифате уже покоя не было никому и никогда, вот и мы тут поэтому сидим, — вздыхал бывший повелитель Балха. — Но какая ошеломляющая сцена, ах, дружочек вы мой!
Засыпая, я думал: смотрит ли кто-то сейчас на нас с небес и кажется ли ему наш костер одинокой звездой на высоком черном небе?
А дальше, утром, все стало очень плохо. Потому что пришлось в этот день, и в следующий, прорываться сквозь вихрящуюся массу всадников, сквозь грохот, вопли и летящие кровавые ошметки.
И я впервые увидел знаменитый удар Юкука — замах мечом справа снизу к левому уху, и противник его, усмехаясь, поднимал свой меч, чтобы отразить удар. Но то был не совсем замах, потому что, делая его, Юкук кончиком меча чиркал противника снизу вверх, поперек лица, и тот поднимал обе руки туда, где только что было его лицо — выронив меч, не веря, что это именно с ним произошел такой ужас. А милосердный Юкук заканчивал к этому моменту движение меча влево и оттуда рубил уже окончательно. И пространство перед нами освобождалось.
— Вперед, вперед! — кричал Юкук, таща меня за собой — а я оборачивался, пытаясь увидеть, кого из моих людей еще можно спасти.
Многие оставались лежать, и многих из тех, кто удерживался в седле, я потом поил травами и зашивал; им было больно.
Еще день гонки и драк. Мои чакиры, хотя не без царапин и порезов, все целы — вот только Кеван получил сильный удар по голове. Я думал, что он мертв, — но когда я откатил с него светловолосого халифского воина неизвестно какого народа, оказалось, что Кеван дышит. А воин умер, прошептав на незнакомом мне языке:
— Деспоту Иесу Кристу…
Мы потеряли в этом бою больше двадцати человек, но к нам присоединился целый отряд, человек в пятьдесят, которым уже месяц не платили жалованье.
Привал; Юкук, который не боялся ничего и был победителем всех победителей, лишился зуба из-за козьей косточки. Никогда не забуду его лицо — рассеянное, удивленное, скорбное: «уже?». Потому что зубы вернуть невозможно. Это навсегда, и впереди время, когда можно забыть даже о самом мягком мясе. Так начинает кончаться жизнь.
А потом дорогу нам преградила настоящая армия, с грохотом шедшая навстречу хорасанской колонне Кахтаба. В итоге мой отряд оказался как раз между двумя армиями. И мы пошли сквозь строй стоявшей на дороге пехоты (чьей? мы не знали), отказавшейся пропустить нас. Под Бармаком пал верблюд, и мы тащили несчастного старика в конское седло, а ноги его перебирали по земле.
А потом была еще одна бессмысленная драка с отрядом, солдаты которого сами не знали, на чьей они стороне, потому что этого не знали их командиры. И когда мы перестали убивать друг друга, наша колонна увеличилась еще на две сотни всадников, оставив за собой длинный и кровавый след.
Бармак на привалах перестал есть, губы его стали синими, но я заставил его хотя бы пить и долго старался своими пальдами вдохнуть жизнь в это уставшее тело.
Дальше был плавный спуск к теснине между горами, и когда мы ее проехали, Мансур удовлетворенно сказал: ну, все.
И мы тронулись шагом.
А когда стало ясно, что неряшливые кучки домов среди мусора и чахлой зелени вот-вот перерастут в такой же неряшливый город, я выстроил мое воинство в относительно стройные ряды, приказал тем, у кого была цела балхская броня, надеть ее — несмотря на адскую жару, — и выдвинуться вперед, прямо перед верблюдами Мансура и Бармака.
Тут- то нас и встретил исполненный достоинства Абу Салама на муле, с двумя настороженными сопровождающими.
— Миленький вы мой дружочек Абу Салама, — сказал я ему сладким голосом Бармака, — вот мы и снова вместе. Я тут все переживал, найдется ли в Куфе местечко для моего воинства, так же как вода, еда и многое другое. Все-таки семьсот человек — не шутка. Зато теперь можно будет сделать все, что планировалось, ведь так?
И Абу Салама, расширившимися глазами оглядывавший моих воинов, металлическими силуэтами выплывавших из пыли, возражать не стал.
Как приветствовал его сам оживший Бармак, не говоря уж о Мансуре, не знаю, — я проехал в голову отряда, вглядываясь в мириады домиков на равнине и мечтая, как всякий настоящий солдат, о бане и многом другом столь же простом и нужном, а после всего этого — о долгом отдыхе.
Но этим же вечером я узнал, что какая-то колонна всадников двинулась из нашего лагеря в центр города, к дворцу губернатора. Во главе ее ехал… нет, не Абу Джафар по прозвищу Мансур, а его брат и брат несчастного Ибрахима — самый младший из трех, Абу Аббас. Пронесся слух, что сейчас он разместился во дворце, а назавтра состоится что-то значительное.
И вот пришел этот день, пятница, — и я сижу в седле во главе металлической ленты из самаркандцев, возвышаясь над морем человеческих голов вокруг красноватых высоких стен главного масджида. А народ все вливается и вливается в ворота, заполняя обширный двор.
Там, невидимый мне, на возвышение поднялся брат Мансура, провозгласил конец эры терпения к тиранам и объявил, что дом Аббаса — инструмент божьего мщения.
Поэтому будьте готовы, сказал он. Я — тот, кто проливает. Несметные богатства пролью я на вас, но могу пролить и вашу кровь. Выбирайте!
И тут брат Мансура закашлялся и кашлял посреди замолкшего сочувственно народа до тех пор, пока дядя его, Давуд, стоявший на ступеньку ниже, не взял на себя бремя этой речи. И не выкрикнул на весь храм:
«Нет в мире другого повелителя правоверных, чем тот, что стоит сейчас рядом со мной».
Тогда бесконечная цепочка жителей Куфы потянулась к кашляющему человеку, чтобы каждый мог взять на мгновение его руку и этим положить к его ногам дар своей верности.
А я не видел этого зрелища, погибая в седле от жары. И только потом, вечером, то один, то другой из моих воинов передавали мне все новые подробности великого события. Например, то, что нового повелителя правоверных сразу же прозвали ас-Саффахом — Проливающим.
Так в несчастном нашем мире появился еще один халиф — и сколько же их всего теперь получалось? Я не знал и не хотел знать.
Хотел я другого — спать неделю или две, а потом тихо, незаметно для всех скрыться из города, взяв с собой трех-четырех человек. Хотя хорошо знал, что ничего подобного не сделаю.
И все же я обдумывал именно это — как бы набраться сил и сбежать, — как раз в тот момент, когда ко мне ворвались гонцы от Мансура с сообщением: мой отряд, который числом будет в тысячу самаркандцев и хорасанцев, выступает послезавтра. Неизвестный мне пока что человек из дома Аббаса — еще один дядя Мансура, Абдаллах, — уже командует погрузкой осадных машин. Мы идем вверх по Тигру, навстречу движущейся на юг армии Марвана («настоящего халифа?» — чуть было не спросил я). А с востока ему наперерез пошла хорасанская армия Абу Айюна. Он уже потрепал сына Марвана, но халиф с армией идет почему-то бить не его, а нас. Главная штука тут в том, чтобы не дать Абу Айюну, эмиру Абу Муслима, одному присвоить себе победу.
«Какую победу?» — подумал я тогда.
И все, что у меня осталось после этого в памяти от нелепого города по имени Куфа, был голос в ночи.
Недвижно я лежал без сна в отведенной мне с почетом комнатке над базаром, у самого углового балкончика, с которого кричал на закате и восходе муэдзин. Ночь была черна абсолютно, и в этой черноте то ли из-за стены сырого кирпича, то ли откуда-то снизу женский голос выдохнул со счастливым стоном:
— Я хабиби Фадль. О, мой сладкий Фадль.
И снова над Куфой повисла полная далеких шагов, смеха и еле слышных разговоров тишина.
ГЛАВА 18
Стена копий
С самого начала я с легкой брезгливостью опытного военачальника ощущал, что это очень странный поход, что бородатый и пузатый Абдаллах плохо подходит на роль каида целой армии, что он может командовать разве что сотней и не будь он уважаемым членом дома Аббаса, не видать бы ему даже эмирского шатра.
Выход армии из Куфы был полным хаосом и позором. Мои самаркандцы на общем фоне смотрелись просто великолепно. «Армия трусов» держалась вместе, на бережно сохраненную почти всеми и каждым из нас броню и вооружение сбегались посмотреть все бродяги Куфы, записывавшиеся сначала в один диван, потом в другой и только после этого начинавшие размышлять — а как там насчет вооружения, как бы добавить к собственному мечу в заплечной портупее кольчугу, ту, которая без рукавов и длиной до пояса, а то еще и иранские штаны из железа? Или, если не сохранил от отца и деда кольчатого сокровища, то как добыть хотя бы куртку из нескольких сшитых вместе слоев кожи — ведь поход, вроде бы, предстоял на холодный север? И только ничего не стоившие небольшие круглые щиты, обитые кожей, казалось, были у всех.
Как можно было в этой толпе выделить харбию — пехоту, с ее копьями, мечами и щитами, и рамию — отряды лучников, и еще фурсан — кавалерию с длинными копьями и боевыми топорами, мне было неясно.
Потом был хаос с погрузкой на лодки катапульт и таранов, и особых тяжелых, обмотанных промасленными тряпками стрел, которые поджигались перед тем, как пустить их через стены. Это при том что никто не собирал нас, командиров, вместе и не рассказывал, какие крепости мы собираемся брать, не Харран же. Далее оказалось, что лодки с грозным грузом ушли вверх по реке, но куда именно — неясно. Мы остались со своими боевыми верблюдами и конями, но без осадных орудий и без массы прочих полезных вещей.
А еще оказалось, что никто не знает, куда мы, собственно, идем и куда движется Марван — на нас или на надвигавшуюся с востока хорасанскую армию во главе с Абу Айюном. Особо интересным был вопрос, что произойдет с нами, встреться мы с Абу Айюном — будем ли мы обниматься с его солдатами или начнем бой.
Я был полон негодования уже через две недели медленного продвижения этого плохо вооруженного стада на север вдоль Тигра. А еще я всеми силами старался скрыть свои чувства от Юкука, который, конечно, ощущал то же самое.
Однажды после долгого и явно бессмысленного дневного перехода, когда коней расседлали, еда уже была готова, — а где противник и что нам с ним делать, оставалось по-прежнему неясным, — мы посмотрели с Юкуком друг на друга и одновременно засмеялись.
В знак искреннего уважения он переложил из своей миски в мою несколько особо мягких, длинных, разваренных волокон какого-то мяса — кажется, в этих местах ели в основном буйволов.
Я смеялся потому, что теперь хорошо понимал, что думал Юкук, когда увидел меня, впервые в жизни командовавшего десятью чакирами, включая его самого.
А он смеялся потому, что прочитал эти мои мысли. Прочитал, наверное, когда я передавал своей тысяче очередной приказ Абдаллаха. Приказ состоял в том, чтобы наутро пройти вдоль берега реки Заб на восток еще сколько придется, найти самим себе еду для ужина и стать лагерем так, чтобы различать лица солдат из других отрядов.
С тем же успехом Абдаллах мог бы сказать: мы просто гуляем с армией вдоль речки, что делать дальше — не знаем, так что вы уж развлекитесь как-нибудь сами.
— Юкук, ты бывал в этих местах? — спросил я.
— И в этих тоже, — отвечал он (похоже, он бывал везде). - К северу от реки — путь на Харран, столицу Марвана. И там же вся его армия. Так что мы стараемся, не нарываясь на драку, держать какие-то его отряды по ту сторону реки, якобы грозя перейти реку и ударить. А поскольку Марван хорошо знает, что нас тут всего-то тысяч двенадцать, то ему с его ста пятьюдесятью тысячами мы не очень интересны. И Марвану хватит половины его армии, чтобы пойти навстречу хорасанцу Абу Айюну, который пугает его с востока. Но очень осторожно пугает, потому что у Абу Айюна — тысяч двадцать, не больше.
— Это как если бы хорошо вооруженный здоровенный воин стоял бы перед двумя рыночными задиралами, — заметил я. — Один справа, другой слева. Оба делают угрожающие движения и скачут туда-сюда. Он же просто стоит и ждет, поскольку понимает, что легко справится и с обоими одновременно. А уж побить их поодиночке и вообще несложно. Просто лень.
— Не совсем так, хозяин, — как всегда, с армейской растяжкой слов проговорил Юкук. — Наши два задиралы — необычные. Обоим очень хочется ударить первому и отскочить. Чтобы даже кусочка славы не доставалось другому. А это уже последнее дело… Кто с кем воюет, хозяин? Похоже, что все трое друг с другом. Вы на ваших военных советах хоть раз слышали, что надо послать гонца к Абу Айюну, чтобы он ударил Марвана там-то, с тем, что мы отвлечем его с юга? Вообще, какие-то гонцы между Абдаллахом и Абу Айюном скачут?
— Да ничего подобного, — признался я. — Ты бы видел, как Абдаллах грыз целый кулак, когда узнал, что хорасанец победил отряд под командой сына самого Марвана. На этих советах ясно только одно: что Абдаллах смертельно боится, что победа достанется хорасанцам. А какая там победа, если мы с Абу Айюном и вдвоем слабее противника? Вот мы и гуляем по этим равнинам без всякого смысла. Боевые охранения — дрянь, сигналы — все равно что никаких, в обшем того и жди, что встретим какой-нибудь крупный отряд Марвана и, побитые, отойдем. Ты говоришь, что здесь бывал? Вот ты и поведешь отряд, когда будем бежать. Ты хоть знаешь, куда бежать. Другое дело — что от отряда останется. Кстати, Юкук, у Евмана в сотне двое больных. Пойду, посмотрю. Одно хорошо — нежарко.
— Да уж, — признал он, заворачиваясь в попону. — Тут зимой еще и снег бывает.
Мы разошлись, согрев друг другу армейские души.
Следующий день оказался совсем иным. Скакали всадники, поднимая комья мерзлой земли; Абдаллах выставил, наконец, охранение. Потом, к вечеру, мимо наших рядов повезли раненых, бессильно обнимавших лошадиные шеи. Большая часть наших отрядов при этом не трогалась с места и занималась неизвестно чем.
Я, устав от ожидания, разослал нескольких человек, которые к вечеру принесли новости: ночью Абдаллах отправил зачем-то пять сотен кавалеристов на тот берег, они встретились с отрядом кавалерии Марвана и были сильно биты. Шепотом передавали, что с нашей стороны уцелели немногие.
Абдаллах, похоже, доигрался. Сейчас он прикажет собирать колья и шатры и передвигаться подальше на юг, чтобы подставить под удар Марвана армию Абу Айюна. И играм такого рода не будет конца.
Я понял, что если сам, без приказа, не вышлю дозоры, то так и буду сидеть и ждать неизвестно чего, пока не покажется какой-нибудь отряд Марвана и не побьет нас без особого труда, сколько бы нас ни было.
Но сбыться этим дерзким планам была не судьба — меня позвали к Абдаллаху. Я, помнится, с раздражением вышагивал к его шатру, размышляя о том, что каиды, случается, просто мешают своим командирам заниматься их прямым делом.
Подходя к шатру, мирно светившемуся изнутри телесно-розоватым светом, как фонарик из Поднебесной империи, я услышал много возбужденных голосов. Далее — лишь один голос, слова я не разобрал. А потом повисла странная, очень странная пауза.
— Да где же мы их всех будем хоронить?! - прервал эту паузу надтреснутый голос Абдаллаха, а ответом ему была попросту буря веселья, радостное «гра-ха-ха» десятка глоток.
Так ничего и не понимая, я шагнул, согнувшись, в пахнущий чесноком, луком и несвежими ароматическими маслами шатер.
Веселье здесь было каким-то нездоровым, все были странно взвинчены, а больше всех сам Абдаллах; борода его задиристо торчала вперед, и меня он встретил как-то уж совсем весело:
— Сейчас ты у меня надолго запомнишь, как опаздывать! Так, за дело. Омар, мне будет нужен отряд из твоих, парни поздоровее, на тяжелых лошадях. У них должны быть крючья, длинные копья, топоры. Пусть стоят сзади боевых линий, ждут сигнала. Да пусть затмит милосердный Господь разум нашего лысого врага, пусть сделает этот бывший халиф хоть одну глупость, — а речку Господь уже положил к нашим ногам. И солнышко повесил в небе там, где надо.
По- прежнему ничего не понимая, я опустился на ковер. Абдаллах продолжал:
— Как ты уже слышал, Омар, ты сам будешь на правом фланге. Где тебе совершенно не нужно будет все это твое воинство, часть которого и команд-то твоих не понимает. Поэтому самаркандцев, бухарцев и тюрок ты отдашь вот этому, который опаздывает. А Маниах? Принимай под свою команду новую конницу. Ты с ней станешь на левом фланге, там хоть есть где лошадкам побегать. Итого, значит, у тебя будет…
Тут его отвлекли чьи-то пламенные речи на языке народа арабийя, которые я разобрать не мог, хотя похоже было, что ему предлагали прямо сейчас, ночью, переправиться через реку и ударить. И только потом, обернувшись ко мне, полководец закончил:
— В общем, их три тысячи у тебя будет, и неплохо вооруженных. Только попробуй с ними опозориться, эмир. Вот так оно — опаздывать.
И шатер снова затрясся от безудержного «ха-ха-ха, хи-хи-хи».
Три тысячи. Я — эмир. Мне показалось, что я сплю.
— А я сяду в сердце войска, — с неудовольствием пророкотал Абдаллах. — Потому что в сердце наш Ишак и ударит. Он всегда так делает.
Ишак? Я не ослышался? Абдаллах доигрался до того, что встретился с авангардом самого Марвана — и не вьючит коней, не снимает лагерь среди ночи?
— Ударит в самое сердце, а мы — мы выстроим стену копий. Шахруд, вот ты ее и будешь строить, поэтому слушай внимательно. Вы опустите глаза, станете на колени и встретите врага остриями копий. Будьте полем черных камней, до самого подхода врага. Потом древки копий в землю, острием к врагу, а после первого удара вставайте, и наступать шаг за шагом. Так, теперь Маниах: ты будешь среди чистого поля, поэтому сам там смотри, что делать, — главное, чтобы нас с твоего фланга не обошли, пока мы стену копий держим. Это твоя задача, и не более того. А ты, Омар, жди команды с этим вот отрядом, который будет с крючьями и топорами, и когда я махну рукой… Ну, ты уже все знаешь.
А потом все мы — и я в том числе — упали лицами в пыльный ковер и вознесли молитву.
Должен признаться, что, даже выйдя из шатра Абдаллаха, я не до конца понимал всего, что произошло и что нас ждало. Пока в дрожащий малиновый купол света у наших костров не шагнула будто высеченная из серого камня фигура Юкука.
— Хозяин, это правда, что на том берегу их оказалось сто двадцать тысяч, во главе с самим Марваном?
Тут мне стало не очень хорошо. Это, значит, был никакой не авангард.
— Об этом ведь только что на совете говорили, вы же там были, — настаивал Юкук.
— А… да, «где же мы их всех будем хоронить», — озарило меня.
Но Юкук понял меня по-своему, и, кажется, во взгляде его появилось уважение.
А из тьмы уже выныривали среди искр костра бесформенные фигуры всадников — командиры все новых подходивших ко мне отрядов с правого фланга.
— Юкук, мы — левый фланг, и нас теперь три тысячи, — не без злорадства сказал я ему.
Он как будто сразу стал еще выше ростом.
Расставить ряды, напоить новоприбывших, их коней, пересчитать всех заново, потрогать каждого за плечо целящей рукой Ястреба… вот как проводил я время этой ночи, когда гремящие железом люди метались от одного огненного, искрящего среди черноты купола света к другому, в отчаянии от творящегося хаоса, который мучительно медленно превращался в порядок. Я отдавал все новые приказы, вглядывался в белые от жара угли и думал: почему же я никак не прилягу или хотя бы не уйду, один, от этого хаоса в черноту и холод ночи, где можно увидеть сразу все звезды над головой?
И сказать им: бог черного и бог голубого неба, милостивый и милосердный, грозный и непобедимый, — кто бы ты ни был: что зрят оттуда твои ясные глаза, видишь ли ты жалкое созвездие наших костров, эту россыпь ничтожных светлячков среди безбрежного мрака? Три тысячи воинов Согда, три тысячи живых тел — теплых, беззащитных даже под серым железом, которых вот-вот начнут искать жадные жала заостренных кусков металла? Есть ли тебе дело до нас, песчинок в бесконечном времени, слепых мышат на бескрайней равнине?
И если ты не можешь спасти наши жизни сегодня, то неужели ты не можешь сделать так, чтобы это была самая последняя битва на все времена?
Я, кажется, все-таки заснул — стоя, а когда проснулся, то уже некуда было спрятаться от беспощадной серости неба, от темных грязных столбов дыма, которые теперь поднимались к этому небу там, где раньше были сияющие и согревавшие огненные полусферы.
Жадно жуя кусок лепешки и размышляя, успею ли залить во флягу свежее вино, я выехал с Юкуком туда, где над невидимой рекой чуть горбился и начинал подсвечиваться розовым речной туман. На севере, как горный хребет, слоились сизые облака, постепенно окрашивавшиеся в лиловое.
— Солнце будет им в лицо — очень хорошо, — бесстрастно сказал он, покашливая. — А вот посмотрите: редкое зрелище. Я такого точно никогда не видел.
Сначала мне показалось, что на холмы за рекой набросили огромную, во весь горизонт, кольчугу, которая медленно сползает к реке.
Потом я понял, что это не кольчуга.
Дальше я увидел, что в тумане над самим Большим Забом просматривается странная и тоже ползущая в нашу сторону чешуйчатая серая полоса, от одного берега до другого.
— А вот они уже и здесь, — со странным удовлетворением раскатился голос Юкука справа. — Посмотрите.
Я проследил за его рукой: на нашем берегу, как раз там, куда упиралась увиденная мной только что серая полоса в тумане, уже шевелились на земле темные квадраты с расплывчатыми краями. И никто не мешал этим квадратам делиться на части и постепенно распространяться по нашему берегу вширь.
— Они будут бить не только лицом к солнцу, но и снизу вверх, поднимаясь в гору от берега — а молодец все таки Абдаллах, — сказал Юкук, и в голосе его началось наконец, чувствоваться напряжение.
Вот и все, подумал я. Молодец Абдаллах или нет — он здорово просчитался: десять к одному, против нас — сто двадцать тысяч воинов в железной чешуе, на конях и верблюдах, под командой лучшего в этой части света полководца. Вот так кончаются игры между союзниками: катастрофа, верная смерть.
И что теперь? Повернуть коней? Повести три тысячи воинов через горы Ирана в кровавый хаос, в который уже точно впадет теперь наша родина? Да они проголодаются уже к полудню, и что тогда? Грабить встречные села? Нет, поздно, поздно, все бессмысленно.
Да ведь это уже было, вдруг вспомнил я. Но тогда, у Железных ворот, степные травы так сладко пахли, тогда я знал, что со мной, неопытным новичком, зажатым среди железных рядов тюркской конницы, ничего не может случиться — потому что смерть не для юноши из дома Маниаха. Я выехал сюда за победой — а вот и она, вот мы и побеждаем, и как могло быть иначе?
А в это время где-то вдали, на краю совсем другой равнины, по которой ехал мирный караван, на горизонте ее возникало уже маленькое облачко пыли. И женский голос, который я давно уже забыл, шептал: не бойтесь, малыши, с нами ничего не может случиться, они проскачут мимо.
И в ушах у меня зазвучало всполошенное ржание коней…
Железная перчатка легла на мою руку:
— Я прикажу бить в гонг? — сказал Юкук.
— Нет, сначала туг с ястребом сюда, — покачал я головой.
Шипение гонга понеслось над рядами моей конницы. Сначала я, осененный черной птицей на знамени, подъехал к тюрку Карзананджу. Мы долго смотрели друг другу в глаза. Потом он перевел взгляд на ястреба и, наконец, кивнул мне.
— У тебя больше тысячи всадников, — сказал я ему. — Ты эмир. Стоять будешь вот здесь, с фланга, и чуть сзади моих согдийцев. Не дай никому ударить Абдаллаху в спину. Действуй сам, без команды. Врежь так, чтобы запомнили навсегда.
Он кивнул и начал движением руки перестраивать свой отряд.
Новоприбывших согдийцев я выстроил второй линией за спинами моей проверенной тысячи. Я медленно ехал вдоль рядов конницы, всматриваясь в лица. Потом перевел взгляд в центр всей армии — в сердце, как говорил Абдаллах.
Сзади плотного черного прямоугольника этого «сердца» отчетливо различались два пеших человечка, которые несли что-то вроде бревна. Вот они уложили эту штуку на бурую землю и начали раскатывать ее. «Что ж тут даже колючка не растет — ведь берег реки», — подумалось мне.
Потом человечки начали бросать на получившийся квадрат подушки. К этому сооружению враскачку уже подходил сам Абдаллах — я отчетливо видел агрессивно торчащую вперед бороду. Вот он потоптался по ковру и неуклюже уселся на него, опер голову на руки — и замер, глядя в спины своим воинам.
Я перевел взгляд левее, поверх голов воинов Абдаллаха. Отряд за отрядом армии Марвана медленно переходили реку — теперь я уже видел, что идут воины, ведя в поводу лошадей, по шаткому мосту, состоящему из множества связанных бок о бок лодок. На нашей стороне всадники снова оказывались в седлах и расходились влево-вправо от переправы. Весь наш берег уже был покрыт их конными массами, а Абдаллах так и сидел одиноко на своем ковре.
Я объехал строй спереди и медленно двинулся вдоль него, вглядываясь в лица своих солдат. Мне нечем было утешить их. И я просто смотрел им в глаза, будто говоря молча: я тоже здесь, я там, где и вы.
А дальше оставалось лишь сойти с седел и ждать — ждать, пока Абдаллах позволит переправиться всему этому бесконечному воинству, которое постепенно выстраивалось в более стройные квадраты вдоль нашего берега. А там, за рекой, холмы все шевелились, поблескивая искрами отточенного металла.
И вот серые квадраты на нашем берегу тронулись вперед — сначала тихо, а далее, в центре, все быстрее. И я понял, что зря надеялся на чудо, зря оборачивался и мысленно прокладывал дорогу к бегству. Оставалось только сделать рукой движение снизу вверх — в седла.
Но подниматься на коней, как оказалось, было еще рано. Потому что те серые металлические квадраты, что были перед нашим строем, замерли — и лишь справа от меня, в центре, грязный вал летел по темной земле вперед, мгновенно поедая ее. На гребне этого вала бешено искрились проблески металла.
Первый и второй ряд нашего центра стали похожи на упрямо выставленную вперед бородку — он ощетинился копьями. И когда земля начала качаться даже у нас под ногами, конный вал армии халифа врезался в стену копий.
Сначала не было видно ничего — слышались только ни с чем не сравнимые глухой стон и рев. И еще какое-то время прошло, — а все оставалось по-прежнему, как будто волна уперлась в скалу и забыла отбежать обратно.
И тут я понял, что неподвижность эта и есть самое невероятное из всего.
Стена копий держалась.
А над ней висела туча летевших с нашей стороны стрел. И больше никакого движения на поле не было.
Потом конница Марвана начала откатываться назад, ее отряды стали заново выстраиваться в ровные квадраты — и снова в нашу сторону потек по несчастной земле вал, ощетиненный металлом.
Я перевел взгляд за реку: нет, надежды все равно не было никакой. На том берегу оставались и ползли в нашу сторону еще сотни серых квадратов, и заминка первого удара не значила ровным счетом ничего.
И снова отхлынул клубящийся вал от «сердца» армии Абдаллаха.
— Посмотрите, посмотрите, хозяин, — вот туда, через реку. Вот и видно, что это не армия Дамаска, а гораздо хуже, — донесся до моих ушей надсадный голос Юкука. И я понял что все это время над полем висел сплошной глухой рев, просто я его уже не слышал.
Я перевел взгляд за реку и, следуя за рукой Юкука, увидел странные вещи. Один квадрат воинов прекратил движение, потом двинулся вбок и смял другой такой же квадрат. Целых два холма замерли в неподвижности. И еще — одна длинная, толстая, закованная в металл змея двигалась среди этих живых холмов в обратную сторону от переправы, создавая на своем пути хаос.
— Дрянь дела у Марвана, — прокричал Юкук — Его-не-слу-ша-ют-ся!
Впрочем, поток воинов все так же тек по лодочному мосту, и тех, кто уже стоял на нашем берегу, было чуть не вдвое больше, чем нас.
Читать бесплатно другие книги:
