Сентиментальное путешествие Токарева Виктория

– Ага. На полтора килограмма.

Нина все время боролась с весом, хотя никакого веса не было. Одни ноги и руки.

Музейных дам разобрали их добропорядочные семьи.

А Богданова задержали. Рядом с «настройщицей» стоял человек в сером и задавал вопросы. Видимо, он приехал встретить рейс. Богданов жил в одной комнате с Минаевым и, с их точки зрения, нес основную ответственность. Он мог знать больше, чем остальные. И это надо было проверить.

Когда Романова и Нина прошли мимо, волоча чемодан, тетка что-то летуче сказала Серому. Он кинул на Романову полвзгляда, четверть взгляда и отвел глаза. Но Романова почти физически ощутила на своем лице мажущий след.

– Меня в тюрьму посадят, – сказала она Нине.

Нина легко захохотала, сверкнув зубами. Ей это было смешно.

Руководитель ласково посмотрел на Нину и сказал:

– У вас такая дочь, а вы боитесь…

При чем тут дочь… Какая связь. Когда и кого из ТЕХ людей останавливали хорошие дочери…

Страсть и Страх – сильные чувства. Как кипяток. Человек не может жить в кипятке. Человек должен существовать с температурой тридцать шесть и шесть. Это совместимо с жизнью. Так что жизнь диктует свои условия. И права. И обязанности. В обязанности входило вывозить Нину на дачу. В среду из командировки вернулся муж. Он был физик-атомщик, и чем занимаются на объекте физики-атомщики, рассказывать не принято.

В субботу переезжали на дачу. Сносили вещи в машину. В этот неподходящий момент зазвонил телефон.

– Тебя, – сказал муж.

– Кто? – спросила Романова.

– Мужик какой-то…

– Что хочет?

– Спроси сама.

– Да! – Романова держала трубку возле щеки… Обе руки были заняты.

– Здравствуйте, – интеллигентно отозвался голос. – С вами говорит секретарь партийной организации Илья Петрович Муромец.

– Здравствуйте, – ответила Романова.

– С вами в поездку ездил некий Минаев…

– Да. И что?

Романова следила глазами, как Нина тащит мольберт. Она держала его вниз головой, если можно так сказать, и «голова» сейчас отлетит, скатится со штатива.

– Нина! – душераздирающе крикнула Романова. – Как ты держишь!

– Извините, – сказали в трубку. – Я, наверное, не вовремя звоню.

– А что вы хотели? – нетерпеливо спросила Романова.

– Ну ладно. Я как-нибудь позже позвоню.

– До свидания, – попрощалась Романова. Освободила руку и этой освободившейся рукой положила трубку на рычаг.

– Ничего тебе нельзя поручить, – с раздражением сказала дочери.

– А что я такого сделала? – растерялась Нина.

И в самом деле.

Прежняя декорация – Венеция, Флоренция, Рим – сменилась на деревню Жуковка и кобеля Чуню, которого почему-то звали по фамилии хозяина: Чуня Володарский.

Жизнь – театр. Когда меняются декорации, то меняется и драматургия. Пошел другой сюжет: завтраки, обеды, ужины, мытье посуды, а в перерывах – работа.

На сердце осталась глубокая борозда. Эту борозду она вычертит на холсте. Все в костер. А что делать? Она – влюбилась. Сошла с ума. Это не понадобилось. Как в себе это все рассовать? По каким полкам? На одну полку – страсть. На другую – страх. На третью – обиду.

Заставить всю душу полками. А не лучше все вытряхнуть на холст: и страсть, и тоску, и его легкое дыхание…

Романова нашла свою точку на краю деревни: изгиб реки, ива наклонилась низко, почти упала, но не упала – отражается в воде вместе со стволом. Стволы – настоящий и отраженный – как две ноги. Брошенная женщина с обнаженными ногами.

Романова искала слом света, воздуха и воды. Главное – освещение. Одна нога – на земле. На корнях. Другая – зыбкая. Ее нет. Человек и его грезы. Деревня Жуковка и Венеция. Муж и Раскольников. Романова и Романова.

Жизнь – свалка. И только искусство примиряет человека с жизнью.

Наступила осень.

Нина пошла в десятый класс. Надо было нанимать ей преподавателей.

Муж уезжал на объект. Взрывал атомную бомбу и возвращался домой с большой премией. Крепил мощь своей страны и мощь семьи. Вполне мужское занятие.

Шурка предложил сделать новую книгу про рыцарей. Романова рисовала рыцарей, как муравьев: узкое, как палочка, тельце, точечка – головка. И большое копье.

– Это не рыцари, – сказал Шурка. – Это пираты.

– Какая разница? – возразила Романова. – Одно и то же.

– У них разные цели: пираты отнимают, а рыцари защищают.

– Цели разные, а действия одни. Машут копьями и протыкают насквозь.

– Да? – Шурка задумался, подперев голову кулаком.

И в это время раздался телефонный звонок.

– С вами говорит майор Попович, – представился голос.

– Космонавт? – удивилась Романова.

– Комитет государственной безопасности.

Тот Муромец. Этот Попович. Сплошные былинные герои.

– Вы можете зайти? – спросил майор.

– Когда?

– Чем скорее, тем лучше. Давайте сегодня. В четыре.

«После обеда, – подумала Романова. – Поест и посадит».

– Я вас жду.

– С вещами?

– Что за шутки… – строго одернул майор. – Вам будет заказан пропуск.

Он положил трубку.

– Я боюсь. – Романова с ужасом смотрела на Шурку. – Я думала, все кончилось. А все только начинается.

– Хочешь, я пойду с тобой? – самоотверженно предложил Шурка.

– Хочу.

Дом – в центре города. Голубой особняк. Интересно, кто здесь жил раньше?

Майор Попович стоял на крыльце особняка и ждал, напряженно глядя перед собой. Был он белесый, бледный, как шампиньон, нос сапожком. Довольно молодой для майора. Быстро продвинулся.

Романова приближалась подскакивающей походкой, держась за Шуркин локоть.

Шурка не брился два дня, вылезшая щетина казалась синей. Вязаная шапка до бровей. Шурка выглядел зловеще, как бандит с большой дороги.

– Это вы? – догадалась Романова. – А это я.

Попович с недоумением посмотрел на Шурку, как бы спрашивая: «А этот откуда?»

– Знаете, я ревную. Никуда одну не отпускаю, – объяснил Шурка.

Майор сделал каменное лицо и сказал:

– В кабинет я вас не пущу. Подождите здесь.

– Долго?

– Полчаса, – сухо сказал майор.

– Ну хорошо, – согласился Шурка, доверяя Романову на полчаса. – Но не больше.

Попович вошел в особняк. Зашагал по коридору. Романова семенила следом.

– Не могла одна прийти? – семейным голосом прошипел Попович.

– Мы вместе книгу делаем. Детскую. Он пишет стихи, а я рисунки.

Романова как бы намекала, что она человек мирный, неопасный для страны и надо поскорее отпустить ее на благо детской литературы.

Вошли в маленький кабинет. Стол. Сейф. Пыль. Для художника – ничего интересного.

– Ну? – спросил майор.

– Что?

– Рассказывайте.

– О чем?

– О вашей поездке в Италию.

– А что рассказывать? Группа поехала. Все вернулись, а один сбежал. Минаев, кажется…

– А раньше вы его знали?

– Нет. Мы познакомились перед самым отъездом. В аэропорту.

– А вот у меня тут сигнал, что вы помогли Минаеву сбежать на Запад.

– ЧЕГО? – переспросила Романова.

– Вы с Минаевым заранее все подготовили. Обо всем договорились. А в Риме вы помогли ему выполнить операцию.

«Операция», «заговор». Посадят. Посадят обязательно. В этот голубой дом просто так не вызывают. Хорошо бы в тюрьму, а не в психушку. В психушке гормональные уколы. Сделают идиоткой. А в тюрьме все-таки природа. Тайга. Разное освещение. Можно будет порисовать.

– Кто вам дал такой сигнал? – спросила Романова.

– Из вашей группы. Свои.

– Кто?

– Я не могу это сказать. Не имею права.

Романова стала мысленно перебирать состав группы.

Руководитель? Невозможно. Он порядочный человек. Хоть и обласкан.

Лаша? Лаша дурак, но не подлец.

Михайлов? Нет. Он признан. Ему незачем выслуживаться.

Костина? Она пила.

Юкин? Он любил.

Старушка? А ей-то зачем?

«Настройщица»? Но она не из группы. Не своя.

– Кто вам это сказал? – снова спросила Романова.

– Здесь спрашиваю я, а не вы, – строго напомнил Попович и устремил на Романову профессионально-испытующий взор. Романова успела заметить, что глаза у него добрые, как у Чуни Володарского, и лает он не зло и нехотя, а только чтобы слышали хозяева.

– Я его не знала в Москве. Мы познакомились с ним в Италии.

– А вы сказали – в аэропорту…

– Мы познакомились в первый день поездки, а на четвертый он сбежал.

– А зачем он вас предупредил?

– Он не предупреждал. Он что, дурак?

– Но вы рассказали, что он вас предупреждал.

– Я сказала. Но я наврала.

– Зачем?

– Мне было неудобно. Он ухаживал за мной. Все время держал за руку…

– Ну и что?

– Держал за руку. Обнимал за плечи. А потом бросил у всех на виду. И даже не сказал «до свидания»…

– Значит, вам было важно, чтобы он сказал «до свидания»?

– Конечно.

– А то, что он предал Родину?

– А это уже ваши дела. Я вернулась, а за других я не отвечаю. У меня другая специальность.

Помолчали. Пролетел тихий ангел.

– У нас тут один в Швеции сбежал, – вдруг доверительно сказал Попович. – Может, действительно молодым трудно? Может, МЫ что-то не учитываем?

– Мне не трудно, – сказала Романова. – А за остальных я не отвечаю.

Поповича устраивал такой ответ. Получалось, что МЫ не виноваты. Виноваты другие.

– Пишите, – сказал он и подвинул бумагу.

– Что?

– Напишите, что вы его раньше не знали. Больше ничего не надо.

– Одну строчку?

– Можно две.

Романова поняла: их интересовало – был заговор или нет? Заговора не было. Романова не заговорщица, а просто вертихвостка. Версия отработана. Галочка поставлена. Он, майор Попович, завтра положит отчет перед начальством. И пойдет в отпуск.

– Написала. – Романова отодвинула листок.

– Можете идти. Давайте я вам отмечу пропуск.

Он посмотрел на часы и записал время.

Романова взяла бумажку. Пошла к дверям. Перед тем как выйти, обернулась.

Попович рылся в папке. Он уже забыл о Романовой, как Арсений в Италии.

– Простите…

– Да? – Попович поднял голову.

– А вы что-нибудь знаете о Минаеве… Какие-нибудь сведения…

– Только непроверенная информация. – Попович не хотел отвечать.

Романова не уходила.

– Нашли тело без признаков насильственной смерти, – бесцветно сказал Попович.

– А что это значит?

– Умер. Или покончил с собой.

Романова стояла с открытым ртом. Поповичу показалось, что она что-то сказала.

– Что? – не понял Попович.

– Ничего.

Шурка ходил возле голубого дома. Туда и обратно.

– Я в туалет хочу, – сказал он, увидев Романову. – Сюда нельзя зайти?

Романова не ответила.

– Лучше не надо, – посоветовал себе Шурка. – А то войдешь, и не выпустят.

Они пошли по улице. Романова не видела, куда идет. Она передвигалась, как лунатик, когда человека ведет не разум, а Луна.

Что произошло? Он не дошел до посольства? Испугался, что американцы выдадут его своим? И не решился вернуться обратно. Не доверял Романовой. Он ходил, ходил, без еды и без сна, под невыносимым грузом разлуки. И не выдержал. Покончил с собой. Или просто умер. Ему много не надо. Лег под мостом и не встал…

Зашли в кафе. Шурка предложил остаться и выпить.

Сели за столик возле окошка.

– Что он тебе сказал? – спросил Шурка.

– А? – Романова очнулась.

– Что тебе сказал этот майор?

– По-моему, они халтурят. Ленятся. Бериевские псы ни за что бы не выпустили. А этот поверил на слово.

– У меня есть школьный друг. Разведчик. На Кубе работал руководителем группы. Жили, как в раю: теплое море, деньги, фрукты – круглый год. Он в один прекрасный день все бросил и вернулся.

– Почему?

– Никто ничего не делает. Вместо того чтобы сведения собирать, отправляются на рыбалку. Как Хемингуэй.

Официант принес водку, селедку и отварную картошку, посыпанную зеленым лучком. Картошка была красивая, крупная, желтомясая.

– Масло, – напомнил Шурка.

Официант отошел.

– Если эти системы халтурят, то думаю – дело плохо, – заключил Шурка. – Скоро все развалится. Рухнет.

– А когда?

– Не знаю. Мне все равно.

– Почему?

– Так… – неопределенно сказал Шурка и разлил по рюмкам.

– За майора Поповича, – предложила Романова.

Она приподняла рюмку, посмотрела зачем-то на просвет. Вспомнила майора Поповича, простого крестьянского парня. Если бы он проявил рвение, раскрутил дело, то в лучшем случае перекрыл кислород, не дал работать. Мужа – вон с секретной службы. А в худшем случае – мог бы посадить. Разве мало диссидентов спрятано по тюрьмам? Тот, кто писал донос, знал, что делает.

– Меня чужой выручил, а свои заложили, – сказала Романова.

Шурка выпил. Потом стал есть.

Романова подумала и тоже выпила. Водка была холодная, пронзительная, как глоток свежего воздуха.

– Когда свои жрут своих, значит, скоро все развалится, – повторил Шурка.

– Когда? – снова спросила Романова.

– В один прекрасный день. Все рухнет, и встанет высокий столб пыли. А я посмотрю с другого берега.

– Ты решил уехать?

Шурка опять налил и опять выпил.

– В Израиль?

– Вряд ли. Еврейство сильно не Израилем, а диаспорой во всем мире.

– А тебе не жаль нашу страну? – серьезно спросила Романова.

– Почему вашу? Она и моя. Я – русский человек. Я бы никогда не вспомнил, что я еврей, если бы мне не напоминали.

Шурка снова разлил водку. Романова выпила жадно, будто жаждала. Потом налила в стакан и выпила полстакана. Предметы вокруг стали еще отчетливее, как в стереоскопическом кино.

– Когда Иуда повесился? – спросила Романова. – Через сколько времени после распятия?

– Не знаю. А зачем тебе?

– Не уезжай, Шурка. Пропадешь.

– Знаешь, как меня зовут?

– Шурка.

– А моего папу?

– Семен Михайлович.

– Сруль Моисеевич, – поправил Шурка. – А я Александр Срулевич. Сейчас мне сорок. Я Шурка. А через пять лет без отчества будет неприлично. А с этим отчеством я тут не проживу.

– Поменяй.

– Не хочу.

– Не все ли равно – как зовут…

– Не все равно. Почему человек должен стыдиться своего имени, которое он получил от родителей?

А вдруг МАША? – метнулось в мозгу. Нет, нет и нет… Надо срочно отогнать эту мысль, залить ее водкой. Иначе нельзя жить. Дальше остаются муж и Нина. А потом – она сама. Тогда надо подозревать себя. И ехать в сумасшедший дом. Прямо из кафе.

В кафе вошел слепой в черных очках. Романова усомнилась: натуральный слепец или притворяется?

Дальше она ничего не помнила, кроме того, что куда-то ехала и оказалась в квартире Шуркиного товарища.