Малый из яйца Прашкевич Геннадий

Наш корреспондент: Серп Иванович, вас все еще преследуют по официальной линии?

На вопросы нашего корреспондента ответил Серп Иванович Сказкин – плотник, работавший по договору в закрытом Научно-исследовательском институте Проблем Времени (НИИПВ). Любовь к Родине определяла его ответы. Любовь к Родине позволила ему выжить в условиях, которые даже спецслужбы относят к практически непреодолимым.

Сказкин: Отсидел, вышел честный. Перед Родиной я чист.

НК: Вы могли пользоваться аппаратурой, разрабатываемой НИИПВ?

Сказкин: Да ну! Зачем? Чтобы потом не разговаривать с женой? Там же все секретное. Меня привели в зал и сказали срубить деревянную клеть в углу. Там зал огромный, как ангар. Я сразу решил, что в той клети будут держать животное, потому что дверь снаружи была на крепкой щеколде, а внутри кормушка. А из аппаратуры в зале была только тележка. На трех колесах и с маленьким кузовом. Почему-то овальным, как под крупное яйцо. Таких крупных яиц не бывает, это понятно, но у наших ученых всякие заскоки. Провели меня в зал, проверили. Материал и инструмент свалены в углу, я и работал. Иногда покурю, ихняя тележка мне до фонаря. Стряхивал пепел в кузов, больше некуда. Ну, там счетчики всякие, руль, как у мопеда. У меня племянник в селе Бубенчикове. Он так гоняет на мопеде, что милиция не может угнаться. Я говорю: «Залетишь, Никисор!» – А он смеется: «Я, что ли, баба?» Ему бы покрышки, как у той тележки. Такие широкие, что можно по болоту шлепать, не то, что по асфальту. Рублю деревянную клеть, а сам думаю: ну, зачем такие покрышки? Зачем овальный кузов? Кабачки возить? У меня в Бубенчикове прошлой осенью созрел кабачок на тридцать семь килограммов и сто тридцать пять граммов. Запросто улегся бы в такой кузов. Вообще на садовом участке…

НК: Не надо про садовый участок.

Сказкин: Да почему? Шесть соток! Речка рядом…

НК: Мы рады за вас. Но отвечайте только на поставленные вопросы. Деревянную клеть вы рубили один? Вам сказали, зачем она понадобилась?

Сказкин: Сами понимаете, Институт секретный. С одним плотником управиться легче, чем с двумя. (Облизывается.) Так сказать, соблазнов нет. Только неудобства с уборной. Шаг вправо, шаг влево – считается побегом. Показали место, где рубить клеть, там и работай. (Убежденно): У нас в Институте за то, что пошел в уборную, арестовать могут. А тележка пустая. В кузове ничего. Я инструмент кинул на плахи и пошел к ней. Думаю, зал большой, пока никого нет, прокачусь. Ну, там в дальнем конце какие-то бочки… Может, за ними… Ну, повернул ручку, толкнул вперед. А тележка поехала.

НК: Кто-нибудь видел ваши манипуляции?

Сказкин (подозрительно): Чего это вы? О чем?

НК: Ну, кто-нибудь видел, как вы обращались с тележкой?

Сказкин: Я там один был. Я надежный. Было время, плавал боцманом на балкере «Азов», никаких политических нареканий. Я бывший интеллигент, уже в третьем колене. Академик Угланов знает. Тележка эта так и покатила по прямой. Вроде не быстро, а меня замутило. Ни капельки не пью, а вот пелена в глазах. Решил, что за бочками остановлюсь… (Сокрушенно): Приехал…

НК: Куда?

Сказкин (агрессивно): В Сухуми наверно! Жарища. Ни одного туалета. Горы кругом слева и справа. Ну, в смысле, нависают каменные стены слева и справа. Метров пять от одной стены до другой, только вдали как бы арка проглядывает. Небо сизое от дыма и гари. Шашлыками не пахнет, глотку першит. Сижу в седле, ноги свесил, а вокруг жара, тянет угаром, наверное, лес горит. Думаю, где егеря? Где лесники? В Бубенчикове горел торфяник, так туда трактора пригнали. Один опахивал дымящееся поле и ухнул под землю, как в пещь огненную. А тут никого, хоть задавись…

НК: Серп Иванович, вы удивились такому резкому перемещению? Отъехали не намного и вдруг горы…

Сказкин (часто моргает): Да я просто обалдел! Это ж Сухуми! До него ехать и ехать! Я всякое видал в жизни, и знаю, что лучше жену слушать, чем дежурного по вытрезвителю. Неужели, думаю, накинули мешок на голову и украли? Усыпили и увезли на тележке в горы, ни один блокпост не заинтересовался? Тогда почему никаких стад не видно? Если украли, сразу должны определить в пастухи. Или ямы рыть. А подо мной тележка… Та самая… И мутит… Вот, думаю, влип. В Сухуми на казенной тележке! Думаю, раз нет егерей, гляну под каменную арку и поеду дальше.

НК: Куда дальше-то?

Сказкин: Домой, наверное.

НК: Но вы же говорите, что не знали, как…

Сказкин: Ну, знал – не знал, какая разница? Как приехал, так и поеду. Сандалии на босу ногу, голыми пальцами пошевелил. Удачно, думаю, оделся для такой жары, штаны и рыжий свитер на голое тело, чтобы не потеть. Только нога чешется. Потом шея зачесалась. Слез с тележки, дышу сизым дымом, перхаю, не привык еще. Горят леса, точно. И ни одного егеря, ни одного лесника. Шея зудит, плечи чешутся. Точно, Сухуми. Небо над головой, как овчинка – мутное, темное. А впереди каменная арка. Как бы руины, я такие видел на островах. Ну, на греческом архипелаге. Выпивали там с чифом, не подумайте чего плохого. А когда стали бить местных греков, то статуй не трогали. Это полицейские потом для острастки внесли в протокол. Вот и пошел к арке. Думаю, за ней-то люди должны быть, борьба с огнем, все такое. Окликну, думаю, какие цены на зелень? – и обратно. Рукой отмахиваюсь – пух летит, будто сдули на меня одуванчик величиной с березу. Сплошной пух в воздухе. Как муть в неполном стакане. Потом гляжу – на ладони кровь.

НК: Порезались?

Сказкин: Если бы. Сразу увидел, что на каждой пушинке черная точечка на конце. Как бы маленькие клещи. Представляете? Я такого даже в Калькутте не видел. На каждой пушинке клещ! У нас такие живут в траве вдоль тропинок, а там продвинутые – летают. Не понравилось мне это. Но думаю: в Институте все равно обеденный перерыв. Гляну за каменную арку и поеду дальше…

НК: Да куда дальше-то?

Сказкин: Куда, куда?! Откуда мне знать? Куда ехал, туда и поеду. Я же не академик. У нас в Бубенчикове садовые участки рядом…

НК: Дошли до каменной арки?

Сказкин: А чего не дойти? Там метров пятьдесят и было-то.

НК: И что увидели?

Сказкин (неохотно): Не дай вам Бог… Сзади каменные стены, пыль, жара, а впереди осыпь. Вывалились вниз камни, песок, все, что могло. Будто язык каменный всадили между деревьями. Как из дырявого кармана. А ниже, ну, за осыпью, даже не знаю, как сказать, до самого края, до дымчатости и мглы все как в тумане. Лес, один лес. И река течет. Скрыта за деревьями, но чувствуется. Влажно… Гнилью несет… Папоротники… Резные, красивые, вот только… Ну, я служил на Курилах, знаю. Там лопухи в человеческий рост, а тут папоротники – метров по десять в высоту. Выйдешь на балкон третьего этажа и сразу мордой в папоротники! А деревья… Они там будто бутылки, обернутые в рогожку, а сверху воткнуто по пять веточек… Икебана… На Курилах лопухи под два метра, а тут бутылки в рогожках… И душно… В горле першит, от тишины уши закладывает. Видно, что ломало деревья камнями. Сыпались камни вниз, теперь торчат пни из-под обломков. Только одно дерево в стороне сохранилось. Красивое, листочки, как сердечки. Может, растет в Китае, в Бубенчикове я таких даже по воскресеньям не видел. А ниже – лес, лес. Темный, страшный. Деревья как бы поросли шерстью. Снизу доверху, что попало. Может, специально вывели такие, чтобы обезьяны по ним не лазали. Китайцы пусть не пыжатся, нет у них таких. Я в Китае не бывал, но если нет таких на Курилах, то и у них нет. Каждое дерево поросло шерстью. Мохнатые, как звери. Мрачные. Я еще подумал, какой же зверь водится в таком лесу? И…

НК: Увидели?

Сказкин (сдержанно): Я многое видел… Попейте с мое… Не дай вам Бог лицом к лицу с таким… Только какое у него лицо?… Морда плоская, тупая, будто крокодила насадили на толстую шею. На груди ручонки болтаются. Каждая по метру, на кажутся крошечными. А тело треугольное, вниз метров на восемь расширяется, как чугунное. Ноги расставлены, трехпалые – прямо птица. Мышцы накачал, но при таком заде голова вряд ли работает. На такой скотине бревна таскать. Я в Калькутте был. Там на слоне сидит мальчишка и машет палочкой. А этому помаши! Он как чугунный, и на каждой лапе по три пальца. Крепкий, ужас. Мне бы такого в плотницкую бригаду, он бы у меня и спички зажигал и таскал тяжести. Вылез из папоротников, пасть разинул. Свитер мой разозлил его. Я же говорил, на мне свитер на голое тело – рыжий, крашеный. Жена перевязывала раз пять, он растянутый, надеваю только на работу. Трехпалый даже перегнулся в поясе, чтобы получше все рассмотреть, но я ждать не стал. Рванул под мохнатые деревья. Вот, думаю, край, где не надо растить овец. Везет абхазцам. Стриги деревья и вывози на больших зверях тюки с растительной шерстью. Так сказать, малое предприятие. Академик Угланов строгий. Но ведь что может продать честный академик, правда? Какие-нибудь казенные железы, которые под секретом. А тут шерсть свободно, сама растет, кормить не надо. И пастухов тоже не надо, отметил я для себя. Торгуй шерстью с деревьев, никто не обвинит в мошенничестве. Правда, этот трехпалый… Я думал, что он, как беременная корова, будет ковылять и спотыкаться, а он рванул, как сумасшедший паровик по рельсам. Показывает, что интерес у него ко мне настоящий. Я от его хрипа и сопения сам как беременная корова, не знаю, какой ногой двинуть. Под папоротниками уперся в каменную стену. Тянулась она там, хоть прыгай в воду. Только зачем? У нас в Бубенчикове речка рыбная, без трусов в нее не входи, а здесь?… Не знаю… Бегу вдоль стены… Путаюсь в гнилых ветках… Этот пыхтит невдалеке… И вдруг в темной сырости под папоротниками – вертикальная кривая расщелина, будто топором пробили. В человеческий рост. Я проскочил в нее и упал на горячий песок. Тишина еще плотнее, потому что рядом вода. Ползу по песку, думаю, плохо мне, сунет сейчас лапу трехпалый, тут и конец.

Но нет, тихо.

Хорошо, что я тележку оставил в ущелье, думаю, трехпалый туда по осыпи не поднимется. А сам обшариваю взглядом: где я? куда попал? Стены каменные рыхлые слева и справа. Серый песчаник… Все дряхлые, истончено дождями и ветром… Совсем ненадежное укрытие. Навались такой трехпалый чугунным плечом, все обрушится.

НК: А переплыть реку?

Сказкин (крестится): Да ну, скажете… Войти можно, конечно, но один раз. Больше не получится. У самого берега икра бултыхалась – мутная, грязная, будто нарыв выдавили. И тянулись зеленые бороды. Как кисель. По течению. А в просвете – глаз… Смутный, сквозь муть, тяжелый. Смотрит кто-то из-под воды. Нехорошо смотрит. Ожидающе. И я играть с ним в гляделки не стал. Обежал по периметру весь пляж и понял, что попал в ловушку. Если трехпалый поймет, где я, то запросто продавит стену. А будет ему лень, вброд обойдет мыс…

НК: У вас было при себе оружие?

Сказкин (сморкается): Какое оружие? Инструмент в ящике остался, я ведь в уборную ехал. В карманах только зажигалка бензиновая, платок да тюбик крапп-лака. Если написать слово на заборе, ночью издалека видно. Я отметки должен был проставить на клети.

Ладно. Залез на уступ.

Камень крошится, но держаться можно.

А трехпалый так и бродит вдоль каменной стены. Как взбесившийся подъемный кран. Припрыгивает, волочит левую лапу. Ну, слоны, понимаю, могут бревном отдавить ногу, а этот? Кто ему так? Неужели есть тут такие, что не боятся его? Прикидываю про себя: как только успокоится, шмыгну вверх по осыпи. Угланов у нас строгий. Но лучше, попасть под его разнос, чем в пасть трехпалого. Озираюсь. Убежище мое размером с пару футбольных полей, низкий берег занесен икрой, обломками мохнатых веток, слизью. И вьются по течению зеленые кисельные бороды. А из-под них – глаз. Неотступный. А у подножья стены и на всех ее уступах – дикие грибы. Плотные, пластинчатые, розовые, иные в мой рост. Я ведь под метр семьдесят. Крепкий. Шляпки, как шляпы. В Диксоне малайки в таких ходят по бережку…

Только успокоился, с шипением, с хихиканьем, с клекотом орлиным высыпали сквозь щель на песок двуногие уродцы. Как крупные куры. Клювами долбят, шипят. Сотни две. Пронеслись по пескам, как порыв метели, закрутили пыль столбом, где валялся гриб – унесли. Головки крошечные, плечики узкие, на острой груди по две лапки. Каждая мне по пояс, ни секунды без движения. Мне в камере предварительного заключения один кореш рассказывал, что видел то-то такое в Институте генетики. Он до посадки работал там подсобником лаборанта. Ну, потихоньку от начальства сбывал на рынке лабораторных зверей. Чумных не трогал, конечно, а если там с пятью лапами или с двумя головами – такие шли за милую душу. Особенно ценились двуглавые орлы. Их скопом закупала местная администрация. А вот красного червяка величиной с кошку кореш сбыть не успел, словили. Так эти тоже, наверное, вырвались из Института генетики. Или кореш сбыл их оптом в Сухуми. Пылят по песку, трясут голыми задами, как ощипанные куры. Пронеслись и снова ввинтились в щель. Все двести штук. Полная тишина. И в этой тишине остался только один, зато самый хитрый. Косит снизу на меня – зеленый, как утопленник. Шкура в выпуклых узорах, будто тесненными обоями обклеен. Косит то одним, то другим глазом, как курица, и шарит, шарит задней ногой в песке.

И выволакивает яйцо.

По глазам видно, что не его яйцо. Не может быть у такого ублюдка крупных яиц. Ворует. «Брось!» – кричу. Он и заметался. Сперва к реке, потом к щели. А я вниз спустился.

Ну, прямо не яйцо, а огромный кожаный бурдюк в роговых нашлепках. Как этот с клювом собирался его тащить, не понял. Пуда три в яйце, хватит не на одну яичницу. Я руку положил на него, прикинул: как раз по тележке. Вот, думаю, привезу Угланову. И отдернул руку.

Туки-туки…

Туки-туки-туки…

Мощно. Без единого перебоя.

Колотится неизвестное сердечко, не хочет на сковороду. И у меня сердечко заколотилось. Только с перебоями. Черт знает, кто вылупится из такого яйца? Не дай бог племяш трехпалого, а то сынок родной. Я даже взобрался на стену и внимательно оглядел издали трехпалого. Не хочу такого. Он тоже голову наклонил, как курица. Только сам больше слона. Костяные пластинки на животе и на плечах поблескивают – весь в броне. И клыки… Нет, точно лучше на разнос к Угланову…

НК: Вы там провели всю ночь?

Сказкин: Ну, а как уйти? Знал я, конечно, что на ушах весь Первый отдел. В упор спрашивают академика, почему нанял плотника в Бубенчикове? А Угланов отбивается, выгораживает меня – дескать, у нас садовые участки рядом, и он меня хорошо знает. Дескать, я бывший боцман, плавал на балкере «Азов». И от алкоголизма излечился. И бывший интеллигент – в третьем колене. Такой Родину не предаст.

До полуночи просидел на уступе.

Ни Луны, ни звезд, угаром несет. Во тьме журчит невидимая вода. А в первом часу ночи, когда совсем было решился выбраться сквозь щель и подняться к своей тележке, вскрикнул кто-то в лесу. Недалеко. Ужасно. Не по-человечески. Я сразу вспомнил коммуналку, в которой провел детство. Пять семей обитало в пяти комнатах, как пять допотопных племен в пещерах. И день получки почему-то у всех совпадал. В трех комнатах дерутся, в двух приятно поют. Вдруг, думаю, и в Сухуми так? Вдруг нашелся такой зверь, что надерет зад трехпалому? Вой, хрип, удары. Думал, весь лес переломают. От нервов начал жевать пластину наклонившегося надо мной гриба.

И уснул.

То ли гриб подействовал, то ли устал.

Проснулся в тишине. В дымной, прогорклой.

Глянул со стены вниз, а трехпалому точно зад надрали. Зарылся плоской мордой в поломанные сучья, как в волосатую гусеницу, ручонки подломил, чугунные ноги раскинуты в стороны. Но следов крови не видно и вокруг песок не истоптан, будто просто упал и помер. Нисколько я трехпалого не жалел, но невидимое Солнце поднималось, и я решил, что оставаться мне тут больше не с руки. Меня еще глаз в воде нервировал. Пора, пора. В Институте Первый отдел на ушах, Угланова пытают. Он, конечно, академик, но… Решил, гляну на дохляка и сразу в ущелье! Пару волосатых веточек прихвачу для своих девчонок – для Надьки и Таньки. Они природу любят. Недавно позвонили прямо в Институт. «Где, папа, падаль у нас хранится?» – «Чего это? Зачем?» – «А нам рака подарили живого. Сказали, ест падаль. Он в ванне сейчас. Есть хочет.» – «Ну, падаль, – говорю. – Откуда у нас падаль?» – Старшая сразу в слезы. – «Всегда, – говорит, – живем беднее других.» – «Ну, дайте ему хлебных крошек.» – А сам думаю, пущу рака к пиву. Только девчонки не отстают. Звонят через полчаса: «Ой, он лежит на дне ванны и не шевелится.» – «Кислорода ему не хватает.» – «Да ну, – говорят, – у подружки Ирки такой же сидит в трехлитровой банке, а сам весело прыгает.» – «А ему тоже не хватает кислорода.» – «Что делать-то?» – «Вентилятор поставьте». Ну, они, дуры сунули в воду вентилятор. Самих чуть не поубивало, и рак сдох. Звонят в слезах: «Где хоронят погибших раков?» – Говорю, чтобы отвязались: «В аллее Славы». А через неделю приехал племяш Никисор из Бубенчиково. Повел я его по городу, на аллее Славы показываю стелы и имена. Вот этого человека, говорю, знал. А про этого написана книга. Видишь, Никисор, как много людей полегло на полях сражений? А девчонки замерли, смирные такие. «Чего тихие?» А они по стойке смирно перед большой стелой. На ней сверху донизу все имена, имена. И в самом низу печатными буквицами выведено: " Рак».

Короче, любят природу.

Пролез в щель. Пробежался по поляне. И обмер.

Будто баржу впихнули в поломанный лесок. Обшивка темная, роговая, не тронет ни один древоточец. Кожа складками обвисла. Шипы вдоль спины – соединены перепонкой. Как у ерша. Я бы сам не поверил. Все три метра – пузатая дохлая бочка с уродливым хвостом и с парусом на спине. Такой парус поднять – плыви хоть против течения. Мне потом в камере сказали, что я такое видел по пьяни. Но кореш это дело отмел. Сказал, что существовали такие звери. До потопа. У него родная сестра – массажистка в больнице. Ей один больной подтвердил, что существовали такие звери. Будто баржу с опущенным парусом впихнули в папоротники. Закидало беднягу пылью, песком, обломками веток. Угаром несет из-за реки. У меня и то болит голова, а для них это совсем непереносимо. Все, как один, отстегнули ласты.

НК: Вы еще кого-то увидели?

Сказкин (безнадежно): Да вы не поверите… Следователь, например, не верил… Обалдел ты, говорит. А я не вру. Мне зачем? Там был вроде как бугор. Выше меня, широко разлегся. Сплошные замшелые глыбы. Закидан листвой, мхами порос, вонючий, как свалка. Я по запаху и определил. Каменные бугры не пахнут. А потом понял, что даже не камень это, а роговые наросты. Один к другому, как гусеничные траки. Были даже надтреснутые. Где-то приложился, наверное. Такую махину разгони, он любую стену проломит. Тонн под пятьдесят, хвост короткий, в шипах. Взглядом всего сразу не охватишь, зарылся в песок, как перевернутая сковорода, колени в сторону. У говорю, у меня рост под сто семьдесят, я плотник, так вот глаз у него оказался на уровне моего лица. Я как это увидел, сказал себе: все, Серп! нам не надо этого, Серп! рви когти! И потопал легонечко бочком по песочку, чтобы обойти дохлое чудище. Сами подумайте. Бугристые выступы, мхи, пластины. Плесень по нему, глаз тусклый мертвый. Я веко попытался зверю приоткрыть, куда там, это как танковую гусеницу развернуть вручную. Даже присел от удивления на подогнутую, толстенную, как кран-балка, ногу. Думаю, чего это они? Бугор даже плесенью пошел, но сдох-то не раньше, чем ночью. С вечера его тут не было, так же, как парусного. И трехпалый с ними вместе загнулся. Не дай Бог, думаю, сибирская язва. Вот привезу девчонкам игрушку…

НК: А потом?

Сказкин: Потом воскресли они!

НК: Как? Сразу все? И трехпалый?

Сказкин: А у него у первого задергались лапы. Как у припадочного. Мне потом кореш объяснил в камере, что у допотопных зверей кровь была холодная. Как у утопленников. Потому их и называли холоднокровными. Да нет, не утопленников называли, хотя они тоже холоднокровные. Стоило таким зверям попасть в холодок, температура тела падала, дескать, здравствуй, сон. И никуда не денешься. Закон природы. Вот они и поднимались с глупым видом. Тот, который с парусом на спине, вообще делал вид, что это у него впервые. А трехпалый дергался и встать не мог. Поэтому первым все-таки поднялся тот, который с парусом. Раскинул его по песку, взмахнул, на меня тень упала, будто забором замахнулись. Ну, я тут же нырнул обратно в щель. Этот, который с парусом, как утюг с терморегулятором. Пошипел, отряхнулся и вломился в стаю вдруг вынесшихся из-под папоротников кур, так меня вчера удививших. Задавил цыпленка величиной с пони. На Курилах лопухи большие, а здесь эти ублюдки. Который с парусом, он рвет задавленного и хрипит. Глотает куски, давится. Не верит в будущее. А может, наоборот, освобождает время для чего-то интересного. Мне кореш потом рассказал, что знал одного, он тоже всегда торопился. Пожрет, пожрет, а потом ворует и грабит. Ну, я и бросился…

НК: К тележке?

Сказкин: Да ну! Обратно в убежище.

НК: И сколько дней вы в нем провели?

Сказкин: Сто восемьдесят два.

НК: Шесть месяцев?!

Сказкин: Ну, так мне потом и дали соответственно. Три года. Правда, условно. Но в предварилке я парился три месяца. Хорошо, не один, а то бы сошел с ума. Это на реке скучать было некогда. Трехпалый да который с парусом вечно шлялись по берегу, а то вламывались в лес. Кого-то поймают, сожрут. Крику, реву. Чаще ловили этих страшных цыплят. И меня невзлюбил трехпалый. Как увидит рыжий свитер, сходит с ума. Достать не может, колотится в истерике, ломает деревья, только ветки летят. Угланов потом допрашивал: «Ветки-то, дихотомирует верхняя часть? Несет на себе гроздья спорангиев?» Ну, думаю, шьет политику. Умный. А он: «Ну, а сегменты и вайи птеригоспермов, они как часты?…» Даже следователь не выдержал. Не тянет, мол, Сказкин на десять лет.

Одно утешало: придурки, обитавшие вокруг моего убежища, не умели решать логических задач. Человек в этом отношении сильнее. Я вот был в командировке на Волге. Купил арбуз, водочки выпил. Утром проснулся, плохо мне, распух, организм обезвожен, ручки-ножки не гнутся. Но знаю, знаю, что доползу до холодильника. Ведь выпивал с таким расчетом, чтобы хватило сил доползти как раз до холодильника. А там водочка. В поллитровке. Я не холоднокровный, свое не просплю. Упал на пол, ползу, стучу коготками. Плохо мне, но верю в будущее. Опыт большой трудовой жизни. Распахнул холодильник, а там арбуз! Я и забыл про него. Огромный, полосатый. Я как с вечера вогнал его, он и примерз. Полосатая корка в красивых замерзших капельках. Процесс конденсации. Елозю коготками по скользкой корке, а арбуз не вынимается. И поллитровка торчит, и все чин чином, а совсем не вынимается арбуз. («А я все таки умираю под твоим закрытым окном…», – Г.П.) Ну, не вынимается. Я сперва заплакал. Как так, заплакал, вот, можно сказать, какая-то простая овощ победила человека разумного – венец эволюции! И как ударил по арбузу сразу двумя кулаками. Было бы три кулака, ударил бы тремя. Лежу на полу, отсасываю поллитровку. Отлегло от сердца. Все же сильней человек овощи… А потом…

НК (быстро): Вы о Хаме?

Сказкин: О нем. О малом из яйца.

НК: Вы сразу сдружились с Хамом?

Сказкин: Ну, как вам сказать… Я человек простой… Помните яйцо в роговых нашлепках? Ну, вот развалилось оно, как гнилой кожаный бурдюк и вывалился из него… Ну, не знаю… Чего стыдиться, правда?… Морда та еще, и на морде клюв. И рог над клювом. И еще два рога – над желтыми глазами. И воротник над шеей – тоже костяной. Сразу пошел на меня рогом. Хамски попер, пришлось дать по морде. Сочный тугой гриб оказался под рукой, вот им и вмазал. По рогам, по наглым глазам, по клюву. Живо так получилось. У него же все три рога вперед и клюв, как у попугая. Красавчик. Я знал одного такого, он в Пермь уехал. Ему каток переехал ногу. Вечно ходил недовольный. И этот тоже – толстый зад выпятил, голову наклонил. И на меня, на меня! Вот, думаю, сволочонок. И грибом, грибом ему по морде. А ему нравится. Рвет клювом мякоть. Ему это пришлось по душе. Больше ни на шаг не отходил от меня.

НК: Странно…

Сказкин: Ничего странного. Мне кореш в камере объяснил. Он раньше жил в Азии. Но в Азии не все любят жить. Побежал однажды в Европу, а оказался в другой стороне. Его почему-то везде сажали. Один раз за то, что прямо на посту продал мотоцикл дежурного милиционера. Вот мне тот кореш прямо сказал: импринтинг! Вся камера насторожилась, а он гнет свое: импринтинг! Дескать, начнет ломать следователь, а ты ему лепи в глаза – импринтинг, реакция запечатления! Скажем, цыпленок вылупился, а мамаши нет, зато случайно протащили перед ним чайник. Все! После такого он курицу к себе не подпустит, мамашей будет считать чайник. И с обезьянами. Потряси перед новорожденными простынкой, к ней и будут с той поры льнуть. Страшно понравились Хаму грибы. Я этими грибами отвлекал его от реки, пока он сам не увидел… Ну, те глаза…

НК: Это из-за Хама вы не возвращались к тележке?

Сказкин: А как иначе? Живое существо. Девчонки не простили бы меня. Это которые за каменной стеной были свободны – ревут, дурака валяют, ломают деревья, ногами топают. Даже бугор свободно прислушивается, что-то свое соображает. И глаз в воде помаргивает. Все ждут Хама. Оставишь дитя, они его сожрут с потрохами. А он хоть и крупный, но до уступов с грибами не дотягивался. Ладно, решил я, придет время, отделаем придурков…

НК: Но вмешиваться в процесс эволюции…

Сказкин (недовольно): Да знаю, знаю! Читал я эти ваши книжки! Про то как один человек попал в прошлое и там нечаянно раздавил бабочку. А от этого в далеком будущем, откуда он прибыл, все подурнели и умом тронулись. Я когда корешу в камере про это рассказал, он стал смеяться. Я бы, говорит, на твоем месте вырубил дубинку покруче и всех отделал до полусмерти. Пусть бы, говорит, в наши дни менты покрылись бородавками. Вся камера смеялась. Ты, говорит, вернулся бы, а кругом одни уроды. Да, в сущности, так и есть. (Вздыхает.) Вернулся, а мне три года! Разве не уроды?

НК: А Хам?

Сказкин: А он чего? Он меня мучил. Корми его! Чуть присяду, рогом толкает. Хожу в синяках. Залезу на уступ, но и там какой покой? В лесу трехпалый бесится. Хаму рыжий свитер по душе, а этот сразу в истерику. Я только бугра уважал. Он совсем допотопный. Старичок. Местами плешивый, местами во мхах и в плесени, на спине пара кустиков выросла, как на каске у спецназовца. Лежит мордой к каменной стене. Доползет до стены, вот, думаю, и воля Хаму. Даже вешки стал выставлять по ночам. Ползи, дескать, по вешкам. Вкусные. Даже трехпалый вешками заинтересовался. Проснется, нога хромая, обмаранный. Сразу бежит к бугру, выставлены ли перед ним вешки? Чувствует, что это не сам бугор. Сидит, петрушит, бабочки летят на вонючее дыхание. По моим подсчетам месяца за полтора бугор должен был упереться в каменную стену. Так что, не мог я бросить дитя в ловушке. По скалам лазать не умеет, погибнет с голоду. Или пожрет его терпеливый подводный глаз. Сам то Хам об этом не задумывался. Ночью чуть не затоптал меня. Пришлось извести тюбик крапп-лака. Крупно вывел на лбу – Хам. Даже в темноте видно, с кем имеешь дело.

Конечно, с вешками я трудился по холодку.

Здесь главное было не прозевать восход Солнца.

Не знаю, как мамаша Хама отложила яйца в моем убежище, но я как бы даже и отдыхал в нем. Начальства нет, грибов много. Конечно, медлительность бугра раздражала, но такой у него оказался характер. То спит неделю, то жрет пять дней. Твари, похожие на цыплят, как выскочат вдруг стаей из кустов, как дернут по нему, обгадят, исцарапают, а он только моргает. Был случай, когда ночью, обливаясь потом, задыхаясь в угарном воздухе, я перетащил такого цыпленка, задавленного трехпалым, под хвост бугру. Думаю, полезет утром трехпалый под хвост за своей добычей, а бугру это не понравится, даст хвостом в ухо.

Парусный все испортил.

Обычно засыпал на открытом месте, понимал, что все равно на Солнце разогреется первым, а тут забурился в рощу и уснул в густой тени под шерстистыми деревьями. Трехпалый очнулся, оперся на хвост, как ужасная чугунная птица. Лоб плоский. Над вонючей головой облако бабочек. Хмурится, смотрит, как тот, который с парусом, пытается спросонья пройти сквозь толстенное дерево. А оно хоть и гнется, но не уступает. Трехпалый даже челюсть откинул от такой сцены. Еле они там разошлись.

Я думал, увидят они под хвостом бугра тушу растерзанного цыпленка (возможно, Struthiomimus? – Г.П.) и подерутся. Но трехпалый заметил на каменной стене рыжий свитер, и тремя прыжками оказался рядом. Посыпались камни, поплыл песок со стены. «Смотри, Хам, – сказал я, – как твоего отца обижают. Пусть не родной, но отец все-таки. Не тот отец, кто родил, – напоминаю Хаму, – а тот, который вырастил.»

Думал, струхнет.

Но нет, принял Хам боевую позу.

Морда вниз, рога вверх. Шипы торчат, как костяной воротник. Я сразу вспомнил, как в прошлом году в селе Бубенчиково погиб поросенок. На лето я всегда беру поросенка. Девчонкам радость, а я приезжаю – мясо. За поросенком смотрит тетка, а с нею Никисор. Племяш ученым не вырос, работает в магазине. Тут подать, там перетащить. В сентябре поросенок достиг трех месяцев. Считай, возраст Хама. Ну, пошел на речку. Никисор мне потом рассказал, что сперва поросенок ходил вместе с другими, а потом отбился от стада. Всегда был мечтателем, а на той стороне реки всего в двадцати метрах – молодой овес. Аппетитный, сказал Никисор. Поросенок хотел переплыть речку, но на берегу механизаторы возились, он побоялся, что поддадут ему. Но когда механизаторы ушли, а Никисор беспечно уснул в теплой траве, поросенок решился и поплыл. Очень хотел овса. Аппетитный. А течение там быстрое, снесло дурачка. Ну и плыл бы себе хоть до села Чугуева, вылез бы где-то на бережку. Так ведь упрям, как Хам. Ломится против течения, стадо оказать действенную помощь не может, Никисор спит. Изнемог поросенок, покорился участи и утонул. Я Никисору долго не мог этого простить. И теперь тоже оттянул грибом Хама: «Ты это оставь! На старших бросаться!» А он радостно зачавкал. Нравилось ему, когда я его грибом по морде.

И обрушился ливень.

А потом шквальный ветер. Понесло гарью.

НК: Серп Иванович, вы догадывались, куда попали?

Сказкин: Да я же говорю, в Сухуми. И следователю честно сказал. Я там бывал когда-то. Зелень кругом, где такое увидишь?

НК: Но как же так? Из Института прямо в Сухуми!

Сказкин: А чего такого? Угланов прямо из Института ездил в Японию. Самолетом. Рассказывал, у японцев маленькие отпуска. Но я так думаю, что им больших и не надо, с их ростом-то, верно? А у меня было что пожрать, и Хам под боком. Меня только трехпалый злил. Он нервный оказался. Гора мышц, а нервы ни к черту. Как заметит на стене рыжий свитер, так кидается. А у нас тесно. Хам подрос. Ему гулять бы, а куда? В реку не сунешься, там глаз. Терпеливый, настроился. Вот Хам встанет носом к ветерку и сосет ветер. Хочется ему в лес. Я для него ростом не вышел. Стал стесняться меня. Папаша недоносок, чего хорошего? Беспокоился, что запорет меня рогом по случайности. Но он меня уважал. Его бы в Бубенчиково к моим девчонкам – к Надьке и к Таньке. И про книжки мне больше ничего не говорите. Я твердо решил, что выведу Хама на волю. Пусть даже покалечим кого-то по пути, раздавим пару бабочек или лягушку, это дело второе. Дубинкой по черепу или рогом в бок, не стой на пути! Если в будущем кто-то превратится в жукоглазого, значит, так и надо. Я бы, например, весь Первый отдел держал в коробочках. А то умные. В Бубенчикове жил мужик. Телом как обезьяна, но тоже умный, как не знаю кто. Вот его убили первым по пьянке. С умным чего чикаться? Я это Хаму постоянно твердил. Он к концу нашего пребывания на реке уже не мальчиком был. Вырос чуть ли не со слона, только крепче. Рога, костяной воротник, броня. Ласкаясь, прижмет к скале и клюв на плечо положит. Я посинею, тогда отпустит. Дважды чуть не передержал. Уважение.

НК: А вы слышали о гигантизме?

Сказкин: Это где про такое говорят?

НК: Был такой известный ученый Ефремов…

Сказкин: Не знаю Ефремова. Академика Угланова знаю.

НК: Ничего странного. Ефремов работал в другом институте. Изучал вымерших животных. Среди них динозавров. И считал, что были они такие огромные как раз потому, что был у них сильно развит гипофиз.

Сказкин (подозрительно): Больные, что ли?

НК: Ну, почему? Такая особенность. Никто ведь не говорит, что слоны больные.

Сказкин: Да мне все равно. Я так и решил, что клеть в зале понадобилась Угланову для одной такой животины и кузов тележки специально выгнули – под яйцо. Грузи и отправляй, куда надо. Но я-то вернулся без яйца. Меня ребята из Первого отдела скрутили прямо за бочками, где я пристроился, а потом втолкнули в клеть. Просто так три года никому не дают, даже условно. Правда? А я своего любимчика Хама кормил как на убой. Целыми днями, как обезьяна, прыгал по стенам, ломал грибы. А Хам жрал и качал мышцы. Одних рогов пудов на десять. Как ударит ливень, я залягу под его бронированный бок, одно думаю – вот заспит, зараза.

Потому и решил поторопить ребят.

Всю ночь таскал влажные ветки папоротников, огромные, как опахала. Я в Индии такие видел. Мы там с двумя греками били десятерых индусов, они продали нам дырявое опахало. Вот я и закидал ветками уснувших придурков. Кардинально закидал. Считал, что пока Солнце к ним пробьется, пока они поднимут пары в котлах, мы с Хамом уйдем. Он на волю, я – в ущелье к тележке. Первый отдел к тому времени совсем с ума съехал. Думали, наверное, что я Родину предал, а я оставался при малыше. Я, можно сказать, растил смену. Закидал низколобых влажными ветками, а бугру на спину натрусил шерстистого хвороста. Он припал мордой к стене, спит. Его бы хорошенько пнуть, он спросонья дернулся бы и проломил стену. Но как такого пнуть? Не заметит он. А поджечь вязанку хвороста… Он как танк. Он навалится на стену. Тут мы и выскочим в пролом.

Под самое утро набросал Хаму грибов, попинал под крепкий бок. Просыпайся, говорю, засранец. Подкрепись, тебе воля светит. В голову не пришло, что мне-то лично светят три года условно. Вылез из убежища и подпалил костерок на хвосте бугра. (Возможно, речь идет о виде, близком к таким динозаврам, как Ankilosaurus или Polacanthus? – Г.П.) Нехорошо, конечно, но там и без моего костерчика было, как в кочегарке. Гарью несет. Пятно Солнца еле проглядывает сквозь угарную пелену. Душно, страшно. И сразу настоящее землетрясение. Подогрел я кровь старичку. Он ухнул и подался вперед. Полетели головешки, каменная стена рухнула. Из облака пыли явились выпученные черепашьи глаза, приплюснутая, иссеченная морщинами морда.

А Хам сразу принял боевую позу.

Оказывается, трехпалый (Tyrannosaurus? – Г.П.), тоже проснулся. Сказалась душная ночь. Ветки папоротника сыграли роль пухового одеяла. Хромает за бугром, как чугунная башня. Рыжий свитер не дает ему покоя. И в довершение ко всему, показался из-за бурой замшелой спины взволнованного бугра кожаный парус, растянутый на костяных шипах (Dimetrodon? – Г.П.). Хорошо, что бугор, потрясенный ожогом, не остановился на достигнутом. Руша камни, вспахивая песок, выкидывая вбок чудовищные кривые, выдвинутые, как подпорки, ноги, он выполз из пылевого облака, как ужасная землеройная машина. Мы с Хамом отступили и бугор шумно сполз в запенившуюся, вскипевшую воду. Не знаю, выдавил ли он мимоходом глаз подводной твари, надеюсь, что выдавил. И мощно, как мшистый остров, двинулся по течению.

НК: А трехпалый?

Сказкин: Ну, чего? Он недалекий. Он похрипел, похрипел, подергал птичьими лапами. Беспомощные ручонки болтаются на груди, до носа не достают. Хам его испугал. Отступил перед его рогами…

НК: И как вы распорядились свободой?

Сказкин: А поперли вверх по осыпи. Со страха. Мне в голову не приходило, что Хам способен на такое. Думал, он рванет в лес, но трехпалый его испугал. Оба они испугались друг друга. Хам так и давил по камням. В ущелье летящие пушинки мешались с какой-то сажей. Ножища Хама взрывали скопившуюся пыль. Сходу толкнулся рогом в тележку и… исчез!

Вместе с тележкой!

НК: Вы догадывались, что это была Машина времени?

Сказкин: Да ну! Я в Бристоле видел серебряное ведро размером с бочку. Вы бы догадались, что оно под шампанское? Клещи – ладно. Бог с ними. Они СПИД не передают, но Хам-то! Я его растил. Я его кормил, подлеца…

А он?

Забравшись на плоскую скалу, нависавшую над осыпью, я долго смотрел на мрачную зеленую страну, затянутую угарным дымом. Куда мог подеваться Хам? Куда он мог укатить на этой тележке? Если к Угланову в Институт, это еще ничего. Всех не перепорет, Первый отдел не спит. Но вдруг двинулся дальше и совсем в другом направлении? Что мне-то делать? Провести всю оставшуюся жизнь в мохнатых лесах? Или построить плот и отправиться по реке? Я ведь тогда не знал, что до появления людей еще должны пройти десятки и десятки миллионов лет. Куда мог укатить Хам? Что могло мерцать в его сумеречном мозгу? Чего он хотел много и постоянно?

Да жрать он хотел, дошло до меня наконец.

Решил, наверное, что тележку тоже можно жевать. Толкнул ее на расстояние самого сильного желания. Но на сколько толкнул? На день?… На два?… На неделю?…

Я снова и снова прокручивал в голове случившееся.

Вот Хам обгоняет меня… Вот толкает рогом тележку… Да, конечно, слегка… Не на год, конечно… На расстояние ближайшего обеда… Ну, трех…

НК: И сколько вам пришлось ждать на самом деле?

Сказкин: Ну, сколько… Меня уже следователь спрашивал… Я не баклуши бил… Когда не знаешь, что делать, лучше ничего не делать, но у меня так не получалось. Бегал от всей этой допотопной шпаны. Тот, который с парусом тоже не раз пытался подняться в ущелье, но парус мешал, да и я не дремал, спустил на него камнепад. Клещи донимали. Я тайком спускался к реке, прятался за шерстистыми деревьями, путал следы. Трехпалый, гоняясь за мной, переломал кучу деревьев. Иногда кидалось под ноги верткое стадо ублюдков, которые воровали все, что им встречалось на пути. И все чаще и чаще возвращался я мыслями к мудрому бугру, сплавившемуся по реке… Разыскать его… Жить неподалеку… Завести садовый участок… Но в тот день, когда я почти решился на такой шаг, из переломанного трехпалым мохнатого леса вывалила влюбленная парочка.

Хам!

И с ним такая же.

Не шли, а прямо плыли.

Царапали друг друга бронированными боками, высекали яркие искры, фыркали от удовольствия. Глаза узкие, костяные воротники поблескивали, как натертые маслом. «Хам! – заорал я. – Где тележка?» Но он даже не обернулся. «Ты же Хам! У тебя это на лбу написано!» Но они шли под скалой и не смотрели в мою сторону. Любовь, любовь… Им было не до меня… Сами знаете, что отнимает у нас детей… «Хам, – орал я, прыгая на скале. – Где тележка?»

Он не ответил.

Но я тележку нашел.

НК: В Институте обрадовались вашему возвращению?

Сказкин: Еще бы! Не успел я пристроиться за бочками, как на меня навалились.

НК: Но вы объяснили им?

Сказкин: Времени не было. Следователи хотели, чтобы я отвечал только на их вопросы. Где? Да с кем? Да сколько давали и сколько я взял? Другое их не интересовало. Только кореш в камере поверил. Ему сестра-массажистка рассказывала. А ей один больной говорил. Будто бы давным-давно шваркнул о Землю метеорит величиной с Джомолунгму. Вот там все и горело, затянуло небо пылью и гарью, я так ни разу и не увидел Солнца. Из-за этого и вымерли всякие твари. Но следователи, они про свое…

НК: А про что именно?

Сказкин: Ну, все спрашивали, знаком ли я с Луисом Альваресом? – «Если плотник, – говорю, – то, наверное, из кавказцев, да? Они в Бубенчикове свинарник строили.» – «Да нет, – кричат. – Мексиканец. Физикой занимался. Ты это с ним набрался про всякое?» – «Из физиков, – говорю, – знаком только с академиком Углановым.» – «А с Уолтером?» – «А это кто?» – «А это брат Альвареса.» – «Это который свинарник строил в Бубенчиково?» – «Заткнись! – кричат. – Ты знаешь Фрэнка Азаро? Встречался с Хелен Митчелл?» – «Тоже шабашники?» – «Химики!» – «Нет, – говорю, – по химии у нас Ляшко проходил. Тоже плотник. За меня сам академик Угланов может поручиться.» – «А он уже поручился.» – «Ну вот видите!» – «Он сказал, что ты скотина и сорвал великий эксперимент. Все спецслужбы страны полгода из-за тебя стоят на ушах.» – «А химики, про которых вы говорите? Они шпионы?» – «Нет. Они нашли в тонком слое осадков на границе мелового периода с третичным аномально большое содержания иридия – элемента, не характерного для земных пород. Доходит? Откуда тебе это известно?» – «От вас. Сами же говорите.» – «Ты угнал Машину времени! Сорвал великий эксперимент, уронил репутацию отечественной физики. Знаешь Раупа и Секолски?» – «Тоже химики?» – «Заткнись! Отвечай только на вопросы!» Ну, остальное вы знаете. Три года дали. Условно.

НК: А Хам? Вы вспоминаете малыша?

Сказкин (со вздохом): Ну, что Хам? Отрезанный ломоть. Известное дело. Растишь, растишь, мучаешься, не спишь ночей, а дитя – раз, и запало на самку. Я простой плотник, но за меня академик поручился. Вы мне пришлите газету?

СЛЕДУЕТ СНИМОК:

Стеклянная запаянная колба.

На дне проглядывает что-то вроде седого пушистого одуванчика.

На конце каждой пушинки – клещ. А на склянке выведено фломастером:

«Ixodes putus Skazkin. Представитель верхнекампанской фауны (предположительно)».