Почтамт Буковски Чарльз

9

Фэй была беременна. Но это ее не изменило – на почтамт это тоже никак не повлияло.

Те же самые клерки выполняли всю работу, а разнообразные служащие стояли вокруг и спорили о спорте. Все они были большими черными пижонами, накачанными, как профессиональные борцы. Как только на службу поступал новенький, его швыряли в команду разнообразных служащих. Это не давало им убивать надзирателей. Если надзиратель попадался команде разнообразных служащих, его больше не видели.

Команда привозила фургоны почты, поступавшие грузовым лифтом. Работы на пять минут в час. Иногда они пересчитывали почту или делали вид. Выглядели они очень спокойными и интеллектуальными, ведя свои подсчеты с длинным карандашом за ухом.

Но большую часть времени они яростно спорили о спорте. Все они были специалистами – читали одних и тех же спортивных комментаторов.

– Ладно, чувак, кто для тебя самый крутой игрок всех времен в дальней части поля?

– Ну, Вилли Мэйс, Тед Уильямс, Кобб.

– Что? Что?

– Именно так, бэби!

– А как же Бэйб? Что с Бэйбом сделаешь?

– Ладно, ладно, кто для тебя самая большая звезда в дальней части поля?

– Так всех времен или звезда?

– Ладно, ладно, ты понял, что я имею в виду, бэби, ты меня понял!

– Ну, я бы взял Мэйса, Рута и Ди Маджа!

– Вы оба с дуба рухнули, парни! Как насчет Хэнка Аарона, Бэби? Как насчет Хэнка?

Как-то раз всех разнообразных служащих поставили на заявки. Заявки, в основном, заполнялись по старшинству. Команда разнообразных подходила и вырывала заявки из книг заказов. А потом им было нечего делать. Никто не жаловался. До стоянки ночью идти далеко и темно.

10

У меня начались припадки дурноты. Я чувствовал, как они подходят. Ящик передо мною начинал вращаться. Припадки длились около минуты. Я ничего не понимал. Каждое письмо становилось тяжелее и тяжелее. Клерки серели и мертвели на вид. Я начинал соскальзывать с табурета. Ноги меня едва держали. Работа убивала.

Я сходил к своему врачу и пожаловался. Он смерял мне давление.

– Да нет, давление у вас нормальное.

Затем приложил стетоскоп и взвесил меня.

– Я ничего плохого не нахожу.

Затем он взял у меня особый анализ крови. Он брал кровь у меня из руки трижды через разные промежутки времени, каждый – дольше предыдущего.

– Не угодно ли подождать в соседней комнате?

– Нет-нет. Я выйду прогуляюсь и вернусь.

– Ладно, только возвращайтесь вовремя.

Я вернулся как раз ко второму анализу. Потом еще дольше пришлось ждать третьего, 20 или 25 минут. Я гулял по улице. Ничего особенного не происходило.

Зашел в аптеку, почитал журнал. Отложил его, посмотрел на часы и вышел наружу. И тут увидел эту женщину – она сидела на автобусной остановке. Одна из редких.

Показывала много ноги. Я не мог отвести глаз. Я перешел через дорогу и остановился ярдах в 20 от нее.

Потом она встала. Я должен был пойти за ней. Эта большая задница манила меня. Как под гипнозом. Она зашла на почту, и я вошел следом. Она встала в длинную очередь, и я встал за ней. Купила две открытки. Я купил 12 авиа-открыток и марок на два доллара.

Когда я вышел, она садилась в автобус. Я бросил прощальный взгляд на эти аппетитные ноги и задницу, забирающиеся на подножку, и автобус увез ее прочь.

Врач ждал.

– Что случилось? Вы опоздали на пять минут!

– Не знаю. Часы, наверное, отстали.

– ЭТО НУЖНО ДЕЛАТЬ ТОЧНО!

– Валяйте. Берите кровь, как бы то ни было.

Он воткнул в меня иголку.

Через пару дней анализы показали, что со мной все в порядке. Уж не знаю, пять минут сыграли тут свою роль, или что. Но припадки стали еще хуже. Я начал уходить через четыре часа работы, не заполняя никаких формуляров.

Приходил около 11 часов, и там была Фэй. Бедная беременная Фэй.

– Что случилось?

– Больше не смог, – отвечал я. – Слишком ранимый…

11

Парни с участка Дорси не знали моих проблем.

Я входил каждый вечер через задний ход, прятал свитер в подносе и проходил за своей рабочей карточкой.

– Братья и сестры! – говорил я.

– Брат, Хэнк!

– Привет, Брат Хэнк!

У нас с ними шла игра, игра в черно-белых, и она им нравилась. Бойер подходил, трогал меня за руку и говорил:

– Мужик, если б у меня такая раскраска была, как у тебя, я б стал миллионером!

– Еще бы, Бойер. Все, что нужно, – это белая кожа.

Следом к нам подходил маленький кругленький Хэдли.

– Работал на пароходе черный кок. Единственный черный на борту. Пек пудинг с тапиокой два или три раза в неделю, а потом дрочил в него. А те белые парни от его пудинга с тапиокой аж торчали, хехехехе! Спрашивали его, как он его делает, а он отвечал, что у него свой особый рецепт есть, хехехехехехе!

Мы все смеялись. Уж и не знаю, сколько раз мне пришлось выслушать историю про пудинг с тапиокой…

– Эй, нищеброд белый! Эй, мальчонка!

– Слушай, чувак, если б я назвал тебя мальчонкой, ты б за шабер схватился. Поэтому не мальчонкай мне больше.

– Слушай, белый, что скажешь, если мы в эту субботу вечером куда-нибудь намылимся вместе? У меня прикольная белая бикса как раз есть, блондиночка.

– А у меня – прикольная черная бикса. И ты знаешь, какого цвета у нее волосы.

– Вы, парни, наших теток столетиями ебете. Теперь мы вас нагоняем. Ты не станешь возражать, если я свой черный шкворень в твою белую биксу засуну?

– Если хочет, пусть хоть весь забирает.

– Ты украл землю у индейцев.

– Ну дак.

– Ты меня к себе домой не пригласишь. А если пригласишь, то попросишь зайти с черного хода, чтоб никто мою шкуру не видел…

– А я оставлю маленькую лампочку гореть.

Становилось скучно, но выхода у меня не было.

12

У Фэй с беременностью все шло нормально. Для старушки она держалась ничего.

Мы сидели дома и ждали. Наконец, время пришло.

– Долго не будет, – сказала она. – Мне не хочется приезжать туда слишком рано.

Я вышел и проверил машину. Вернулся.

– Уууу, ох, – сказала она. – Нет, погоди.

Может, она действительно могла спасти мир. Я гордился ее спокойствием. Я простил ее за немытые тарелки, за Нью-Йоркер, за писательские мастерские. Старушенция – просто-напросто еще одно одинокое существо в мире, которому на нее наплевать.

– Поехали, наверное, – сказал я.

– Нет, – ответила Фэй, – я не хочу, чтобы ты ждал слишком долго. Я знаю, что ты в последнее время не очень хорошо себя чувствуешь.

– К черту меня. Поехали.

– Нет, прошу тебя, Хэнк.

Она сидела просто так.

– Что я могу для тебя сделать? – спросил я.

– Ничего.

Она просидела так 10 минут. Я сходил на кухню за стаканом воды. Когда я вышел, она спросила:

– Ты готов ехать?

– Конечно.

– Ты знаешь, где больница?

– Естественно.

Я помог ей сесть в машину. За неделю до этого я гонял туда дважды для практики. Но когда мы доехали, я и понятия не имел, где они тут паркуются. Фэй показала подъездную дорожку.

– Поезжай туда. Оставь машину там. Зайдем оттуда.

– Слушаюсь, мэм, – ответил я…

Она лежала в постели, в задней палате, выходившей на улицу. Ее лицо кривилось.

– Возьми меня за руку, – попросила она.

Я взял.

– Это действительно случится? – спросил я.

– Да.

– Ты говоришь так, будто это легко, – сказал я.

– Ты такой хороший. От этого легче.

– Я б хотел быть хорошим. Все из-за этого проклятого почтамта…

– Я знаю. Я знаю.

Мы смотрели в окно на задворки.

Я сказал:

– Посмотри на тех людей внизу. Они и не знают, что тут у нас происходит.

Идут себе по тротуару. И все-таки смешно… они сами когда-то родились, все до единого.

– Да, смешно.

По руке я чувствовал, как шевелится ее тело.

– Держи крепче, – сказала она.

– Да.

– Ненавижу, что тебе надо будет уйти.

– Где врач? Где все? Какого дьявола!

– Придут.

И тут как раз вошла медсестра. Больница была католической, и она была очень привлекательна – темная, испанка или португалка.

– Вы… должны идти… сейчас, – выговорила она.

Я показал Фэй пальцы накрест и криво ухмыльнулся. Думаю, она не увидела. Я спустился на лифте вниз.

13

Подошел мой немецкий врач. Тот, что брал у меня кровь на анализ.

– Поздравляю, – сказал он, пожимая мне руку, – девочка. Девять фунтов, три унции.

– А как мать?

– С матерью все будет в порядке. Обошлось без хлопот.

– Когда я смогу их увидеть?

– Вам сообщат. Сидите здесь, вас позовут.

И он ушел.

Я заглянул через стекло. Медсестра показала на моего ребенка. Лицо у младенца было очень красным, он орал громче всех остальных детей. Комната была полна вопящих младенцев. Столько рождений! Сестра, казалось, гордилась моей малюткой. По крайней мере, я надеялся, что малютка – моя. Медсестра подняла девочку повыше, чтоб я смог ее разглядеть. Я улыбнулся через стекло, толком не зная, как себя вести. Девочка просто орала на меня. Бедняжка, подумал я, бедная прклятая малютка. Я тогда еще не знал, что она однажды станет красавицей, в точности похожей на меня, хахаха.

Я жестом попросил медсестру положить ребенка на место, затем помахал на прощанье им обеим. Славная сестра. Хорошие ноги, хорошие бедра. Груди – ничего.

У Фэй в левом уголке рта было пятнышко крови, и я взял влажную тряпицу и вытер. Женщинам предназначено страдать; не удивительно, что они просят постоянных проявлений любви.

– Отдали бы они мне моего ребеночка, – сказала Фэй, – неправильно нас так разлучать.

– Я знаю. Но наверное, есть какая-то медицинская причина.

– Да, но все равно, наверное, неправильно.

– Неправильно. Но ребенок выглядел прекрасно. Я сделаю все, что смогу, чтобы они передали ее сюда как можно скорее. Там, наверное, штук 40 младенцев.

Они всех матерей заставляют ждать. Наверное, чтоб они силы восстановили. Наша малышка выглядела очень сильной, уверяю тебя. Пожалуйста, не волнуйся.

– Я буду так счастлива с моей малышкой.

– Я знаю, я знаю. Недолго уже.

– Сэр, – ко мне подошла толстая сестра-мексиканка, – мне придется попросить вас уйти.

– Но я – отец.

– Мы знаем. Но вашей жене нужно отдохнуть.

Я сжал Фэй руку, поцеловал ее в лоб. Она закрыла глаза и наверное уснула.

Немолодая женщина. Может, мир она и не спасла, но явно его улучшила. Запишите это на счет Фэй.

14

Марина-Луиза – так Фэй назвала ребенка. Вот она, значит, какая – Марина-Луиза Чинаски. В колыбельке возле окна. Разглядывает листву на деревьях и яркие разводы, вихрящиеся по потолку. Потом плачет. Погулять с малышкой, поговорить с малышкой. Девчушке хотелось маминой груди, но мама не всегда была готова, а у меня маминых грудей нет. А работа – она по-прежнему на месте. И теперь еще беспорядки. Одна десятая города охвачена огнем…

15

В лифте наверх я оказался единственным белым. Странно. Они разговаривали о беспорядках, не глядя на меня.

– Боже, – произнес черный как уголь парень, – это действительно что-то.

Парни эти шибаются по улицам, в дымину, с пузырями вискача. Мимо фараоны ездят, но из машин не высовываются, чтобы пьянь не нервировать. При свете дня. Люди бродят с теликами, с пылесосами, все такое. Это в самом деле что-то…

– Н-да, чувак.

– Те точки, где хозяева – черные, плакаты вывешивают: БРАТЬЯ ПО КРОВИ. Там, где владельцы белые, – тоже. Но народ не одурачишь. Они знают, что беломазым принадлежит…

– М-да, браток.

Тут лифт остановился на четвертом этаже, и мы вышли все вместе. Я чувствовал, что в этот момент мне лучше всего воздержаться от комментариев.

Прошло совсем немного времени, по интеркому зазвучал голос городского почтмейстера:

– Внимание! Юго-восточный район перекрыт баррикадами. Пропускать будут только тех, у кого соответствующее удостоверение личности. С 7 часов вечера вводится комендантский час. После 7 часов вечера проход запрещен всем. Баррикада простирается от улицы Индианы до улицы Гувера и от Бульвара Вашингтон до 135-й Плазы. Все проживающие в этом районе на сегодня освобождаются от работы.

Я встал и потянулся за своей рабочей карточкой.

– Эй! Ты куда собрался? – окликнул меня надзиратель.

– Вы слышали объявление?

– Да, но ты не…

Я сунул левую руку в карман.

– Что я НЕ? Что я НЕ?

Он посмотрел на меня.

– Что ты в этом понимаешь, БЕЛОМАЗЫЙ? – спросил я.

Я взял свою рабочую карточку, подошел и пробил ее на выход.

16

Беспорядки закончились, ребенок успокоился, а я нашел способ избегать Джэнко. Но припадки дурноты упорствовали. Врач выписал мне рецепт на бело-зеленые капсулы либриума, и они немножко помогали.

Однажды вечером я поднялся попить. Затем вернулся, проработал еще полчаса, затем ушел на обычный 10-минутный перерыв.

Стоило мне снова усесться, как подскочил надзиратель Чемберс, светлый мулат:

– Чинаски! Ты, наконец, спалился! Тебя не было 40 минут!

Как-то ночью Чемберс брякнулся на пол в припадке, с пеной изо рта и конвульсиями. Его унесли на носилках. На следующий вечер он вернулся, при галстуке, в новой рубашке, как ни в чем не бывало. Теперь он разыгрывал со мной старый гамбит питьевого фонтанчика.

– Слушай, Чемберс, попробуй быть разумным. Я отошел воды глотнуть, сел снова, проработал 30 минут, потом ушел на перерыв. Меня не было 10 минут.

– Ты спалился, Чинаски! Тебя не было 40 минут! У меня есть семь свидетелей!

– Семь свидетелей?

– ДА, семь!

– Говорю тебе, 10 минут.

– Нет, мы тебя засекли, Чинаски! На этот раз ты нам попался!

И тут я неожиданно устал. Мне больше не хотелось на него смотреть:

– Тогда ладно. Меня не было 40 минут. Будь по твоему. Пиши.

Чемберс убежал.

Я распихал несколько писем, затем подошел общий нарядчик. Худой белый мужик с клочьями седых волос, свисавшими на уши. Я взглянул на него, отвернулся и разложил еще несколько писем.

– Мистер Чинаски, я уверен, что вы понимаете правила и распорядки почтамта.

Каждому клерку полагается два 10-минутных перерыва – один до обеда, один после.

Привилегия перерыва дается администрацией: 10 минут. Десять минут – это…

– ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ! – Я швырнул письма на пол. – Я тут сознался в 40-минутной отлучке только для того, чтоб вас порадовать, чтоб вы слезли с моей задницы. А вы все прете и прете! Я беру свои слова обратно! Меня не было только 10 минут! Я хочу видеть ваших свидетелей! Тащите их сюда!

Два дня спустя я был на бегах. Поднял голову и вижу все эти зубы, эту широченную улыбку, глаза сияют, само дружелюбие. Что же это там такое – зубастое? Я вгляделся пристальнее. Чемберс – лыбится на меня, стоя в очереди за кофе. У меня в руке было пиво. Я подошел к мусорной урне и, глядя на него, сплюнул. И отошел. Чемберс никогда больше меня не доставал.