Провозвестник Тьмы Сезин Сергей

Глава 6

«Туда живым заказан вход…»

На обратной дороге мне с народом разговаривать не хотелось. Как-то не вызывали они желания рассказать им о возможном будущем. Люди были как люди, но… что-то мешало заговорить об этом. И вообще разговаривать не хотелось. Поэтому я почти не раскрывал рта. Так, пара слов по необходимости.

В основном я лежал на своей верхней полке – когда читал уцененные книги, которые успел купить в магазине, когда спал, наверстывая упущенное в Питере. И вспоминал.

Воспоминания буквально шли потоком, словно я их сдерживал-сдерживал, а теперь устал сдерживать и открыл дверь к ним. Хотя этого не было. Прошло уже много лет, я после всей серии провалов не хотел о пережитом и вспоминать. Хотя в этом был небольшой приятный момент – в тех местах летели дни и месяцы, а в исходной точке все так же длился тот же день двухтысячного года. Так что «И дольше века длится день» – это не только заглавие романа и поэтическая метафора такого ощущения, но и вполне реальное событие. Сначала я попал в прошлое, потом в будущее, потом опять в прошлое, потом вообще не знаю куда. Впечатлений было столько, что мне сразу после возвращения казалось, что это было не в реальности, а произошел рецидив болезни. Разыгрался галлюцинаторно-бредовой синдром, и я бегал по округе, думая, что нахожусь в ином времени и месте и с персонажами своих галлюцинаций общаюсь. А когда оказалось, что я вернулся во все тот же октябрь и все того же года, это усугубляло.

Если вы очнулись в своей реальности, сохранив память о том, что перед этим два года жили в незнакомом месте и времени, а времени прошло не два года, а совсем немного, – что это может быть? Либо сон, либо психическое расстройство. А вот какое психическое расстройство – это сами думайте: от того что у вас болезнь Блейера или вы чего-то нажрались. Хоть водки, хоть ЛСД.

Но, нажравшись чего-то, отчего вас унесло в неведомые дали, вы должны ощущать какие-то последствия – похмелье или постинтоксикационные расстройства. А тут ничего такого. Самочувствие – ну почти нормальное. Тогда получается, что уж очень красочные сны начались. Не было такого десятилетиями, а сейчас вот раз – и появились сны о другой жизни такие, что как будто так и было. Ну да, много есть выражений на тему, что жизнь – это сон. Мне лично нравится поговорка: «Только во сне и сдалось, будто на свете жилось». Но подозрительно это. Может, это не сон, а онейроид? А может, еще лучше так: «Сон не жизнь (снилось, и забыл)»?

То есть опять приходим к страшной гипотезе о рецидиве болезни.

У меня лично с полгода душа не на месте была из-за переживаний, но рассказывать об этом психиатру не хотелось. Мне комфортнее, когда я числюсь в ремиссии, а не требую срочной госпитализации, да еще и в краевую больницу на улицу Красную. Но если я это скрою, а это и впрямь болезнь, то мне потом тяжелее из нее выходить будет. В общем, пребывал я в положении буриданова осла, пока все не разрешилось «нулевым вариантом». Буриданова осла в сочинениях Буридана нет, и у меня рецидива нет, то бишь болезнь все так же стоит на месте.

Правда, многие люди мне говорили, что я выглядел моложе, чем раньше, но я на это внимания не обращал. Люди часто воспринимают чужой возраст очень приблизительно, а когда долго не видят, часто думают, что ты похудел, поправился, отрастил усы и пр. Я сам тому пример – усы я стал отращивать еще в школе и никогда не брил. А знакомые, не видевшие меня годами, почему-то начинали при встрече говорить, что я отрастил усы! При этом они не замечали, что я похудел на пятнадцать килограммов.

Хотя если подумать, то я действительно выгляжу моложе, чем у меня написано в паспорте. И этого не было до моих приключений во времени. До того, глядя в зеркало, я видел человека своего возраста. А вот теперь из зеркала на меня смотрит человек далеко не сорока двух лет. Можно смело говорить, что мне тридцать пять. Скорее всего, так сработало пребывание вблизи Тьмы, в ней самой и полеты холодным коридором. Можно было бы радоваться, но как-то не тянет. И не оставляет мысль, когда я вспомню об этом, что внутреннее время организма может и наверстать упущенное. И даже побежать дальше. Щелкнет что-то внутри, и пойдут часы вразнос, пробежав внутренние двадцать лет за календарный год.

Поезд двигался вперед, но я не следил за тем, где он сейчас. Мелькали лес, поля, станции, встречные поезда, мосты. Люди ходили по коридору вагона, хлопала дверь, пропуская волну табачного запаха… Но жарко не было даже при закрытом окне – хорошая вентиляция в вагоне.

Прошло одиннадцать дней, и мы вновь стали пытать счастья в том же месте. Я беспокоился про возможную реакцию Тьмы и даже директора довел до нужной кондиции, чтобы тот городское начальство ознакомил с тем, что мы за очень короткий срок трижды являемся все туда же, словно специально вызывая огонь на себя. Павел Романович выложил это городскому совету, но их не впечатлило. Должно быть, им понравились результаты – устойчивое электроснабжение после замен на подстанции. А тут еще бензогенераторы… Пусть их даже не десяток, как мы рассчитываем, а всего пара штук, – вот еще два кабака с живыми деньгами каждый день. Или электроосвещение в учреждении, которое пока обходится керосиновыми лампами. А со светом статус конторы повысится. В общем, проблемы индейцев шерифа не волнуют. И индейцы стали думать, как жить дальше. Кстати, разведбатовцев тоже это беспокоило.

Потому они специально немного потянули и не поехали ровно через неделю. Экспедиция была такой же силы – два ленд-лизовских полугусеничника с экипажами, только командир и личный состав другие. Ну а в качестве научно-технического персонала – я и еще один пожилой, но шустрый дядечка по фамилии Герасименко с угольного карьера. Он в той жизни лет сорок проработал на железной дороге и якобы все знал про вагоны, в том числе и старых образцов.

На летучке у разведбата я высказал мысль о том, что нельзя ли послать усиленный состав, потому что в предыдущий раз сил едва хватило уйти восвояси. Но Кулеш это не поддержал, заявив, что это проверенный и обычный состав разведгруппы. Такие силы не привлекут внимания, так как обычны. Ну да, если думать про адаптантов, то логика в этом есть. Обычный дозор не вызовет у них мысли, что эта экспедиция им чем-то грозит, вроде как та, что была не то зимой, не то поздней осенью, когда разведбат зашел очень далеко, совсем близко к Тьме и сжег там деревню, где жили адаптанты.

Гм, а ведь обратного ответа-то от них и не было. А не будет ли выбивание такой группы воздаянием за рейд к деревне? Или хотя бы его первой серией?

Этим сомнением я после совещания поделился со старлеем Борисевичем, с которым пойду в рейд. Он ответил коротко: «Не сыпь мне соль на рану!» Я отстал. А другим сомнением о разумности Тьмы, которая этого так не оставит, делиться не стал.

Маршрут был уже отработан – сегодня к блокпосту, ночуем на нем, а утром – к станции.

Утром, после завтрака, погрузились в бронетранспортеры и двинули.

Вообще с утра у меня настроение было гнетущее, и явно не только у меня. Разведбатовцы по большей части тоже выглядели угрюмо. Выделялся только спец-железнодорожник, который беспрерывно рассказывал разные истории из своей жизни, которые ему казались смешными. Его молча слушали, но не прерывали. Я устроился на патронный ящик, чтобы быть подальше от Герасименко. Но после пары колдобин, когда я чуть не слетел с этого ящика, пришлось вернуться на скамейку. Так что мне не удалось спастись от нового Швейка.

Вообще роман о Швейке мне нравился, но лично рассказанные им истории мной всегда воспринимались как несмешные. Возможно, дело в переводе, возможно, дело в моем чувстве юмора, но шутки того же Марека кажутся куда более смешными. Или так это было задумано автором? Спасаясь от рассказа о юности на паровозах, я попытался сосредоточиться на этом самом АЛ-6. Что я помню об этом агрегате? Это бензогенератор, вроде как на три киловатта, размеры, если не путаю, метр на полметра и еще на метр, к нему еще прилагается распределительный щит или ящик (а у того размеры полметра на четверть метра и еще на полметра). Если он входит в состав авиаремонтной или авторемонтной мастерской, то монтируется в кузове автолетучки. Если он стоит в доте, то на стационарном основании, а еще к нему может быть присоединено оборудование для использования в отоплении сооружения. Вот какое – этого я уже не помню. Генератор постоянного тока напряжением 120 вольт.

Можно его установить на тележку и перемещать с места на место. Вроде ничего больше не вспоминалось, как ни напрягал я память. Пришлось возвращаться в эту реальность и слушать рассказ про то, что паровозная бригада использовала лопаты крайне разнообразно. Можно было на ней зажарить яичницу, а можно было на нее… оправиться. Результат сжигался в топке. Молодые кочегары и помощники машиниста слегка нервничали, когда на лопате, уже послужившей унитазом, собирались жарить яичницу. Дескать, мы на нее уже того, а как потом есть? На что им отвечали: возьми и еще раз сунь в топку, если сомневаешься, что все сжег. Они привыкали. А мне тоже есть что спросить у нашего железнодорожного спеца.

– Николай Акимович (это так Герасименко зовут), а расскажите, часто вы думаете по поводу одной истории? Была она перед войной, и работал кочегаром на дороге один член партии. Однажды он вернулся из рейса и сообщил в парторганизацию, что на работе утратил партбилет. Кидал он уголек, кидал, а потом у него из кармана выпал бумажник с документами и деньгами, а он лично этот бумажник, не увидев, отправил в топку. А оттуда уже не вытащишь. Хотели его из партии исключить за утрату партбилета, но в райкоме решения не утвердили, потому что человек на работе билета лишился, а не сам его дома в печку выкинул. Дали строгий выговор. Отчего к нему так плохо в депо отнеслись, а в райкоме лучше? Мне это его сын рассказывал, но я уже не помню деталей, помню только, что ему в депо точно не поверили. Может, вы подскажете, отчего?

– Врет твой кочегар, потому люди знающие ему не поверили, а в райкоме откуда знают, как на паровозе работать надо? Они слышали, что в топку уголь кидают, и на том их знания закончились. А в бригаде принято, что кочегар уголь с тендера подает, а в топку уголь кидает уже помощник машиниста, а не сам кочегар. Потому то, что он сказал, что лично выроненный бумажник в топку отправил, – явная выдумка. Как это было, я не знаю, но точно не так.

А, припоминаю, припоминаю, вроде как сын этого кочегара мне именно это говорил. Значит, действительно что-то там не так было.

– Спасибо, Николай Акимович.

А еще вспомнил из рассказа сына, что перед этим кочегаром райком рассматривал дело одной учительницы, которая тоже так партбилет сожгла. Дескать, тогда была она в расстроенных чувствах, но у себя в сундуке порядок наводила и разное ненужное в печку кидала. А из-за тех же расстроенных чувств автоматически схватила вместе с кучей ненужных бумажек партбилет со стола и кинула в печку. Вот тут райком милосердия не проявил и исключение утвердил. А через полгода в Полтаву пришли немцы. Интересно, как повела себя эта дама при них? Но этого я уже точно не знаю.

Ладно, теперь подумаем о задании. Авиаразведка донесла, что на станции осталось с три десятка вагонов и с десяток платформ. Паровозов и дрезин считать не будем. Летчик набросал от руки вид станции сверху и где там на ней наибольшие скопления вагонов. Вот мы вчера с Борисевичем и прикидывали, как осмотреть все вагоны за минимальный промежуток времени. И составили два варианта плана последовательности осмотра. Первый – это если оба вагона с бензогенераторами стоят вместе, как им и положено. Тогда поиск упрощается. И второй – когда вагоны разлучены друг с другом. Тогда нужно соваться к каждому здешнему вагону, что довольно долго. А промедление тут реально подобно смерти.

Вообще я про себя подумал, что если мы найдем хотя бы один нужный вагон, то, естественно, посмотрим вагоны рядом. Но даже если рядом второго вагона с генераторами не будет, надо покидать станцию. Берем по генератору в каждый БТР – и сваливаем. А потом заберем остальные. Поиск второго – будет потом. Если же два вагона будут рядом – поступим аналогично. Просто в следующий раз будем меньше искать и быстрее грузить.

Что наши расчеты напоминали? А классическое: «Гладко вписано в бумаге, да забыли про овраги…» Потому облажаться, как генералы на Черной речке, мы вполне можем. Хоть мы оба не генералы, а старшие лейтенанты. Но нет среди нас Льва Николаевича Толстого, чтобы сочинил про наш печальный конец хотя бы такую песню. Разве что Николай Акимович окажется не только балагуром, но и беллетристом. Ладно, что там еще было в песне?

Ну доносить на нас будет некому. Разве что какой-то мартыхай обучится письму и напишет, а хмыря подговорит отнести свое творение Беленко. Ладно, закончим же словами Льва Николаевича и займемся делом.

И что-то там такое про «ихню мать, кто туда водил». Будем надеяться, что нам тоже отступить удастся. И нас такими словами не помянут. Хотя три генерала, чью мать Толстой помянул не самыми лучшими словами, там и легли. Тот самый Вревский словно специально ждал, когда в него попадет очередное ядро, и не уходил. Одно ядро попало в лошадь его – он остался. Еще одно ядро его только контузило – он опять остался на том же месте. Затем третье – уже точно в голову.

И генерал Реад, про которого артиллерии поручик Толстой написал: «Туда умного не надо, вы пошлите-ка Реада». И полтораста лет все его поминают как понятно кого. Меж тем это была уже шестая война генерала, и всегда он демонстрировал «всегдашнее свое мужество и распорядительность». И командиром полка он стал в двадцать пять лет. А что сделал сам Толстой к этому возрасту? Он только приступил к серьезному делу, начав писать профессионально, поступил на военную службу, а до этого его бросало в разные стороны: от неудачной учебы в университете до заведения школы для крестьянских детей, от написания вальса до проигрышей в карты. А потом сочинил песню, в которой генерала Реада выставил остолопом, а другого генерала, Липранди – нерешительным интриганом.

А Липранди – единственный из русских генералов той войны – нанес поражение в поле союзникам и обогатил английский язык двумя понятиями, одно из которых обозначает «оборона из последних сил», а второе – «храбро исполненное, но провалившееся дело». Кто еще так смог за три «горячие войны» и бесконечное «холодное» противостояние с англичанами? Никто, но… велика сила художественной литературы, особенно когда ею пользуются не подумав. Пока я предавался историко-литературным измышлениям, заглушая нехорошие предчувствия, мы двигались к самой южной группе вагонов. К сожалению, с аэрофотосъемкой в этом мире обстояло плохо, оттого мы опирались на набросок пилота, который указал только число подвижного состава в каждой группе. Что из этих пяти единиц было чем – вагоном, полувагоном, паровозом, – мы не знали. И на том спасибо – летать недалеко от Тьмы опасно. Вон она стоит над лесом, словно ядерный гриб от бомбы на много мегатонн. И заставляет руки дрожать и голову ощущать шум в ней. Неплохо бы, если, как в прошлый раз, отключится эта неприятная реакция на нее. Только не станет ли от этого хуже?

Вот и выбираешь то, выбор чего от тебя совершенно не зависит. А что же делать? Страшно, что «тонкая красная линия» между нормальностью и болезнью возьмет и подастся назад… Отключиться бы как-то от этого ощущения, как можно отключиться от играющего в комнате радио. А воевать мне тогда как, коль ушел не то в астрал, не то в транс? А никак. Невеселый выбор между адреналиновым кризом и предложением себя на завтрак порождению Тьмы. А давление Тьмы усиливается, как бы от ощущений не стошнило. И не только меня: у автоматчиков напротив лица побледнели. Глянул на свои пальцы на цевье «томпсона» – и удивился: они выстукивают какой-то танец. Не то удивительно, что стучу пальцами, как будто на пианино играю, а то, что голова этого не осознает. Неужели она у меня периодически отключается?

Машина резко остановилась. Борисевич повернулся к нам и скомандовал: «Пошли!» Автоматчики начали выскакивать через двери. Мы с Герасименко выходили последними. Я перехватил поудобнее автомат, глянул на Николая Акимовича. А выглядит он совершенно спокойным, сидит, непринужденно держа в руках СКС, и как будто не под Тьмой находится.

Железные нервы у мужика, не то что мои. Он, наверное, где-то повоевал, а вот где? Увы. Миры у нас разные, я про такую войну мог и не слыхать. Теперь и нам пора. Жаль, что тогда американцы не додумались сделать в бортах бойницы для стрельбы, чтоб через них можно было и глянуть, и пострелять, не поднимаясь над бортом. А еще лучше – смотровой прибор, но сошла бы и бойница. Теперь наш черед – выскочили и развернулись, как согласовано: я – влево, он – вправо.

Ага, вот и наши вагоны. Два двухосных вагона, платформа, два полувагона. Автоматчики бдят, а мы идем к вагонам. Борисевич, еще автоматчик, я, Герасименко. У автоматчика за спиной сумка с аккумуляторной батареей. Подошли к дверям левого вагона. Взяли дверь на прицел. Дверь запломбирована. Вот уж не знаю, заведется ли там тварь и что с ней будет за многие годы сидения под замком. Но лучше перебдеть, чем недобдеть. Николай Акимович подошел поближе, достал из кармана бумажку, глянул номера нужных нам вагонов. Пригляделся к вагону, отрицательно мотнул головой. Мы все переместились к правому вагону. Он тоже оказался не тем.

Борисевич сказал мне:

– Алексей, снимай пломбу, глянем, что там!

Я вынул малые ножницы для резки проволоки, перекусил проволочки пломбы. Потом отступил и навалился на дверь, откатывая ее. Остальные взяли дверной проем на прицел. Дверь со скрежетом отъехала по направляющей, я выпустил ее и схватился за «томпсон». Но тихо, никто оттуда не выскакивает. А внутри пусто. Совсем пусто. Даже черной травы нет. Ну, это понятно: вон крыша какая дырявая, так что свет тут был и мешал тварям заводиться. Но на кой бес железнодорожники пустой вагон запломбировали?

Борисевича посетила такая же мысль, и он спросил о том Герасименко.

– Да кто их знает!

Переместились к первому вагону, повторили процедуру. Здесь травка была, и мы ее пожгли фонарем, что был у автоматчика. А груз – увы, не ценный – колючая проволока. Ее меткомбинат в Углегорске делает тоже. Валяйся она в безопасном месте – можно было бы и прибрать. Но рисковать ради нее жизнью не стоит. Потому мы погрузились и двинули дальше по маршруту. Следующая группа – три вагона, и совсем недалеко.

Что-то я малость путаться начал, вроде бы эта группа вагонов должна была быть слева, а мы едем в противоположную сторону. А может, мы просто петлю сейчас сделаем и вернемся в нужное место? А мне совсем нехорошо становится, голова прямо аж плывет – как бы не отключиться совсем. И на свет смотреть больно. Я голову опустил и глаза прикрыл: так чуть легче.

Толчок. Мы остановились. Но, открыв глаза, вижу, что мы стоим и не выгружаемся. Я встал и поглядел в нужную сторону. Ага, вагонов не три, а два, и оба с распахнутыми дверьми. Внутри пусто. Борисевич скомандовал водителю трогать.

Все, надо вновь садиться. Теперь на очереди вагоны на двух путях. Мы еще обсуждали, как с ними лучше быть: заехать между обоими путями – или подъехать сначала к вагонам слева, а затем сделать круг и подъехать справа. Первый способ куда быстрее, но есть опасность, что твари могут кинуться на нас с крыш вагонов. А мы зажаты между путями. Нет маневра, и пулеметы почти не используешь. Подходить снаружи – куда удобнее использовать оружие, но времени займет побольше. А время – жизнь. Чем дольше здесь стоим, тем вероятнее явление тварей.

Поэтому мы все же выбрали второй вариант. Собственно, выбрал Борисевич, а я не спорил.

С этой стороны стояло четыре вагона и полувагон с обгорелым боком. Интересно, когда он успел обгореть – еще до пришествия Тьмы или позже? Слева от нас были только пустые пути, а за ними стена соснового леса.

До нее было метров сто. Или чуть больше. У меня глаз такой – мне все кажется ближе, чем оно есть. А вот теперь что-то новенькое: мы не стали слева от этих вагонов, а оттянулись метров на двадцать от ближайшего к нам. Второй БТР пристроился симметрично. То есть мы оказались напротив торца вагона (не знаю, есть ли у железнодорожников для этого специальный термин или нет). Оба кормовых пулемета уставились на вагоны, а крупнокалиберные – на пустое пространство. Десантники пошли вперед. Один из них залез на крышу крайнего вагона. А вот хорошо ли это? С одной стороны, он не даст внезапно допрыгать до нас какой-то твари по крышам, с другой – его там тоже хорошо видно. Ладно, командует военной частью тут Борисевич. А я – технической.

Теперь наша очередь. Вчетвером быстро продвинулись к самому дальнему вагону. Вагон не запломбирован, пустой. Только травка на полу. Второй тоже пуст, но одна створка распахнута, оттого и травки нет. А вот на этом пломба. Борисевич кинул взгляд на меня, я достал ножницы и срезал пломбу. А вот теперь надо быть вновь начеку – вдруг там кто-то завелся, в закрытом вагоне?

Резко рванул легко отъехавшую дверь и вскинул автомат. Остальные три ствола уже глядят в проем. Травка там есть, а тварей нету. И еще есть множество деревянных ящиков. Ящики зеленые, с деревянными же ручками. Запрыгнул наверх, вот маркировка. Оба-на, тротил.

Поскольку в каждом ящике должно быть двадцать пять килограммов его, то сколько его тут? Не менее тонны. Вот это да! Спрыгнул и доложил:

– Вагон набит тротилом. В каждом ящике двадцать пять кило. Рядом с таким грузом и стоять боязно. Что делать будем?

Это я задал задачку. С одной стороны, груз ценный, но тащить его с собой при угрозе столкновения с адаптантами… С другой стороны, они и на карьере пригодятся, и старые подвалы можно малость подорвать. Как-то в хинкальной мне фонарщики рассказывали, что есть в частном секторе такие гадкие подвалы, которые приходится регулярно осматривать, и не всегда без боя. Пяток таких подвалов подорвать, чтобы свет туда проникал, – и рассадников Тьмы поменьше станет.

Борисевич молчал, думал. А вот я добавлю:

– Скорее всего, это тоже груз инженерного управления. Так что в соседнем вагоне могут и бензогенераторы стоять.

– Хорошо бы, – отвечает Борисевич.

А вот Николай Акимович чем-то недоволен. Словно хочет что-то неприятное сказать, но никак не решается. Что это с ним?

– Николай Акимыч, что с вами?

– Ребята, это один из тех вагонов. И мне все это сильно поперек души стоит.

Вот это да! А почему в вагоне вместо генераторов взрывчатка? Это что – обычный приступ разгильдяйства, случай идиотической секретности или за этим что-то другое кроется?

И от таких размышлений типичный мандраж от близкой Тьмы усиливается. Мы вдвоем глянули на Борисевича. Он выругался и решил:

– Идем к следующему вагону! Взрывчатку пока не берем!

Ладно. Накатил дверь на место, достал «знак города», прикрепил его к двери. Вот это уже Углегорская собственность. Надеюсь, он до нашего возвращения не отвалится. «Знак города» – это нижняя часть немецкой противотанковой не то мины, не то гранаты. Саму гранату я тоже видел – она колоколообразная по форме, кумулятивного действия. Сверху – терочный взрыватель, обычный для немецких гранат. Снизу, за отвинчивающейся крышкой – подушечка с клеем. Доблестный немецкий гренадер, завидев русский танк, должен был заскочить на него сверху, держа в руке эту гранату. Как-то во время полета он должен был отвинтить крышечку, закрывавшую клеевую подушку, и когда окажется на танке, пристроить гранату на горизонтальной поверхности машины. Граната приклеивалась. Дальше он должен был выдернуть терочный воспламенитель и соскочить обратно. Суровая практика. Впрочем, неудивительно для армии, которая для солдат сделала рабочую форму белого цвета. Чтобы почаще стирали.

Следующий – это тот самый полувагон с подпалиной. Борисевич скомандовал стрелку на крыше, чтобы глянул, что в полувагоне. Тот ответил, что немного гравия. Теперь будет последний вагон, но мы до него дойти не успели. С опушки леса по нас открыли огонь. Пули залпа дырявят дерево вагонов. Затем они уже с залпа сбились и стреляли беглым. У кого-то из противников в магазине оказались трассирующие пули, следы которых идут к нашим бронетранспортерам. Пулемета у них нет. Пока. Им басовито ответил наш крупнокалиберный. Мне стрелять далеко, потому я, воспользовавшись огнем пулемета, кинул взгляд на соседей. Николай Акимович залег за рельсом и активно стреляет по лесу. Наверное, он действительно где-то воевал. Борисевич возится с нашим автоматчиком – того задело, и серьезно, раз так лежит, не стонет и не кричит. А кто это так кричит? Наверное, кто-то раненый возле брони. Вступил в бой второй крупнокалиберный пулемет. Вообще-то надо сваливать под прикрытием брони и пулеметов. А то у адаптантов найдется какой-нибудь боевой слон Тьмы или миномет, и будет нам тут во блаженном успении вечный покой. Особенно если мина попадет в вагон со взрывчаткой. Блин, а если и во втором вагоне тротил? Тогда и хоронить нас не придется – наш прах сдует следующим же ветром. Я перебежал чуть в сторону и вперед. Теперь меня от леса прикрывает куча гравия, а от вагонов – холмик со шпалами, которым заканчивается путь. Не знаю, как его железнодорожники называют, – тупик, в общем. Гравий-то от взглядов прикроет, а насчет пуль я не совсем уверен, ибо наставления я читал давно и не помню, сколько гравия какая пуля пробивает. Вот соломы и снега винтовочная пробивает несколько метров – это мне запомнилось.

Крупнокалиберные активно долбят по лесу, огонь оттуда притих, но еще не совсем – пули над головой периодически посвистывают. Надо глянуть на Борисевича – может, он что-то командует, а я увлекся и не слышу.

Обернулся – а его не видно. Автоматчик лежит навзничь, бинтов на нем не видно – видимо, убит. Николай Акимыч меняет магазин в карабине. А куда ж наш начальник делся? Наверное, под вагон юркнул и побежал к бронетранспортерам. А что у нас сигнал сбора и уматывания? Две красные ракеты в зенит. Их пока нет. Тут адаптанты мне напомнили, что они еще есть: пуля свистнула совсем рядом – и я укрылся за гравием. Фиг его знает, это прицельно или на подавление, но каска – это не танковая броня.

Теперь только бы какие-нибудь твари с тыла не атаковали, пока мы занимаемся обстрелом черноглазых. Оглянулся и проверил – никто сзади по мою душу не скачет.

Но адаптанты другое придумали, не менее опасное.

Чуть правее места, откуда стреляли стрелки-адаптанты, вспыхнуло пламя выстрела. Не сильно яркое, но побольше винтовочных. Снаряд на низкой скорости (оттого и видимый глазом), оставляя за собой дымный след работающего двигателя, пролетел метров сто пятьдесят и угодил в брошенный паровоз. Взрыв особо не впечатлил, наподобие гранаты знакомого РПГ-7. Ну, может, чуть сильнее. Это что, адаптанты фаустпатронами решили воспользоваться? Или это какой-то другой подобный немецкий боеприпас?

Бронетранспортеры ударили туда из пулеметов, но адаптанты быстро перезарядили и опять выстрелили. И снаряд (или граната) угодил в вагон с тротилом. Не знаю, это был тот, что мы смотрели, или второй. Взрыв погасил все – зрение, слух, сознание. Мир перевернулся вверх дном. Оверкиль. Нет, не так: оверкилл[7].

Я очнулся от дождевых капель на лице. Поднял веки и… тут же уронил их. Не смог удержать. Вторая попытка была чуть успешнее, но тоже ненадолго. А мозги уже вышли из тьмы беспамятства и потихоньку начали пробуждаться к жизни. И руководить телом. Каждое движение, вернее, его попытка совершалась как первый раз в жизни. Следующий шаг – глядеть на свет, чтобы это не было тягчайшим трудом. Пошевелить левой рукой. Открыть рот. Повернуть голову – это вышло только с третьей попытки. Наверное, я тогда не смог бы сказать ни слова. Когда включился слух – даже не знаю. Над полем боя была могильная тишина. Ни птиц, ни разговоров – ничего. Или я этого не слышал? Дождик скоро прекратился. К этому моменту уже работало зрение, не слишком утомляя мозги потоком информации. Был слух или нет – я не знал, ибо было тихо. Руки шевелились. Ноги – вроде как тоже. Но вот можно ли ими сделать что-то больше, чем пошевелить, – это только предстояло проверить. Голова чуть-чуть поворачивалась – приблизительно на треть возможного. Теперь надо попробовать голову приподнять и оглядеться.

Это с трудом, но удалось. Тело было как ватное, но все же подчинялось. Огляделся и не узнал, где я. Вроде как везде все те же рельсы и прочее путевое хозяйство. Поодаль все те же паровозы, уже много лет как замершие на станции. Вон видны складские строения. А вот наших БТР я не видел. Их что, взрывом разнесло на атомы? О, память заработала!

Это значит – где-то рядом со мной тонна тола бабахнула, а то и больше?! Судя по моему состоянию, пожалуй, что да. А что, может такой взрыв раскидать оба БТР по полю? Вроде как может. Насколько я помню разные рассказы времен военной кафедры, взрыв стопятидесятидвухмиллиметрового снаряда легкий танк или БТР может опрокинуть набок. А сколько в снаряде взрывчатки? Вроде как до восьми кило. Тогда получается: если восемь килограммов БТР опрокинут набок, то восемьсот вообще за горизонт закинут. Еще я вспомнил взрыв парохода «Монблан» – там судовое орудие забросило на несколько километров. Правда, рвануло на пароходе несколько ТЫСЯЧ тонн взрывчатки. А вот теперь попробую сесть. Со стоном, но сел. Болело что-то в спине, между лопатками. Ага, раз стону, значит, слышу!

Одежда покрыта какой-то коричневой пылью. Ну, понятно отчего. И во рту горьковатый привкус. Дырки в рукавах тоже есть. «Вальтер» в кобуре по-прежнему. А где револьвер в подмышечной кобуре? Ни его, ни кобуры. Жилет сильно пострадал, но магазины из него никуда не делись. Вот только «томпсона» нигде нет. Ну, хоть фляга уцелела.

В общем, я так развлекался, как описанный Леонидом Соболевым дракон из сказки, которого в дневном бою нашинковали, а он воскрес ночью и сейчас пытается разыскать недостающие детали в темноте. Когда читал этот рассказ «Пушка без мушки», я захотел найти книгу про этого дракона. Увы, не вышло. Не то во времена соболевского детства были другие книжки, не то он все сам выдумал про этого дракона. Еще раз оглядел местность, но как-то не узнавал. Не то там, где был во время взрыва, не то уже в другом месте. А если не там, как я сюда попал? Не ведаю, может, меня взрывом кидануло, как пушку «Монблана», не то я сам с отключенными мозгами гулял, пока не свалился. Это возможно. После припадков эпилепсии люди, бывает, идут куда-то, словно зомби. А на лице тоже этот вот горелый тротил. Отыскал платок и изгадил его, пытаясь стереть грязь с лица.

Ну теперь уже с протертым ликом. Правда, выгляжу я сейчас, наверное, жутко. Но глянуть некуда, зеркальца с собой нет. Ага, надо посмотреть, что с «вальтером»-то. А то придет какая-то тварь, а я тут сижу… Вроде целый. Магазин вынимается и вставляется, затвор не клинит, предохранитель двигается, указатель патрона тоже не сломался. Будем надеяться, что стрелять можно. Водичка есть, и пить хочется, вот и надо попить. А покушать – ну, есть немного в наспинном маленьком рюкзачке. Но пока рано. А вот теперь встану. И встал, хоть голова и закружилась. Преодолел головокружение и поглядел на мир с высоты своего роста. Зрелище печальное. Кругом какие-то обломки дерева. Кое-где лежат тротиловые шашки – некоторые в относительно целой оболочке, некоторые малость подкопченные. Увы, так бывает. Большие заряды могут взорваться не полностью. Даже если они в одной снарядной каморе. Чтобы такого не было, предпринимаются разные меры. Но мне грустить незачем: взорвались бы все шашки – я бы этой взрывной волны не выдержал. От неполного взрыва все никак не отойду, а что бы со мной еще могло случиться – про то даже думать не хочется.

Про Тьму и ее эффект даже не думается – и так себя чувствую отвратительно не поймешь отчего. От нее или от взрыва. Один свет в окошке – револьвер нашелся. Лежит в кобуре на земле, там, где моя спина была на ней. Лопнули ремешки, и оторвалась кобура. Нагнулся за ним – и голова закружилась так, что чуть не упал. Но не упал. А что с американским стволом после русского тротила? А вроде как ничего, кроме тротиловой пыли и нескольких царапин. Барабан откинулся, экстрактор работает. УСМ[8] тоже. А вот это хорошо, даже просто замечательно. Только замечательность портит то, что носить его теперь неудобно.

А вот егерское кепи мое улетело, и вокруг его не видно. Шагнул разок – шатает, но терпимо. Шагнул еще – не падаю. Ладно, я живой и почти что целый. Даже вооруженный. А куда мне теперь податься? Никого вокруг не вижу, а вечер близится, и тут вскоре могут начать гулять разные твари. Да, я один. И где все остальные? А кто его знает. Ну, наши-то от близкого взрыва все могли стать едиными с природой, превратившись в тонкий слой на всем окружающем. А адаптанты? Думаю, им тоже было несладко, кого контузило, кого просто ввергло в офонарение. Правда, я исхожу из человеческих реакций, а адаптантам, может, это только в радость. Вон научники говорили, что они холода не боятся, а летом их хоть в ледник сажай, чтобы от жары не помирали. Нет, надо идти поискать своих. Может, их реально и размазало по всему окружающему, но раз я жив и хожу, то и кто-то другой мог уцелеть, в чуть лучшем или чуть худшем состоянии.

А в какую сторону идти? Пойду вот туда, кажется мне, что вагоны были именно там. Пошел туда. Но я переоценил свои мозги после встряски тротилом. Иду, иду, обломки дерева, невзорвавшиеся шашки вижу (здесь в основном буровые шашки лежат, а там, где я очнулся, были двухсотки), а остатков вагонов не вижу. И разбитых БТР тоже. Или частей тел. Вот так я ходил, ходил и не узнавал места.

Наконец увидел вот это тупиковое устройство и подумал, что это то, возле которого я лежал. Доковылял до него – нет, не это. На нем никаких повреждений от близкого взрыва. А на третьем от него пути нет никаких остатков вагонов. И сам путь не поврежден. Заблудился.

А сколько я с того места видел справа паровозов, когда повернулся к лесу, из которого в нас стреляли? Уже не помню. То, что они были, помню, а сколько точно – уже нет. Пойду еще правее, поищу. И там ни убитых, ни раненых нет. Есть, правда, жутко изуродованный ППШ.

Узнать его можно только по кожуху ствола. Куда же меня занесло? Вроде как сейчас я дальше от того леса, чем тогда. Или нет? Может, я в контуженном виде все-таки куда-то пошел и теперь не пойму, где я? Хорошо, не туда, а куда именно нужно? И опять я пошел и никого не нашел. А не хожу ли я кругами? И не вернулся ли опять к этому тупиковому устройству, что видел недавно? Похоже на то.

А солнышко-то уже низко висит, скоро стемнеет, и будут тут ходить черные тени в темноте черного цвета. А куда же деваться? Пойду тогда во-он к тем строениям и постараюсь там пристроиться и пережить ночь. Не знаю, как с разумностью у тварей Тьмы, но если тут годами никто из людей не живет, то они должны знать, что в этих складах уже давно ничего вкусного нет. Или Тьма нас чует и посылает в ту сторону свои частицы?

Дескать, в том квадрате кто-то шарится, пойди и проверь. Заодно пообедаешь. Кстати, насчет пообедаешь – это почти точно. Трупы убитых порожденьями Тьмы, кроме разных механических повреждений, – без крови. Хотя твари Тьмы кровь не высасывают и даже с пола не лижут. Но как-то утилизируют. Как именно – наука не догадалась. Ладно, гляну еще вон туда и после того буду уже искать ночлег.

Все-таки я еще не отошел от тесного знакомства со взрывчаткой. Пешая прогулка меня настолько утомила, что до складов я еле дотащился. Было уже сумрачно, потому пришлось достать из кармана фонарик-жучок.

Из последних сил завернул в какой-то заулок, увидел ряд боксов вроде гаражных. На улице под брезентом стояла пара грузовиков, но я к ним присматриваться не стал. Завернул в третий от края бокс – пустой. На полу лежит кусок брезента – это совсем хорошо. Ну и всякая мелочь вроде гаек и болтов. Ага, еще в углу помятое ведро стоит. Гостиничный номер готов. А от телевизора я отказываюсь – и так запредельный сервис предоставляется, хочу поделиться его излишками с кем-то другим.

Закрыл распахнутую дверь, загнал железный засов в пазы. Вот теперь я в домике. Чтобы сорвать эту дверь и сломать засов – тварям Тьмы придется выложиться по полной. Крыша вроде тоже приличная, кирпичные стенки. Попробуем переночевать вблизи от Тьмы. Уж не знаю, помолодею ли я от этого. Мне бы только свалиться и полежать – голова совсем никуда не годится, в ней прямо Вишняковский рынок в КраснодЫре прописался, и все его посетители дружно что-то обсуждают. И руки-ноги как не свои.

Попробую отдохнуть. Брезент свернул в несколько слоев, расстелил. Вместо подушки будет своя рука. Была бы у меня кататоническая форма болезни – я бы вообще без нее обходился. Но чего нет, того нет. Впрочем, у меня же жилет имеется. Вот его сверну в трубку и подложу под голову. Достал из задней сумки жилета сухарей, пожевал их, запил водичкой. Оставшиеся запасы из сумки выложил чуть в сторону, чтобы ночью их головой не утюжить. Теперь можно и прилечь. Револьвер под «подушку», а пистолет в кобуре так и останется. Хотел подумать, что делать завтра, но не смог. Утро вечера мудренее.

И в вагоне этот принцип действует. Хватит вспоминать, пора уже спать укладываться. Сейчас пойду к проводникам за чаем, а потом можно будет и баиньки. Чай пошел, а вот еда не вызвала желания уменьшить ее запас. И ладно – не протухнет же до утра. Теперь отдам стакан обратно и полезу к себе наверх. Закрыл глаза и попытался заснуть. Но сна не было – шла вторая серия воспоминаний.

Сон был неглубоким, прерывистым. Просыпался я раза четыре. Дверей и стен никто не ломал, но это было единственным утешением. А во сне меня звала к себе Наташа. То живая и здоровая, то с разбитым пулей лицом. Я шел к ней, но воздух как бы сгущался передо мной, и продвинуться практически не получалось. Словно я в Новороссийске иду против норд-оста. Тогда тоже ощущаешь перед собой плотную стену воздуха. А она бледнела, таяла, звала – и исчезала, когда до нее оставалось буквально рукой подать.

А последний такой сон, наверное, четвертый по счету, закончился тем, что я бросился за исчезнувшей Наташей и провалился в какой-то колодец. И все падал и падал, не достигая дна.

Проснулся я после этого – всего колотит, сердце так и норовит из меня выпрыгнуть, холодного пота идет столько, что, пожалуй, ведро и не понадобится, а в глазах слезы. Давно я не плакал. Даже на могилах тетушки и Наташи. Может, я выздоравливаю совсем? Или это отравление недогоревшим тротилом? Нет, все же к ведру надо.

Может, вновь лягу спать, и теперь уже такого кошмара не будет? Улегся и попробовал заснуть. Сон пришел, но в нем опять был бездонный колодец, в который я все падаю и падаю. Вообще больно много снов на одну ночь, вроде как положено только три. Проснулся. В щели вокруг ворот пробивается свет. И это хорошо: днем уже меньше тварей бегает. Сейчас пожую немного и придумаю, что делать дальше. Я встал, потянулся и… мир вновь погас в моих глазах.

А затем сознание включилось. Так, на короткое время. Я иду через березняк. Ровным шагом, как будто вчера меня не била взрывная волна. Целеустремленно, ощущая, что я должен идти туда и обязан не задерживаться по дороге. И эта «обязан» не вызывает никакого отторжения в душе, ибо я тоже рвусь туда. Щелк – и сознание опять отключилось.

Да, мне уже через много лет нечасто хочется вспоминать об этом. Но раз уж вспомнил – надо пройти до конца. В куче медицинских и не очень книг сказано, что таящиеся в глубинах нашего сознания и подсознания образы, архетипы, воспоминания и все такое прочее должны быть осознаны и визуализированы. Иначе они превращаются в те самые комплексы, разрушающие нас. По крайней мере, я так понял постулаты об этом.

То есть если я испытываю патологическую страсть к алкоголю, то у меня есть два пути жизни с этим. Либо я пойду на поводу у своих страстей, либо раскопаю завалы хлама в закоулках своей души и найду, что все дело в чем-то хтонически зловещем, скрывающемся в этих закоулках. А что там скрывается: не то забытая психотравма, не то комплекс Электры, отчего-то поразивший существо мужского пола, – тут мнения расходятся. Но скрывается обязательно. Не может не скрываться. Впрочем, самое главное – копать, а там до чего-нибудь докопаешься. Вот последователи Рона Хаббарда так и описывают, как некий человек запомнил, будучи в утробе матери, диалог между ней и отцом на тему – делать аборт или нет, – причем слово в слово сохранил его в себе. Экие продвинутые бывают эмбрионы: у него на четвертой неделе только ганглии вместо мозга появились, а он этим ганглием целые тирады запоминает! Странно, что через восемь месяцев он стал настолько бестолковым, что не мог маме сказать, чего он хочет – есть или сменить мокрую пеленку. Но это еще не все. Можно пойти глубже и, применив технику регрессивного гипноза, обнаружить, что страдалец мучается от своих проблем не просто так, а из-за событий предшествующих жизней. Убили его тысячу лет назад в сражении на Нежатиной Ниве, так с тех пор он и мается и бухает по-черному именно оттого, что там убили, а не потому что десять лет работал в бригаде, которая каждый вечер напивалась, и он равнялся на лучших из них.

В общем, заплати людям хорошие деньги – и они столько наковыряют в твоих глубинах подсознания, что и сам не рад будешь, проведав, сколько факторов на тебя вредно влияло. Удивляет только то, что ты от этих ужасов не стал жутким маньяком-душителем, а сделался всего лишь пьяницей и домашним тираном.

Вот я вспомнил, что читал про разные психотерапевтические теории и посмеялся над ними. И тоже от чего-то избавился. А от чего? Если бы я знал! Может, от того, что мне в прошлой жизни изменяла жена, а в позапрошлой – мой череп замуровали в Башню Черепов сербского города Ниша, а я от всего этого страдал и получал двойки по сопромату?

«Темна вода во облацех», и еще более темны глубины нашей души. А теперь пойду-ка спать. Один сосед по купе спит уже, второй сосредоточенно проверяет, в какой бутылке еще не пусто, а где третий – я и не вижу. На полке вещи есть, значит, еще в поезде. Надеюсь на это. Вроде как в поезде нет абсолютно темных мест, за которыми скрывается тоннель в Углегорск.

Поездка в Питер стала прямо толчком для воспоминаний, словно сорвала печать, удерживающую их. Что-то за этим кроется. Не то новое приключение в этом духе, не то я должен освободиться от этих воспоминаний. А для чего мне от них освобождаться? К хорошему это или к плохому? Жил бы я в мире фэнтези, где гуляют эльфы и единороги, – заподозрил бы волю богов, которые готовят меня для некой миссии. Например, пойти утопить Кольцо Всевластия в вулкане. Это да.

У такого, как я, на это вполне хватит дурости. Вот голыми руками свернуть шею Темному Властелину – этого не смогу. Хотя некоторый опыт сворачивания голов имеется, и даже именно темному типу. Но вокруг не Средиземье, а другая страна. И магии нет. Так что остается мне размышлять, к чему бы все это, и так не понять, к чему именно. На сем пора прекратить размышления о непознанном и отправиться смотреть сны. Возможно, они будут ясны и понятны.

А если и нет – я ведь не Иосиф, чтобы искать тайный смысл во сне о коровах. Я лег на свою полку и забылся в скоро пришедшем сне. И сон вернул меня в темные владения.

Сознание то включалось, то выключалось. Можно ли без сознания куда-то идти? Да, можно. Тот самый лунатизм. Или, когда эпилептический припадок произойдет, человек может подняться и пойти, как автомат, не осознавая, куда движется. Вот может ли он убить кого-то в таком виде – не знаю. Я такого не видел, но вообще вроде бы может. Да и серьезно воевавшие говорили, что потом, уже после боя, не можешь вспомнить подробностей, что именно делал в бою. Они всплывают позже, или даже вообще не всплывают. Вот, скажем, рука и обшлаг гимнастерки в крови, а из кого она – мозг не воспроизводит. Со мной такого не было, но приднестровские мои приключения не показательны. Впрочем, не готов сказать, это отключается сознание в бою или просто выключается память.

Шаг, шаг, шаг, монотонное движение куда-то туда. Сознание мерцает, как свет в фонарике со сдыхающей батарейкой. Пока батарейка не сдыхает окончательно. «День, ночь, день, мы идем по Африке». Сапоги то стучат по укатанной грунтовке, то мягко наступают на траву. А вот сейчас участок песка… Какой-то внутренний компас ведет меня, а сознание только комментирует происходящее по типу: «Несет меня лиса за темные леса». О, давно не вспоминал про то, как играл в кукольном театре в школе. Правда, это не моя роль, но все равно спектакль-то нашего кружка… Что странно, иду, иду, а особенной усталости не чувствую, ни пить, ни есть не хочется, словно поставил себе задачею не отвлекаться ни на что и все идти и идти… Сворачиваю с малозаметной тропки, иду через поляну, вхожу в участок соснового леса. И так уверенно, словно двадцатый раз здесь бываю, оттого и четко знаю, что через десяток шагов будет пенек, а от него дорога моя свернет в овраг…

Сознанию надоело комментировать происходящее, к которому оно не имеет как бы никакого отношения, оттого оно опять и выключилось…

А дальше был калейдоскоп вспышек и выключений сознания. Или это было что-то другое, то есть сознание не выключалось, а с ним происходило что-то иное? Не знаю я. Просто иногда нам не хватает слов, чтоб описать то, что с нами происходит, что мы чувствуем. То же касается не только чувств, но и терминов. Вот в моем далеком детстве ветеран войны дядя Миша рассказывал за столом, как он однажды чуть не заснул на посту. Может, даже и реально заснул. Он был вымотан предшествующим маршем, было холодно, и веки его как бы сами собой смежились. Сколько длилось это состояние – он не знал, может, секунду, может, час. Не то сон, не то ступор. А потом он увидел свою мать. Мама его просила: «Мишенька, родной, проснись, а то погибнешь». Дядя Миша проснулся, и очень вовремя. Немцы атаковали деревню, где они остановились, без выстрела, рассчитывая на внезапность. Вот что это было? По всем канонам галлюцинация, ибо мама его жила за тысячи километров от Воронежской области, где это произошло зимой сорок третьего. Когда вернулся домой, он спросил мать, не помнит ли она чего-то подобного. Мама ответила, что ей не раз снились кошмары, что его убивают на войне. Она просыпалась и долго плакала. Но вот такого, что он заснул, а враги крадутся к нему, – она не припомнит. Но живыми он и его товарищи после этой галлюцинации остались. Но как-то не хочется пользоваться этим термином. А может, я ошибаюсь – ведь хоть мать и не могла оказаться той зимой под Воронежем, но немцы там реально были, и не проснулся – погиб бы однозначно. Вот так и ощущаешь несовершенство терминов, описывающих окружающий мир.

А потом я столкнулся буквально лоб в лоб с адаптантом. Оружия никто не успел схватить. И я оказался чуть быстрее, ударом корпуса отбросив его на ствол дерева. Адаптант ударился о ствол, осел на колени. А я проскочил за спину и захватил его шею локтевым сгибом левой руки и, схватив правой рукой за свою левую кисть, отогнул ему голову назад. Колено мое уперлось ему в спину, а я еще и навалился всем телом, отгибая голову к себе. Хруст – и враг обмяк. Конкретно обмяк, как желе. Я оттолкнул его от себя, сбрасывая захват. Обмякшее тело адаптанта мешком свалилось на землю. Я кинул взгляд вокруг – нет ли кого-то еще. Нету. Что только радует. А вот теперь гляну на него внимательнее. Вытащил «вальтер» и, наведя ствол на адаптанта, пнул его, переворачивая лицом вверх. А он еще живой! Только парализовало его так, что рукой-ногой двинуть не может! Черные глаза буквально впились в меня, словно пытаются проткнуть насквозь. Значит, я ему позвоночник сломал, в шейном отделе! Видал я такое, когда один наш студент прыгал в Дон в незнакомом месте и впилился головой в корягу. Пару месяцев лежал в травме парализованный, пока не умер от какой-то инфекции в почках. Но Юрку жалко было, и его девчонку тоже, которая с ним в отделении сидела дни и ночи, пока ему глаза не закрыла. А этого… совсем нет.

Одет он в немецкую камуфляжную куртку, а штаны и сапоги наши, армейские. На поясе немецкая кобура, в которой покоится парабеллум. Ну, мне он не нужен, а вот оба магазина пригодятся, ибо мой «вальтер» такие же патроны кушает. А в нагрудном кармане углегорское удостоверение личности, уже совсем затертое. Иван Александрович Хренников, Горсвет. Гм, так это он из города… Наверное, домародерился, слишком глубоко заехав во Тьму. Это же сколько он тут бродит во Тьме? Если бы знать… Но он не выглядит оголодавшим. Может, он не только черные глаза приобрел, но и влился в жизнь адаптантской деревни? Может, даже отец какого-то дитяти Тьмы, которое родилось на территории Тьмы же?

А это я сказал вслух, и адаптант Иван стал рожи корчить и усилил попытки проткнуть меня взглядом. А что мне с ним теперь делать – добить, что ли? Нет, на что мне это? Вот он лежит, хоть и жив, но почти мертв, и кровь его не пролилась. И на нее не наведется какая-то тварь Тьмы. А это весьма радует. Так что пусть Иван и дальше рожи строит.

Но все эти борения с адаптантом меня окончательно встряхнули, и пошла опять реакция на Тьму. Опять мандраж с колотуном и чувство страха. А ведь не было этого совсем.

Но куда меня так активно тащило? К Тьме? К Тьме! Где я сейчас – точно не скажу, но явно сколько-то прошел к Тьме. И она совсем близко – нижний край ее завесы совсем близко, еще не над головой, но уже недалеко. И что это со мной делается? Сознание отключается, но я не валяюсь, а иду к Тьме? Значит, она меня заманивает. И что она со мной сделает? А вот такого же, как этот, только с целым позвоночником. Так вроде и должно выйти, хотя не слышал я, чтобы кого-то так к Тьме тащило. Все говорили, что, наоборот, хотелось подальше от нее сбежать. А меня то на улицу с тварями тянет, то уже к самой Тьме. Надо уходить отсюда, туда, где не так подташнивает, не подгибаются колени и не выскакивает наружу сердце. Назад, на сто восемьдесят градусов. Пытаюсь повернуться, но прямо физически ощущаю, что не могу повернуться и идти. Ноги не слушаются команд, словно я тоже парализован. Мысль еще бегает, как мне захочется, а вот ноги – нет. А руки – как держали пистолет и трофейные магазины, так и продолжают.

Так я и стою некоторое время. Потом словно чья-то черная рука мягко, но властно опускается на мой мозг. Сознание как бы уходит уровнем ниже. Вот прямо как бывает, когда резко недоспишь: ты встал, идешь, но как бы и идешь и спишь одновременно. И все так же понимаешь, что идешь в туалет, но не видишь, как твоя физиономия неотвратимо направляется в дверной косяк…

А сейчас углубившееся на нижний уровень сознание потрясенно наблюдает, как я разворачиваюсь в сторону Тьмы и иду туда, как на ходу выщелкиваю патроны из трофейных магазинов и укладываю их в карман, как запускаю уже ненужные магазины в кусты. У алкоголиков бывают такие вот комментирующие галлюцинации – идет он по улице и слышит, как голос в голове или рядом говорит: «Он закрыл дверь подъезда. Он пошел дальше. Он ищет сигарету в пачке, но она уже давно пустая. Теперь идет к Таньке». Или что-то похожее. Иногда алкоголик начинает препираться с этим голосом: дескать, я не к Таньке иду, а просто погулять в ту сторону. А комментирующий голос отвечает, что однозначно к Таньке. А я так же потрясенно осознаю, что мною управляет кто-то или что-то, как алкоголик осознает, что кто-то или что-то внутри его головы рассказывает о нем. И этот кто-то – не он сам.

Ноги по чьей-то команде несут меня по тропинке и выводят на полянку. А там стоит запряженная в телегу лошадушка и мирно жует травку. Только лошадушка не привычная взгляду, а такая же, как и ее хозяин, – словно фотографический негатив. Сама черная (или нет, вороная), а глаза белесые, словно самогон в стакане. Ноги спутаны, потому она и не уходит. А на дне телеги, в сене, куча вещей. Немецкая винтовка Маузера, брезентовый плащ с капюшоном. Ага, что это под ним? Самодельный брезентовый же патронташ о шести кармашках. Торба с овсом, мешок. А что в мешке – какие-то тряпки, завернутый в тряпицу кусок сала, два вареных яйца, краюха хлеба, луковица. И бутылка, заткнутая кочерыжкой. Ей-ей, опять самогон. Но какой-то повтор случая происходит: адаптант, самогон, девятимиллиметровый пистолет. А была ли тогда лошадь с телегой? Не помню.

Только не было такого полуотключения сознания. Отрешенно наблюдаю, как сам же и распутываю ноги коня-негатива, забрасываю вожжи в телегу, накидываю на себя плащ и укрываю капюшоном голову. Затем проверяю, сколько патронов в патронташе. Двенадцать обойм. В патроннике винтовки – патрон. Рука уверенно перекидывает флажок предохранителя. А откуда я это знаю – ведь ни там, ни здесь я маузеров в руки не брал. Винтовку кладу рядом, сажусь на телегу, поудобнее расправляю вожжи и слегка хлопаю ими по горбу животины. Она медленно страгивает телегу со мной вперед.

Куда же меня занесет? И сколько я еще буду пленником в своем теле? И что ждет там, впереди? И как сказать себе самому, что незачем держать патронташ в телеге, а надо его надеть на себя?

Утро, шесть тридцать. Мы где-то стоим. Надолго ли застряли – не ведаю, но надо сползать с полки и идти в конец вагона. Надеюсь, это не какой-нибудь Орел и стоянка в полчаса мне не грозит. Впрочем, в бутылке пепси уже осталось грамм сто содержимого, так что ее возьму с собой. Либо просто выкину в мусорник, либо выкину, предварительно наполнив.

Пока я сползал, поезд тронулся. Ура! Завершив утренние дела, я вернулся обратно. Спать по-прежнему хотелось, и я полез наверх. Дотянулся до непочатой бутылки, восполнил потерю жидкости и вновь отвернулся к стенке. Внизу кто-то похрапывает, но это совсем ничего. Сейчас меня укачает поездная болтанка, и я опять засну. Надеюсь, что сон будет не про уже виденное в других мирах… Или даже вообще без видений…

Я спал, просыпался, вновь засыпал. Попутчики уже встали, иногда при просыпании я слышал их разговоры. А меня заново смаривало. Сновидений сначала не было, потом увиделось что-то про животных, а еще позже разум вернулся в страну Тьмы…

Я ехал на подводе, явно зная куда, ибо без всякого участия своего офигевшего и загнанного в уголок сознания поворачивал скотину в нужную сторону. А инфернальная тварь мирно тащила повозку со мной в нужную сторону, периодически роняя «яблоки» на дорогу. Никого другого на дороге не было.

Мы все так же ехали на север, не спеша, но без остановок. Где-то в середине дня, когда мы проезжали небольшую заброшенную деревеньку, я остановил телегу у колодца и набрал воды в ведро. Но отчего-то не сразу дал скотине воды, а подождал, потом взял пучок сена и бросил его в воду. Лошадушка все выпила. А вот для чего я это делал – ума не приложу. Словно действительно живут во мне два человека – один из них, кто знает, как с лошадьми обращаться (скрытый я), и второй, который в этом ни бельмеса (явный я). Итак, расщепление уже есть, что еще осталось? Дереализация, деперсонализация, ментизм, кататония? Что там еще может произойти с загнанной в угол моей личностью? И кто родится в итоге от соединения остатков меня и Тьмы?

Только и остается смотреть со стороны на это и ждать. А вот дождусь ли я чего-то хорошего? Не знаю, но надеюсь. А пока гляжу, как скрытый я пожевал оставшиеся сухари, явно не наелся, потом полез в котомку адаптанта, покрутил в руках трофеи, но не решился их есть, а спрятал обратно. Я его понимаю. Кто знает, что будет оттого, что поешь сала, нарощенного у свиньи, предавшейся Тьме, и что впитается из земли в хлеб под ее сенью? А самогона я и так не хочу – ни дистиллированного во Тьме, ни вне ее. Хоть одна у нас со вторым точка соприкосновения образовалась.

«Несет меня лиса за темные леса…»

Я проснулся около полудня, поздоровался с народом и пошел умываться. Вот это я хорошо поспал, и даже воспоминания о мире Тьмы особо не портили настроение. Я уже начал понимать, что обречен на то, чтобы вспомнить все, что там было и что не изгладилось. Чем это кончится – нервным срывом или нет, – пока не ведаю. Могу только понадеяться, что не улицей Красной, а возвращением в Крымск, к своему огороду и домику. Да, поехал я искать следы прошлого другого человека, а приехал в свое прошлое. И это еще не конец этой истории, хотя и близко к нему. А было еще много чего после визита к Тьме…

Ладно, пока займусь текущими делами. Пообедав, я залег на полку и сменил сон на чтение. Еду я уже скоро сутки, и ехать до завтрашнего утра. Вообще билет у меня до Новороссийска, который будет завтра утром. Я мог бы выйти и чуть раньше, в Крымске, но… это не я, а Кузнецовы. Впрочем, если я смогу проснуться часа в четыре утра, выйду в Крымске, а если нет – тогда проводница меня растолкает за Тоннельной, чтобы сдал белье. И я вернусь в Крымск автобусом.

Как выяснилось, сей уцененный детектив я когда-то читал. Горестно вздохнул и продолжил чтение. Вагон качало, я все пытался сосредоточиться на извивах сюжета. Получалось средне, но что поделаешь – чем еще заняться в вагоне? Говорить с людьми мне совершенно не хотелось, телевизора в вагонах не бывает, а спать – я сегодня столько продрых, что не уверен, засну ли вообще. Вот и придется читать, хоть и помню все наперед. А все зловредные издатели, поменявшие название, из-за чего я и не понял, что передо мной уже знакомая книга.

Так я и читал, сколько мог, пока меня не выручил вагон. Тряска укачала, спать захотелось вновь, и я засунул книжку под подушку. Дрыхнуть – так дрыхнуть. Пассажир спит, а поезд идет.