Самая таинственная тайна и другие сюжеты Акунин Борис
Официальный заработок Первого Лица, как бы оно ни именовалось (предсовнаркома, генсек или президент), является своего рода термометром, по которому можно определить градус меркантильности той или иной эпохи.
Начиналось всё очень по-спартански. После революции Ленин как глава правительства получал оклад в 500 рублей — не выше, чем квалифицированный рабочий. (Иное дело, что во времена военного коммунизма благополучие определялось не зарплатой, а пайком и разными привилегиями.) Помню еще со школы пример личной скромности Ильича: когда в 1918 году в связи с инфляцией ему увеличили оклад до 800 рублей, чиновник-самоуправец получил за это строгий выговор.
Ученик и продолжатель дела Ленина генсек Сталин поначалу довольствовался 225 рублями. После бесшумного упразднения партмаксимума стал получать 1 200, а с 1947 года, после денежной реформы, десять тысяч (это примерно в двадцать раз выше среднего показателя по СССР).
Иосиф Виссарионович жил в мире, в котором деньги не существовали. Он сам не получал авторских отчислений за издание своих сочинений (а это сотни миллионов экземпляров на всех языках мира) и не разрешал членам ЦК и народным комиссарам класть себе в карман гонорары за «партийные» публикации. С 1939 года из отчужденного гонорарного фонда высшей номенклатуры стали выплачивать Сталинскую премию (всего ее получили около пяти тысяч лауреатов).
Скромность — украшение Вождя
Хрущев положил себе оклад в 8 000 (после реформы шестьдесят первого года они превратились в 800) рублей. Это было примерно в десять раз выше средней зарплаты. Отказывался ли Никита Сергеевич от гонораров за свои сочинения, мне выяснить не удалось.
Товарищ Брежнев — тот точно не отказывался. Отчисления шли и за «Малую землю», и за прочие сочинения, глубоко мне ненавистные. (Вас бы заставляли в институте эту нудятину чуть не наизусть зубрить — вы бы их тоже возненавидели.)
Зарплата генсека возросла до 1 200 рублей, но авторские, конечно, были во много раз выше. Ведь каждая из частей великой трилогии была издана тиражом по 15 миллионов экземпляров.
Суровый Андропов, который намеревался приструнить зажиревшую номенклатуру, начал с себя: вернул свою зарплату к дохрущевскому уровню в 800 рублей. Ход был сугубо пропагандистский, поскольку гонорары Юрий Владимирович, как и Леонид Ильич, исправно получал. В последний месяц его короткого правления ему начислили ройялтиз в размере 8 800 рублей — большие деньги для 1984 года.
Зарплата в 800 рублей, все стремительней и стремительней обесценивавшихся, продержалась все «тощие» годы, когда цены на нефть падали, а социальное напряжение росло. Столько получали и Черненко, и Горбачев. Только став президентом СССР, Михаил Сергеевич увеличил свое денежное содержание до трех тысяч, но в 1990 году это были уже не бог весть какие деньги (я в редакции «Иностранной литературы» получал пятьсот). А настоящая инфляция еще только начиналась.
Борис Ельцин, обожавший популистские жесты, сохранял себе ту же зарплату, превратившуюся в копейки, вплоть до реформы 1997 года. Лишь тогда он поднял президентское жалованье до десяти тысяч, а после дефолта до пятнадцати. По курсу 1999 года это было шестьсот, что ли, долларов. Слезы, да и только.
Столько же — вы не поверите — до 2002 года получал и президент Путин. За минувшие десять лет зарплата высшего должностного лица РФ несколько раз повышалась и сейчас составляет примерно пятьдесят тысяч долларов в год, а со всякими надбавками — около ста десяти тысяч.
Это раз в десять выше среднероссийской. То есть, хрущевская идеологическая формула 10:1, выведенная еще полвека назад, сохраняется.
Для сравнения:
Зарплата президента США выше среднеамериканской в девять раз. Зарплата премьер-министра Великобритании выше среднебританской в семь раз. (Зарплата президента Франции выше среднефранцузской всего в четыре раза, но Олланда давайте брать не будем — он демонстративно снизил себе оклад и очень этим горд.)
В общем и целом пропорции у нас и у них сходные. С той только разницей, что глава демократического государства действительно живет на зарплату и попробовал бы только позволить себе личные траты, выходящие за рамки официального дохода. Ух, что началось бы.
А теперь — тост. Вы уже догадались, какой.
Чокнемся (во сне, конечно) с нацлидером и скажем ему:
ЧТОБ ТЫ ЖИЛ НА ОДНУ ЗАРПЛАТУ!
Как я обиделся
01.03.2013
Некоторое время назад прочитал в блоге у Иры Ясиной нечто, неприятно меня поразившее. «Социолог Борис Дубин вчера на годовщине журнала «Отечественные записки» сказал: «России надо начинать привыкать к тому, что она — страна периферии. Мы ничего такого, что влияет глобально на мировые рынки технологий, а также на науку, искусство, медицину, не производим»».
Ужасно я по этому поводу расстроился. Бориса Дубина я давно знаю. Он зря говорить не будет.
Россия — периферия? Захотелось немедленно опровергнуть это утверждение. Потом я спросил себя, а почему, собственно, я так вскинулся? На свете полно стран, не страдающих от своей периферийности — и ничего, как-то живут.
Хотя в общем понятно, из-за чего я разобиделся. Меня с детства приучили считать, что наша страна — светоч науки и прогресса, а также храм всевозможных искусств. Оказывается, даже в нынешнем немолодом возрасте мне жалко расставаться с этой иллюзией.
Есть у меня в этой связи одно довольно конфузное воспоминание.
Когда я лет этак тридцать пять назад учился в японском университете, захаживал к нам в студенческое общежитие один русский японец из репатриантов. Вырос он на Сахалине, поучился в советской школе, а потом семья вернулась на историческую родину.
Однажды этот парень привел с собой своих приятелей и завел разговор, который с каждой минутой становился всё более странным.
Он задавал вопросы, я отвечал — и не мог понять, почему мои ответы вызывают такую реакцию.
— Кто изобрел радио? — спросил бывший сахалинец.
Говорю:
— Александр Попов.
Да, в 1897 году. Меня так в школе учили
Изумление на лицах японцев.
— А паровоз?
— Иван Ползунов.
Неуверенное хихиканье — как будто люди оценили шутку.
Какие-то там царские бюрократы Ползунову мешали, помню
— А пароход?
— Иван Кулибин.
Откровенный смех.
Кулибин: гений-самоучка, а как же
Я подумал, гости веселятся из-за имен, странных для японского уха. Это нормально. Нам некоторые японские имена тоже казались комичными. Например, профессор Кусака. Или, извините, Сука-сан.
— А самолет? — спрашивает меня репатриант, подмигнув своим.
— Александр Можайский.
Хохот.
Можайский: моряк, влюбленный в небо, — красиво
Только тут я догадался, что стал объектом какого-то непонятного издевательства (слова «троллинг» тогда еще не существовало), надулся и отвечать на вопросы перестал.
В тот же день отправился в библиотеку, стал листать «Британнику» и выяснил, что радио изобрел Маркони, паровоз — Стефенсон, пароход — Фултон, а самолет — братья Райт. Имен русских первооткрывателей в почтенной энциклопедии я вообще не обнаружил, за исключением, кажется, маленькой статьи про Попова.
Прошло еще сколько-то лет, прежде чем я прочитал, что концепция тотального российского научно-технического приоритета была высочайше утверждена товарищем Сталиным в эпоху борьбы с низкопоклонством перед Западом — тогда же, когда появился мем «Россия — родина слонов».
Да, Попов изобрел радиопередатчик, но чуть позже, чем итальянский маркиз.
Да, Ползунов разработал модель паровой машины, но до паровоза было еще далеко.
Да, Кулибин провел испытания «водохода», способного ходить против течения, но это был не пароход.
Да, летательный аппарат Можайского мог разбегаться и даже ненадолго отрываться от земли — но так и не полетел.
Меня в моей школе, увы, обманывали.
В детстве я твердо знал, что живу в самой великой стране на свете — самой передовой, самой благополучной, осчастливившей человечество чуть ли не всеми главными открытиями. По мере взросления лучезарный образ родины постепенно съёживался, и теперь я уже не знаю, великая у нас страна или не особенно.
Читатели с широким кругозором, просветите, пожалуйста, а какие изобретения/открытия первой величины действительно наши, российские?
Мне на ум приходят только таблица Менделеева, телевизор и вертолет (хотя Зворыкин и Сикорский завершили свои изыскания уже в эмиграции). Да, и первый полет в космос. Это всё или было еще что-то?
А кстати, как учат детей в российской школе сейчас? Кто у нас нынче числится изобретателями радио, парохода, паровоза и самолета?
И правильно ли я понимаю, что постсоветская наука ничем выдающимся мир не обогатила?
Да что я на ученых бочку качу. А моя собственная сфера, литература?
Ох…
Сто лет назад весь мир читал Толстого, Достоевского, Чехова. Попробуйте-ка спросить сегодня кого-нибудь из иностранных жителей (за вычетом славистов), знают ли они современных русских писателей. Ни одного не назовут.
Мы, русские писатели, давно уже переместились на периферию. И это меня печалит горздо больше научного отставания.
Правда, вот Владимира Сорокина включили в шорт-лист Международного Букера. Вдруг получит? Давайте за него болеть.
А еще хорошо бы Людмиле Улицкой присудили Нобелевскую премию. Она заслуживает, ей-богу.
Хотя что премии. Вес автора в современном мире определяется в первую очередь не наградами, а продажами. С этим у российской литературы совсем беда. В списки бестселлеров никто из наших не попадал, кажется, со времен «Детей Арбата», да и тогда выручила краткосрочная мода на советское: Gorby, Perestroika, Glasnost.
Самое грустное, что винить кроме самих себя некого. Ученые — те могут ссылаться на недофинансирование, а у литераторов отмазки нет. Видно, плоховато пишем.
Всё. Торжественно обещаю прямо начиная с завтрашнего дня (сегодня уже не успею) писать книжки лучше. Не хочу быть периферией.
Про любовь, которая зла
08.03.2013
Должен признаться в одной дурацкой особенности.
Я, бывает, злюсь на историю.
Меня бесит, когда она обходится каким-нибудь невыносимо пошлым образом с яркими и красивыми людьми — так сказать, затаптывает жемчуг в грязь.
Примером такого свинства мне всегда казалась судьба вот этой прекрасной женщины:
Это Елизавета Кушелева-Томановская-Дмитриева-Давыдовская (почему целых четыре фамилии, сейчас объясню).
Родилась она в 1851 году. С детства была очень хороша собой и вообще, как тогда говорили, «подавала надежды». Сам Мусоргский давал ей уроки музыки. Алексей Куропаткин, будущий соратник Скобелева и военный министр, вспоминает: «Лиза была выдающейся красоты девушка, с благородным образом мыслей и способностью говорить образно и пылко… Проникнутая идеями службы в пользу народа, она непрерывно доказывала мне необходимость оставить военную службу и идти в народ…»
Как многие русские барышни той поры, Лиза мечтала учиться чему-нибудь настоящему, «неженскому». Тогда это было возможно только за границей. Чтобы добиться своего, Кушелева семнадцатилетней вступила в фиктивный брак с неким Михаилом Томановским — благодаря Чернышевскому такие союзы тогда были в моде.
Но оказавшись в Европе, девушка увлеклась не учением, а социалистической идеей. Вступила в русскую секцию Интернационала, пожертвовала на дело светлого будущего свое немаленькое наследство — шестьдесят тысяч рублей. Потом отправилась в Лондон к Карлу Марксу и вошла в ближний круг главного гуру социалистов.
Когда в Париже произошла первая в истории коммунистическая революция, Маркс отправил наблюдать за историческими событиями двух эмиссаров, одним из которых была Елизавета Томановская. В Париже, чтобы не компрометировать законного супруга, она взяла псевдоним «Дмитриева». Но одним наблюдением не ограничилась.
Еадр из фильма «Зори Парижа»
Имя Елизаветы Дмитриевой упоминается во всех книгах, посвященных Парижской Коммуне. Вместе с легендарной Луизой Мишель юная русская барышня (ей было всего 20 лет) создала и возглавила революционную организацию женщин. Пять тысяч коммунарок сражались на баррикадах вместе с мужчинами. Во время одного из последних, самых кровавых боев Дмитриева была тяжело ранена. Ее унесли с баррикады, спрятали от версальцев и позднее переправили за границу.
На этом иностранные авторы обычно заканчивают рассказ о героической «княгине Элизабет» (раз богатая русская — то, разумеется, princess, как же иначе?). Ее дальнейшая судьба им неизвестна.
И очень хорошо, что неизвестна.
На имя Елизаветы Томановской я впервые наткнулся, когда готовился писать повесть «Пиковый валет» и изучал судебное дело «червонных валетов» — шайки ловких аферистов, которые в семидесятые годы весело и изобретательно потрошили московских богатеев. Один из главарей шайки, сын тайного советника Иван Давыдовский, называет эту женщину своей гражданской женой и ходатайствует, чтобы ей разрешили отправиться за ним в Сибирь.
Тогда-то и выяснилось, что парижская революционерка Дмитриева, про которую я слышал еще в школе (тогда как раз пышно отмечалось 100-летие Коммуны), и сожительница осужденного мошенника — один и тот же человек.
Не знаю, как произошла эта метаморфоза. Участница Интернационала, подруга Маркса, одна из заметнейших фигур Парижской Коммуны забыла про освобождение пролетариата, про мировую революцию и связала свою жизнь с жалким проходимцем.
«Жалким» — потому что Давыдовский был субъектом преотвратительным. Он обошелся со своей самоотверженной возлюбленной гадко. Пока был на свободе и при деньгах, держал на положении любовницы, хоть она и родила ему двух дочерей. Зато когда оказался за решеткой, сразу предложил руку и сердце. Четверть века Елизавета прожила с ним в сибирской глуши. «Политические» не желали иметь с ней дела, поскольку она была женой презренного уголовника. Бывшая «княгиня Элизабет» пыталась заниматься мелочной торговлей, изготавливала какие-то кондитерские изделия, завела корову. Ради того чтоб не оставлять мужа, пожертвовала образованием дочерей. Давыдовский всё это принимал как должное. Но, отбыв срок ссылки, немедленно бросил семью и вернулся в европейскую Россию один.
Конец жизни Елизаветы Давыдовской теряется в сумерках. Судя по адресной книге, накануне революции она жила в Москве с дочерьми, которые, очевидно, досидели в Сибири до стародевичества. Год смерти Дмитриевой-Давыдовской неизвестен.
Краткое резюме этой непоследовательной жизни выглядит так: жила-была прекрасная и прекраснодушная девушка незаурядной смелости и силы, мечтала построить царство справедливости и даже приступила к осуществлению этого грандиозного прожекта, но — любовь зла — полюбила рогатого козла и потратила свою драгоценную жизнь на служение этому несимпатичному животному.
Какая горькая потеря. Какая безрассудная растрата.
И дело, конечно, не в коммунистической идее (пропади она пропадом), а в том, что большой человек разменялся на мелочи. Променял Большой Мир на малый, да и тот оказался пшиком.
В общем, как-то так относился я к этой грустной и даже оскорбительной истории.
А сейчас вдруг подумалось: что если Елизавета была вопреки всему счастлива со своим моральным уродом? И четвертьвековые тяготы были ей в радость?
Масштабный человек остается масштабным, даже если сворачивает с широкого тракта на глухую тропинку. Если сражается за справедливость — так до тех пор, пока не унесут с баррикады без сознания. А если полюбит — то пожертвует ради любимого всем, не считая это жертвой, и никогда ни о чем не пожалеет.
Одно дело — ехать в Сибирь женой декабриста или народовольца. А женой «червонного валета»? Пожалуй, здесь потребовалось еще большее величие души.
Не буду больше обижаться за Елизавету Дмитриеву. Она всё равно прекрасная.
Считайте этот текст поздравлением с праздником.
Не люблю Бонапарта
16.03.2013
Окончательно это понял, прочтя книгу Льюиса Коэна «Анекдоты о Наполеоне».
В юности, помню, меня возмущала гадливость, с которой Толстой описывает Бонапарта в «Войне и мире» («Дрожание моей левой икры есть великий признак» и т. п.). Я считал, что Лев Николаевич к великому человеку несправедлив.
А теперь думаю, что очень даже справедлив. Толстой безошибочно определил несущую конструкцию, на которой крепилась эта личность: патологический эгоцентризм и абсолютное презрение к людям. «Для человека моего склада миллион жизней — сущая чепуха», — признался Наполеон однажды Меттерниху.
Слово «анекдоты» в названии книги употреблено, разумеется, в своем изначальном смысле — короткие примечательные истории. Составитель не стремится изобразить фигуранта в положительном или отрицательном свете, а просто излагает в хронологическом порядке взятые из разных мемуаров и документов факты, не отделяя значительное от мелкого. В те времена (книга впервые издана в 1925 году) этот жанр был в моде. Нам он лучше всего известен по замечательным коллажам В. Вересаева («Пушкин в жизни», «Гоголь в жизни»).
Неструктурированность отбора, отсутствие каких-либо фильтров придают портрету жизнеподобие и красочность. Человек раскрывается гораздо ярче, чем в самой добросовестной биографии, где неминуемо сказывается позиция автора текста.
Каким же выглядит Наполеон в жизни?
На мой вкус — омерзительным.
Безапелляционность его суждений-вердиктов обо всем на свете свидетельствует не только о фантастически раздутом самомнении, но и о поразительной ограниченности.
О Шекспире сей знаток изящной словесности заявил: «Его пьесы не заслуживают прочтения, они презренны и даже хуже того».
Галантным он был только на картинках
Об Иисусе изрек: «Конечно, никакого евангельского Христа не существовало. Был какой-то еврейский фанатик, вообразивший себя Мессией. Таких приканчивают повсеместно, во все времена. Мне и самому доводилось их расстреливать».
Вот мнение Корсиканца о женском поле: «К женщинам не следует относиться как к равным, ибо это лишь машины для производства потомства. Лучшая из женщин — та, у которой больше всего детей».
О взаимоотношениях Наполеона с прекрасной половиной человечества сохранилось множество рассказов, в том числе весьма сочных. Достигнув верховной власти, Бонапарт часто обходился с дамами невероятно оскорбительным образом.
Если Наполеону казалась привлекательной какая-нибудь женщина, он посылал сказать, чтобы та явилась к нему в покои к такому-то часу, разделась и терпеливо ждала. Почти не отрываясь от чтения документов, удовлетворял августейшее сладострастие, после чего осчастливленную избранницу немедленно выпроваживали. Это бы, в конце концов, черт с ним — вольно ж было придворным дамам соглашаться. Гораздо сильнее меня возмутил анекдот из тех времен, когда Бонапарту еще приходилось ухаживать и добиваться благосклонности.
Во времена Итальянского похода генерал Буонапарте приударял за некоей мадам Тюрро и, желая ее развлечь, устроил экскурсию — продемонстрировал «настоящую войну»: велел войскам атаковать неприятельские позиции. Потом со смехом рассказывал, что никакой пользы от этой атаки, конечно, не было «и некоторому количеству солдат пришлось погибнуть, но зато дама была в восторге».
В ту пору он еще не растолстел
С Эросом и Танатосом у императора вообще всё было непросто. Известно, что после каждой битвы он непременно объезжал поле брани, разглядывая убитых. Считается, что таким образом полководец проверял эффективность действия артиллерии, своего любимого рода войск. Но, кажется, имелась и другая причина, вполне отвратительная.
Барон Ларрей, лейб-хирург Бонапарта, был свидетелем того, как после такого зловещего осмотра император вернулся в лагерь с горящими глазами и потребовал немедленно доставить к нему женщину (этого обслуживающего персонала во французской армии всегда хватало).
Не менее противна и знаменитая наполеоновская грубость. Ему нравилось публично унижать людей. Император обожал говорить подданным гадости, не давая пощады и женщинам. В книге множество описаний того, как его величество кого-то зло высмеял, как влепил сановнику оплеуху, как ударил вельможу хлыстом и так далее. Приведено всего два случая, когда высочайший хам получил отпор. Пересказываю оба с большим удовольствием.
«Говорят, вы очень любите мужчин, сударыня?» — громогласно обратился на балу император к одной даме, про которую ему сообщили, что она завела любовника. «Только вежливых, сир», — почтительнейше ответствовала та. Не найдясь, что на это сказать, Наполеон надулся и молча прошествовал дальше.
Менее ловким, чем привычная к словесной эквилибристике аристократка, оказался доблестный адмирал Брюи, командующий эскадрой, на которой французы собирались переправить десант в Англию.
Этьен Брюи, человек чести (1759–1805)
Император прибыл в Булонь и потребовал, чтобы флот немедленно произвел маневры. Командующий ответил, что приближается буря и выходить в море нельзя. «Приказываю здесь я. Исполняйте!» — рявкнул великий человек. «Простите, сир, не могу — погибнут корабли и люди», — твердо сказал адмирал. Не привыкший к возражениям Наполеон впал в ярость и замахнулся хлыстом. «Осторожней, сир», — сказал Брюи, положив руку на эфес. Бонапарт замер. Отшвырнул хлыст.
Маневры все равно состоялись, во время шторма несколько сотен моряков утонули. Негибкий адмирал был немедленно изгнан со службы и получил приказ покинуть пределы Франции. Но уехать не успел — скончался. По официальной версии, от приступа чахотки.
Убийца миллионов умер
Не без удовольствия приведу и один из финальных анекдотов книги.
Когда Бонапарт умер, врач, делавший вскрытие, с благоговением извлек из грудной клетки сердце покойника (аномально маленькое). Поместил в банку со спиртом, дабы сохранить эту священную реликвию для потомков.
Не смея расстаться со столь великой драгоценностью, врач унес склянку к себе в комнату. Ночью он проснулся от звона. Увидел, что банка разбита, спирт пролился, и огромная рыжая крыса, чавкая, волочит сердце великого завоевателя в угол. Доктор еле успел отобрать, что осталось.
Цыпленок и паровоз (про Шварца)
25.03.2013
Евгений Шварц во всех своих измерениях знаком мне с самых ранних лет, и я знаю его так, как можно знать себя самого. Со своей уверенной и вместе с тем слишком внимательной к собеседнику повадкой, пристально взглядывая на него после каждого слова, он сразу выдает внимательному наблюдателю главное свое свойство — слабость.
Это я без кавычек привел цитату. Так, в третьем лице, пишет о себе сам Шварц.
Я только что прочитал две книжки — воспоминания и дневники Шварца — и понял, что люблю его еще больше, чем думал.
Записки у него поразительно интересные, притом что Шварц писал для себя и не пытался быть занимательным. Наоборот: очень старался не быть занимательным. Думаю, если бы я прочитал всё это в молодом возрасте, мне было бы скучно. А сейчас — то, что доктор прописал.
«Чтобы совсем избавиться от попыток даже литературной отделки, я стал позволять себе всё: общие места, безвкусицу. Боязнь общих мест и безвкусицы приводят к такой серости, что читать страшно», — пишет Евгений Львович.
Всегда чувствуется, когда текст написан без оглядки на публику, без желания понравиться.
Самое лучшее, что оставил после себя плодовитый Юрий Нагибин, — финальная, для самого себя написанная книга «Тьма в конце туннеля». В ней недобрый и в общем малоприятный, но отлично владеющий словом человек на пределе откровенности вспоминает свою внешне благополучную, но нескладную, несчастливую, изъеденную постыдными страхами, сильно грешную жизнь. Только прочитав эту книгу, я понял, что Нагибин — настоящий писатель. Заодно вспомнилось, каким он был в последние дни. Должен был написать для нашего журнала какое-то предисловие, тянул, говорил, что у него болеет собака и что он очень за нее волнуется. Потом собака умерла, и сразу вслед за ней умер сам Нагибин.
Но я собирался написать не про Нагибина, отвлекся.
В какой-то момент Шварц понял, что вспомнить и осмыслить свою жизнь он сможет, только если изложит весь ее ход на бумаге. «Начав писать всё, что помню о себе, я, к своему удивлению, вспомнил много-много больше, чем предполагал. И назвал такие вещи, о которых и думать не смел».
Он заставлял себя писать о том, о чем писать не умел, не хотел, боялся. Никаких волшебников, смешных королей, трогательных принцесс и благородных ланцелотов. Дневники написаны не сказочником, а масштабным и мужественным человеком, который думает, что он мелок и труслив. Как же часто в жизни бывает наоборот!
Милое фото: добрый сказочник и малютки
Как-то на железнодорожной станции Шварц завороженно наблюдал, как около вагонов копошатся цыплята. Один, беззаботный и любопытный, но при этом хорошо знающий правила мира, в котором живет, гулял по рельсам — и проворно отбегал, когда приближался огромный, черный паровоз. Паровоз проедет — цыпленок как ни в чем не бывало возвращается. Попил из лужи — закашлялся, потому что там не вода, а какая-то нефтяная гадость. Писатель долго не мог понять, чем так заинтриговал его этот цыпленок. А потом вдруг сообразил, что это он самый и есть, Шварц Евгений Львович. Так всю свою жизнь и прожил, с интересом гуляя вдоль железных рельсов, улепетывая от всяких ужасов и утоляя жажду разной пакостью.
Нет, давайте я лучше не пересказом, а прямыми цитатами из Шварца.
В тридцать седьмом году он пишет про «чувство чумы, гибели, ядовитости самого воздуха, окружающего нас». «Мы в Разливе ложились спать умышленно поздно. Почему-то казалось особенно позорным стоять перед посланцами судьбы в одном белье и натягивать штаны у них на глазах. Перед тем, как лечь, я выхожу на улицу. Ночи еще светлые. По главной улице, буксуя и гудя, ползут чумные колесницы. Вот одна замирает на перекрестке, будто почуяв добычу, размышляет — не свернуть ли? И я, не знающий за собой никакой вины, стою и жду, как на бойне, именно в силу невинности своей».
Это написано в самую страшную пору террора. В писательском кооперативе, где домработницы суют нос в рукописи, потому что шпионят за жильцами, — за разоблаченного «врага народа» полагалась комната в освободившейся квартире.
Про очарованность талантом и разочарование при личном знакомстве:
«Скаковая лошадь прекрасна, когда бежит, — ну и смотри на нее с трибун. А если ты позовешь ее обедать, то несомненно разочаруешься».
Про отношение к жизни:
«Смотри, даже когда хочется щуриться. Смотри, даже когда обидно. Смотри, даже когда непохоже. Помни — мир не бывает неправ. То, что есть, то есть. Даже если ты ненавидишь нечто в мире и хочешь это уничтожить — смотри. Иначе ты не то уничтожишь. Вот. Понятно?»
Подросток былых времен
Особенно тяжело ему, человеку пуританской эпохи, даются воспоминания о поре полового созревания. Эти признания трогательны и, пожалуй, забавны, хотя для автора чрезвычайно мучительны. Не позволяет воспитание, и слов таких нет, а их необходимо найти, потому что стыдное засело в памяти и отдавалось эхом всю последующую жизнь.
«Вот и это удалось рассказать мне. Ничего не пропустив, кроме самых невозможных подробностей», — завершает он свой, по нынешним временам, абсолютно целомудренный рассказ о первой женщине. «Она полулегла на диван и, глядя на меня строго, стала расспрашивать, кто я, как меня зовут, в каком я классе… Потом сказала, что от меня пахнет кисленьким, как от маленького, и вдруг стала целовать меня. Сначала я испугался. А потом всё понял. А когда всё было закончено, заплакал». Вот и весь, как теперь говорят, интим.
Господи, как мы все изменились.
Поразительная безжалостность к себе:
«Я многое понял, но ничему не научился. Я ни разу не делал выводов из того, что понимал, а жил, как придется».
Хуже, чем безжалостность, — несправедливость. Одна из последних записей в дневнике словно подводит итог жизни:
«Я мало требовал от людей, но, как все подобные люди, мало и я давал. Я никого не предал, не клеветал, даже в самые трудные годы выгораживал, как мог, попавших в беду. Но это значок второй степени, и только. Это не подвиг. И, перебирая свою жизнь, ни на чем не мог я успокоиться и порадоваться».
Прочитав это, я рассердился на Шварца. Это ведь у него не рисовка и не кокетство. Он действительно так думал! Тот, кто принес радость такому огромному количеству людей. Тот, кто так много значил и значит для нас всех.
Ей-богу, заниженная самооценка еще хуже, чем завышенная.
Грех вам, Евгений Львович.
Портреты на память (из файла «Привычки милой старины»)
01.04.2013
Предупреждение: впечатлительным не смотреть!
Фотография как фотография, правда? Сидит молодой мужчина в несколько расслабленной позе. Задумчиво смотрит в объектив. Наверное, интересничает. Изображает байронизм (в ту эпоху было модно) или блазированность, утомление светскими удовольствиями.
На самом же деле…
…Это, друзья мои, как сказал бы унтер Пришибеев, мертвый труп умершего покойника.
В середине XIX века, после появления сначала дагерротипии, а потом фотографии, европейцы кинулись запечатлять себя. Наконец-то заказать портрет могли не только богатеи, но и люди среднего достатка.
«Портретомания» наложилась на еще одну моду. То была эпоха поэтизации всего, связанного со смертью. Кладбища считались бонтонным местом для променадов и пикников. Гробы стали изящней, похороны живописней, саваны нарядней, склепы замысловатей. Про эту викторианскую некрофилию я когда-то писал в книжке «Кладбищенские истории».
Какому-то фотохудожнику с деловой хваткой и пошлыми мозгами пришла в голову супер-бизнес-идея: заработать на горе тех, кто потерял дорогого человека. У скорбящего рассудок помутняется, расходов он не считает. Больше всего денег люди, как известно, тратят на свадебные торжества и на траурные церемонии.
Появилась новая услуга, которую предоставляли похоронные конторы в альянсе с фотоателье: снимок дорогого покойника, загримированного под живого. «Вы не успели обзавестись на вечную память портретом обожаемого существа? Ничего страшного. Наша фирма исправит вашу оплошность».
Многие, очень многие безутешные родители, вдовцы или вдовицы заказывали себе такие фотографии.
Мертвеца наряжали, гримировали, усаживали в естественную позу при помощи всяких технических приспособлений. Глаза открывали, для блеска увлажняли. Иногда приходилось рисовать зрачки, растягивать губы в улыбке. (В свое время я подробно описал эту процедуру в романе «Пелагия и красный петух», воспользовавшись «Практическим руководством для судебных деятелей» 1915 года издания.)
Выглядело это так:
Сейчас викторианские посмертные фотокомпозиции превратились в предмет коллекционирования у любителей всякого макабра.
Чаще всего, конечно, фотографировали умерших сыновей и дочерей — эти утраты самые болезненные из всех.
По лицам видно, что родители не в себе. Поэтому Бог им судья
Мода держалась долго и сошла на нет лишь к 20-м годам XX века. Не потому что скорбь стала более цивилизованной, а потому что фотография перестала быть редкостью и от всякого умершего оставались какие-то прижизненные снимки. (Кстати говоря, превращение тела умершего Ленина в постоянно действующую инсталляцию — дальний отзвук всё той же викторианской некрофилии. Лучше бы уж мертвого Ильича посадили в кресло или поставили на броневик, щелкнули на память, да и закопали бы с богом. А то лежит посреди города жуткая жуть, только людей пугает).
Из поздних. Такое ощущение, что два мертвеца держат на руках спящих детей. Хичкок какой-то…
Некоторые постмортемные снимки сляпаны кое-как — сразу видно, что покойник:
Но иногда в коллекциях попадаются просто шедевры гримерного искусства. Нипочем не догадаешься.
Но в общем, конечно, мрак и ужас…
Надеюсь, вы читаете этот пост не на ночь?
Непримеченные слоны
03.04.2013
Был я недавно в Гранаде. Ну, там, Альгамбра и всё такое.
Музей в Альгамбре, кстати говоря, удивительно бестолковый. Повсюду ненужные очереди, то и это нельзя — прямо как у нас. Персонал ни на каких языках не говорит, хотя почти все посетители иностранцы. Экспозиции какие-то показушные, будто устроенные для галочки. В общем, ничто не мешало свободному полету мысли. А мысль моя улетела вот куда.
Я подслушал, как экскурсовод рассказывал японцам о взятии Гранады в 1492 году. Какое это было великое, эпохальное, историческое событие: пал последний оплот арабского владычества и Испания окончательно стала Испанией.
И стал я думать, что для Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской самым значительным событием 1492 года действительно было взятие этой, прямо скажем, невеликой крепости. А вовсе не тот факт, который у всех нас сегодня ассоциируется с этой вехой. Подумаешь, три кораблика поплыли через Море-Океан искать короткий путь в Индию. Делов-то. А тут, шутка ли сказать, целая ГРАНАДА!
И такое ведь случалось бессчетное множество раз. Современники придавали огромную важность какому-то событию, которое потомки сочтут малозначительным или вовсе забудут, а чего-то исторического, масштабного либо вовсе не замечали, либо считали не достойным внимания.
Сходу могу вспомнить несколько подобных «непримеченных слонов».
Это титульная страница французской газеты от 27 июля 1890 года. Событие номера: Генерал Деффи (кто-нибудь его сейчас помнит?) устроил смотр войск в Булонском лесу. Вообще-то в этот день застрелился Ван Гог, но никого не заинтересовала гибель безвестного неудачника, сумевшего за всю свою жизнь продать только одну картину.
Или возьмем 26 сентября 1905 года. Европейские газеты пишут о последствиях Портсмутского мира, о расторжении шведско-норвежской унии и о тысяче совсем уж мелочей. А в этот день, между прочим, в журнале «Annalen der Physik» вышла статья молодого ученого с никому ничего не говорящей фамилией «К электродинамике движущихся тел», произведшая революцию в науке.
А знаете, что было главным событием 33 года нашей эры?
Ну, подумайте.
Какой-то «штейн»
Неправильный ответ. Мало ли кого там распяли в захолустной провинции. Кому это вообще интересно? А в Риме разразился финансовый кризис. Возросла стоимость кредитования, подорожала недвижимость, обострился дефицит ликвидности. Много солидных людей разорилось. В общем, ужасная катастрофа.
Очень возможно, что то же самое происходит и прямо сейчас, думал я, гуляя по тоскливой Альгамбре. Кто-то сегодня сделал эпохальное открытие, которое перевернет мир, а нам и невдомек. Кто-то, кого потомки признают величайшим светочем нашего времени, только что скончался непризнанным. Вот я задел плечом незнакомого человека, пробормотал «извините» и пошел себе дальше. А это тот, кто через двадцать лет спасет человечество. Или, может быть, погубит. И поди знай.
Лица, которых больше не бывает
07.04.2013
Ничего, если я еще покатаюсь на любимом коньке — порассуждаю про старые (на этот раз самые старые) фотографии? Пугать покойниками не буду, не бойтесь.