У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

От подарочного торта всем отрезается по кусочку, а остальное – прячется.

А бутылка прячется вся целиком, и вместо нее достаются остатки с прошлого раза.

Мама велела мне прополоть клумбу, но я заупрямился. Тогда она закатила истерику и упала в обморок.

Я схватил маму под мышки и потащил к веранде. Мама была тяжелая. И особенно тяжело было ее тащить по ступенькам.

Притащив маму в спальню, я положил ее на тахту и дал ей понюхать нашатырного спирту. А потом, чтобы с ней снова не случилась истерика, разрыхлил граблями и утрамбовал след, который она оставила, когда я ее тащил по дорожке.

У мамы с бабушкой Лизой распря: Дуняша за мамин счет купила бабушке сахарный песок. Бабушка отмерила себе несколько стаканов и, отсчитав Дуняше деньги, захлопнула дверь. А через полчаса мама к бабушке Лизе ворвалась и стала требовать, чтобы та перемерила песок заново. Оказывается, бабушкины стаканы вмещают немного больше маминых.

А вечером бабушка распахнула дверь своей халупки настежь и, «чтобы слышала вся Удельная», кричала:

– О, Толечка, ты еще не знаешь, на что способна эта женщина! Ты еще слишком многого не знаешь, Толечка…

– Зверь! – обращаясь к папе, скрежетала на веранде зубами мама. – Какой же все-таки твоя мамаша зверь… Она зверь. Она настоящий зверь. Волк!

Когда мама уезжала в Москву, бабушка Лиза срезала в нашем саду пионы: «Или я не имею права на участке своего сына сорвать себе розочку!..»

Возвратившись и обнаружив следы преступления, мама пришла в ярость и, чуть бабушку не пристукнув, устроила папе скандал.

Папа заткнул уши и выскочил из спальни. Мама пронзительно вскрикнула и рухнула на пол. Я подбежал к маме и стал ей делать искусственное дыхание. Мама закатывала глаза и судорожно хватала ртом воздух.

Я положил на мамин лоб руку и попытался маму успокоить:

– Мам… ну, че ты… а, мам…

Потом прибежал на веранду и закричал:

– Пап, иди скорее… маме чего-то плохо…

Папа сидел в шезлонге и продолжал читать газету.

Я открыл холодильник, и у меня загорелись глаза: пересчитанная еще со вчерашнего ужина, на блюдце розовела ветчина.

Облюбовав самый аппетитный кусок, я разодрал его на две части и ту, где побольше мяса, проглотил.

Снова пересчитал и успокоился. Все в порядке – четыре; и, наклонившись к табуретке, поводил по дну ведра черпаком. Схватил ведро за ручку и тут же его бросил обратно. Дуняша приедет и наберет.

Под трубой колодца, чтобы ни капли не пропадало даром, стоит корыто. Можно набрать и оттуда, но вода там уже какая-то зеленая. И еще ржавчина.

Сейчас бы включить мотор, но папа, когда уезжает, всегда его отключает: Дуняша может перепутать кнопки. И потом, энергию надо экономить. Придется качать.

С тазом наперевес из халупки вылезла бабушка Лиза и, выплеснув грязную воду, выпрямилась.

Если бы увидела мама, то скандалу бы не миновать. Бабушка всегда норовит вылить помои к нашему крыльцу.

Я повернул голову, и бабушка мне сказала, что скоро она умрет. Она сказала, что скоро я увижу ее холодный труп. Бабушка еще немного постояла и стала ругать маму.

– Готыне, – сказала мне бабушка Лиза, – если бы ты только видел, как надо мной издевается эта страшная женщина!

Вернувшись на кухню, я прицелился: заброшу или не заброшу? Черпак ударился о ведро и, отскочив, укатился под лавку.

Так все-таки где же от спальни ключ, куда они его прячут? Я все никак не могу проследить.

В тамбуре я уже смотрел, перебрал там все банки и корзинки, но так ничего и не обнаружил. А из одной банки даже высыпал крупу: а вдруг маскировка?

А может, за подкладкой? Но и за подкладкой тоже ничего не оказалось. Я повесил шляпу на место и снова вернулся на кухню.

Кажется, сказал им, чтобы ехали прямо с утра, мы же договорились. Сема будет «толкать», а Анисим ему помогать. Надо приготовить стаканы. А сам я, пожалуй, воздержусь. А то еще узнают. Все-таки некрасиво: мама-то ведь полковник.

Сема все еще, негодяй, торговался, чтоб каждому по-братски. И за работу им даже больше. Но я с ним не согласился: кто хозяин – он или я? И тогда решили по справедливости. Что мне половину.

Сейчас бы уже собрали килограмма по три. А может, и по четыре. А теперь жди, когда Дуняша снова уедет в город. Сегодня она поехала за пенсией.

У Дуняши на маму зуб. Раньше ягоды собирала она, но бабушка как-то ее попутала: часть ягод Дуняша отсыпала себе в фартук. Бабушка рассказала папе, а папа – маме. И мама вызвала Дуняшу на ковер и сказала:

– Ты, Дуняшенька, будешь теперь ягоды только продавать. А собирать будет Толюн.

И мама стала мне платить по рублю за стакан. Потому что это выгоднее. Все равно со стакана Дуняша наворует больше. А на базаре стакан черной смородины идет за трешницу.

Конечно, с Дуняшей можно и поделиться, но лучше не связываться.

Я опять открыл холодильник и на этот раз наткнулся на сметану; вытащил банку и отнес ее на веранду.

Мама говорит, что ей сметаны не жалко и дело тут совсем не в сметане. Просто кушать сметану ложками – признак дурного воспитания. А когда люди дурно воспитаны, то с ними просто неприятно сидеть за одним столом.

И вдруг я услышал папин голос. Папа ругался, что кто-то не закрыл калитку. Сейчас начнет расследование.

Я схватил банку и рванул на кухню. А ложку забыл на столе. Вспомнил и хотел возвратиться: она ведь в сметане. Но было уже поздно. Мама услышала, как я захлопывал холодильник, и сиганула наперехват.

Выскочив с черного хода, я кинулся вокруг дома на веранду. Мама была на кухне, а папа открывал спальню. Опять прозевал, откуда они достают ключ. Я схватил со стола ложку и засунул ее в карман.

В это время раздался свист, и, сорвавшись со ступенек крыльца, я побежал к забору. За калиткой стоял Анисим. В нескольких шагах от Анисима улыбался Сема.

Я подошел к Анисиму и пожал ему руку. Анисим тоже заулыбался. Он спросил:

– Ну, как?

Я насупился:

– Как, как… Никак! Вы бы еще подольше телились. Родичи приканали…

Сема перестал улыбаться. Он посмотрел куда-то в небо и процедил:

– Ну, и потрох же ты… ну, конек…

Потом немного подумал и выругался матом. Я тоже выругался матом. Надо было уже возвращаться.

Я предложил:

– Пускай Сема стоит на атасе, а ты, Анисим, лезь. Хоть вишню пожрете…

Анисим повернулся к Семе и заморгал:

– Ну, чего?

Сема снова выругался матом.

Я отвернулся:

– Ну, ладно, я пошел… – и возвратился на веранду.

Мама накинулась:

– Ты где это такое был?

Я отмахнулся:

– Что, нельзя сходить в туалет…

Подошел папа и начал допытываться насчет калитки. Папа был раздражен.

Я протянул резину:

– Чего открывал?..

Папа нахмурился:

– Что чего?

Мама прищурилась:

– Наверно, старуха. Больше некому.

Старухой мама называет бабушку Лизу.

Папа рассердился:

– Черт его знает что такое! – и пошел выяснять.

Мама заорала:

– Гриша, недолго! Я уже наливаю… – и полезла за тарелками.

И вдруг с улицы раздался крик:

– Вера Иванна… а, Вера Иванна… У вас в саду жулики!..

Мама выронила поварешку и с перекошенным от злости лицом и со словами «Ах, мерзавцы! Ах, мерзавцы!» бросилась к двери. Я рванул вслед за мамой. С той стороны забора послышалась возня и завершилась напористым лаем.

Мы выскочили за калитку: в нескольких шагах от Семы поближе к Анисиму ругались два дачника. У одного на поводке рычала и вырывалась собака. Второй дачник размахивал руками и что-то выкрикивал. Собака разорвала ему штаны.

Сема смотрел на второго дачника и нагло улыбался. Руки у него были в карманах. Анисим держался независимо. Одной рукой он деловито подпирал подбородок, а другая у него была за спиной.

Мама подбежала к Семе и схватила его за шиворот. Она все выкрикивала:

– Ах, мерзавцы! Ах, мерзавцы!

Собака натянула поводок и бросилась на маму. Первый дачник закричал. Сема вырвался от мамы и выругался матом. Из-за калитки появился папа.

Папа подошел к Анисиму и предупредил:

– Славка, чтобы с сегодняшнего дня и духу твоего здесь не было!

Анисим подбоченился:

– Во-первых, не Славка, а Слава…

Папа отрезал:

– Сопляк!

Мама бегала вокруг Семы и все продолжала выкрикивать:

– Ах мерзавцы! Ах, мерзавцы!

Собака продолжала лаять.

Я вытащил из кармана ложку и выбросил ее в кусты.

А осенью, когда мы приехали в Москву, Анисим решил папе отомстить. Анисим достал тряпку, потом он на нее помочился, а потом намотал тряпку на швабру, а швабру приставил к нашей двери. И теперь, если кто-нибудь откроет, то швабра обязательно свалится.

Анисим подкараулил, когда папа был дома, и позвонил. Но открыл я. И швабра вместе с тряпкой, на которую Анисим помочился, свалилась и заехала мне прямо по кумполу.

Покровский бульвар

Смеркается. В подворотне пустынно. С нависшего над бульваром неба падают редкие хлопья. Хлопья ложатся на ветки тополей. На ветке сидит ворона. Над вороной мигает транспарант.

Выходит Скоморох. В засаленных космах овчины неряшливый полушубок. Ухо ушанки сдвинуто на лоб. Что-то высматривает. Возле урны натыкается на консервную банку и носком башмака подталкивает ее на свет.

Трезвоня и лязгая, со скрежетом проносится «Аннушка». Транспарант пощелкал и потух. Ворона закаркала и улетела.

Скоморох пробрасывает себе на ход и, сложившись в замахе, бьет с разворота левой. Вытаскивает банку из ворот и, протарахтев обратно к фонарю, теперь лупит правой…

Стемнело. Появляется Двор Иваныч. Двор Иваныч – карманник. Его только недавно освободили.

За Двор Иванычем тянутся и остальные: Андрюша, Бабон, Петушок. Пристраиваемся и мы с Анисимом.

Теперь нас уже солидная компания. Сначала мы молчим.

Скоморох долбает банку. Андрюша выкурил чинарик и с чувством собственного достоинства цыркает. Он старается попасть в урну.

Попадет или не попадет?

Молчание нарушает Двор Иваныч.

– Скоморох, а, Скоморох… – мечтательно тянет Двор Иваныч, – по маленькой, а, Скоморох?

Скоморох на мгновение прерывается, теребит ушанку, не спуская с банки глаз, искоса поглядывает на Двор Иваныча и снова принимается за банку.

– Ну, че ты, – уговаривает Двор Иваныч, – че зажимаешь?.. Четвертачок-то, а? В пистончике-то, а? Огурчики солененькие, а?!

Двор Иваныч улыбается и с шумом втягивает слюну.

Скоморох опять прерывается и снова теребит ушанку.

– Ну, чего ты? – укоризненно произносит Скоморох и вдруг резко поворачивается в сторону соседа – маленького Петушка.

Петушок в блестящих сапогах, и сапоги торчат безразлично, вызывающе и независимо.

– Во, у него… – словно он почуял, наконец, преступника, выпаливает Скоморох и тычет в Петушка рукавицей, – во, у него… есть…

Петушок поворачивается к Скомороху:

– Иди, ссука… – и, сплюнув, отворачивается.

– Темнишь ты, Скоморох… – нервно замечает Двор Иваныч, и лицо Скомороха вдруг проясняется, делается загадочным и даже каким-то нежным.

– Вчера с Хитровки… – начинает он вдруг увлеченно, – фраера… падла… приходим мы… сука… а их… падла… кодла…

– Когда?

– Чего когда? – удивляется Скоморох.

– Когда врать-то кончишь?

Двор Иваныч доволен. Скоморох остервенело долбает банку…

Подходят двое. Над шелковыми кашне треугольники челок.

– Слыхали? Толика из 3/12 забрали.

Мы молчим.

– Это Рука, фраер… – роняет кто-то из нас (Рука – однорукий жиган с соседнего двора).

– Раскололся, дешевка… – подтверждает один из подошедших.

– Мстит, паскуда… – высказывает предположение другой.

– С «мусорами» снюхался, – сплевывая и «исчерпав запас мыслей», заключает первый и снова сплевывает.

– Девушка, а, девушка!

Мимо нас, опасливо на нас косясь, простукивает каблучками женщина.

– Куда же вы, девушка?!

Ей вдогонку летят снежки, и один из них попадает в ковыляющую навстречу старуху.

– Бабушка, вам помочь?

– Хулюганы!.. – останавливается старуха и отряхивается. – Хулюганье проклятое…

– Тихо, бабка… тихо.

– Пойдем, – поворачиваюсь я к Анисиму, – пойдем отсюда.

– Подожди, – отвечает мне Анисим, – постоим, а чего?..

И мы с ним стоим, и ко мне вдруг подваливает Двор Иваныч.

– Сундучок, – ласково трется возле меня Двор Иваныч, – а, Сундучок… Дай червончик до получки… Бля буду – отдам…

– Нету… – расстроенно признаюсь я Двор Иванычу, – нету, – говорю я, – денег, Боря.

Двор Иваныч хмурится, но, против обыкновения, отходит.

К Анисиму прилепился Бабон. Долговязый и грязный, Бабон перегибается и начинает Анисима обыскивать.

– Дай, падла, пятерку… – упорно требует Бабон, и Анисим молчит. – Дай, сука, трешку… дам стакан подержать…

Но Анисим продолжает молчать.

Тогда со словами «Ну, рубль-то, мразь, найдется…» Бабон добирается до запазухи и, вытащив оттуда пятерку, отваливает.

– Пойдем отсюда, – снова говорю я Анисиму, и Анисим задумывается.

«Ну, чего, – скажет он сейчас, – на Покровочку?..»

И Анисим уже начинает:

– Ну, чего… – и мы понуро бредем «на Покровочку».

– До-о-о-чки-и-и… потрем пупо-о-о-чки-и-и…

Мимо нашего двора с визгом проносится стайка пионерок.

Мы делаем круг и возвращаемся.

– Слыхали? Шурика из 16/10 отпустили…

Анисим и сема

А после демонстрации Анисим меня пригласил на цветы. На площади Ногина. Они с Семой накнокали. Сначала рвет Анисим, а Сема в это время на атасе. Потом наоборот. Там еще такой сквер. Потом, правда, поставили «мусора».

– И знаешь, – говорит, – Сундук, какая сирень? Два рубля веточка!

Но я с ними все равно не пошел.

Анисим вообще-то какой-то странный. Захочет, например, в туалет и мочится где попало. И не успеет еще подбежать к забору – и уже поливает. И если зимой, то прямо на снег. Еще и что-нибудь напишет. Если позволяет мочевой пузырь. Кругом прохожие, окна, а он даже и не загораживается.

А я так не могу. Я даже в лесу – и то стесняюсь. А вдруг еще кто-нибудь увидит. Правда, какой у нас в Малаховке лес?

Анисим рассказывал, что после выпускного вечера он даже сходил по-большому прямо в пруд.

– А что, – смеется, – нельзя и похохмить?

И Сема – тоже хохмач. Все ходил в Историческую библиотеку готовиться к сочинению. Обложится Добролюбовым с Чернышевским, а сам все высматривает девицу.

Я думал, кадрит, но, оказывается, авторучка. Девица куда-нибудь вышла, а у Семы вдруг закончились чернила. Сидит и конспектирует «Что делать?». И аккуратно так завинчивает колпачок. Ну, а потом, такой отличник, бодает. По пятерке за штуку.

А мне такое не по душе. Уж если и воровать, то все равно что ходить на медведя. Ну, например, украсть у «мусора» «пушку». А потом взять и выбросить. Или у Сороки из дома 16/10 – голубей. И тоже потом взять и выпустить.

Я как-то Семе даже предложил. Но Сема меня сначала и не понял.

– Ты, – лыбится, – Киновер, уже совсем… – и покрутил возле виска указательным пальцем.

Без свидетелей

На большой перемене Рубин меня оскорбил, а Марина Климовицкая все слышала. И за это ему теперь полагается дать при Марине по рылу.

Но Рубин меня стал упрашивать: пускай мы лучше с ним зайдем во двор и я ему дам по рылу без свидетелей.

И между Покровкой и Хохловским переулком мы зашли с Рубиным во двор, и я ему дал по рылу без свидетелей.

Доброе утро, толюн!

Я подкрадываюсь на цыпочках к спальне и смотрю в приоткрытую щель. В оранжевой ночной рубашке мама читает книгу. В полосатой пижаме папа уставился в газету.

Мама переворачивает страницу и, поморщившись, говорит:

– Он (это значит я), видите ли, в институт поступать не собирается. Ему хочется всю жизнь простоять в подворотне. Он, видите ли, интеллигенцию презирает. Он мечтает стать слесарем, грузчиком, дворником…

Мама продолжает читать, а папа шелестит газетой и деловито замечает:

– Сама виновата. Любишь кататься – люби и саночки возить. Как аукнется – так и откликнется. Теперь пожинай…

Я надавливаю на дверь, и мама откладывает «Сагу о Форсайтах» на тумбочку.

– Толюн пришел! – радостно улыбается мне мама. – Доброе утро, Толюн! Ну, целуй, целуй мамку… – и подставляет мне щеку.

Я маму чмокаю, а папа выглядывает из-за газеты, прячется, снова выглядывает и игриво выкрикивает:

– А где наш Толюн? Где наш маленький мальчик? Толюнчик… Писунчик…

Домби и сын

Папа вышел из спальни и запер ее на ключ. Я сижу в другой комнате, и в открытую дверь мне видна папина спина.

Мы с папой совсем одни.

Папа засунул ключ в карман и, спустившись с крыльца, пошел по-большому.

Папа и молоток

Когда у нас на даче провели водопровод, то его надо было прочистить. И мама папе командует:

– Ну-ка, возьми, Гриша, молоток и пропусти через трубу…

И папа привязал к молотку веревку и засунул. Но когда стал тащить, то ручка в трубе повернулась, и молоток застрял.