У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

– Мы, – говорит жена, – уступим вам за копейки. – И смотрит на мужа.

Муж говорит:

– Всего за десять долларов.

Вытаскиваю из сумки одну из своих книжек. Ту, где отчетливее харя.

– Я, – говорю, – писатель. И мне нужен стол.

Подумал и зачем-то добавил:

– Для торговли.

Тоже му…к.

Смотрит на харю и сверяется с моей.

Улыбается:

– Похож.

Муж уже раздвинул у стола ножки.

Жена любуется:

– Вы можете его покрасить. И будет красавец.

Теперь любуются оба.

Я говорю:

– Пять.

И сам испугался своей наглости.

Жена говорит:

– Ладно. Берите за семь.

Муж протестует:

– Нет. За восемь.

Жена теперь любуется мной:

– Какой симпатичный писатель. Пусть берет за семь.

Муж смотрит на жену и презрительно отворачивается.

Отслюниваю и пересчитываю еще раз. Не передать бы лишнего.

Жена чуть ли не кланяется в пояс и желает мне счастливого бизнеса. Муж ей уже все простил и тоже присоединяется.

На прощание приветливо улыбаются.

За сделкой издали следил еще один еврей. Когда две стороны работают – третья не лезь: святая святых. Но после отбоя сразу же вмешался. Похож на артиста Весника.

– Чем, – спрашивает, – промышляете?

– Вот, – говорю, – торгую своей книгой. Приехал из России.

Может быть, купит и ликвидирует часть моей глупости.

Листает.

– Всего, – говорю, – три доллара.

Опять мудак. Сказал бы лучше два.

– Да, – говорит, – интересно.

Он, правда, русские буквы уже начинает забывать. Некогда. Так, иногда пробежится по газете. Но как надо было торговаться, может мне объяснить.

Оказывается, нужно сразу заламывать доллар. И на трех бы, уверяет, сошлись.

– А вообще-то, – улыбается, – гарбич.

Гарбич значит по-ихнему говно. Не то чтобы говно. А так. В машину для мусора.

– Да я и сам уже понял. Дал, – говорю, – промашку.

– Бывает. – И все продолжает улыбаться.

И вдруг лезет себе в карман и сует мне бумажку. Наверно, доллар.

– Бери, бери… На счастье…

– Да что вы, – говорю, – зачем… – но бумажку не выпускаю. И все пытаюсь ему всучить свою книжку.

Так и не взял.

Я разжимаю кулак и вдруг разворачиваю пятерку. Мой тэйбл мне обошелся всего в два доллара.

И все-таки странно. У нас, если ты му…звон, тебя еще вдобавок и ограбят.

А здесь – наоборот.

Минин и пожарский

Все засмеялись, и с видом победителя Мишка снисходительно заулыбался. Такой одутловатый и в майке. И на правом плече вытатуированный крест. А в левом ухе серьга.

Но я все равно не сдаюсь.

– Ну, какой же, – говорю, – Молотов революционер?

Но оказалось, что это не только про Молотова. Просто все наши революционеры сначала, конечно, были русские, а потом их окручивали еврейки. И не успеешь еще «кинуть палку», глядишь – и уже обрезанный.

– А как же, – смеюсь, – Каганович?

Но Каганович, оказывается, не в счет. Потому что он уже был еврей до обрезания.

А евреев Мишка определяет по зрачкам. И это очень просто.

Я говорю:

– А у меня в Питере есть кореш, так он их определяет даже на расстоянии. По запаху.

– По запаху – это, – улыбается, – само собой.

– Да нет, – говорю, – ты меня не совсем правильно понял. Просто по запаху – это, – объясняю, – может и каждый дурак. А мой корефан умеет их угадывать даже по телефону. Не успеет схватить трубку – и уже зажимает нос.

И все опять засмеялись. У нас теперь с Мишкой ничья.

– Ну, ладно, – говорит, – хочешь, почитаю свое?

Я говорю:

– Ну, давай.

И начинает жевать всю эту родимую канитель. Про луговину и про крылечко на околице. Ну, прямо вылитый Надсон.

А я его все слушаю и слушаю. И так нетерпеливо жду. И как-то даже заскучал. Уже чуть ли не ерзаю.

– Ну, а где, – спрашиваю, – где же твои евреи?

А про евреев, оказывается, он еще не успел. Мишка задумал такую трагедию.

Приходят в деревню оккупанты, и все евреи ушли в партизаны. А русского сделали старостой.

– Откуда же, – смеюсь, – ты взял в деревне евреев? Ты что, – говорю, – уже совсем?

Но оказалось, что не совсем. Просто деревня где-то под Бердичевом. А там одна жидовня.

– Ну, как примерно, – объясняет, – здесь. На Брайтоне.

– А я бы, – говорю, – на твоем месте сделал наоборот: русские ушли в партизаны, а еврей – в старосты.

На самом деле, соглашается, так оно и было, только русских там оказалось всего два человека. Как Минин и Пожарский. И евреи одного из них просто подставили.

Чтобы потом на него все свалить. А другого пришлось утопить. Как свидетеля.

– Да, – говорю, – вообще-то интересно.

Но все это у Мишки покамест еще только в зародыше. А вообще его идеал – Игорь Тальков. И тоже все вышло, как Мишка и предполагал: жидяра убил, а сам свалил в Израиль. А русского человека опять, как всегда, подставили.

– Вот так же, суки, убили и Есенина!

Я говорю:

– А разве Есенина убили?

– А ты что, – Мишка уже не на шутку ощетинивается, – ты что, не знал?

И тоже, оказывается, жидяра. По фамилии Коган.

Сначала этот Коган жил в Таллине, а в тринадцатом году свалил сюда в Калифорнию к своему сородичу раввину, бывшему русскому революционеру, пока не женился на еврейке.

И после такой информации мы вместе с Мишкой задумались.

– Ну, давай, – говорю, – подсчитаем. Есенин с девяносто пятого, и в тринадцатом году ему было всего восемнадцать. Он тогда и не уезжал из своей деревни.

– И все равно, – говорит, – его убил Коган.

Но потом я все-таки догадался. Ну, да. Тот самый. Соратник полковника Алксниса. Только Алкснис из Латвии, а Коган из Эстонии. Защитник русскоязычного меньшинства. Так вот защищаешь, защищаешь. И в результате убиваешь Сергея Есенина.

Ну, а Мишка – он ведь тоже из Таллина. И должен, конечно, этого правозащитника боготворить.

А сюда Мишка рванул по идейным соображенииям. И так и объяснил мне: сам себя заточил в тыл врага.

– Нужно, – говорит, – их изучить изнутри.

И сделался здесь не Мишка, а Мишка-Жидомасон. Такая у него теперь тут кликуха.

– Ну, вот, скажи мне, – и прямо чуть ли не плачет, – ну, за что, ну, за что их только терпит земля?!

Сначала развалили Россию. Теперь поставили раком Америку. А через тринадцать лет поставят раком весь мир.

– Нет. Ну, скажи мне. Только честно. Если ты настоящий русский писатель.

– А хочешь, – предлагает, – поедем в Толстовский фонд.

И он меня там познакомит со своими друзьями староверами. Мишка с ними когда-то бурлачил. Еще на Онежском озере. И приехал сюда в такой длинной до пят шинели.

Все припухают на бирже, а Мишка устроился прямо на Брайтоне.

– Хозяин, – говорит, – хоть и жидяра, но ничего.

Хотел даже поставить Мишку на кассу, но потом передумал и поставил своего «бейтаренка» из Одессы. А Мишка так до сих пор все ходит в подносилах.

– А Солженицына, – говорит, – в Союзе писателей тоже подставили жиды. За то, что женился на русской.

Правда, Лешка Толстый его потом поправил.

– Да Солженицын, – говорит, – и сам еврей.

Вот это уже другой разговор.

Лешка Толстый москвич, но пока еще даже не дорос до подносилы. Все ходит в чернорабочих – собирает на пляже пустые банки.

Вдоль океана всю набережную поделили между собой негры, и у каждого свой участок. И взяли бедного русского на стажировку. Правда, негры собирают здесь рядом, а Лешке приходится топать аж до самой Двадцать пятой вест. Но Лешка на негров не в обиде. Он-то все знает, кто во всем виноват.

– Дай, – говорит, – двадцать пять центов…

Ему надо позвонить.

Достал из кармана мелочь и отслюнил. Я еще в этих центах путаюсь.

Минут через десять опять.

– Дай, – говорит, – еще…

Оказывается, заело автомат.

Такая у него здесь тактика. Наверно, и позабыл, что не в Москве.

Я даже знал у нас в Питере специалиста. По выколачиванию из автоматов монет. И вот теперь Лешка осваивает Нью-Йорк.

– Все, – говорю, – больше не дам.

И Лешка мне этого не простил.

А когда прочли мой рассказ про маму, Лешка мне тогда все и выдал. Что они обо мне думают.

– А ты, – улыбается, – Солженицын, оказывается, сучонок.

Ну, вот, добрались и до меня. И теперь у меня здесь тоже своя кликуха.

И так они и не смогли мне простить. Мою бедную русскую маму. За то, что я ее так «подло обосрал».

Солженицын на свободе

«Наша следующая рубрика – гость из России в программе «Бродвей, 1775». Сегодня это писатель Анатолий Михайлов, с которым наш корреспондент Надя Попова встретилась на Брайтоне».

– Я прилетел сюда с женой. Она сейчас работает «бебиситтером» и раз в неделю приезжает ко мне на свидание. А я тут стою со своими книгами и после торговли каждый вечер возвращаюсь в ночлежку. Попал я в нее так. Сначала жили у друзей, и, ради экономии, я целый час топал сюда пешком. И вдруг на велосипеде останавливается человек и после короткой беседы, убедившись, что я не шизанутый, дает мне этой самой ночлежки адрес.

– Расскажите о ней.

– Похоже на курятник в каком-нибудь Гурзуфе или в Евпатории. Только вместо раскладушек – нары. И стоит пять долларов в сутки.

– И что входит?

– На нарах матрас без одеяла и без простыни. А если точнее, один деревянный подматрасник.

– И как там питаются?

– Кухня, плита, и все покупают ножки Буша. Семьдесят пять центов штука.

– А что такое ножки Буша?

– Куриные ножки, за которыми у нас на Невском давка. А я лично питаюсь бананами и яблоками. В три раза дешевле и никакой плиты. Ну, иногда еще виноград.

– А холодильник есть?

– И даже такого размера, что когда жара, то так и хочется в него залезть. В особенности если под мухой. И все туда кидают эти самые ножки. У меня там обычно два яблока и кисточка винограда. А бананы, я раньше и не знал, в холодильнике чернеют.

– А не бывает недоразумений, если кто-то у кого-то что-то взял?

– Нет, не бывает, и все, даже наоборот, угощают. И в знак солидарности могут и налить стакан; и тут уж, как ни отбрыкивайся, не отвертеться. А зимой, рассказывают, затесался наркоман и стал всех подряд, как здесь принято выражаться, «обувать»; так его, этого наркомана, просто взяли за шкирку и вышвырнули.

– В этом общежитии, в этой ночлежке живут люди какого возраста?

– В основном это молодежь, и я тут, наверно, самый старый. Но ребятам палец в рот не клади, и родимых «ложить» или «хочете», сколько по ним ни тоскуй, здесь не услышишь. И даже есть братва, которая «тянула срок», и «человек с пером» пользуется тут уважением.

– И собираетесь возвращаться назад?

– Конечно, собираемся. У нас вообще поездка случилась нечаянно. Приехали из Нью-Йорка друзья и, записав наши паспортные данные, пообещали сделать «вызов».

Мы думали, шутка, а «вызов» оказался настоящий. И нашелся товарищ, который нам одолжил семьсот двадцать долларов. Отвальную устраивали три раза, но выкуп билетов (по причине колебания «курса») два раза откладывали. На третий раз (под угрозой потери десяти процентов их стоимости) пришлось лететь.

– И вы теперь стоите тут со своими книжками, а жена пылесосит ковры.

– Ну, да. Сначала отработаем долг, а если получится, то замахнемся и на подарки в Питер. И еще я каждый день все, что здесь со мной происходит, фиксирую.

– И уже вырисовывается, что будет?

– Да, в общем-то, вырисовывается. И в этой ночлежке у меня даже сложилась кликуха: я теперь Солженицын.

Самородок с урала

Подходит из нашей ночлежки Артур. Артур по профессии вор. А по национальности армянин. И еще он мастер спорта по боксу. И подводит ко мне такого задумчивого богатыря.

– Вот, – говорит, – познакомься. Толя Михайлов. Знаменитый питерский писатель.

– А это, – и кивает на смущенно переминающегося самородка, – а это, – говорит, – Саша…

Подумал и все-таки добавил:

– Из Магнитогорска.

Но фамилию почему-то не назвал. Наверно, засекречена.

Я говорю:

– Анатолий.

И Саша мне говорит:

– Арсен.

На этом наша беседа закончилась.

Артур сказал, что Саша прилетел на слет. Они там на Урале постановили. И решили, что лучше Нью-Йорка места для слета не найти.

Я русский писатель

Ромка меня озадачил: здесь, объясняет, надо еще доказать, что ты еврей. Это тебе, смеется, не Россия.

И так я и не решил – доказывать или не доказывать. Но на всякий случай напялил свой кожимитовый макинтош.

Когда набивали чемодан, то Ленка мне поставила на вид. Что в этом «смокинге» даже стыдно ходить за грибами.

А перед отъездом помылся, и померили папину пижаму. (Папа в ней сражался в Барселоне.) И все равно охламон.

Лена считает, что я способен испортить любую приличную вещь. И она, конечно, права. Значит, меня украшает не вещь. А наоборот.

А Вадик (он у меня изображен в рассказе «Признание в любви») пошел еще дальше. И все не мог мне простить, что я ходил по Магадану с ведром. На сейнере стояла бочка, и я из нее носил селедку. И пришел прямо с ведром к нему в Совнархоз.

– Ты, – говорит, – меня осрамил.

И когда еще первый раз женился, тоже всех огорчал.

Придем, например, в кафе, и «моей медовой» за меня приходится краснеть. Сунут меню, а я почему-то вдруг испугался. Сижу и, как пристукнутый, озираюсь. И чтобы сохранить семью, мама меня даже пыталась сдать санитарам.

И Лена тоже не всегда мною довольна.

– Вот, – говорю, – послушай… – и давай ее допекать своей прозой.

– Ты, – говорит, – отстал от жизни. Ну, кому интересны твои шнурки?

Но разве я виноват, что они у меня все время развязываются.

И только одна дочь меня иногда понимала. Когда ей было года два.

И вот теперь Нью-Йорк.

Я приготовил пятерку и запихнул ее в нагрудный карман. А из другого – торчит носовой платок. Для солидности. Когда выходишь в люди, то почему-то всегда шмыгаешь носом. И вся пятерка – по доллару – отстегивать неграм. А если проскочил – то на сдачу клиентам.

И главное – чтобы карман был не задний. И лучше вообще не в штанах. А когда в штанах, то полезешь – и сразу же догадаются. Что пистолет. И могут пристрелить.

Меня, правда, полицейский уже успел вчера обшмонать. Что-то ему в моих штанах не понравилось. И даже не извинился.

Был бы хоть негр, тогда еще понятно. Так нет же: такой конопатый.

И Мишка, когда я ему похвалился, сказал, что я мудак. И он бы на моем месте подал бы на полицейского в суд.

И так раздухарился.

– Это, – кричит, – вам, суки, не Куба!

А слово «негр», оказывается, вообще нельзя произносить. И негров здесь все называют кочегарами.

Мне тут один как-то на набережной попался. И вокруг никого.

Ну, думаю, хана. Наверно, задушит.

Эдик Дворкин мне еще в Питере предсказывал. Что в лучшем случае изнасилует.

Если, смеется, повезет. Так что, говорит, будь готов.

А сам уже своего голоса и не слышу. Наверно, шепчу.

– Ай эм… – лепечу, – рашен…

Подумал и еще зачем-то добавил – «райтер». Уж «райтера», по крайней мере, не застрелит.

А он на меня так жизнерадостно уставился. Скорее, даже не шкаф, а целый комод.

И вдруг как заорет:

– Рашен… х..!!!

Выпалил и сразил меня наповал. И чуть ли не пустился в пляс от хохота.

Я думаю, бас Поля Робсона ему не годится и в подметки.