У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

2

Переключается на снег: уже середина апреля, а все еще сугробы.

Вчера, перед тем как поставить стол, я попросил у дяди Миши лом. Потом и лопату. Сначала скалывал лед, а потом расколотые куски сгребал на проезжую часть. А за лопату и за лом отмолотил и от дяди-Мишиной прачечной.

В последние дни здесь как на Ленинском субботнике. И вперемежку со скребками сплошная тукотня.

И вкалывают все: и корейцы, и китайцы, и пуэрториканцы. И даже индусы. Ну, и понятно, евреи.

За исключением негров. Встреча со снегом их почему-то расхолаживает.

И возле каждого магазина такой аккуратный коврик. А все остальное в снегу. И если бы не продукты, то вылитая русская сказка.

А днем припечет, и все корейцы и пуэрториканцы предупреждают: па-берегись! И, отвязывая веревки, сливают с полиэтиленовых козырьков талую воду. А ночью опять подморозит – и хоть катайся на коньках.

Фима уже давно предлагает расковырять в асфальте дренаж. И, отложив свою дирижерскую палочку, прикидывает диаметр дырки и толщину плиты.

– Но разве эти бараны послушают!

В нашу беседу вклинивается покупательница и вспоминает добрым словом свою бывшую Родину.

У них бы в Харькове пятнадцатисуточники уже бы давно все раскидали!

Нахмурившись, Фима подводит окончательный итог. Да. Это не страна. А настоящий публичный дом.

– Куда им, – улыбается, – до снега! Когда не могут разобраться со своими презервативами!

Хотят ли русские войны?

Уже давно стоит и что-то все балабонит и балабонит – мой неразлучный ценитель «российской словесности». Чем, интересно, он меня сегодня порадует? Может, добрался и до самого Федора Михайловича. Сейчас откроет «Преступление и наказание» и процитирует. Какого-нибудь Свидригайлова. Надо вообще-то послушать.

– …а утром открываю окно, – увлеченно продолжает Виталик, – а там, б. дь, стоял кран…

– Какой еще, – я его не совсем понимаю, – кран?

Оказывается, строительный. Ну, как у нас, где-нибудь на Гражданке.

– Стоял, стоял. И вдруг, – улыбается, – х…к – и п…дец…

– Это как же, – спрашиваю, – так?

– А вот так… Все, – говорит, – в этой Америке изнашивается… – и смотрит на балки трейна. – Когда-нибудь тоже завалятся…

И оба задумчиво разглядываем эти самые балки. Они у нас прямо над головой.

– А это у тебя, – спрашиваю, – что? – и киваю на его сумку.

– Затарился, – объясняет, – для семьи.

А там у него несколько тазиков: сначала большой, потом поменьше, потом еще поменьше и потом еще…

Как будто матрешки.

Ну, надо же, какой хозяйственный. Скоро в Россию. А я, наоборот, недавно приехал.

– Ну, как, – спрашивает, – пишешь?

– Да как тебе, – улыбаюсь, – сказать… Все, – говорю, – не хватает времени.

Нахмурился.

– Надо, – говорит, – все успевать.

Вот он, например, все успевает. А когда надоест рисовать, то он сочиняет музыку… вальс…

Я засмеялся: «Вальс?! Ты… сочиняешь вальс…» – и в изумлении даже почесал затылок.

– Не вальс… – я его не совсем правильно понял, – вальс уже есть… просто он под вальс… подгоняет слова… его попросили…

Немного подумал и добавил:

– За сто долларов…

– Тебя… попросили… за сто долларов… – и снова так радостно изумляюсь.

Ну, вот, уже и рассердился. Как бы не переборщить.

– Ты, – говорит, – как маленький… Ну, вот, смотри… – и кивает на обложку Чейза. А у меня этих Чейзов – чуть ли не полстола. И у каждого свой порядковый номер. Коле недавно прислали двадцать девятый.

– Вот, – объясняет, – есть проза… ну, что там бывает еще…

– Еще, – подсказываю, – поэзия.

Так вот всегда. Только он сосредоточится, и я его обязательно перебью.

– Ты когда-нибудь, – морщится, – научишься слушать?.. Жанры, – говорит, – бывают… разные… ты только не перебивай…

И замолчал.

Но ведь я же ему хочу помочь.

– Ну, да, – улыбаюсь, – ты, конечно, прав… Еще, – говорю, – драматургия.

– Да нет…

Теперь уже разозлился не на шутку. Кажется, перебарщиваю.

– Ты, – говорит, – все что-то подозреваешь… Ну, как ребенок…

– Вообще-то я, – говорю, – сам тоже менестрель. Но я сначала беру слова, а потом делаю вальс. А ты наоборот.

Все равно что Евтушенко.

Как-то включил телевизор и вижу. Сидит Андрей Дементьев и кому-то рассказывает. По-моему, Шаинскому. А у того уже грабли на клавишах. А может, наоборот, рассказывает Шаинский.

Приходят они с Женей к Колмановскому. А у Колмановского вальс. И Евтуху этот вальс приглянулся.

Евтух Колмановскому и говорит:

– Ну, че… может, заделаем…

Там, правда, какой-то текст. И взяли его да к едрене-фене и выкинули. И получилось прямо как и у Виталика. ХОТЯТ ЛИ РУССКИЕ ВОЙНЫ?

– Ну, а какая, – спрашиваю, – мелодия? Ну, что за вальс?.. Мне, – говорю, – просто интересно. Ну, спой…

Не хочет. Не хочет Виталик петь.

– Ты, – говорит, – что, дурак?

– Ну, ладно, – соглашаюсь, – музыку сразу и не вспомнишь. А ноты, – спрашиваю, – есть?

– Ну, да… конечно, есть… они, – говорит, – сейчас не у меня… это, – вспоминает, – было уже месяц назад…

– Но уж слова-то, – говорю, – наверно, помнишь… слова-то, – улыбаюсь, – твои… ну, хотя бы один абзац…

– Конечно, – говорит, – мои… а чьи же еще…

И опять почему-то надулся. А может, просто не знает, что такое абзац. Такое иногда бывает.

– Я тебе, – обещает, – их как-нибудь принесу. Надо, – говорит, – над ними еще поработать.

Последнее предупреждение

– …Конечно, не каждый босяк может себе позволить иметь такую бороду, но, как старший по возрасту, он бы мне порекомендовал держать себя в рамках приличия. А как еврей у еврея, он интересуется меня спросить, какое я имею право «видавать себя за татагина»…

И вдруг до меня начинает доходить, что «татагин» – это, значит, я. Как-то задумался и все никак не могу врубиться.

Я поворачиваю голову и на подрагивающей складке щеки успеваю отметить рассыпанные по дряблой коже веснушки. И мне сразу же представляется дедушка.

Когда мы были в эвакуации, то бабушка потом про меня рассказывала. Что не успеешь еще дедушку ущипнуть, только дотронешься – и уже на щеке синяк.

– Вы, – улыбаюсь, – меня с кем-то перепутали.

– Я?!. Пегепу-у-тал?!. – и в каком-то азартном негодовании изображает немую сцену. Как будто я его только что обвесил. И сейчас он всю мою морковь высыпет мне обратно в миску.

Да я еще играл в свои «цацки», а он вот на этом животе (тычет себе в пряжку ремня) «пгополз» по снегу от Южного Буга до Вислы. И был «четыге газа ганен».

И теперь успеваю отметить отколотую эмаль на ордене Красной Звезды и выцветшую ленту на уже потускневшей медали «За отвагу».

– И кто говогит пгошел, плюньте тому в глаза… кто воевал, никогда не скажет пгошел…

А мне бы он все-таки посоветовал «не стгоить из себя дугачка».

Оказывается, у него в России свои люди, и они ему все рассказали. И теперь им здесь на Брайтоне все обо мне известно. Что в Ленинграде я выдаю себя за татарина и призываю бить жидов.

– А пгиезжаешь обгатно – и снова евгей?!

И, припечатав меня к позорному столбу, неожиданно успокаивается.

– У меня, – уточняю, – еврей только папа.

– Папа… у него евгей папа…

И в не совсем понятном восторге срывает у себя с носа очки.

– А ты знаешь… – и, как-то опять неожиданно, теперь почему-то подмигивает. – А ты знаешь, кто такой Жигиновский?..

А может, просто дергается глаз. Как и у папы. После контузии под Барселоной. Наденешь без спроса его тапочки – и тоже так трясет головой.

– Да, – говорю, – вообще-то слышал.

– Он слышал… и что ты мог слышать о Жигиновском?.. Он слышал о Жигиновском…

– Слышал, – смеюсь, – что у него папа юрист.

– Папа югист… – и почему-то опять насупился. – Сам ты, – говорит, – папа югист…

И, вытащив из кармана платок, тщательно протирает каждое стекло.

Да если я хочу знать, то у него на Западной Украине тоже свои люди. И все об этом сыне юриста раскопали. И он даже готов со мной поспорить, что я ему сейчас просто не поверю. А мой хваленый Жириновский на самом деле – прямой потомок Богдана Хмельницкого.

– Чего ж тут, – улыбаюсь, – удивительного. Этого, – говорю, – и следовало ожидать.

И опять почему-то нахмурился.

– Такой же, – говорит, – как и ты. – И снова нацеливает на меня дула очков.

Обманывает и русских, и евреев. И хочет утопить русский народ в еврейской крови. А Кашпировский ему собирает на водку.

И все у них по плану: сначала водка подешевеет – и русский народ окончательно сопьется. А потом – наоборот – подорожает – и начнется гражданская война. И все будущие Ойстрахи пойдут на пирожки.

И «этого афегиста» сюда к ним недавно «забгасывали».

И вот ведь какая падла: «загипнотизигует бедных стагичков» – и «наши дугаки» несут ему «свою последнюю копейку».

Они здесь даже собрали совет старейшин и написали Никите Сергеевичу коллективное письмо.

– Жалко, – говорит, – что нету Сталина. Он бы, – вздыхает, – не допустил.

Не допустил бы такого «безобгазия».

Потом вдруг опять как-то неожиданно помрачнел и опять давай мне грозить указательным пальцем. И все никак не может слезть со своего «татагина».

– Ты, – говорит, – смотги… Делаем тебе последнее пгедупгеждение!

Кальмары по-московски

Осваивая очередной ресторан, я свои книжки дарю, как правило, только хозяину. Или, в отсутствие хозяина, администраторам. Бывает, и вышибале, если, конечно, такой имеется. А тут решил тряхнуть мошной и надписал их сразу всем. Сначала хозяину, а потом и ребятам-официантам.

И хозяин меня сразу же зауважал. И даже еще сильнее, чем Буба. И когда, завершая маршрут, я отмечаюсь в своей последней пищеточке, то всегда со мной здоровается за руку.

И что мне больше всего у них нравится – никто здесь не поет. Не отвлекает от моей работы.

Иной раз возвращаешься – и сплошные «мертвые души».

У Бубы – американцы. У Еси-Боксера – свадьба. Ну, а у Сени с Юрой на буднях всегда полный штиль.

А здесь даже и американцы не страшны: ребята им про меня что-нибудь вякнут – глядишь, и уже надписываю – Биллу или какому-нибудь Джону. И чтобы обязательно по-русски.

– Ол райт, – улыбаются, – рашен… Горбачев!

А если наши евреи, бывает иногда, что приглашают меня за стол, и я вместе с ними тоже гуляю – как пошутил когда-то мой друг Валя Лукьянов – «на всю Ивановскую». Так что я у них теперь вроде «сына полка». И вот в такой удивительный кабак меня Димон и затащил.

Наверно, просто вышел отлить. Еще и несколько раз пернул. И, как всегда под субботу, все уже вдрабадан.

Обычно чуть ли не до утра все горлопанят да шарахаются. А тут как-то неожиданно рано затихли. Жара. И всех, кого где разморило, там и зафиксировало. Кого на лавочке, а кого в палисаднике под столом.

А я после Сени с Юрой выкупался в океане. Поставишь ногу в песок – и как будто кто-то щекочет. Оказывается, крабы. Срубил четыре банана и уже собрался «давить клопа». И вдруг Димон. Выползает из своего подвала.

– Я, – говорит, – хочу тебя, Толян, угостить кальмарами. И салатом «Оливье».

– Да я, – улыбаюсь, – Дима, вообще-то уже поужинал… ты знаешь… сегодня не выспался…

И демонстративно зеваю.

Но Димона голыми руками не возьмешь.

– Ну, че ты… – говорит, – б. дь… как неродной… ведь мы же с тобой москвичи… пойдем… в натуре… посидим… – и, вытащив кошелек, засовывает его обратно за пазуху.

А пузо – как будто несет на подносе холодец. И каждая штанина – как флаги на башнях.

– И потом, – говорю, – я же не одет… еще не пустят… – и киваю на свои тренировочные с майкой.

– Да, – машет рукой, – х…ня. Со мной, – улыбается, – пустят…

И мы с ним уже сворачиваем на Кони-Айленд…

С Димоном вообще-то не шути. Попробуй-ка, потяни такую махину. Два этажа и на каждом, наверно, штук десять матрасов. И на каждом матрасе – по рылу…

А настоящий владелец – Гарик. Откуда-то из-под Гомеля. Румяный такой парубок. И всегда при нем волкодав. И плетка. Для воспитательной работы.

Ну, вылитый дядя Вася из моей «Коммунальной хроники». Только помоложе и помордастее.

Я даже сначала вздрогнул. Такие вот у них здесь на Брайтоне «гарики на каждый день».

Увидит меня и так добродушно лыбится:

– Ну, что, писатель… и обо мне тоже напишешь?

– Вообще-то, – улыбаюсь, – попробую…

Волкодав, хотя на вид и мужественный, но в присутствии Гарика ведет себя не совсем прилично. Не успеет еще Гарик посмотреть на плетку – и тут же скулеж.

А когда проверяет холодильник, со своим четвероногим другом – как будто комиссия из ЖЭКа. А в холодильнике уже глыбы льда.

Или засорили туалет.

И все Димона отчитывает.

– Что же ты… – и поигрывает своей плеткой, – что же ты, б. дь, не следишь?

Димон еще покамест не скулит, но харя почти всегда виноватая. И, чтобы Гарика не огорчать, постепенно все отключил.

Сначала душ. Потом горячую воду. Холодную, правда, еще оставил. Не помешало бы и заколотить туалет. И если по-маленькому, то не страшно: можно ходить и во двор. Но если по-большому, то лучше не светиться. Все-таки не Россия.

Зато телефон – уже с первого дня соединяет в одном направлении. Только сюда. Ну, а с апреля тем, кто прибывает, предлагает одни подматрасники. И так, говорит, тепло. А кому нужен матрас – пожалуйста: каждую среду в ночь на четверг весь город выносит гарбич. Так что матрасов здесь завались. Главное – это не хлопать ушами. Иногда, правда, в подтеках и в пятнах. Но ведь и мы тоже «не графья».

И Димон меня даже пристыдил:

– Что же ты, Толян, захотел – за какую-то сраную пятерку тебе подавай и простыни с наволочкой… А может, – смеется, – еще и чашечку кофэ… с бабой на блюдечке… Парни, вон, приехали в ноябре и спали вообще на полу… И ничего. Не жалуются.

Зато 11 июня Димон мне преподнес подарок. Моей дочери исполнилось тридцать лет, и я разговаривал по телефону с Москвой. Правда, совсем не из ночлежки.

Я думал, что Димон пошутил, а он их уже давно, оказывается, вынес. Эти самые «квотеры». Двадцать пять штук. Их у него в запасе целое ведро.

Димон, когда еще только сюда приехал, то поставил рекорд: разговаривал с Москвой четыре с половиной часа подряд. Уже, смеется, и говорить-то не о чем, но как-то трудно отказаться. Мать, вспоминает, на другом конце провода даже упала в обморок. А вообще Димон мечтает сгонять на Ямайку; тут, объясняет, совсем под боком, можно сказать, еще один штат. Недавно он видел проспект – ну, просто атас. А путевка – всего шестьсот пятьдесят баксов; и триста еще дорога; ну, ладно, пускай даже штука.

Купить бы там коттедж. И еще бы он подстриг площадку для гольфа. Вылезешь из воды и в окружении цветов поднимаешься к себе на веранду.

Его кореша уже давно с теннисными кортами, а он все еще волохается с подматрасниками.

– Наверно, – улыбаюсь, – уже на Канарах?

Оказывается, в Москве. И только он один, мудак, в Америке.

Все с ним ходили и выбирали автомат. И Димон все бракует и бракует.

– Нет, – говорит, – этот не пойдет.

Потом все-таки накнокал.

– А этот, – и так одобрительно по автомату похлопал, – что надо.

Ну, и накидал их туда, все эти «квотеры». Все двадцать пять подряд. Потом нажимает на кнопку.

– Экскьюз ми… – ну, и погнал – и прямо вылитый лорд. Уже наблатыкался. Такой смешной: «в натуре» – и вдруг «вери вел».

– Какой там у тебя в Москве, – спрашивает, – номер?

Ну, и пошел крутить.

– Давай! – и протягивает мне трубку, – да ты, Толян… в натуре… чего…

Олечка мне в Москве говорит:

– Але… але…

И ей в ответ здесь в Нью-Йорке молчание.

– Але… але… – все повторяет мне Олечка, – я вас слушаю…

И я ее тоже слушаю. Как будто из соседней комнаты. И даже не верю ушам. Стою и все продолжаю молчать.

Потом все-таки спохватился и закричал.

– Олечка… Олечка… это, – кричу, – я… из Нью-Йорка…

А Димон, такая вот нараспашку душа, все на меня смотрит и улыбается.

И Лешка Толстый потом, наверно, все эти «квотеры» выбил. И притащил их обратно в ведро. У них там своя арифметика.

А шесть баксов с меня Димон все-таки содрал. «Квотер», правда, простил.

Официант (узнал или не узнал?) пошел за меню. А я все себя казню, что не успел перепрятать выручку. Так и осталась висеть в пиджаке. (За примерное поведение Димон меня переселил в двухматрасную комнату.) Стас все где-то болтается, но сегодня обещал угостить Макаревичем. Врубит свою радиолу – и мне хана. Еще спасибо, что Макаревич, а не какой-нибудь Пресняков. И тогда бы вообще каюк. А ключ – уже и позабыл: а вдруг остался в двери; а может, и засунул в щель. Буду теперь волноваться.

Хозяина, похоже, нет. А ребята сделали вид, что меня не узнали. Надо бы все-таки поздороваться. Но как-то неловко. Все в смокингах, а мы с Димоном как будто свалились с луны. В особенности я. Тренировочные, правда, еще не протерлись, а вот майку уже не мешало бы сдать в утиль-сырье. И Димон мне что-то все дундит и дундит. И я его слушаю как-то вполуха. Похоже, что про отца.

– Тоже, – улыбается, – мудак. Больше, – поморщился, – этого расп. дяя не приглашу…

А мать все еще, оказывается, здесь. В Филадельфии.

– Недавно, – говорит, – приезжала сюда, в Нью-Йорк.

А мой папа больше в Америку уже никогда не приедет. В свое время наездился. А мама – на Новодевичьем кладбище.

Опять подзывает официанта (узнал или не узнал?).

– Давай, – говорит, – еще… графин… и два салата… И можно… кальмары…

– Постой, – кричит, – шеф… – и так это прищелкивает пальцами. Как фокусник. – Кальмары… еще успеешь…

Я смотрю на часы: половина второго. На Пушкинской уже половина десятого. Утро.

А в Магадане наоборот: в бараке – ночь, а на Крымской площади еще половина шестого. Сумерки.

И вдруг мне Димон сообщает:

– Ты, Толян, иди покури. А я посижу. Сходи, – говорит, – за сигаретами… не… в натуре… сходи…

– Да я… – как-то я еще не совсем Димона раскусил, – я вообще-то, – говорю, – некурящий…

– Сходи, – говорит, – сходи… они лежат… на подоконнике…

И вдруг смотрю, Димон и сам уже лежит. Щекой на салфетке. А возле салфетки вилка. И в три слоя жира такие аппетитные складки. На шее.

И чувствую, что-то здесь не то.

– А как же, – спрашиваю, – кальмары?..

– Кальмары… – поднимает голову, – а х. ли, – говорит, – кальмары… кальмары… – смеется, – на Ямайке…

И опять спланировал на стол. На этот раз уже почти что в салат. Поерзал щекой по салфетке и открывает один глаз.

– Ну, х. ли ты, – и снова поднимает голову, – тут сидишь… тебе же… б. дь… сказали… в натуре… иди покури… Я заплачу…

И вытаскивает уже не кошелек, а бумажник.

– Вот, – показывает, – видал?..

А там у него сплошные стольники. Центнеров пятьдесят.

И уже совсем вдугаря. Я, правда, тоже не лучше. Но все-таки еще не такой. Ведь его же сейчас ограбят!

И почесал в какой-то задумчивости на перекур. (Увидели или не увидели?) А может, все ребятам объяснить?

…Заверещала сиреной мигалка. Ну, все. Сейчас заломят руки и отвезут в 5-е отделение на Лиговку.

…Я поднимаюсь по ступенькам и в поиске ключа провожу ладонью по выступу. Все в порядке – на месте. А Стаса все еще нет.

Припрятал баксы и намыливаюсь обратно. Дай-ка, думаю, посмотрю. А как там поживает наш пупсик.

Пришел, а в ресторане уже темно. Но мне же навстречу Димон так ведь и не попался.

Потом у Димона спрашиваю.

– Ну, как там, – улыбаюсь, – наши кальмары?..

– Порядок, Толян… полный, – говорит, – порядок… – и похлопал меня по плечу, – не… бля буду… в натуре…

И даже забожился. Ногтем большого пальца. Как на Покровском бульваре.

Ну, и на следующий вечер я приперся туда опять. Правда, теперь уже не в майке, а, как всегда, в своем праздничном кожимите. И оказалось, что в последний раз.