У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

Хозяин меня увидел и даже отвернулся. Не захотел портить зрение. Еще спасибо, что не швырнул мне в морду мою книжку. Успел ее выкинуть заранее. И ребята со мной больше уже не здороваются.

А тот, к которому я подошел в самый первый раз, вдруг подманивает меня пальцем к себе. Сейчас я ему все объясню.

– Ну, что, – улыбается, – поганки, сбежали!

И раскровенил мне прямым попаданием сопатку.

Бабий яр

У Варлама Тихоновича Шаламова в повести «Четвертая Вологда» за белкой, « свистя и улюлюкая », гонится озверевшая толпа, и «каждый в толпе горел желанием быть первым, попасть в белку камнем, убить… Быть самым метким, самым лучшим стрелком из рогатки – библейской пращи – брошенной рукой Голиафа в желтое тельце Давида ». А здесь среди подстриженных газонов и черепичных крыш белки свободно летают с дерева на дерево, « а между домами – скверы, где шахматные столики и где всегда можно увидеть наших людей, которые сидят на пособии. Обычно человек двенадцать, четверо играют в домино, среди них всегда есть один, несмотря на любую жару, в черном пиджаке с висящими орденами и медалями, и один – голый по пояс и в татуировках. То есть один – районный прокурор, а другой – бывший зэк, клиент первого». (Так вспоминает о Брайтоне Игорь Губерман.)

И кто-то не поленился и на ограду одного из таких скверов приколотил табличку.

Сначала я не обращал внимания, ведь буквы на табличке английские. А меня интересуют исключительно русские. Но как-то потом пригляделся и соединил. И если произнести, то получается БАБИЙ ЯР.

А если присмотреться на рассвете, то среди скамеек и столиков можно заметить ползущую поливальную машину. И двух аккуратных негров: один сидит в кабине и переключает рычаги, а у его напарника в одной руке мешок, а в другой – приколоченный к палке гвоздь. Как будто собирает листья.

Только вместо листьев – накалывает и стряхивает в мешок – вчерашние окурки.

Колымский трамвай

И, как всегда, все началось с Иосифа Бродского.

– А знаешь, – спрашивает, – на кого он похож?

А сам все разглядывает на моей книжке его фотографию. Она у меня из «Осеннего крика ястреба».

– Ну, – говорю, – и на кого?

Оказывается, на Генриха Ягоду.

Что ж, для развития неплохо. Когда-то ходил в «дебилах». И вот пошел на повышение.

– А ты, – улыбаюсь, – его видел?

– Не видел, – улыбается, – а знаю.

Он знает Генриха Ягоду. Это уже интересно.

И еще его бабушка дружила с Рихардом Зорге.

– Ну, – говорю, – и что? А мой дедушка кадрил Коллонтаиху.

Потом подумал и засомневался.

– А ведь у Зорге жена была японка. Смотрел, – спрашиваю, – кино?

Но Феликс сказал, что кино – это еще не вся правда жизни. И завязались беседы.

Похож на Колобка. И даже не только лысый. Но почему-то еще и подстриженный под нулевку. А вместо бороды седая неряшливая щетина. Как если бы только что посадили. Или наоборот – совсем недавно выпустили. И все равно смешной.

Не то чтобы хохмач. А так. Что-нибудь выдаст – и все ломаешь голову. А вдруг сумасшедший? Но иной раз склоняешься к самому простому. А может, обыкновенный мудак?

Но оказалось, и ни то, и ни другое. И даже не золотая середина. Просто он вообще совсем из другого сплава. Но сразу как-то трудно привыкнуть.

– А почему, – улыбаюсь, – Чернов?

– Я же, – улыбается, – не спрашиваю, почему ты Михайлов.

И тут он, конечно, прав. Дал мне понять, что не нужно задавать глупых вопросов.

– А ты, – вдруг спрашивает, – Маленкова не знал?

– Я, – говорю, – знал его маму… Не то чтобы знал… У нас, – объясняю, – на даче маленковский магазин… и рядом, говорят, ее дом…

– И еще, – улыбается, – маленковский пруд…

– Ну, да, – говорю, – мы еще туда протыривались… через забор…

– Из красного кирпича… А у входа, – улыбается, – сидит военный…

– Ну, ты, – говорю, – даешь… че… тоже там жил на даче?..

– Я, – говорит, – к ней ездил. Еще студентом. На производственную практику… Крепкая, – говорит, – старушка.

– Ну, да, – улыбаюсь, – еще покрепче сыночка.

– А Бакланов, – говорит, – был в Усть-Каменогорске директором завода.

– Какой еще, – не совсем понимаю, – Бакланов?

– Тот самый, – говорит, – из ГКЧП. Выслали, – объясняет, – за нарушение техники безопасности из Москвы. У них там по пьянке погиб рабочий.

– Ну, надо же, – улыбаюсь, – а я и не знал. Вообще-то, – говорю, – у Солженицына жена тоже была Чернова. Моя тетя училась с ее матерью в одном классе.

– Это, – улыбается, – псевдоним ее отчима.

(Санька из Гатчины говорит, что Феликс вообще-то миллионер.

– Ты не смотри, – смеется, – что ходит в галошах.

В кургузом таком пиджачишке. Ну, а плащишко – как будто конфисковали у мормышника. Где-нибудь возле Сытного рынка.

– Это тебе, – улыбается, – не Россия… Америчка!

А Санька он ведь такой. Врать не будет. Он мантулит в «Насионале» подносилой. Носит туда на противне из «Интернейшенела» пирожные.

– Вот, – говорит, – была потеха, когда выступала Манька.

И всем подносилам разрешили бесплатно посмотреть.

А Манька – это значит Маша Распутина.)

И Феликс потом свое происхождение подтвердил.

– Дай, – говорит, – на пару дней «Слепящую тьму».

Его там заинтересовал один материал. Называется «Колымский трамвай». Примерно на полторы страницы.

Я говорю:

– Ну, ладно. Бери за пять.

У меня эта книга идет за семерик.

Но он так все равно и не купил.

– Зачем, – улыбается, – покупать, когда существует ксерокс.

Пошел и эти полторы страницы переснял на один лист. И всего за десять центов.

И Виталик нас однажды застукал. Как мне Феликс пожимал петушка. И как-то даже весь побледнел.

– Откуда ты, – спрашивает, – его знаешь?.. – а у самого чуть ли не заплетается язык.

– Да, – смеюсь, – ниоткуда. Просто, – объясняю, – клиент. Что, – улыбаюсь, – твой кореш?

Но Виталик уже пришел в себя.

– Кто это тебе, – прищуривается, – сказал?..

А Феликс опять подошел и снова давай листать мою книжку.

Я ему говорю:

– Ну, хочешь, тебе надпишу?

И сам даже испугался: ну, все, думаю, влип.

Но Феликс пришел мне на помощь.

– Да, – говорит, – не стоит.

У него, объясняет, маленькая жилплощадь. Да и книжная полка, улыбается, не резиновая.

– Уже, – говорит, – некуда ставить.

А книжка у меня форматом всего с брошюру. Так что на полке ей никак не устоять. Разве что засунуть в какое-нибудь пособие.

А когда мне совсем уезжать, вдруг у меня и спрашивает.

– Ты, – говорит, – сколько у Коли получаешь?

И я почесал затылок.

– Ну, сколько… в день баксов примерно так восемь… Ну, – уточняю, – девять…

А на самом деле пятьдесят.

Он говорит:

– А я тебе кидаю шестьдесят. Ты, – спрашивает, – где в Питере стоишь?

– Да когда как… Иногда, – говорю, – на Невском, а иногда – в Петропавловской крепости.

– А когда, – спрашивает, – летишь?

– А лечу, – говорю, – послезавтра.

Ну, а он через две недели.

– Уже, – улыбается, – девятнадцать лет не был в России… Будешь, – говорит, – иметь дело с букинистами…

Он меня в Питере найдет. И все объяснит. Ему нужны книги по металловедению… Горячая штамповка… матрицы…

– Ну, да, – улыбаюсь, – понятно.

А самому уже и не до смеха.

Наверно, решил, что колеблюсь.

И вдруг достает у себя из-за пазухи «Ледокол».

– Вот, – показывает, – смотри…

А там такая дарственная надпись.

«Моему Учителю Феликсу Чернову от благодарного ученика. Виктор Суворов»

Хотел меня взять на гоп-стоп. А я об этой знаменитой надписи уже наслышан. Еще с позапрошлого года. – Понимаешь, – говорю, – для тебя он Суворов… А для меня он прежде всего… друг народа… Хотя, – соглашаюсь, – и генералиссимус.

В тяжелую минуту жизни

Ознакомившись с моим «клеветническим пасквилем» про маму, Ленечка не остался передо мной в долгу.

Где-то в середине шестидесятых возвращается он из Москвы в свою Одессу, ну и с соседом по купе раскатали бутылку «Столичной». Сосед вытаскивает из чехла гитару и, «подтянув на ней колки», так задушевно своим «тихим голосом поет». Потом открывают вторую, и Леня ему начинает свой рассказ.

Это было еще в 53-м. Леня тогда служил в армии. И как раз дело врачей. Леня стоял на посту – и вдруг два пьяных амбала.

– Ну, што, – ухмыляются, – жидяра, попался!..

Мол, давай, падла, колись, зачем, сука, хотел отравить товарища Сталина?!

Леня на них смотрит и молчит.

– Ты, што, б. дь, глухой?.. – и, продолжая пошатываться, все на него надвигаются и надвигаются…

А Леня все на них смотрит и продолжает молчать.

Потом предупреждает.

– Еще один шаг, – улыбается, – и буду стрелять…

Но амбалы ему не поверили.

– Мы щас тебе, – смеются, – Хаим… сотворим обрезание… – и подступают к нему уже почти впритык.

И Леня тогда не выдержал и дал им по ногам очередь…

Ну, тут, конечно, все сбежались и давай Леню вязать.

И потом состоялся суд, и Лене впаяли червонец. И Леня его отмантулил под Салехардом от звонка и до звонка.

Сосед его все слушает и снова «берет гитару»…

И перед тем как уже расставаться, побратались.

А через год Леня смотрит кинофильм «Вертикаль» и узнает в своем соседе Владимира Высоцкого.

Завтра мы улетаем, и Ленечка мне принес целый саквояж со шмотками.

– Сын, – объясняет, – растолстел.

Уже и некуда вешать.

– Да ты, – говорю, – Леня, чего?..

И в знак протеста чуть ли не замахал руками.

Но он даже и не хочет слушать.

– Ты меня, – говорит, – Толя, обижаешь…

Пришлось выбросить белый флаг, и буду теперь «как лондонский дэнди». На следующий год приеду, и конопатый полицейский, увидев на мне оранжевую кожанку, вместо того чтобы меня обшмонать, возьмет под козырек.

Ставит на стол бутылку и вместе с бананом протягивает пластмассовый стакан. Похоже, что коньяк.

И тоже теперь побратались.

Воротишься на родину

Мы заработали в Америке две тысячи баксов. Конечно, копейки, но тоже ведь на дороге не валяются.

И вот вернулись в Питер.

Ленка мне говорит:

– Давай под паркет.

И, приставив к паркетине отвертку, уже приготовила молоток.

Но я ее остудил.

– Так же, – смеюсь, – сразу и накнокают.

И все двадцать купюр засунул между страницами в свои книжки. Их у меня скопилось несколько тысяч. А в какие, по запарке и запамятовал. Стали все перетряхивать и в результате одной купюры так и недосчитались. А это – месяц работать. В лучшем случае – недели две-три.

А на следующее утро вышел со своими трудами на Невский. Целый день простоял и уже собрался уходить, как вдруг прибегает взволнованный ветеран.

– Это, – спрашивает, – не ваши? – А у самого чуть ли не трясутся руки. И протягивает мне моего «Мальчика с одуванчиками». А там – эти несчастные сто долларов.

Надо было ему отстегнуть. Хотя бы нашу деревянную пятихатку. А я стою и все никак не могу успокоиться. А когда пришел в себя, то уже никого.

Бродский и окуджава

Один блатной все сомневался: покупать мою книгу или не покупать?

Его смущает Бродский. Он вообще-то его не читал. Но знает. Что Бродский фашист.

Зато Окуджава – в законе.

Слава затеплинский

А этот вообще похож на разбойника. Искусствовед из академии художеств. И, как и положено искусствоведу, наискосок через глаз черная повязка.

Когда-то «ботал» и с «Шемякой», и даже с самим «Еськой». «Приходят как-то с Яшей Гординым, а Еськи все нет и нет…»

Себя окрестил «графоманом», которому «даже лень испачкать чистый лист».

Когда листал мою книжку, с ходу отметил папину уборную.

Ну, уж теперь-то точно – искусствовед. Так что пришлось держать оборону.

– Да, – соглашаюсь, – в «Зависти». У Олеши.

Правда, у него там Бабичев поет. А у меня папа комкает газетные листочки.

Отслюнил мне три пятихатки и все не уходит. А я его не то чтобы уже позабыл. А так.

– Я, – улыбается, – знаю, о чем ты сейчас думаешь. Но все равно, – говорит, – послушай. Всего несколько слов.

И прочел:

Мой поезд ушел.

Я один на перроне.

Хочется выпить.

Васильевский остров

Автограф

Как будто высыпались из корзины и, облепив прилавок, метут все подряд: и слайды, и брелки, и даже наклейки. А мою книжку так и не взяли.

Скользнули по рылятнику на фотографии. А потом и по мне. И ушли.

Минут через десять вернулись и протягивают по спичечному коробку. Оказывается, желают автограф.

А книжку – даже и не спросили, сколько стоит.

И теперь в Краснодаре покажут: вот, видели в Петербурге писателя.

А может, и не довезут – потеряют. Но скорее всего выбросят.

Писатель и романтик

1. Писатель

Увидел мою книжку и давай все подробно расспрашивать: и сколько стоит бумага, и сколько – набор.

Оказывается, тоже сочинитель и собирается издать свою фантастическую повесть. Как ихние местные власти под руководством ЦРУ спаивают русский народ.

2. Романтик

На одной из обложек заметил фотографию Сталина с Ворошиловым и похвалился. Что и у него почти такая же. Только вместе с Климом – дед. Правда, самого деда потом загребли и расстреляли.

Но Клим, наверно, не виноват. Зато Буденный, когда за ним пришли, открыл из пулемета огонь.

До свидания, мальчики

На Брайтоне додумались до ног: одна в ботинке, а другая – в тапочке. А в Петропавловской крепости дошли до головы: одну половину завили, а другую – побрили.

– Откуда, – спрашиваю, – ребята, держите путь?

Оказывается, из Лицея. Потомки Александра Сергеевича.

Один с двумя полушариями останавливается и на моей книге разглядывает обложку.

– Это, – улыбается, – вы?

– Да, – отвечаю, – это я.

Перевернул и теперь разглядывает с другой стороны. Где на обложке три портрета.

– Кого-нибудь, – улыбаюсь, – узнаешь?

Не узнает.

– Это, – говорю, – Булат Окуджава.

Молчит.

– Что, – спрашиваю, – не слышал? У него, – говорю, – песни.

– Ну, назовите, – просит, – хоть одну.