Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса Грегори Филиппа

Королева-мать и все придворные, выстроившиеся в соответствии со своим положением перед огромными двойными дверями дворца, ждали, когда Генрих подойдет ближе и преклонит колена перед матерью для благословения. Я заметила, какая торжествующая улыбка скользнула по ее бледному лицу, когда она опустила руку на голову сына, затем подняла его с колен и поцеловала. Придворные радостно загалдели и стали по очереди выходить вперед и поздравлять короля. Генрих поворачивался то к одному, то к другому, с явным удовольствием слушая похвалы и благодарности за свою «великую победу». Мы с Артуром стояли в сторонке и ждали, пока утихнет всеобщее возбуждение. Затем Генрих вернулся на прежнее место рядом с нами, раскрасневшийся от удовольствия, и снова завел со мной разговор на ту же тему.

— Король Карл Французский намерен вскоре прислать его сюда, — говорил он вполголоса, расточая сияющие улыбки проходившим мимо нас придворным, которые замедляли ход для того, чтобы низко поклониться королю или сделать реверанс. Казалось, все и впрямь празднуют некую великую победу, одержанную Генрихом. Миледи прямо-таки светилась от счастья, принимая бесконечные поздравления по поводу невероятного воинского мастерства и храбрости ее сына. — Это и будет мой приз победителя. Это и будет главным моим завоеванием. Люди твердят о Булони, но Булонь меня, если честно, совершенно не интересовала. И меня ничуть не волнует, пала она во время моей осады или нет. Я отправился во Францию не для того, чтобы завоевать Булонь. Я все это затеял, чтобы напугать короля Карла и заставить его согласиться на мои условия. А моим главным требованием было прислать этого мальчишку в Англию, как преступника, в цепях.

— В цепях?!

— Именно так. Он — мой трофей, и я хочу, чтобы его доставили сюда в цепях и на повозке, которую будут тащить белые мулы. И занавески я велю раздвинуть, чтобы каждый мог его видеть.

— Ты считаешь его своим трофеем?

— Да. И Карл обещал мне, что пришлет его ко мне в цепях.

— Навстречу смерти? — тихо спросила я.

Он кивнул:

— Разумеется. Мне очень жаль, Элизабет. Но ты-то должна понимать, что именно так это и должно было закончиться. Да и потом, ты давно уже считала его мертвым, ты уже много лет назад отказалась от мысли, что он может быть жив — вот теперь он и умрет по-настоящему.

Я сняла руку с его теплого локтя и жалобным тоном сказала:

— Знаешь, мне что-то нехорошо. Я, пожалуй, лучше пройду к себе.

Собственно, мне даже не было нужды притворяться больной, чтобы немедленно уйти, — Генрих в своем теперешнем настроении был мне чрезвычайно неприятен; я на самом деле чувствовала себя плохо, меня подташнивало. Совсем недавно я провожала любимого мужа на войну, в чужую страну, навстречу опасности; я каждый день молилась, чтобы он вернулся из похода невредимым; я дала ему обещание, что, когда он вернется, я по-прежнему буду его любить преданно и страстно — так, как мы оба только что научились любить друг друга. Но теперь, когда он вернулся, в нем вдруг проявилось нечто такое, что, по-моему, не позволило бы ни одной женщине его полюбить. Он упивался восторгом по поводу своей победы и обещанной ему добычи; он прямо-таки мечтал о том, как сумеет унизить «этого мальчишку»; мало того, он весьма хладнокровно и кровожадно готовился предать его казни. Он собрал огромную армию и потащил ее за море, чтобы всего лишь заполучить одного-единственного юношу-сироту, которому заранее были уготованы пытки и смерть. И я сейчас просто представить себе не могла, как я могла любить такого человека, как могла им восхищаться? И как мне теперь простить ему эту тупую ненависть к беззащитному, во всяком случае, весьма уязвимому мальчишке? Мне еще придется придумать, как удержаться и не называть это состояние своего мужа безумием, как не употреблять этого слова даже про себя, даже втайне.

Генрих, разумеется, сразу же позволил мне уйти, и его мать мгновенно заняла мое место рядом с ним, словно только и ждала, когда я уйду. Я чувствовала, что они оба смотрят мне вслед, но не оглянулась и вскоре скрылась за дверями нашего самого любимого дворца, который некогда был построен для счастья и веселья, для пиров и балов. Я прошла напрямик через большой зал, где слуги уже расставляли складные столы для празднования «великой победы» Генриха, и подумала: если б они только знали, какая это убогая победа! Один из величайших правителей христианского мира вторгся с могучей армией на территорию другой страны с одной-единственной целью: поймать в ловушку растерявшегося мальчишку-сироту и предать его позорной смерти.

Рождество мы готовились праздновать в Гринвиче. Это, пожалуй, было самое счастливое, самое безопасное Рождество, какое когда-либо выпадало на долю Генриха, ибо он был уверен, что король Франции держит юношу при себе, а договор с Карлом крепок и надежен. Перед самым Рождеством Генрих послал своих людей в Париж с приказом привезти «этого мальчишку», которого он после праздников был намерен предать суду и казнить. А сейчас он с удовольствием смотрел, как в зал втаскивают рождественское полено, щедро заплатил руководителю хора за новый рождественский гимн и потребовал непременно устроить живые картины, а также закатить пир на весь мир и устроить веселый бал; он также заказал для всех новые наряды.

Меня Генрих буквально укутал в шелка и бархат и сам внимательно наблюдал за тем, как портнихи и белошвейки накалывают и подворачивают ткань, прикидывая на мне фасон нового платья. Он заставлял отделывать мои платья драгоценной золототканой парчой, серебряной нитью и мехами. Ему нравилось, когда я с головы до ног сверкаю драгоценностями, вделанными в кружева из золотой нити. Казалось, что для него в те дни ничто не могло быть слишком хорошо для меня. Портные снимали фасоны моих платьев для моих сестер и кузины Мэгги, так что в эти рождественские дни все женщины из Дома Йорков так и сверкали, словно позолоченные щедрым Тюдором.

У меня было ощущение, будто моего мужа подменили. Страхи и тревоги, вечно терзавшие Генриха, исчезли, растаяли, как снег весной; теперь он постоянно улыбался, он готов был смеяться любой глупой шутке и всех тоже призывал к веселью. В неурочный час он забегал в классную комнату, прерывая занятия Артура, чтобы обучить его игре в кости; он резвился с Гарри, подбрасывая его в воздух; он танцевал с маленькой Маргарет, так что та начинала визжать от смеха, или пытался развлечь крошку Элизабет, лежавшую в колыбели, а то просто без дела торчал в моих покоях, поддразнивал моих фрейлин и распевал вместе с музыкантами глупые песенки.

Здороваясь со мной по утрам у входа в часовню, Генрих сперва целовал мне руку, а потом привлекал меня к себе и целовал в губы, а в часовню входил, обнимая меня за талию. По вечерам, навещая меня, он больше не сидел у камина, погрузившись в мрачные размышления и пытаясь представить будущее по догорающим углям и золе, а входил, весело смеясь, с бутылкой вина и сперва уговаривал меня выпить с ним, а потом относил меня в постель и начинал так жадно меня целовать, словно хотел съесть. Он пробовал на вкус каждый дюйм моей кожи, нежно покусывая меня за ушко, за плечи, за живот и лишь потом переходил к главному, вздыхая от наслаждения. Казалось, в эти дни моя постель стала для него любимым убежищем, и каждое мое ласковое прикосновение дарило ему настоящее счастье.

Похоже, Генрих наконец-то почувствовал себя свободным, молодым и счастливым, и ему хотелось оставаться таковым как можно дольше. Долгие годы игры в прятки, бесконечного бегства от грозящей опасности остались в прошлом; теперь он начинал понимать, что занимает свое место по праву, что может спокойно наслаждаться и своим троном, и своей страной, и своей женой. Он завоевал все эти замечательные вещи, и никто не сможет отнять их у него.

Дети за эти дни привыкли запросто подбегать к отцу, уверенные, что он всегда будет им рад. Мы с ним часто шутили, играя в карты или в кости, и я заставляла его смеяться, выигрывая у него деньги или сама выкладывая в случае проигрыша на стол свои серьги. Даже его мать хоть и продолжала постоянно ходить в часовню, все же перестала с таким страхом молить Господа защитить ее сына и теперь в молитвах чаще благодарила Бога за Его бесчисленные милости. Даже мрачноватый дядя моего мужа, Джаспер Тюдор, стал порой просто сидеть в нашей компании, устроившись в огромном деревянном кресле, и смеяться проделкам шута; во всяком случае, он перестал рыскать по залу своим жестким взглядом, высматривая в каждом темном углу потенциального убийцу с обнаженным клинком.

А за две ночи до Рождества дверь в мою спальню вдруг со стуком распахнулась, и все вновь стало так, как если бы мы вернулись к первым месяцам нашего брака. Все счастье, вся легкость наших новых отношений растаяли в одно мгновенье. В моей спальне словно вдруг выпал иней; словно вместе с помрачневшим Генрихом туда вошла холодная зимняя ночь. Он резко обернулся к слуге, шедшему следом за ним с бокалами и бутылкой вина, и злобно бросил:

— Мне это не нужно! — Казалось, было просто безумием предположить, что ему захочется выпить вина, словно он никогда никому ничего подобного не приказывал. Слуга вздрогнул от его окрика и, не сказав ни слова в ответ, быстро ушел, закрыв за собой дверь.

Генрих рухнул в кресло у камина, и я поспешно подошла к нему; меня терзало знакомое предчувствие.

— Что-нибудь случилось? — спросила я.

— Можно было бы догадаться!

Он надулся и не прибавил больше ни слова; я села в кресло напротив и, внимательно на него поглядывая, стала ждать — вдруг ему захочется излить мне душу. Казалось, цветок охватившей его радости жизни вдруг увял, так и не успев до конца распуститься. Темные глаза его померкли, лицо вновь покрыла бледность. Он опять выглядел смертельно усталым, кожа казалась серой, как от болезни. Даже сама поза, в которой он сидел, делала его гораздо старше на вид; он сейчас казался глубоким стариком, истерзанным болью и недугами; плечи напряжены, шея вытянута вперед, словно на него навалили непосильно тяжкий груз — усталая лошадь, понукаемая жестоким хозяином. Я молча, с состраданием смотрела на него, а он даже глаза рукой прикрыл, словно огонь в камине казался ему слишком ярким в полутемной спальне. И в сердце моем вдруг шевельнулась пронзительно острая жалость.

— Муж мой, что случилось? Скажи мне, что произошло? — снова тихо спросила я.

Он посмотрел на меня так, словно был удивлен, что я, оказывается, все еще рядом, и я поняла, что он настолько погрузился в собственные мысли и так далек в этот момент от моей тихой теплой спальни, что, скорее всего, видит перед собой совсем иную комнату в совсем иной стране. А может быть, он пытался разглядеть что-то во тьме прошлого, например, неуютную спальню в Тауэре и двух мальчиков, сидящих на постели в ночных рубашках, со скрипом отворяющуюся дверь, незнакомца на пороге. Казалось, он страстно старался понять, что же случилось после этого — и боялся увидеть, что мальчики были спасены, и надеялся, что они все же были убиты.

— Что? — раздраженно спросил он. — Что ты сказала?

— Я же вижу, как ты огорчен и взволнован. Что случилось?

Его лицо омрачилось, и на мгновение мне показалось, что сейчас он сорвется, закричит на меня, но он лишь устало и бессильно, как тяжело больной человек, сказал:

— Снова этот мальчишка. Проклятый самозванец! Он снова исчез.

— Но ты же послал за ним…

— Да, я послал за ним. И с полдюжины шпионов к нему приставил, пока он добирался из Ирландии во Францию. И при дворе французского короля за ним добрая дюжина моих людей следила, даже когда король Карл уже пообещал отдать его мне. Ты же не думаешь, что я, как полный идиот, мог оставить его без присмотра?

Я покачала головой.

— Надо было мне отдать приказ, чтобы они прикончили его сразу же! Но я думал, что будет лучше, если его привезут в Англию, где над ним будет устроен суд, и я докажу, что он самозванец, а потом прикажу его казнить. А для пущей убедительности я собирался создать целую легенду о его прошлом — позорную историю о его невежественных родителях-бедняках, об отце-пьянице, занятом грязной работой где-нибудь на реке, скажем, в кожевенной мастерской, — что-нибудь такое, чтобы умерить это его великолепие. После суда ему был бы вынесен смертный приговор, и я бы заставил всех смотреть, как он умирает. Все должны были знать: он умер раз и навсегда, и следует прекратить собирать для него войска, строить ради него заговоры, мечтать о нем…

— Но он исчез? Сбежал? — Я ничего не могла с собой поделать: кем бы этот юноша ни был, я надеялась, что ему все же удалось сбежать.

— Ну да, я ведь уже, кажется, сказал!

Я выждала немного, чтобы мой раздраженный супруг слегка успокоился, и предприняла еще одну попытку.

— И куда же он сбежал?

— Если бы я это знал, я бы уже послал людей, чтобы они прикончили его прямо на дороге! — с горечью сказал Генрих. — Пусть бы они утопили его в море, уронили ему на голову дерево, перебили его лошади ноги, а его самого стащили с седла и зарезали! Вообще-то он мог отправиться куда угодно. Выбор у него достаточно велик. Назад в Португалию? Почему бы и нет. Там его считают принцем Ричардом и обращаются к нему как к сыну твоего отца, герцогу Йоркскому. В Испанию? Тоже возможно, тем более он уже написал королю и королеве, причем как равный им, и они, скорее всего, его приняли бы. В Шотландию? Ну, если он действительно направился к королю скоттов и они вместе соберут армию и пойдут против меня, тогда на севере Англии меня можно считать мертвым, ибо в этих проклятых пустынных холмах у меня нет ни единого друга. Я знаю, северяне только и ждут, чтобы этот мальчишка их возглавил, чтобы поднять против меня восстание.

А может быть, он снова вернулся в Ирландию и пытается подбить ирландцев пойти на меня войной? Или же он отбыл к своей тетке Маргарет во Фландрию? Интересно, радостно ли она встретит своего племянника? Может, теперь она уже этого мальчишку пошлет воевать со мной? Она ведь уже один раз собрала целую армию ради какого-то поваренка, так почему бы ей не постараться ради настоящего претендента? Может она дать очередному самозванцу пару тысяч наемников и снова отправить в Стоук, чтобы завершить начатое, как ты думаешь?

— Не знаю, — сказала я.

Генрих вскочил так резко, что повалил кресло.

— Ты никогда ничего не знаешь! — заорал он, брызгая мне в лицо слюной. Он был вне себя от гнева. — Никогда и ничего! Таков твой девиз! Отнюдь не «смиренная и раскаявшаяся», а как раз «Я ничего не знаю!», «Никогда и ничего не знаю!». Что бы я у тебя ни спросил, ты никогда ничего не знаешь!

Дверь у меня за спиной чуть приоткрылась, и моя кузина Мэгги осторожно заглянула в комнату.

— Ваша милость?.. — Голос ее звучал испуганно.

— Убирайся! — в ярости закричал на нее Генрих. — Убирайся, йоркская сука! Все вы, Йорки, предатели! Убирайся с глаз моих, пока я и тебя не запер в Тауэре вместе с твоим братцем!

Мэгги вздрогнула и шарахнулась назад, испугавшись его бешеного гнева, но оставить меня ему на растерзание не пожелала.

— Вам ничего не нужно, ваша милость? — спросила она у меня, заставляя себя не обращать на Генриха внимания, хотя я видела, как она цепляется за дверь, потому что ноги у нее подгибаются от страха. На моего разъяренного мужа она даже не глядела и все пыталась понять, не нужна ли мне помощь. Я смотрела в ее побелевшее, пепельного оттенка лицо и понимала, что и сама я, должно быть, выгляжу не лучше.

— Нет, леди Поул, благодарю вас, — сказала я. — Мне ничего не нужно, и вы вполне можете нас оставить. Со мной все хорошо.

— На мой счет не беспокойтесь, я ухожу! — рявкнул Генрих. — Будь я проклят, если проведу здесь ночь! Да и с какой стати? — И он ринулся к двери, оттолкнув Мэгги, которая чуть пошатнулась, но с места так и не сошла, хотя было заметно, что она вся дрожит. — Я направляюсь в свои покои! — заявил Генрих. — Это самые лучшие покои во дворце. А здесь, в этом гнезде йоркистов, в этом вонючем гнезде предателей, не найдешь ни покоя, ни утешения!

Он вихрем вылетел из комнаты, и я услышала, как хлопнула дверь в приемной, как громыхнули пиками об пол стражники, как они громко затопали в коридоре, торопливо ринувшись следом за королем. К завтрашнему утру весь двор будет знать, что он назвал Маргарет «йоркской сукой», меня — «йоркской предательницей», а мои покои — «вонючим гнездом предателей». И утром каждому будет известно, что «этот мальчишка», называющий себя моим братом, снова исчез.

Вестминстерский дворец, Лондон

Весна, 1493 год

Весну мы провели в Лондоне: Генрих пожелал остаться в центре созданной им шпионской сети и постоянно получал донесения из Фландрии — из Антверпена, а затем из Малина, — о чудесах, творящихся при дворе моей тети Маргарет. Все только и говорили о том, как ее племянник, прибывший к ней из Франции и сумевший спастись лишь благодаря вмешательству ангелов, упал перед ней на колени, и она, лишь только глянув ему в лицо, сразу узнала в нем своего пропавшего племянника Ричарда и теперь бурно проявляет свою радость по этому поводу.

В радостном порыве Маргарет написала всем и каждому, что эпоха чудес, видно, еще далека от завершения, ибо ее племянник, со смертью которого она давно уже смирилась, неожиданно воскрес и ходит среди нас, точно Артур, восставший из мертвых и вернувшийся в свой Камелот.

Монархи христианского мира отвечали на это, что подобное явление хоть и в высшей степени необычно, но если она признает своего племянника, то кто посмеет отрицать, что это не он? Кто может быть лучшим свидетелем, чем родная тетка принца Ричарда? Да и кто осмелится сказать вдовствующей герцогине Бургундской, что она ошибается? С другой стороны, почему, собственно, ошибается? Она увидела в этом юноше определенное сходство со своим покойным братом, вот и заявляет, что это ее племянник. Никто из ее ближайших друзей — ни император Священной Римской империи,[59] ни король Франции, ни король Шотландии, ни король Португалии, ни правители Испании, — не мог в данный момент отрицать, что это не принц Ричард. К тому же все видели, что этот юноша держится как настоящий принц, что он хорош собой, любезен, хорошо воспитан, обаятелен, уверен в себе. Одевался он прекрасно — в самые лучшие одежды, какие только могла себе позволить его богатая тетушка; он быстро создал свой собственный двор, к которому присоединялось все больше знатных людей; порой он рассказывал о своем детстве и вспоминал такие вещи и события, которые мог знать только ребенок, выросший при дворе моего отца. Слуги моего отца и старые друзья моей матери бежали из Англии, точно из вражеской страны; они всеми средствами стремились пробраться в Малин и собственными глазами увидеть «принца Ричарда». Там они засыпали юношу заготовленными заранее вопросами, желая его испытать; вглядывались в его лицо, пытаясь уловить любое сходство с очаровательным маленьким принцем, любимцем моей матери; они пытались поймать его в ловушку с помощью ложных «воспоминаний» и всяческих фантазий. Но на любые вопросы он отвечал уверенно, и они, окончательно поверив, что это и есть Ричард, и совершенно удовлетворенные его ответами, оставались при нем. Даже многие из тех, кто специально направился в Малин, чтобы «подловить самозванца», даже те, кому Генрих хорошо заплатил, чтобы они сбили «этого мальчишку» с толку, были практически убеждены, что перед ними принц Ричард. И в итоге они падали перед ним на колени, а некоторые даже плакали от раскаяния и счастья; и все они кланялись ему как своему принцу, полагая, что это Ричард, вернувшийся из царства мертвых, — именно так они писали в своих отчетах Генриху. Это был принц Ричард, вырванный из зубов смерти, законный наследник английского престола, вновь возвращенный нам и вновь сияющий, как и подобало истинному сыну Йорков.

Все больше и больше представителей знатных английских семейств куда-то незаметно исчезали. Исчез из своей кузни Уильям, любимый кузнец короля, и никто не мог понять, почему он решил оставить королевский двор, столь к нему расположенный, и такое почетное занятие, как подковывание королевских коней. Ведь этому Уильяму покровительствовал сам король! Однако огонь в его кузнице потух, она была темна, а среди придворных шепотом передавали слухи о том, что Уильям, дескать, уехал подковывать лошадей настоящего короля и больше не желает оставаться на службе у претендента Тюдора. Несколько знатнейших людей, живших неподалеку от моей бабушки, герцогини Сесилии, в Хертфордшире, тоже покинули свои красивые особняки и тайно перебрались во Фландрию — думаю, что с помощью и с благословения моей бабушки. Из часовен исчезали священники, заранее побеспокоившись о том, чтобы их клирики послали соответствующие письма наиболее известным сторонникам «принца Ричарда»; с курьерами «этому мальчишке» присылали крупные суммы денег от аристократических английских домов. Затем, и это было особенно тяжким ударом для Генриха, уехал сэр Роберт Клиффорд; сэр Роберт всю жизнь служил Йоркам, но затем перешел на службу к Генриху, и тот полностью ему доверял, доверял настолько, что сделал своим послом в Бретани. Так вот, даже сэр Ричард в конце концов собрал свои вещи и, прихватив немало сокровищ Тюдоров, отбыл в иные края. Его место в нашей часовне теперь пустовало, как и его место за столом в нашем обеденном зале. Генрих был этим попросту потрясен; он никак не мог поверить в то, что наш старинный друг сэр Роберт со всеми своими домочадцами исчез из нашей жизни; и при этом все понимали, что направился он именно к «этому мальчишке».

Теперь уже, пожалуй, мы выглядели как двор претендента, тогда как «этот мальчишка» и выглядел, и говорил как истинный король. Мы старательно изображали полную уверенность в себе, но я постоянно замечала, какое напряженное лицо у моей свекрови, как Джаспер Тюдор, с топотом, словно старый боевой конь, проходя по залам дворца, то и дело нервно подносит руку к тому месту, где обычно висит его меч; как он даже во время обеда следит за каждым и вздрагивает, стоит кому-то неслышно приоткрыть дверь. Лицо Генриха посерело от страха и усталости. Он начинал свой рабочий день на рассвете, и до самого вечера в его кабинет шли и шли люди; там он встречался со своими советниками и шпионами, и у его дверей теперь всегда стояла двойная стража.

Двор притих; даже в детской, где должны были царить весеннее солнце и детский смех, няньки примолкли, да и детям запрещали громко кричать и бегать. Маленькая Элизабет по-прежнему лежала в своей колыбели тихая и сонная. Артур, правда, молчать был не в состоянии; он не понимал, что происходит, но чувствовал, что живет как в осажденной крепости, где его близким угрожает страшная опасность; однако никто ничего ему не рассказывал о юном принце Уэльском, его предшественнике, который когда-то жил в той же детской и делал уроки за тем же столом. Он ничего не знал о том, что маленький принц Ричард был таким же прилежным и вдумчивым учеником, как и он; что Ричард в детстве тоже был любимцем своей матери.

Младшая сестра Артура, Маргарет, вела себя более сдержанно. Она была тиха, как ей было велено, и лишних вопросов не задавала, словно чувствуя, что в доме творится что-то нехорошее, хоть и не понимала, что происходит.

А наш маленький Гарри уже вовсю отстаивал свою независимость. Ему было наплевать на притихший двор. Это был крепенький малыш, обладавший громким голосом и звонким смехом, обожавший всяческие игры и музыку; впрочем, даже он немного притих под гнетом охватившей двор тревоги. Теперь почти ни у кого не находилось времени, чтобы поиграть с Гарри, никто не останавливался, чтобы с ним поговорить, все быстро куда-то убегали, и в большом зале кипела какая-то тайная деятельность. Малыш озирался в полной растерянности, глядя на тех, кто всего месяц назад в любую минуту готов был остановиться и поговорить с ним, или подбросить его к потолку, или поиграть с ним в мячик, или повести его на конюшню посмотреть лошадок; теперь все только хмурились и торопливо пробегали мимо.

— Сэр Уильям! — окликнул Гарри одного из братьев Стэнли, проходившего мимо. — Гарри тоже хочет!

— Тебе нельзя, — на ходу бросил сэр Уильям, холодно на него глянув, и направился на конюшенный двор. Мальчик замер как вкопанный, растерянно ища взглядом няньку.

— Ничего страшного, — с улыбкой успокоила я сынишку. — Просто сэр Уильям очень торопится.

Гарри нахмурился.

— А почему? Почему он не играет с Гарри? — спросил он, и у меня не нашлось подходящего ответа.

Казалось, весь двор развернут, точно войско перед атакой. Важнее всего были новости, поступавшие из Малина. Генрих отправлял в Ирландию своих лордов и советников, которые вели переговоры с ирландскими лордами, требуя, чтобы те вспомнили, какому королю они обещали хранить верность, и упрекая их в желании перебежать на сторону какого-то самозванца. Предателей прощали в торопливой вспышке великодушия и освобождали из тюрем, и они опять клялись Генриху в преданности. Старые забытые союзы ковались заново. Ирландия должна была стать безопасной, а от ее населения требовалось отвратить сердце от столь любимого на Севере сына Йорка и льнуть к своему нынешнему правителю Тюдору. Представители ближнего окружения Генриха — те, кому он более всего доверял, — отправились в Бристоль, дабы собрать и подготовить корабли, способные патрулировать пролив и следить за теми судами, что приходят из Франции, Фландрии, Ирландии и Шотландии. У «этого мальчишки», похоже, друзья и союзники имелись повсюду.

— Ты ждешь нового вторжения? — сама себе не веря, спросила я мужа.

У Генриха на лице между бровями залегла глубокая складка.

— Естественно, жду, — бросил он. — Вот только не знаю, когда оно начнется. И понятия не имею, где это произойдет и какова будет численность противника. А ведь это и есть самое важное.

— Разве твои шпионы тебе еще не донесли? — Как я ни старалась, в моем голосе все-таки прозвучало насмешливое презрение, которого я никогда не могла скрыть, говоря о его бесчисленных шпионах.

— Пока еще нет, — тут же ощетинился он. — Некоторые свои тайны мои враги хранят очень хорошо.

Я повернулась, чтобы идти в детскую: вскоре должен был прийти врач, чтобы осмотреть Элизабет.

— Не уходи, — вдруг сказал Генрих. — Мне нужно…

Я повернулась к нему, по-прежнему держась за дверную ручку; мне хотелось поскорее поговорить с врачом, я очень надеялась, что Элизабет может помочь теплая погода, что летом у нее прибавится сил.

— Что ты хотел мне сказать?

Он беспомощно на меня посмотрел и спросил:

— Никто не пытался с тобой поговорить? Ты бы сказала мне, если бы кто-то попытался это сделать?

Все мои мысли были о больном ребенке, и я совершенно не понимала, кого он имеет в виду.

— Кто мог пытаться поговорить со мной? О чем? Что ты имеешь в виду?

— Об этом мальчишке… — выдавил он из себя. — Никто с тобой о нем не говорил?

— И кто бы стал это делать?

Взгляд его темных глаз стал более сосредоточенным, пристальным, даже подозрительным.

— Как это кто? Разве ты не знаешь, кому хотелось бы поговорить с тобой о нем?

Я развела руками.

— Милорд, я действительно не знаю. Со мной никто об «этом мальчишке» разговоров не вел. Я даже представить себе не могу, с какой стати кто-то вдруг стал бы со мной о нем разговаривать. Всем ясно, как тебе неприятна эта история. И, разумеется, никто не собирается обсуждать со мной то, что сводит… — Я не договорила.

— Сводит твоего мужа с ума? — закончил он.

Я не ответила.

— Кто-то из моих придворных получает от него указания, — сказал он так, словно вырывая это признание из тайников собственной души. — Кто-то твердо намерен свергнуть меня и посадить на трон этого мальчишку.

— Кто? — шепотом спросила я, чувствуя, как силен его страх. Я даже оглянулась через плечо, желая убедиться, что дверь у меня за спиной плотно закрыта. Потом снова подошла к нему: — Неужели кто-то из наших придворных строит против нас заговор?

Генрих покачал головой.

— Одному из моих людей удалось перехватить письмо, но там не было никаких имен.

— Как это — перехватить?

— Ну, попросту украсть. Мне известно, что некие люди во имя любви к Дому Йорков объединили свои усилия и надеются возвести на престол этого мальчишку. И, возможно, таких людей не так уж мало. Раньше они действовали совместно с твоей матерью, именно она была их тайным предводителем; им, кстати, помогала даже твоя бабушка. Но теперь к ним примкнули даже те, кто выдает себя за моих друзей или верных слуг. Те, кто был мне ближе родного брата. И теперь я не знаю, кому могу доверять; не знаю, кто мне друг, а кто враг.

В душу мою вдруг закрался леденящий страх; я словно сама почувствовала, каково приходится Генриху: каждый день он встречается со своими советниками за закрытыми резными дверями, зная, что каждый из этих людей может оказаться предателем; каждый день он направляется вместе со мной в обеденный зал, улыбаясь сотням придворных и понимая, что многие из них, возможно, состоят в тайной переписке с нашими врагами, а может, даже собирают оружие и войско для того, чтобы нас свергнуть или убить. Мы всегда имели большой и шумный двор, но что, если хотя бы четверть наших придворных настроены против нас? А если половина? Что, если кто-то захочет уничтожить моих сыновей? Что, если кто-то понемногу травит мою маленькую дочь? Что, если они пойдут даже против меня?

— Враги есть даже в самом сердце нашего двора, — прошептал Генрих. — И это, возможно, те, кто стелет нам постель, подает пищу или пробует еду, заверяя нас, что есть ее безопасно. Тайные враги, возможно, ездят вместе с нами на прогулки, играют с нами в карты, танцуют, держа тебя за руку или обнимая за талию, учтиво прощаются с нами перед сном. Кого-то из них мы считаем своими родственниками и называем «дорогими». Нет, я просто не знаю, кому здесь можно доверять!

Я не стала говорить, что уж я-то ему верна; он, безусловно, не обрел бы в этих словах ни капли утешения, считая враждебными и весь Дом Йорков, и все мое окружение. Ему, возможно, даже само мое имя казалось вражеским. Простыми словами перебороть эту ненависть было невозможно.

— Я уверена, что вокруг тебя всегда найдутся люди, которым ты полностью можешь доверять, — попыталась я успокоить его и тут же старательно их ему перечислила, словно исполняя магический гимн, способный разогнать тьму. — Это твоя мать, твой дядя Джаспер, граф Оксфорд, твой отчим Стэнли и его родня, Куртенэ, мой сводный брат Томас Грей. Все эти люди стояли с тобой плечом к плечу во время битвы при Стоуке и, не сомневаюсь, снова поднимутся на твою защиту.

Генрих с сомнением покачал головой:

— Не думаю. Во-первых, далеко не все они сражались рядом со мной при Стоуке. Кое-кто отыскал хороший предлог, чтобы находиться как можно дальше от меня. Кое-кто обещал подойти со своим войском, но все затягивал свое прибытие и в итоге вовремя так и не прибыл. А многие, клянясь мне в любви и преданности, и вовсе преспокойно отказались участвовать в сражении — одни притворились больными, другие сказали, что не могут оставить дом и хозяйство. Кое-кто из моих так называемых друзей даже участвовал в битве — только на стороне моего противника и потом смиренно просил у меня за это прощения. Да и в любом случае большая часть тех, кто вместе со мной был при Стоуке, уже пойдут вместе со мной воевать с этим мальчишкой, явившимся сюда под знаменем Белой розы, ибо именно его они считают истинным принцем Йоркским и наследником престола.

Генрих отошел от меня к столу, на котором были аккуратно разложены полученные им письма, тайные шифры и печати. Он никогда больше не писал обычных писем, он все их шифровал. Он избегал писать даже самые простые записки; даже несколько слов, написанных его рукой, всегда были тайным образом зашифрованы. Казалось, этот письменный стол принадлежит не королю Англии, а королю шпионажа.

— Я не стану больше тебя задерживать, — сухо сказал он мне, — но надеюсь, что ты немедленно сообщишь мне, если кто-то скажет тебе о нем хоть слово. Я хочу знать все — даже мельчайшие слухи. И я на тебя рассчитываю.

Я хотела сказать, что, разумеется, тут же все ему выложу, да и как я могу поступить иначе, ведь я его жена, мать его наследников, моих любимых сыновей и дочерей. Нет никого на свете, кого я любила бы нежнее своих детей. Как он может сомневаться, что я сразу же не приду к нему, если что-то узнаю? Но, заметив, какими мрачными глазами он на меня смотрит, я поняла: он не просит меня о помощи, он мне угрожает! Он не просит о поддержке, он грозно предупреждает меня о том, что будет, если я обману его ожидания. Он мне не доверяет и, самое главное, хочет, чтобы я это поняла.

— Я — твоя жена, — тихо сказала я. — В день нашей свадьбы я дала клятву любить тебя и быть тебе верной супругой. Господь милостив, и с тех пор мне удалось по-настоящему тебя полюбить. Мне казалось, что и ты меня полюбил. Казалось, что оба мы очень рады тому, что на нас снизошла любовь. Могу лишь повторить: я по-прежнему рада этой любви, я по-прежнему твоя жена, и я по-прежнему люблю тебя, Генри.

— Да, но до этого ты была его сестрой! — только и сказал он в ответ.

Замок Кенилуорт, Йоркшир

Лето, 1493 год

И снова Генрих переправил свой двор в Кенилуорт, самый безопасный замок Англии, находящийся в центре страны; оттуда он со своей армией мог двинуться в любую сторону, к любому побережью, а сам замок легко превращался в неприступную крепость, если ситуация складывалась невыгодно или же в случае осады его противником. На этот раз никто и не думал притворяться, что мы переехали в Кенилуорт для того, чтобы беззаботно и весело провести здесь лето; всех обуял страх перед очередным претендентом, всех терзали сомнения, отчего это нынешний король второй раз за восемь лет переживает столь масштабное вторжение, а многие были втайне убеждены, что новый претендент, собирающий силы против Генриха Тюдора, окажется более удачливым правителем.

Мрачный Джаспер Тюдор то и дело отправлялся то в западные графства, то в Уэльс и обнаружил там целую сеть местных заговорщиков, которые готовились объединить свои силы и приветствовать вторжение самозванца. Мало кто из жителей запада стоял за Тюдора; почти все они смотрели в ту сторону, откуда должны были прибыть корабли «принца Ричарда». Генрих и сам осуществил ряд расследований, выезжая то в одно место, то в другое и охотясь за распространителями слухов; он также пытался определить, кто стоит за непрекращающимся потоком вооруженных людей и денег, прибывающих из Фландрии. Повсюду от Йоркшира до Оксфордшира в восточных и центральных графствах люди, специально назначенные Генрихом, вели судебные дела, надеясь отыскать корни зреющего восстания. И все же каждый день приходили сведения об очередной предательской группировке, о тайных собраниях, о том, что где-то под покровом темноты собирается войско.

Генрих закрыл порты. Без разрешения не мог ни войти, ни выйти ни один корабль; Генрих опасался, что любое судно может быть послано в поддержку «этого мальчишки»; даже купцам приходилось обращаться за специальным разрешением, без него они не могли ни отправить, ни принять ни один груз. Даже обычная торговля оказалась под подозрением. Генрих запретил кому бы то ни было без разрешения удаляться от побережья в глубь страны. Людям разрешалось только ездить в ближайший город на ярмарку и обратно. Запрещено было также собирать войска и тем более передвигаться вместе с ними. Не разрешалось проводить собрания или любые шумные увеселения публики: никаких соревнований в скорости стрижки овец или в рукопашной борьбе, никаких пирушек. Людям практически запрещено было покидать пределы своего прихода. Они также ни под каким видом не должны были устраивать сборищ — Генрих опасался, что собравшаяся толпа может взяться за оружие или же на пирушке кто-то встанет со стаканом вина и произнесет тост в честь принца Йоркского, ибо для народа двор родителей этого принца всегда был олицетворением веселья.

Моя свекровь как-то совсем полиняла от снедавшего ее страха. Она постоянно шептала молитвы, перебирая четки, и губы ее были столь же бледны, как крахмальный апостольник, на фоне которого ее лицо полностью терялось. Она все свое время проводила со мной, и ее королевские покои, самые лучшие покои дворца, целый день стояли пустыми. Миледи приводила с собой и своих фрейлин, и ближайших членов своей семьи — это были те немногочисленные люди, которым она могла доверять; она приносила с собой свои книги и бумаги и с утра до вечера сидела в моих комнатах, словно искала там тепла, или утешения, или хоть какого-то спасения от опасности.

Но я ничего этого не могла ей предложить. Мои сестры, Сесили и Анна, со мной старались почти не разговаривать — все мы прекрасно понимали, что любое наше слово берется на заметку, поскольку у придворных на уме одно: явится ли наш брат, чтобы спасти нас и свергнуть Тюдора? Мэгги, моя кузина, ходила не поднимая головы и потупившись; она пребывала в отчаянии от неизвестности и постоянно ждала самой худшей развязки: ведь если один наследник Йорков действительно на свободе, тогда второго наследника, ее брата Тедди, следует попросту уничтожить, устранив хотя бы эту угрозу династии Тюдоров. Стража, охранявшая Тедди в Тауэре, была удвоена, затем еще раз удвоена, и Мэгги была уверена, что писем от нее он не получает. Она не только не имела от него самого никаких вестей, но боялась даже спросить о нем. Было страшно подумать, что в любую минуту стражники могут получить приказ войти к нему ночью и удушить его, спящего, прямо в постели. Кто сможет воспрепятствовать исполнению приказа, отданного королем? Кто сможет остановить убийц?

Придворные дамы занимались в моих покоях прежними делами — читали, шили, играли на музыкальных инструментах и в различные игры, но все их действия были как бы приглушены; все беседовали вполголоса, никто не болтал, не смеялся, не шутил. Все тщательно обдумывали каждое слово, прежде чем оно срывалось с губ. Все опасались сказать что-нибудь такое, что потом может обернуться против них, все старательно прислушивались друг к другу — на тот случай, если услышат нечто, о чем непременно следует донести. Со мной все были молчаливо-внимательны, и стоило кому-то громко постучаться в нашу дверь, как все невольно затаивали дыхание.

Я пряталась от этих ужасных дневных посиделок в детской. Там я брала Элизабет на колени и начинала ласково распрямлять ее крошечные ручки и ножки, тихонько напевая и надеясь вызвать ее неуверенную очаровательную улыбку.

Артур, который пока оставался с нами, ибо мы отнюдь не были уверены в том, что находиться в Уэльсе безопасно, разрывался между необходимостью делать уроки и непреодолимым желанием смотреть из высокого окна на королевскую армию, размеры которой все увеличивались. Бойцы все активнее тренировались перед предстоящим походом, и Артур очень любил наблюдать за этим. Кроме того, он каждый день мог видеть гонцов, прибывавших с вестями с запада, из Ирландии или Уэльса, или с юга, из Лондона, где, по слухам, улицы так и гудели от возбужденных толп, а подмастерья открыто носили символ Белой розы.

В середине дня мы с Артуром обычно выезжали на прогулку верхом, но вскоре Генрих запретил нам ездить без вооруженной охраны, одетой в латы.

— Если им удастся похитить Артура, тогда вся моя жизнь не будет стоить ни гроша, — с горечью сказал он. — Тот день, когда умрет он или Гарри, станет днем и моего смертного приговора. И концом всего на свете.

— Не говори так! — я протянула к нему руку. — Не желай никому зла!

— Уж больно ты добросердечная, — проворчал он, словно это был какой-то недостаток, — вот только ума у тебя не хватает. Ты даже не понимаешь, даже представить себе не можешь, какая вам грозит опасность. Я запрещаю тебе выводить наших детей за пределы крепостных стен без вооруженной охраны. Я даже подумывал, не поселить ли их по отдельности — на всякий случай, чтобы кто-нибудь, явившись за Артуром, не смог захватить в плен и Генриха.

— Что вы такое говорите, милорд! — воскликнула я дрожащим голосом и сразу поняла, что любые мои здравые призывы разобьются вдрызг о неколебимую уверенность этого безумца.

— Пожалуй, стоит поместить Артура в Тауэр, — продолжал развивать свою мысль Генрих.

— Нет! — пронзительно вскрикнула я, не в силах сдержать волнение. — Нет, Генри! Нет! Нет! Нет!

— Там он, во всяком случае, будет в безопасности.

— Нет! Ни за что! Я никогда на это не соглашусь. Никогда! Я не позволю, чтобы его отправили в Тауэр, как…

— Как твоих братьев? — тут же спросил Генрих — точно ужалил. — Или как Эдварда Уорика? По-твоему, все они одинаковы? Все эти мальчики, которые надеются стать королями?

— Артур никогда не будет заключен в Тауэр! Он — не они. Он — провозглашенный тобой принц Уэльский и должен жить на свободе. А я должна иметь возможность ездить с ним на прогулки. Недопустимо, чтобы мы постоянно чувствовали, что нам в своей же стране грозит опасность! Нельзя становиться пленниками в собственных замках!

Генрих стоял, отвернувшись от меня, и я не видела, какое у него было выражение лица, когда выкрикивала эти слова. Но когда он вновь ко мне повернулся, его красивое лицо было искажено гримасой неприязни и подозрительности. Он так буравил меня глазами, словно с удовольствием содрал бы с моего лица кожу и заглянул внутрь, лишь бы узнать, о чем я думаю.

— Почему ты так настаиваешь на этих прогулках верхом? — медленно начал он, и я почти физически ощутила, как сгущаются его подозрения. — Почему ты непременно хочешь, чтобы твои сыновья оставались здесь? Может, ты выезжаешь с Артуром на прогулку, чтобы встретиться с ними? Может, ты попросту обманываешь меня своими уверениями в безопасности этих прогулок? Ты что, решила тайком вывезти отсюда моего сына и передать его им? Ты сотрудничаешь с йоркистами? И вы намерены выкрасть моего сына? Неужели ты уже заключила с ними сделку? Ну и какой же договор вы сковали? Наверное, твой братец станет королем, а Артура сделает своим наследником? Значит, ты прямо сейчас намерена отправить Артура под его крыло, а ему самому сказать, чтоб он как можно скорее начинал вторжение? Как только ветер переменится в неблагоприятную для меня сторону?

Повисло долгое молчание. Я медленно осознавала, в чем он только что обвинил меня. Бездна его чудовищного недоверия и страха приоткрылась прямо у меня под ногами, и мне казалось, что я сейчас упаду в эту бездонную пропасть.

— Генри, неужели ты действительно думаешь, что я твой враг?

— Я все время слежу за тобой, — сказал он, не отвечая на мой вопрос, — и моя мать тоже. И ты не получишь моего сына и наследника. Я не позволю тебе им распоряжаться. А если тебе захочется куда-то с ним вместе отправиться, ты отправишься туда только вместе с людьми, которым я могу доверять.

Неудержимый гнев охватил мою душу; я резко повернулась к нему и злобно прошипела:

— С людьми, которым ты можешь доверять? Назови хоть одного! Можешь? Найдется у тебя хоть один такой?

Плечи его вдруг поникли, и он, прижав руку к сердцу, словно я с силой ударила его в грудь, прошептал:

— Что тебе известно?

— Мне известно одно: ты абсолютно никому доверять не способен! Мне известно, что ты оказался в пустынном аду, тобою же самим и созданном!

Нортгемптон

Осень, 1493 год

Мы переехали в Нортгемптон. Здесь Генрих принимал тех, кого посылал на переговоры с моей тетей, вдовствующей герцогиней. Все торговые отношения между Англией и Фландрией были прекращены; никто не мог ни приехать оттуда, ни уехать туда; английская шерсть больше не должна была поступать во Фландрию, пока «этот мальчишка» держит там свой собственный, пусть и очень маленький двор, а эта «решительная особа», моя тетя Маргарет, продолжает утверждать, что он — ее племянник, и шлет послания правителям других государств, настойчиво прося поддержать его законные требования.

Представители Генриха с восторгом доложили ему, как оскорбили мою тетку, высказав в ее присутствии и при всех ее придворных предположение, что она рыщет по всем закоулкам в поисках незаконнорожденных мальчиков и одного за другим посылает их против Генриха Тюдора. Они также непристойно пошутили, предположив, что «этот мальчишка» приглашен ею для любовных утех, поскольку она, как и многие пожилые женщины, страдает от нездорового влечения к юнцам. А может быть, говорили они, герцогиня с возрастом попросту утратила последние крохи ума, всем ведь известно, что у женщин ума и здравомыслия ни на грош, тем более она из семейства безумцев. Тем самым они заодно оскорбили и мою бабушку Сесилию, герцогиню Йоркскую, которой было уже почти восемьдесят лет, и мою покойную мать, и меня, и моих сестер, и мою кузину Маргарет. И Генрих позволял им все это говорить, и даже заставлял их повторять свои рассказы в моем присутствии, и ему, похоже, было все равно, какой вонючей грязью швыряют в Йорков, лишь бы хоть один комок угодил в «этого мальчишку» и запятнал его.

Я слушала эти мерзкие сплетни с каменным лицом, не опускаясь до жалоб или возмущения. Генрих сидел, потупившись, и на меня не смотрел; он, казалось, утратил всякое здравомыслие и приветствовал любое оскорбление в адрес «этого мальчишки» или моей тети-герцогини. Зато его мать пристально за мной наблюдала; заметив, как посверкивают ее глаза, воспаленные от бессонницы, вызванной всякими бредовыми страхами, я демонстративно от нее отвернулась, показывая, что не желаю ни видеть ее, ни слышать все эти оскорбления, изрыгаемые посланниками ее сына и по его приказу.

Однако посол Уильям Уорем, оскорбляя мою тетку, зря времени во Фландрии не терял: он заставил своих клерков и своих людей обыскать всю страну в поисках тех семей, в которых некогда пропал мальчик. Откликнулись сотни людей, которые утверждали, что лет двадцать назад у них действительно прямо из колыбели исчез новорожденный младенец, так, может быть, это он и есть? Были и такие, чей ребенок когда-то ушел из дома и пропал. Так, может, это герцогиня его украла? Другие рассказывали, будто их сынок несколько лет назад упал в реку, и его унесло течением, но тело так и не нашли. Так, может, он остался жив и теперь выдает себя за Ричарда, герцога Йоркского? Все желающие высказаться один за другим выходили вперед и рассказывали очередную печальную историю об исчезнувшем ребенке, но ни одна ниточка в этих рассказах не способна была связать неких пропавших простолюдинов с этим юношей, образованным, воспитанным, учтивым, так умело руководящим своим маленьким двором, так тепло рассказывающим о своем отце, так мило беседующим со своей теткой Маргарет и так уютно чувствующим себя в ее доме.

— Вы так и не узнали, кто он такой, — почти равнодушным тоном заметила я. — Вы потратили целое состояние, заставив сэра Уильяма заплатить половине матерей христианского мира за рассказанные ими истории об их пропавших сыновьях, но вы по-прежнему не знаете, кто такой «этот мальчишка» и кем он может в итоге оказаться.

— Я непременно это узнаю, — сквозь зубы проронил Генрих. — Я выведу мальчишку на чистую воду, даже если мне самому придется написать историю его жизни. Впрочем, я уже и теперь могу кое-что из этой истории тебе поведать. Он вынырнул на поверхность где-то лет десять назад и в той семье прожил года четыре. Затем поблизости случился сэр Эдвард Брэмптон, который и переправил его в Португалию — в этом сэр Эдвард признался сам. Там-то мальчишку и стали называть Ричардом, герцогом Йоркским; он был принят ко двору, и все стали считать, что он и есть исчезнувший принц. Затем сэр Эдвард перестал ему покровительствовать — не имеет значения, почему, — и мальчишка перешел на службу к Прегенту Мено, с которым и странствовал по свету — и Мено все это признает. У меня имеются свидетельские показания обоих — сэра Эдварда и купца Мено. Затем Мено отправился с мальчишкой в Ирландию, и теперь уже ирландцы стали называть его Ричардом, герцогом Йоркским, и подняли мятеж, желая восстановить его права на английский престол, — у меня есть многочисленные признательные показания участников этого мятежа. Из Ирландии мальчишка сбежал во Францию, и король Карл принял его как истинного принца Йоркского. Но как раз в тот момент, когда мальчишку должны были передать мне, он снова ухитрился сбежать — во Фландрию, к твоей тетке.

— И у тебя все это записано? — спросила я с легким презрением.

— Я лишь подписывал свидетельские показания. Благодаря им я могу проследить каждый его шаг, каждый день его жизни после пребывания в Португалии, — сказал Генрих.

— А до Португалии? До этого — ничего, никаких сведений? Ничего, что доказывало бы, что он действительно родился и вырос в некой конкретной семье и в некоем конкретном месте! — заметила я. — Ты сам сказал, что он «вынырнул на поверхность» лет десять назад. А что было до этого? Может быть, он скажет, что «вынырнул на поверхность» прямо здесь, в Англии, совершив успешный побег из Тауэра? Все, что записано в показаниях твоих свидетелей — хоть ты и клянешься, что это вполне достоверные данные, — вряд ли способно опровергнуть его заявления. На мой взгляд, эти свидетельские показания лишь подтверждают то, что «этот мальчишка» — сын Йорка.

Генрих одним прыжком пересек комнату и схватил меня за руку, так крепко ее стиснув, что хрустнули косточки. Я вздрогнула от боли, но даже не вскрикнула.

— Но это все, что у меня на данный момент есть! — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — И я ведь уже сказал тебе: то, чего у меня нет, я допишу сам. Я сам впишу имена его родителей в придуманную мной историю; я сам ее создам, эту историю, и его родителями окажутся самые жалкие, самые грязные людишки. Папаша — пьяница, мамаша — почти дурочка, мальчишка — негодяй, склонный к побегам, никчемный пустышка. Неужели ты думаешь, что мне не удастся описать всю его жизнь и раздобыть нужных свидетелей — какого-нибудь пьянчугу, женатого на дурочке, — которые поклянутся, что все именно так и было? Неужели ты думаешь, что я не способен выступить в качестве историка? Сочинителя? Сказителя? Неужели ты думаешь, что в написанную мной историю уже через несколько лет не будет верить каждый как в непреложную истину? Я — король! Кому и писать историю моего царствования, если не мне самому?

— Ты можешь говорить и писать все, что тебе угодно, — ровным тоном сказала я. — Конечно, ты — король Англии. Но это не сделает выдуманную тобой историю правдивой.

Через несколько дней после этого разговора ко мне заглянула моя кузина Мэгги, чтобы сообщить, что ее мужа назначили камергером при дворе нашего сына Артура, но переехать на постоянное жительство в Уэльс они пока не могут, поскольку на западе существует угроза со стороны принца-соперника.

— Мой муж, сэр Ричард, сказал, что король подыскал для того мальчика, принца, подходящее имя.

— Что значит «подыскал имя»? Что ты хочешь этим сказать?

Мэгги поморщилась, признавая нелепость этого выражения.

— Мне, наверное, следовало сказать, что король утверждает, будто теперь ему известно, кто он.

— И кто же он?

— Король говорит, что отныне его следует называть Перкин Уорбек. Он вроде бы сын лодочника. Из Турне. Это в Пикардии.

— А король говорит, что лодочник этот — пьяница, женатый на дурочке?

Мэгги не поняла моего вопроса и лишь покачала головой.

— Нет, он больше ничего о нем не говорит. Только то, как его теперь полагается величать.

— А он не намерен послать этого лодочника и его жену к герцогине Маргарите? Чтобы мальчик лицом к лицу встретился с ними и был вынужден признаться, что это действительно его родители? Король не собирается показать этого лодочника и его жену правителям христианского мира? Не хочет заставить этих людей сказать всем, что это их сын, что они просят вернуть им его, хотя мальчишку и привечали в разных королевских дворцах?

Маргарет мои вопросы явно еще больше озадачили, и она лишь пролепетала в ответ:

— Сэр Ричард ничего такого мне не рассказывал…

— А вот я на месте нашего короля поступила бы именно так.

— Да, наверное, так поступил бы любой здравомыслящий человек, — согласилась Мэгги. — Так почему же наш король этого не делает?

И тут она перехватила мой взгляд, и больше мы не сказали об этом ни слова.

Вестминстерский дворец, Лондон

Зима, 1493 год

Умер император Священной Римской империи, и Генрих отправил своих послов отдать дань уважения покойному, но те, прибыв на похороны, обнаружили, что они — не единственные аристократы, представляющие Англию. Сын и наследник императора Священной Римской империи Максимилиан повсюду появлялся рука об руку со своим новым любезным другом Ричардом, который называл себя сыном Эдуарда Йорка, короля Англии.

— А как они его называли? — спросил Генрих. Он приказал мне явиться в приемную, чтобы и я могла послушать отчет вернувшихся послов, но не только не поздоровался со мной, но даже кресла мне не подвинул. Вряд ли мой муж вообще меня заметил, настолько он был ослеплен гневом. Я забилась в кресло, а он широкими шагами метался из конца в конец зала, буквально дрожа от ярости. Послы вопросительно посмотрели на меня, словно пытаясь понять, не хочу ли я вмешаться, но я застыла, точно каменное изваяние, и не только не собиралась вмешиваться, но и вообще не хотела говорить ни слова.

— Герольды, во всяком случае, объявили: «Ричард, сын Эдуарда, короля Англии», — осторожно ответили послы.

Генрих в бешенстве крутанулся на месте, потом набросился на меня:

— Ты слышала? Слышала?

Я едва заметно кивнула. Где-то сбоку от Генриха возникла его мать; она даже слегка наклонилась вперед, чтобы лучше меня видеть — должно быть, ожидала, что я расплачусь.

— Это ведь имя твоего покойного брата, — напомнила она мне. — И теперь оно опозорено этим обманщиком!

— Да, вы совершенно правы, — спокойно согласилась я.

— Новый император Максимилиан очень полюбил Ри… мальчишку. — Посол чуть не оговорился и весь побагровел. — Они все время вместе. Мальчишка от лица императора встречается с банкирами! Максимилиан его даже на встречи со своей невестой посылает! Именно он сейчас — главный друг и конфидент императора. И его единственный советчик.

— Ого! Ну а как же вы-то его называли? — спросил Генрих, словно это особого значения не имело.

— Этот юноша.

— А как вы назвали бы его, впервые увидев при дворе императора? С ним рядом? Понимая, что он, как вы сами только что живописали, прямо-таки осчастливил императора своей дружбой? Что он стал чуть ли не центральной фигурой императорского двора? Единственным другом и советчиком Максимилиана, как вы выразились? Как вы приветствовали бы молодого человека, обладающего столь высоким положением при дворе? Как бы вы его назвали?

Посол неловко потоптался на месте, переложил шляпу из одной руки в другую и пояснил:

— Нам важнее всего было не оскорбить самого императора. Максимилиан молод, горяч, и потом, он все-таки император. А этого юношу он явно любит и уважает. И всем охотно рассказывает, как его новый друг чудесным образом спасся от смерти, сколь высокого он происхождения и какие права он имеет.

— И все-таки как вы его называли? — тихо повторил свой вопрос Генрих. — Особенно в те моменты, когда император вас отлично слышал?

— Я, собственно, с ним почти не разговаривал, — попытался увильнуть от ответа посол. — Мы все старались его избегать…

— Но порой вы были вынуждены как-то к нему обращаться, не правда ли? Пусть и в очень редких случаях, но все же?

— Я называл его «милорд», — с трудом промолвил посол. — Я полагал, что так безопаснее всего.

— Как если бы он был герцогом?

— Да, как если бы он был герцогом.

— Как если бы он действительно был Ричардом, графом Шрусбери и герцогом Йоркским?

— Я никогда не называл его «герцог Йоркский»!

— А кто он такой на самом деле, как вы думаете?

Этот вопрос Генриха был ошибкой. Никто не знал, кто он такой. Посол молчал, терзая в руках свою шляпу. Он еще не успел выучить до конца историю о Перкине Уорбеке, которую все мы уже знали наизусть.

— Он — Уорбек, сына лодочника из Турне, — с горечью подсказал послу Генрих. — Полное ничтожество. Его отец — пьяница, а мать — дурочка. Однако вы все же смиренно ему кланялись! Неужели вы еще и «ваша милость» его называли?

Посол слегка покраснел, с ужасом понимая, что и за ним самим наверняка следили шпионы, из донесений которых Генриху известно о каждом сказанном им слове и обо всех его встречах и разговорах.

— Да, возможно, я называл его «ваша милость», но ведь именно так и следует обращаться к иностранному герцогу. И это вовсе не означает особого уважения к его титулу. И отнюдь не говорит о том, что сам я этот титул принимаю.

— Значит, вы обращались к нему как к герцогу? Или как к королю? Ведь и короля вы бы назвали «ваша милость», не так ли?

— Я не обращался к нему как к королю, сир, — со спокойным достоинством ответил посол. — Я никогда не забывал, что он всего лишь претендент.

— Но претендент, пользующийся невероятно мощной поддержкой! — взорвался Генрих, внезапно приходя в ярость; глаза его, казалось, вот-вот выйдут из орбит. — Претендент, живущий в одних покоях с императором! Претендент, которого весь свет называет Ричардом, сыном Эдуарда, короля Англии!

На какое-то время в приемной воцарилась полная тишина; все боялись хоть слово произнести. А Генрих не сводил взбешенного взгляда с лица перепуганного посла.