Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса Грегори Филиппа

Сперва я думала, что он полностью поглощен своим горем, но потом поняла: эта утрата лишь добавила к его извечным страхам еще один.

— Кто же теперь возглавит мою армию? Кто поведет ее против этого мальчишки и проклятых шотландцев? — сказал вдруг Генрих, словно размышляя вслух и холодея от страха. — Придется мне самому с ними сражаться, да еще и на севере, где все меня попросту ненавидят. Ведь теперь, когда Джаспер меня покинул, мне попросту некому доверить армию. Кто из прежних моих соратников останется рядом со мной? На кого я смогу положиться теперь, когда мой дорогой дядя умер?

Дворец Шин, Ричмонд

Зима, 1496 год

Мэгги вошла ко мне таким быстрым шагом и так яростно на меня глянула, что я, прекрасно ее зная, сразу поняла: ей отчаянно необходимо поговорить со мной. Я сидела рядом со свекровью, держа в руках шитье, и слушала, как одна из фрейлин читает по требованию миледи религиозное наставление из какого-то рукописного сборника, ибо вряд ли кто-то стал бы затруднять себя печатанием подобной скучищи. Мэгги склонилась перед нами в реверансе, присела на скамеечку и тут же с самым сосредоточенным видом занялась шитьем.

Я дождалась конца очередной главы и, когда фрейлина перевернула страницу манускрипта, сказала:

— Я бы хотела немного прогуляться по саду.

Миледи выглянула в окно и сказала, глядя на тяжело нависшие темные тучи, грозившие снегопадом:

— Тебе бы лучше подождать, пока выглянет солнце.

— Ничего, я надену теплый плащ и шляпу. И муфту захвачу, — капризным тоном заявила я. Мои фрейлины, слегка поколебавшись и обменявшись взглядами с миледи — вдруг она вздумает запретить мне? — принесли мою одежду и так меня укутали, что я стала похожа на увесистый сверток.

Миледи смотрела, как они меня одевают, но перечить мне, да еще в моих покоях, явно не собиралась. После смерти Джаспера она как-то сразу сдала и постарела на добрый десяток лет. И я теперь уже не видела в ней той могущественной женщины, которая вечно командовала мною и моим мужем; теперь передо мной была усталая женщина, всю свою жизнь посвятившая одной-единственной цели, всю свою любовь отдавшая единственному сыну и теперь ожидавшая, когда ей объявят, что жизнь ее потрачена зря, а ее сын снова в бегах.

— Маргарет, ты проводишь меня? — спросила я.

Мэгги поднялась, но с таким видом, словно ей очень не хочется никуда выходить и она предпочла бы остаться дома. Она тоже надела теплый плащ, и миледи тут же распорядилась:

— Вас обязательно должна сопровождать стража. А вы трое, — она указала на ближайших фрейлин, толком даже не взглянув, кто перед ней, — пойдете вместе с ее милостью.

Фрейлины, явно не слишком обрадованные тем, что им придется гулять на холодном ветру, когда вот-вот пойдет снег, покорно принесли из своих комнат теплые плащи, и мы с Мэгги вышли на прогулку, со всех сторон окруженные стражей и фрейлинами. Только так мы и могли остаться «наедине»; впрочем, во время прогулки разговаривать можно было так, чтобы никто не подслушивал.

— Что случилось? — с тревогой спросила я, как только стражники ушли немного вперед, а недовольные фрейлины несколько отстали. Мэгги бережно вела меня под руку, чтобы уберечь от падения, поскольку подмерзшая земля была довольно скользкой. Рядом виднелась полоса серой холодной реки, окаймленной белыми берегами; над водой носилась чайка, правда, не такая белая, как только что выпавший снег; чайка разок крикнула у нас над головой и полетела прочь.

— Он женился! — кратко сообщила Мэгги.

Имя называть не требовалось. Мы по-прежнему придерживались того мнения, что никакого имени для него у нас нет.

— Женился! — Я замерла как вкопанная. Меня сразу же охватил страх: вдруг он женился на особе ниже себя по положению? На какой-нибудь проявившей к нему сочувствие служанке? Или на беспринципной вдовушке, одолжившей ему денег? Если он действительно заключил подобный брак, то Генрих просто в восторг придет и еще больше станет его поносить, называя то Петеркином, то Перкином, сыном пьяницы, который и в жены себе взял бог знает кого. И следом за ним все станут повторять, что, разумеется, никакой он не принц, а самый вульгарный, незнатный претендент. Или скажут, что раз он сам привык жить как простолюдин, то и женился на простолюдинке или на какой-то вдовушке, покойный муж которой занимал некий незначительный пост, так что «мальчишку» интересовала главным образом ее «вдовья доля». Если же его невеста окажется еще и недостаточно чиста, если это какая-то «грязнуля из жалкой лачуги», пусть он сразу поднимает лапки вверх и отправляется восвояси. — Боже мой, Мэгги, на ком?

Но Мэгги так и сияла.

— Он заключил невероятно удачный брак, просто великолепный! Он женился на Кэтрин Хантли, родственнице самого шотландского короля и дочери графа Хантли, одного из знатнейших шотландских лордов.

— Вот как?

— Да, и она к тому же красавица! Во всяком случае, все так говорят. Ее вел к венцу сам король Яков. Обручились они еще перед Рождеством, а теперь сыграли свадьбу, и она, судя по слухам, уже ждет ребенка.

— Мой маленький бра… Ри… он женился? «Этот мальчишка»?

— Да! И его жена беременна!

Я взяла Мэгги под руку, и мы побрели дальше.

— Ах, если бы моя мать могла это видеть! — прошептала я.

Мэгги кивнула.

— Она была бы так рада, так рада.

Я рассмеялась.

— Особенно если невеста действительно красива, богата и знатна. Но знаешь ли ты, где они поженились? И как выглядели?

— Она надела платье глубокого красного цвета, а твой бра… а «этот мальчишка» был в белой рубашке, черных узких штанах и черном бархатном колете. И в честь этого события был устроен большой турнир.

— Неужели турнир?

— Да! И король Яков все оплатил. Говорят, праздник был великолепный, как когда-то у нас при дворе, а некоторые считают, что даже еще лучше. А теперь король повез новобрачных в свой охотничий дворец в Фолкленд-ин-Файф.

— И все это моему мужу уже известно? — Я, собственно, не спрашивала, скорее констатировала очевидный факт.

— Да. А мне рассказал об этом сэр Ричард. Он вскоре должен отправиться в Линкольн и готовить армию к войне с Шотландией. Сам он узнал все от одного из королевских шпионов. Король Генрих сейчас проводит очередной совет; он приказал восстановить все замки на севере Англии и готовиться к вторжению шотландцев.

— И что, вторжение состоится под предводительством короля Шотландии?

— Говорят, что да. И, скорее всего, это произойдет уже весной. Ведь «мальчишка» теперь женат на особе, принадлежащей к шотландской королевской семье, и король Яков определенно намерен посадить «мальчишку» на английский трон.

А я вдруг представила себе своего брата таким, каким видела его в последний раз — хорошеньким маленьким мальчиком лет десяти со светлыми волосами, с горящими глазами цвета ореховой скорлупы, с вечно проказливой улыбкой. Я вспоминала, как дрожали его губы, когда мы с матерью целовали его на прощанье и старались потеплей его укутать, а потом вывели из святого убежища и отправили вниз по реке на какой-то утлой лодчонке, а потом молились об одном: чтобы наш план осуществился, чтобы наш мальчик сумел выбраться и попасть за границу, к герцогине Маргарет, ибо она единственная могла его тогда спасти. Потом я представила себе брата почти взрослым, в день его свадьбы, одетого в черный бархат и белую рубашку, рядом с красавицей-невестой… И мне вдруг показалось, что улыбка-то у него должна была остаться прежней — проказливой.

Я приложила руку к животу, где рос очередной маленький Тюдор, враг моего брата и сын того, кто отнял у моего брата трон.

— Ты ничего с этим поделать не можешь, — сказала Мэгги, заметив, как гаснет моя улыбка. — Ни ты, ни я ничего поделать не можем; нам остается только надеяться, что все закончится благополучно, и молиться, чтобы никто не возложил на нас вину за случившееся. А там посмотрим.

В феврале я готовилась удалиться в родильные покои и оставить двор, все еще непривычно тихий после похорон Джаспера, все еще втихомолку перемалывающий те новости, что приходили из Шотландии о молодом веселом дворе «этого мальчишки». До нас доходили слухи, что молодожены чудесно проводят время, охотясь в заснеженных лесах, и собираются осуществить вторжение на север Англии, как только к весне немного потеплеет.

Генрих устроил пир по случаю моего отбытия в родильные покои. На этом обеде в качестве почетного гостя присутствовал испанский посол Родриго Гонсальва де Пуэбла, маленький темноволосый человечек весьма привлекательной наружности. Посол низко поклонился, поцеловал мне руки, а затем горделиво выпрямился, сияя улыбкой, словно был уверен, что и я тоже сочту его невероятным красавцем.

— Посол предлагает для принца Артура некий весьма выгодный брак, — тихо сообщил мне Генрих. — Речь идет о младшей испанской принцессе, инфанте Екатерине Арагонской.

Я перевела взгляд с улыбающегося лица Генриха на щеголеватого посла и поняла, что должна быть довольна.

— Какая прекрасная идея! — воскликнула я. — Но, по-моему, они еще слишком юны, чтобы…

— Это всего лишь помолвка, которая поможет скрепить договор между нашими странами, — уклончиво пояснил Генрих и, кивнув послу, повел меня на наши обычные места во главе стола, подальше от чужих ушей. — Дорогая, — зашептал он, — это не просто отличная возможность заставить Испанию действовать в наших интересах, но и обрести постоянного союзника в борьбе с Францией. Тогда я смог бы наконец добраться до этого мальчишки! Испанцы обещают в случае заключения помолвки заманить проклятого самозванца к себе под предлогом установления с ним союзнических отношений. А затем они доставят его в Гранаду и передадут нам.

— Он не поедет! — с уверенностью сказала я. — С чего ему оставлять в Шотландии молодую жену и отправляться в Испанию?

— Поедет, — возразил Генрих, — ему очень нужна поддержка Испании, если он намерен сразиться с нами за трон. Вот только испанцы выступят как наши союзники. Собираясь выдать свою инфанту за нашего Артура, они по нашей просьбе возьмут мальчишку в плен. Им это, кстати, тоже выгодно: тогда они будут уверены, что их будущих зять — единственный наследник английского трона. Таким образом, наши интересы совпадают. И потом, они сами совсем недавно оказались на троне и прекрасно понимают, как важно отстоять свое право на управление королевством. Помолвка их принцессы с нашим принцем станет смертным приговором этому мальчишке! Правители Испании столь же сильно, как и мы, захотят его смерти.

Придворные, уже сидевшие за столами, встали, приветствуя нас. Ко мне подошел служитель с чашей, полной теплой надушенной воды, я обмакнула пальцы, вытерла их полотенцем и растерянно пробормотала:

— Но, муж мой, как же…

— Ни о чем сейчас не думай! — быстро сказал Генрих. — После родов, когда ты поправишься и вернешься ко двору, мы обо всем этом снова подробно поговорим. А теперь тебе предстоит, выслушав ото всех добрые пожелания, отправиться в родильные покои и не думать ни о чем, кроме успешного завершения твоей беременности. Я очень надеюсь, Элизабет, что ты родишь мне еще одного сына!

Я улыбнулась, делая вид, что его слова меня успокоили, и окинула взглядом обеденный зал. Посол де Пуэбла был усажен над соляным погребом, как почетный гость, и я подумала: неужели этот смазливый коротышка настолько двуличен и настолько закоснел в своих амбициях, что способен пообещать дружбу двадцатидвухлетнему мальчишке и спокойно его предать, послать на эшафот? Посол, видно, почувствовал мой взгляд, посмотрел на меня и так мерзко улыбнулся, что я сразу решила: ну да, такой он и есть!

Дворец Шин, Ричмонд

Март, 1496 год

Я шла в родильные покои с тяжелым сердцем. Меня еще не отпустила тоска по моей маленькой Элизабет, и я опасалась, что роды будут затяжными и трудными. Такими они и оказались. Моя сестра Анна, сопровождавшая меня, сперва смеялась и говорила, что ей это только на пользу: она как раз научится, как и что нужно делать, поскольку ей тоже скоро рожать. Однако то, что творилось со мной, сильно ее напугало. После нескольких часов мучительных схваток мне дали крепкого родильного эля, но больше всего мне хотелось, чтобы рядом оказалась моя мать. Только взгляд ее серых глаз смог бы заставить меня сосредоточиться, только она, нашептывая мне что-то о реке и покое, сумела бы помочь мне перетерпеть эту невыносимую боль. Где-то около полуночи я почувствовала, что дитя вот-вот родится, и, присев на корточки, точно крестьянка, сильно потужилась; вскоре я услышала слабый плач ребенка и сама тоже заплакала — от радости, что все позади и ребенок уже родился, и от чудовищной, непреодолимой усталости. В конце концов мой тихий плач перерос в такие рыдания, что, казалось, у меня сердце разрывается. Меня терзала тоска — я боялась, что так никогда и не увижу своего брата, никогда не встречусь с его женой, а их сын, двоюродный брат моей новорожденной дочки, никогда не сможет с ней поиграть.

Даже когда я уже спокойно лежала на своей высокой кровати, и мне уже подали мою девочку, и мои фрейлины наперебой принялись хвалить меня за мужество и подносить мне подогретый эль и засахаренные фрукты, мне казалось, что я буквально окутана одиночеством, как саваном.

Мэгги была единственной, кто заметил мою тоску и мои слезы; она быстро утерла мои мокрые щеки мягким льняным лоскутком и спросила:

— В чем дело?

— Я чувствую себя последней в роду и совершенно одинокой!

Нет, она не бросилась меня утешать; она даже не попыталась притворно мне противоречить, ссылаясь на моих многочисленных сестер и детей, на мою новорожденную дочурку; она не стала радостно ворковать над малышкой, которую уже спеленали и приложили к груди кормилицы. Мэгги выглядела почти такой же мрачной и усталой, как я сама; она целую ночь провела на ногах, заботясь обо мне, и лицо ее было так же мокро от слез, как и мое. Нет, она не стала меня разубеждать. Она просто молча взбила подушки, поудобнее устроила меня на них и лишь потом тихо сказала:

— Мы и есть последние в роду. Я не могу и не стану утешать тебя всякими фальшивыми словами. Мы действительно последние в роду Йорков. Ты, твои сестры, я и мой брат. И, возможно, Англия никогда больше не увидит Белой розы.

— Ты получила какие-то известия от Тедди? — насторожилась я.

Она покачала головой.

— Я пишу ему, но он не отвечает. И посещать его мне не разрешено. Думаю, Тедди для меня потерян.

Мы назвали нашу дочку Мэри в честь Пресвятой Богородицы. Это была изящная хорошенькая малышка с темно-синими глазами и черными, как гагат, волосами. Она хорошо кушала, хорошо развивалась и во всех отношениях была здоровым и крепким ребенком. И хотя я никак не могла забыть ее бледную золотоволосую сестренку, заботы о новорожденной несколько отвлекли меня и чудесным образом успокоили. Когда я видела, как это новое дитя Тюдоров мирно посапывает в колыбельке, у меня становилось теплее на душе.

Но, выйдя из родильных покоев, я обнаружила, что наша страна снова готовится к войне. Генрих, заглянув на минутку в детскую, только посмотрел на маленькую Мэри, которую я прижимала к груди, но даже на руки ее не взял.

— Сомнений нет: король Шотландии намерен вторгнуться на нашу территорию и во главе своей армии поставил этого мальчишку! — с горечью бросил мой муж. — А мне не удалось собрать на севере практически никакого войска, да и половина тех, кто пошел мне служить, чтобы сражаться с шотландцами, говорят, что, скорее всего, сложат оружие, если увидят на боевых знаменах противника белую розу. Они готовы защищать свои земли от врага, но с радостью перейдут на сторону принца Йоркского. Нет, поистине это королевство предателей!

И я, держа дочку на руках, вдруг почувствовала, что с ее помощью, точно взяткой, пытаюсь усмирить гнев короля. Возможно, где-то там, в Шотландии, и существует принц Йоркский, готовящий свое войско к войне против нас, но здесь, в нашем любимом дворце Шин, я только что родила своему мужу еще одну принцессу Тюдор, а он не желает даже взглянуть на нее!

— А нельзя ли как-то убедить короля Якова, чтобы он не заключал союз с… «этим мальчишкой»?

Генрих искоса на меня глянул.

— Я уже предложил ему кое-что, — признался он. — И мне все равно, понравится это тебе или нет. Нам этот союз очень нужен, но я сомневаюсь, чтобы из моей затеи что-нибудь вышло. Так что, возможно, ее и не придется туда отсылать.

— Кого это «ее»?

Он снова посмотрел на меня — как бы украдкой, пряча глаза.

— Маргарет, естественно. Нашу дочь Маргарет.

Я вытаращила глаза: может, он сошел с ума?

— Но нашей дочери всего шесть лет, — сообщила я, словно он сам об этом не знает. — Неужели ты хочешь выдать ее за короля Якова? Ведь ему — сколько ему там? — ну, во всяком случае, гораздо больше двадцати.

— Да, я намерен предложить ее ему в жены, — подтвердил мои опасения Генрих. — Когда Мэгги достигнет брачного возраста, разумеется. Ему тогда будет всего лишь слегка за тридцать. Не так уж он и стар для нее.

— Но милорд… у меня такое ощущение, словно браки всех наших детей будут заключены применительно к вашему желанию непременно заполучить «этого мальчишку»! Артур уже обещан Испании в обмен на его захват и передачу в ваши руки, а…

— Он не поедет! Он слишком хитер.

— И теперь, значит, в ход идет наша маленькая дочь? Вы готовы передать ее своему врагу, лишь бы купить «этого мальчишку»?

— А ты бы предпочла, чтобы он остался на свободе и ездил по всем странам? — рявкнул Генрих.

— Нет, конечно, и все же…

Но и того, что я уже сказала, с лихвой хватило, чтобы разбудить извечные страхи Генриха.

— Я намерен предложить королю Шотландии заключить брак с моей дочерью, а он в ответ должен пообещать мне выдать «этого мальчишку» и привезти его сюда в цепях, — ровным, безапелляционным тоном заявил Генрих. — И мне совершенно безразлично, что у тебя на уме, когда ты говоришь, что не хочешь этого брака. Мне все равно, кого ты хочешь пощадить — нашу дочь или «этого мальчишку». Маргарет — принцесса Тюдор, и ее брак должен служить интересам Тюдоров. Это ее долг, и она должна его исполнить, как и я должен исполнить свой долг — и каждый день его исполняю. Как исполняет свой долг каждый из нас.

Я крепче прижала к себе новорожденную дочурку и, борясь с отвращением и ужасом, спросила:

— И на это дитя у тебя тоже имеются планы? Ты же едва взглянул на нее! Неужели наши дети — это для тебя всего лишь козыри в одной-единственной игре? В одной-единственной, непрекращающейся, непропорционально затратной войне с каким-то мальчишкой?

Он даже не рассердился; на его лице появилось горькое выражение — он явно считал, что возложенное на него бремя слишком тяжело, но он ни за что не переложит это бремя на плечи кого-то другого.

— Естественно, — ровным тоном сказал он. — И если в уплату за смерть «этого мальчишки» нам придется отдать нашу Маргарет, я сочту это вполне удачной сделкой.

Этим летом на лице у Генриха появились две новые глубокие морщины, сбегавшие от носа к вечно опущенным уголкам рта. Привычка хмуриться и сердито поджимать губы постепенно накладывала на его лицо свой отпечаток, а хмурился он все чаще, получая одно за другим сообщения о том, что шотландцы готовы к войне, а наша оборона в северных графствах весьма слаба. Казалось, что чуть ли не половина северян, особенно джентри, уже перебрались в Шотландию, желая сражаться на стороне «мальчишки», а семьи этих предателей, оставшиеся на нашей территории, явно не намерены ничем помогать Генриху и уж тем более не станут сражаться против собственных родственников.

Каждый вечер после обеда Генрих уходил в покои своей матери, и они вдвоем снова и снова составляли список тех немногих, на кого в северной Англии можно было бы положиться. Миледи, собственно, составила два списка: тех, в ком она уверена, и тех, в ком она сомневается. Я видела оба списка, когда зашла к ней, чтобы пожелать спокойной ночи. Список надежных людей и тех, кому в случае нужды можно было бы довериться, был придавлен чернильницей, и рядом лежало перо; казалось, мать и сын надеются внести туда еще хотя бы несколько имен, чтобы как-то увеличить число тех, кто остался верен королю Тюдору. Свиток с именами тех, кому доверия нет, был невероятно длинен и свисал со стола до самого пола. Возле каждого имени там стоял знак вопроса. Вряд ли что-то могло более ярко продемонстрировать неуверенность короля и тот страх, который он испытывает перед собственными подданными; вряд ли что-то могло быть ужаснее того, что он пережил, когда, вместе с матерью пересчитывая своих друзей, обнаружил, что с каждым днем их становится все меньше, тогда как количество врагов неуклонно возрастает.

— Что тебе нужно? — рявкнул Генрих, увидев меня.

Я удивленно вскинула брови, ибо он проявил грубость по отношению ко мне в присутствии своей матери, но отвечать ему не стала, а склонилась перед свекровью в реверансе и тихо сказала:

— Я зашла, чтобы пожелать вам спокойной ночи, матушка.

— Спокойной ночи, — откликнулась она, едва подняв на меня глаза; она была столь же поглощена этим печальным занятием, как и ее сын.

— Сегодня, — все же решилась сказать я, — меня по дороге в часовню остановила какая-то женщина. Она спрашивала, нельзя ли простить их семейный долг или хотя бы немного отсрочить его выплату. Похоже, ее муж обвинен в каком-то незначительном нарушении закона, но при назначении наказания никакого выбора ему предоставлено не было. Ему просто велели незамедлительно выплатить штраф, причем настолько большой, что их семья потеряет и дом, и землю, и они будут совершенно разорены. Эта женщина сказала, что ее муж предпочел бы отсидеть положенный срок в тюрьме, чем видеть, как все то, на что он положил жизнь, пойдет с молотка. Его зовут Джордж Уайтхаус.

Мать и сын уставились на меня так, словно я говорила по-гречески. Оба они явно не поняли ни слова. Но я не сдавалась.

— По-моему, это верный нам человек, — продолжала я. — Просто он случайно оказался замешан в уличной ссоре. Это слишком жестокое наказание за такой незначительный проступок. Из-за ерундовой свары в пивной ему придется потерять свое родовое гнездо и землю, потому что назначенный штраф значительно выше той суммы, которую он в состоянии заплатить сразу. Раньше штрафы не были столь высоки.

— Ты что, совсем ничего не понимаешь? — разгневанным тоном спросила миледи. — Разве ты не видишь, что нам нужно собрать все до последнего пенса, до последнего гроша, чтобы оплатить расходы по сбору и содержанию громадной армии? Неужели ты полагаешь, что мы с легкостью простим какому-то пьянчуге назначенный ему штраф, если с помощью этих денег можно купить себе воина? Да пусть даже не воина, а всего лишь стрелу?

Генрих сидел, вперив взгляд в список, и на меня не смотрел, но я была уверена, что он внимательно прислушивается к нашему разговору.

— Но этот человек верен королю, — повторила я. — И если король отнимет у него дом, землю и сделает его жену и детей нищими, желая содрать с него какой-то немыслимый штраф, то мы, разумеется, и любовь, и преданность этого человека утратим, а значит, в его лице потеряем и потенциального солдата, который мог бы за нас сражаться. Безопасность трона основана прежде всего на любви и преданности подданных. Мы правим страной с их согласия и должны быть уверены, что наши подданные по-прежнему нас любят и верны нам. Этот ваш список… — я указала на список тех, чья верность была под сомнением, — …еще разрастется, если вы будете и впредь невообразимыми штрафами доводить хороших людей до полного разорения!

— Тебе легко говорить — ты всегда была любима народом, и прежде, и теперь! — внезапно взорвалась миледи. — Ты и твоя семья всегда гордились тем, что вас бесконечно, напоказ… — я в ужасе ждала, что она еще скажет, — …любят ваши подданные! — Она словно выплюнула эти последние слова, это чудовищный недостаток — вызывать у подданных теплые чувства. — Да уж, ваши подданные не скрывали, что любят вас! А ты знаешь, что они теперь говорят об этом мальчишке?

Я молча покачала головой.

— Ну как же! Только и разговоров о том, что он обладает пресловутым обаянием Йорков! Куда бы он ни пошел, он всюду находит друзей! — Миледи уже кричала, не сдерживаясь, и голос ее гулко разносился по комнате, лицо пылало от гнева; этот взрыв ярости был явно вызван упоминанием об «этом мальчишке» и его «пресловутом обаянии Йорков». — Говорят, что в него попросту влюбились и император, и король Франции, и король Шотландии. Впрочем, мы же сами видим, каковы его союзники! Я их только что перечислила. И все эти союзы он заключил чрезвычайно легко, они ничего ему не стоили. Ничего! Тогда как нам приходится вести мирные переговоры, или предлагать брак с кем-то из наших детей, или выплачивать груду золота, лишь бы обрести дружбу с кем-то из них! И вот теперь ирландцы снова собирают для него армию, хотя ничего за это не получили. Ничего! Если мы им щедро платим за верность, то ему они служат просто так, из чистой любви! Они прямо-таки сбегаются под его знамена, утверждая, что любят его!

Но я смотрела не на свою распалившуюся свекровь, а на своего мужа, который по-прежнему на меня не глядел.

— Ты бы тоже мог быть любим своим народом, — сказала я ему.

Впервые он поднял глаза и встретился со мной взглядом.

— Но не так, как этот мальчишка! — с горечью сказал он. — Очевидно, я не обладаю таким даром, какой есть у него. Ни одного правителя народ не любит так, как этого мальчишку!

Та женщина, что остановила меня на пути в часовню и молила объяснить моему мужу, английскому королю, что его подданные не в состоянии платить такие огромные штрафы и такие грабительские налоги, была лишь одной из многих. Снова и снова люди просили меня вступиться и попросить, чтобы им простили долг, а я снова и снова была вынуждена повторять, что ничего не могу сделать. И людей заставляли выплачивать и штрафы, и налоги, а сборщики налогов теперь ходили вооруженные и ездили повсюду с охраной. Когда мы этим летом собрались в поездку по западным графствам Англии, по зеленым холмам Солсберийской равнины, нам пришлось взять с собой и чиновников королевского казначейства, ибо Генрих поручил им повсеместно произвести переоценку всей собственности, как движимой, так и недвижимой, и представить ему новый билль о налогах.

Вот когда я пожалела о том, что рассказала Генриху, как мой отец на многолюдных собраниях, глядя поверх голов тех, кто клялся ему в верности, подсчитывал, сколько они могли бы уплатить. Система моего отца, связанная со ссудами, штрафами и займами, превратилась в ненавидимую всеми жесткую систему налогов, установленных Генрихом. И теперь, куда бы мы ни поехали, за нами следовали его клерки, которые ревностно подсчитывали стеклянные окна в домах, овечьи отары на лугах, будущий урожай в полях, а потом выставляли людям, пришедшим на нас посмотреть, требование платить новый налог.

И люди, вместо того чтобы встречать короля радостными криками, толпиться на улицах, махать руками королевским детям и посылать мне, королеве, воздушные поцелуи, теперь старались поспешно укрыться в домах и спрятать свое добро в сараях или на складах; они крали отчетные книги и всячески отрицали собственное благополучие. В тех домах, где мы останавливались, хозяева не спешили устроить роскошный пир; напротив, они прятали свои лучшие гобелены, ковры и серебряную утварь, да и обеды были довольно жалкие. Все попросту боялись проявить в отношении короля и его матери гостеприимство и щедрость, ибо те тут же сочли бы, что тот или иной хозяин дома гораздо богаче, чем хочет казаться, и обвинили бы его в том, что он скрывает свое богатство и свои доходы. Мы переезжали из одного знатного дома в другой, из одного аббатства в другое, точно жадные вороватые работники, которое только и смотрят, что бы им у хозяев украсть. И я с ужасом замечала, как настороженно нас повсюду встречают и какое нескрываемое облегчение появляется на лицах людей, когда мы наконец покидаем тот или иной «гостеприимный» дом.

И куда бы мы ни поехали, нам попадались люди в темных плащах и низко надвинутых капюшонах, которые преследовали нас, точно сама Смерть. Они приезжали тайком на охромевших, загнанных лошадях, вели ночью какие-то неясные переговоры с моим мужем и уже наутро снова отправлялись в путь, но уже на самых лучших скакунах, каких только можно было найти в конюшне. Уезжали они в основном на запад, где жители Корнуолла: землевладельцы, шахтеры, моряки и рыбаки — объявили, что вообще не станут платить назначенных Тюдором грабительских налогов. Но и на восток ехала немалая их часть, ибо там побережье Англии по-прежнему оставалось практически беззащитным, а также на север, в Шотландию, где, по слухам, король собирал армию и выплавлял новые огромные пушки, каких еще не видел мир, снаряжая в поход «этого мальчишку», которого он называл «своим возлюбленным кузеном» и утверждал, что вскоре сделает его королем Англии.

— Наконец-то он мне попался! — Генрих вошел ко мне, не обращая внимания на фрейлин, которые тут же склонились перед ним в глубоком реверансе, и на музыкантов, которые прекратили играть и выжидающе посмотрели на меня. — Теперь он у меня в руках! Посмотри-ка.

Я послушно взяла в руки листок, который он мне протягивал. Листок был весь покрыт какими-то цифрами и символами, значения которых я совершенно не понимала.

— Я не могу это прочесть, — тихо сказала я. — Наверное, это тот язык, которым ты пользуешься, общаясь со своими шпионами?

Генрих нетерпеливо поцокал языком и сунул мне другой листок, на котором был перевод зашифрованного письма, полученного им от португальского агента и запечатанного печатью самого короля Франции, дабы не возникло сомнений в его подлинности.

«Так называемый герцог Йоркский, — говорилось в письме, — это сын брадобрея из Турне; я отыскал его родителей и могу прислать их к вам…»

— Ну, что скажешь? — спросил Генрих. — Теперь я легко могу доказать, что этот мальчишка — самозванец. Я могу предъявить англичанам его родителей, которые подтвердят, что это их сын. Что этот самозванец — сын брадобрея из Турне! Как тебе такой поворот дела?

Я скорее почувствовала, чем увидела, что Маргарет невольно шагнула в мою сторону, словно желая защитить меня от очередного взрыва королевского бешенства, ибо голос Генриха уже начинал звучать все громче и требовательней. Все было, как обычно: чем сильней была его неуверенность в себе, тем больше он хвастался и бушевал. Я встала, взяла его за руку и сказала тем ласковым тоном, каким обычно утешала маленького Гарри, когда тот ссорился с братом и от отчаяния готов был разразиться слезами:

— Я думаю, это полностью докажет твою правоту и, уверена, положит конец всему делу.

— Вот именно! — в ярости воскликнул он. — Все оказалось именно так, как я и говорил — он просто ничтожество, бедный мальчишка, сын брадобрея!

— Да, все оказалось именно так, как ты и говорил, — эхом откликнулась я и посмотрела в его сердитое раскрасневшееся лицо. Увы, ничего, кроме жалости к нему, я не почувствовала.

Он слегка вздрогнул и сказал:

— Ну что ж, в таком случае я пошлю за ними, за его жалкими родителями! Пусть все узнают, какого низкого происхождения этот мальчишка-самозванец, пусть все увидят их собственными глазами!

Вестминстерский дворец, Лондон

Осень, 1496 год

Но Генрих так и не послал за брадобреем из Турне и его женой. Он, впрочем, отправил в Турне очередного шпиона. Однако его шпион так и не смог отыскать пресловутого брадобрея. Я быстро представила себе забавную картину: по всему Турне бродят люди в темных плащах, спрятав лицо под низко опущенным капюшоном, и кого-то ищут — собственно, они ищут любого, кто скажет, что у него в семье некогда пропал мальчик, который впоследствии имел наглость утверждать, что он король Англии, а потом женился на особе из королевской семьи Шотландии и стал близким и горячо любимым другом многих правителей христианского мира.

Это было настолько смешно и нелепо, что, хотя Генрих и продолжал поиски некой женщины, потерявшей сына, я совершенно отказалась от мысли, что мой муж твердо намерен распутать тайну происхождения этого самозванца. Теперь я была почти уверена, что Генрих, скорее всего, хочет сам создать, выдумать его прошлое, а для этого отчаянно стремится пришпилить «мальчишке» хоть какое-нибудь подходящее имя. Но когда я предложила ему взять для этой цели любого другого человека — совершенно необязательно брадобрея из Турне! — который точно скажет в суде, что «этот мальчишка» был им рожден и воспитан, а потом пропал, Генрих хмуро на меня посмотрел и признался:

— Вот именно! Я давно мог бы найти с полдюжины таких «родителей», только никто все равно не поверил бы, что они настоящие.

Однажды осенним вечером меня пригласили в покои королевы — эти покои все по-прежнему называли «покоями королевы», хотя в них обитала не я, а моя свекровь, — поскольку леди Маргарет нужно было о чем-то поговорить со мной до обеда. Меня сопровождала моя сестра Сесили, поскольку Анна удалилась в родильные покои — она собиралась рожать первенца. Но когда перед нами распахнули огромные двустворчатые двери, мы увидели, что в гостиной миледи нет. Усадив Сесили возле камина, в котором горела довольно-таки жалкая кучка дров, какие-то обрезки, я решительно прошла в личные покои королевы-матери, и она, разумеется, была там — как всегда, стояла на коленях перед распятием.

Впрочем, услышав мои шаги, она оглянулась, быстро прошептала «аминь» и поднялась на ноги. Затем мы обе склонились в реверансе — она передо мной, королевой, я перед ней, матерью моего мужа, — и коснулись друг друга холодными щеками в светском «поцелуе», в котором наши губы никогда не встречались.

Она указала мне на кресло — оно было той же высоты, что и ее собственное, и стояло по другую сторону камина, — и мы одновременно уселись, ни одна из нас помедлить не пожелала. Интересно, думала я, чем все это пахнет?

— Мне нужно поговорить с тобой конфиденциально, — начала миледи. — Абсолютно конфиденциально! Обещаю, что ни одно сказанное тобой слово за пределы этой комнаты не выйдет. Можешь мне поверить. Клянусь тебе честью.

Я ждала. Вряд ли я стала бы что-то сокровенное ей рассказывать, так что зря она клялась честью. Если бы хоть что-то из сказанного мною оказалось хоть сколько-нибудь полезным ее сыну, она бы тут же, не задумываясь, повторила ему каждое мое слово. И никакие клятвы, никакие «слова чести» не послужили бы причиной даже для секундной задержки. Ни одна ее клятва гроша ломаного не стоила, когда речь заходила о ее преданности сыну.

— Я хочу поговорить с тобой о делах давно минувших дней, — начала миледи. — Ты была тогда еще совсем ребенком, так что тут, пожалуй, твоей вины нет и быть не может. Никто и не посмеет ни в чем тебя обвинять. Даже мой сын. Все тогда решала твоя мать, а ты ей полностью подчинялась. — Она помолчала. — Но теперь-то ты ведь не обязана ей подчиняться, не так ли?

Я кивнула.

Миледи, похоже, была в некотором затруднении; она явно не решалась задать свой главный вопрос. Она помолчала, постукивая пальцами по резному подлокотнику кресла, и даже глаза прикрыла; казалось, она торопливо произносит про себя какую-то молитву. Потом она снова заговорила:

— Когда ты, совсем еще юная девушка, вместе с матерью находилась в святом убежище, а твой брат, будущий король, пребывал в Тауэре, второй твой брат, Ричард, был с вами, не так ли? Твоя мать не отпускала его от себя. Но потом ей пообещали, что в ближайшем будущем Эдуард будет коронован, и потребовали, чтобы она отправила в Тауэр и Ричарда, чтобы тот составил своему брату компанию. Ты это помнишь?

— Помню, конечно, — сказала я, не отрывая взгляда от горящих дров. Мне казалось, что среди пламенеющих углей я вижу арочные потолки нашего убежища, бледное, отчаявшееся лицо матери, ее темно-синее траурное платье и того маленького мальчика, которого мы выкупили у родителей, взяли к себе, отмыли, велели ничего не говорить и одели в точности как моего младшего братишку. А потом, низко надвинув ему на лоб шапку и замотав горло, а заодно и рот шарфом, передали архиепископу, который поклялся, что сам за ним присмотрит и обеспечит ему полную безопасность. Мы, конечно, ему не поверили, как не верили никому из них, но все-таки отправили мальчика в Тауэр, чтобы спасти нашего Ричарда. Мы надеялись, что таким образом выиграем хотя бы одну ночь, а может, даже целые сутки. Мы просто поверить не могли своему счастью, когда никто ни в чем нашего подменыша не заподозрил, и оба мальчика, мой брат Эдуард и маленький нищий, вместе решили продолжать этот обман.

— Ты помнишь, как к вам пришли лорды, члены тайного совета, и потребовали отдать им мальчика? — негромко продолжала миледи. — Вот только теперь я сомневаюсь, что вы это сделали. Вы действительно отдали им принца Ричарда?

Я посмотрела ей прямо в глаза и храбро, не мигая, встретила ее взгляд.

— Конечно! — даже с некоторым возмущением заявила я. — Это всем известно. Свидетелями этого были почти все члены королевского тайного совета. В том числе и ваш собственный муж, лорд Томас Стэнли. Он ведь тоже при этом присутствовал. Все знают, что члены совета отвели моего младшего брата Ричарда в Тауэр, чтобы он составил компанию Эдуарду, пока тот ждет дня коронации. Ведь вы тогда тоже служили при дворе и должны были это видеть. Вы должны помнить — и это опять же всем известно, — как плакала моя мать, прощаясь с сыном, и как архиепископ поклялся ей, что с Ричардом ничего плохого не случится.

Миледи кивнула и, чуть запнувшись, сказала:

— Ах, но в таком случае… не устроила ли твоя мать небольшой заговор, чтобы вызволить мальчиков из Тауэра? — Она придвинулась ближе, и ее рука, точно когтистая лапа, вцепилась в мое запястье. — Она ведь была очень умна и всегда остро чувствовала приближение опасности. Интересно, была ли она готова к тому, что они придут и за принцем Ричардом? Вспомни, ведь это мои люди помогали ее отряду, предпринявшему столь неудачную попытку проникнуть в Тауэр и вызволить мальчиков. Мне тоже хотелось их спасти. Но, скажи, разве впоследствии она не предпринимала новых попыток? Не пыталась спасти хотя бы своего младшего, Ричарда? Не устраивала новых заговоров, о которых мне не сказала ни слова? А ведь меня тогда жестоко наказали за то, что я ей помогла; меня посадили под арест, причем в доме моего собственного мужа, и запретили с кем бы то ни было встречаться и кому бы то ни было писать. Удалось ли твоей матери, женщине умной и преданной, вытащить своего сына из Тауэра? Удалось ли ей спасти его?

— Вы же знаете, что она постоянно готовила заговоры, — сказала я. — Она писала и вам, и вашему сыну, и вы, несомненно, куда лучше меня знаете о том, что тогда творилось. Так, может, она сообщила вам, что все-таки сумела переправить Ричарда в безопасное место? Неужели вы об этом знали и столько времени молчали? Не желали поделиться со мной такой важной тайной?

Она тут же отдернула от меня руку, словно коснувшись раскаленных углей.

— Что ты имеешь в виду? Разумеется, я ничего не знала! И она никогда ничего подобного мне не сообщала!

— Но ведь вы вместе с нею участвовали в заговоре, вы пытались вызволить нас из этого убежища, не так ли? — спросила я, и голос мой был сладок, как молоко с сахаром. — Разве она не сговаривалась с вами насчет того, чтобы ваш сын приехал в Англию и спас нас всех? Разве не для этого Генрих высадился на английском берегу? Ведь изначально он прибыл сюда не для того, чтобы захватить трон, а чтобы восстановить права моего брата Эдуарда, законного короля Англии, и освободить нас, верно?

— Нет, она никогда ни о чем таком со мной не сговаривалась! — истерически выкрикнула леди Маргарет. — Она никогда ничего мне не рассказывала! Но хотя все утверждали, что принцы мертвы, поминальной мессы она так и не заказала. И тел мальчиков мы так и не нашли, как, впрочем, не нашли и тех, кто их убил; а также не обнаружили никаких следов заговора, имевшего целью уничтожение принцев. Твоя мать никогда не называла имен их предполагаемых убийц, и никто из тех, кого мы допрашивали, так и не признался в причастности к этому преступлению.

— Просто вы надеялись, что люди станут думать, будто мальчиков убил их родной дядя, король Ричард, — тихо заметила я, — однако у вас не хватило мужества напрямую обвинить его в этом. Даже после того, как Ричард погиб и был похоронен в неизвестной могиле. Даже после того, как вы прилюдно зачитали список его преступлений, вы не смогли обвинить его в убийстве собственных племянников. Даже у Генриха, даже у вас не хватило наглости открыто заявить, что это он их убил!

— А были ли они убиты? — прошипела миледи, глядя на меня в упор. — Может быть, Ричард и не имел к этому никакого отношения, но разве так уж важно, кто именно их убил? Важнее выяснить, были ли они вообще убиты. Оба ли они погибли. Тебе, например, это известно?

Я покачала головой.

— Вот именно! Так куда же они делись? Где они? — Теперь она говорила почти шепотом, голос ее был не громче потрескивания огня в камине. — Где, например, сейчас принц Ричард?

— Я думаю, вам это известно лучше, чем мне. И, по-моему, вы совершенно точно знаете, где сейчас принц Ричард. — Я нарочно повернулась к ней лицом, чтобы она видела мою улыбку. — Разве вы не уверены, что он там, в Шотландии? Разве вы не уверены, что он вырвался на свободу и ведет против нас свои войска? Разве вы не знаете, что он называет вашего сына узурпатором и намеревается отнять у него трон?

Горе, исказившее черты ее лица, было вполне искренним.

— Они уже пересекли границу! — прошептала она. — Им удалось собрать огромное войско, и во главе этой многотысячной армии рядом с самозванцем скачет сам король Шотландии! У него на вооружении пушки, бомбарды… Никогда еще Север не видывал такой армии и такого оружия! А этот мальчишка написал и разослал воззвание… — Голос у миледи сорвался. Она извлекла из-за корсажа листок и протянула его мне.

Сопротивляться собственному любопытству я была не в силах и тут же его прочла. Да, это было воззвание, которое, должно быть, изготовили сотнями, но внизу стояла его собственная подпись: RR — Ricardus Rex — король Англии Ричард IV.

Я не могла отвести глаз от уверенного почерка, каким была сделана эта подпись. Я даже пальцем коснулась высохших чернил. А что, если это действительно подпись моего брата? Мне казалось, что кончик моего пальца вот-вот почувствует его ответное прикосновение и написанные чернилами слова станут под моей рукой теплыми на ощупь. Неужели это он написал? Неужели я касаюсь его личной подписи?

— Ричард? — с каким-то изумлением промолвила я и услышала в собственном голосе отзвук любви. — Ричард…

— Он призывает народ Англии захватить Генриха в плен, если тот вздумает бежать! — дрожащим от возмущения голосом сказала моя свекровь. Но я едва ее слышала; я думала о своем младшем брате: неужели он сам подписал сотни воззваний словами Ricardus Rex, король Ричард? Я чувствовала, что невольно улыбаюсь, вспоминая маленького мальчика, любимца моей матери и всей нашей семьи, обладавшего таким чудесным, солнечным и доброжелательным нравом. И я вдруг представила себе, как он это подписывал: размашисто, с улыбкой, уверенный, что завоюет Англию и вернет ее трон Дому Йорков.

— …и вот теперь они пересекли шотландскую границу и направляются к Бервику! — простонала миледи, и до меня наконец дошло, что все это время она что-то говорила.

— Так, значит, вторжение уже началось? — спросила я. Она молча кивнула. — И король собирается туда ехать? Он уже подготовил свои войска?

— Мы вложили в это кучу денег, — сказала она, — целое состояние! Генрих щедро раздает тем северянам, которые выразили желание нам служить, и деньги, и оружие.

— Значит, он намерен сам туда поехать? Намерен сам возглавить армию и сразиться с самозванцем?

Миледи покачала головой:

— Мы пока не намерены выводить войска на поле брани. Во всяком случае, на Севере.

Я в полном недоумении смотрела то на это наглое воззвание, написанное черными чернилами, которое держала в руке, то на постаревшее, перепуганное лицо моей свекрови.

— Но почему? Должен же Генрих как-то защитить наш Север! Я была уверена, что Тюдоры готовы защитить принадлежащую им территорию.

— Нет, мы пока не можем ее защитить! — выкрикнула она. — Мы не решаемся вести свою армию на Север из опасения, что нам придется там лицом к лицу встретиться с этим мальчишкой. Ведь наши воины в любую минуту могут перейти на сторону противника и пойти против нас. Если это произойдет, если они провозгласят королем Ричарда, то нам останется только признать свое поражение и передать ему армию вместе с вооружением. Нет, Генрих вряд ли решится двинуться с собранной им армией в северные края навстречу противнику. Он считает, что эти земли должны защищать от шотландцев жители Севера под предводительством своих собственных лордов, а мы должны их поддержать, пригласив для этого наемников из Лотарингии и Германии.

Я изумленно смотрела на нее.

— Вы хотите нанять иностранных солдат, потому что не верите англичанам?

И миледи, ломая руки, воскликнула:

— Но что же делать?! Население страны возмущено непомерными налогами и штрафами. Многие открыто высказываются против короля. Эти люди абсолютно ненадежны, и мы никак не можем быть уверены…

— Вы настолько не доверяете английской армии? — перебила ее я. — Вы боитесь, что наши войска перейдут на сторону противника, что они будут сражаться против нашего короля?

Миледи, закрыв лицо руками, буквально утонула в своем кресле, а потом сползла с него и, опустившись на колени, стала молиться. Я тупо смотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова сочувствия. Никогда в жизни я не слышала ничего подобного: на территорию страны вторгся враг, а король боится выйти ему навстречу и защитить свои границы! Этот король не доверяет собственной армии, той армии, которую он экипировал и оплатил! Этот король, точно какой-то узурпатор, готов пригласить наемников, хотя против него воюет всего лишь какой-то мальчишка, жалкий претендент, пытающийся отнять у него трон!

— Кто же поведет северную армию, если сам Генрих ехать туда не намерен? — спросила я.

Миледи слегка оживилась.

— Томас Хауард, граф Суррей, — сказала она. — Мы ему доверяем. Твоя сестра ждет ребенка и останется под нашим присмотром, так что я уверена: он нас не предаст, ибо его жена и первенец останутся у нас в заложниках. Также за нас будут Куртенэ; а если мы выдадим твою сестру Кэтрин за Уильяма Куртенэ, наш союз еще более укрепится. Ведь если во главе армии, противостоящей этому мальчишке, окажется человек, некогда известный своей преданностью Дому Йорков, это будет выглядеть весьма неплохо, согласна? По-моему, одно это уже должно заставить людей остановиться и подумать, верно? И потом, все увидят: вот мы держали Томаса Хауарда в Тауэре, но теперь он благополучно вышел оттуда и пользуется нашим доверием.

— Он-то вышел, а вот мальчик и до сих пор там, — заметила я.

В глазах миледи плеснулся ужас.

— Какой еще мальчик? — так и встрепенулась она. — Какой мальчик?

— Мой кузен Эдвард, — самым невинным тоном напомнила ей я. — Вы по-прежнему держите его в Тауэре, не имея на то никаких причин, не выдвинув против него никаких обвинений, незаконно. Его бы следовало прямо сейчас освободить, чтобы люди перестали наконец говорить, что вы каждого мальчика из рода Йорков готовы схватить и тут же запереть в Тауэре.

— Мы никого не хватаем и не запираем! — машинально прошептала она, словно отклик на некую молитву, давно ею заученную наизусть. — Эдвард Уорик находится в Тауэре ради его же собственной безопасности.

— А я прошу освободить его! — заявила я. — И вся страна считает, что его давно пора освободить. Я, королева этой страны, прошу сделать это немедленно, дабы показать нашим подданным, что мы полностью уверены в себе.

Миледи покачала головой и снова села в кресло; она явно не собиралась отступать.

— Нет, пока еще рано. Пока что ему неизбежно грозит опасность.

Я встала; в руках у меня по-прежнему было воззвание, подписанное «этим мальчишкой». В нем народ призывали восстать против Генриха Тюдора, отказаться платить назначенные им грабительские налоги, а если он попытается бежать в Бретань, из которой сюда явился, попросту взять его в плен.

— Я ничем не смогу вас утешить, — холодно сказала я. — Это ведь вы побуждали вашего сына назначить такие налоги, которые полностью разоряют людей; это вы позволяете ему прятаться и не появляться на людях даже в преддверии войны; вы заставляете его водить дружбу лишь с теми, на кого вы укажете; и, наконец, по вашей указке он набрал войско, которому не может доверять, а теперь вы подсказали ему, что лучше воспользоваться услугами иностранных наемников. В прошлый раз, когда он явился сюда с армией наемников, они принесли с собой эту ужасную болезнь, которую в народе называют «потогонкой» и которая чуть всех нас не убила. Короля Англии подданные должны любить, а не бояться, не воспринимать его как врага их миру и покою. И уж, конечно, сам король ни в коем случае не должен бояться собственной армии!

— Но этот мальчишка — действительно твой брат? — хрипло спросила миледи, словно не слыша меня. — Я ведь пригласила тебя сюда, чтобы ты мне именно на этот вопрос ответила. Тебе это известно. Как известно тебе и то, что сделала твоя мать, чтобы его спасти. Неужели любимый сын твоей покойной матери действительно идет войной на моего любимого сына?

— Это не имеет значения, — сказала я, вдруг совершенно отчетливо видя свой путь и чувствуя себя свободной от ответа на этот мучительный вопрос. У меня вдруг поднялось настроение, поскольку я наконец поняла, как мне следует ей отвечать. — Не имеет значения, с каким врагом предстоит сразиться Генриху. Действительно ли это любимый сын моей покойной матери или же сын какой-то совсем другой женщины. Куда важнее то, что вы так и не сумели заставить народ Англии полюбить вашего сына. А ведь этого вы должны были добиться в первую очередь. Ибо единственное спасение вашего сына в любви к нему его подданных, но этого вы ему дать так и не смогли.

— Но как я могла обеспечить ему любовь народа? — спросила она. — Разве этого так просто достигнуть? Тем более с таким народом — неверующим, ненадежным, бессердечным, готовым бежать за любым блуждающим огоньком! Да этот народ совершенно не ценит доброго к нему отношения!

Я смотрела на нее, и мне было почти жаль ее, скорчившуюся в кресле, всю какую-то перекрученную, нелепую. Рядом с нею висело великолепно выполненное распятие, на столике лежала Библия в роскошном, украшенном эмалями переплете; она жила в самых лучших покоях дворца; стены в ее комнатах были завешаны прекрасными гобеленами; в сокровищнице у нее было целое состояние, однако…

— Вы не сумели сделать из своего сына любимого народом короля, ибо сами никогда его не любили — даже в детстве, — сказала я, и это прозвучало жестко, как обвинение. Впрочем, ничего, кроме жестокости, и не было сейчас в моем сердце; и на лице моем застыла суровая маска, точно у ангела, протрубившего конец времен. — Вы совершили ради него немало усилий, но вы же его и подвели. В детстве он никогда не чувствовал материнской любви и вырос мужчиной, который не способен ни вызывать любовь, ни дарить ее другим людям. Своим отношением вы погубили его.

— Нет, я его любила! — Миледи вскочила, ее темные глаза засверкали от гнева. — Никто не смеет отрицать, что я любила его, я посвятила ему всю свою жизнь! Я всегда думала только о нем! Я чуть не умерла, рожая его, а потом ради него пожертвовала всем — любовью, безопасностью, браком с любимым человеком! Все ради него одного!

— Но растила его другая женщина, леди Херберт, жена его опекуна, и он нежно ее любил, — безжалостно заметила я. — А вы назвали ее своим врагом, вы отняли у нее мальчика и передали его на воспитание Джасперу Тюдору. И когда мой отец нанес вам и вашим союзникам тяжкое поражение, Джаспер увез Генриха в чужую страну, в ссылку, и он долгое время жил вдали ото всего, что было ему близко и дорого, но, главное, он жил вдали от матери, ибо вы с ним не поехали. Вы попросту отослали его прочь, чтобы он вам не мешал, и он это понял. Все, что вы делали, вы делали ради воплощения в жизнь ваших собственных честолюбивых мечтаний; и это он тоже прекрасно понимал. Он никогда не слышал, как мать поет ему колыбельную или рассказывает перед сном сказку; он не знал тех нежных игр и забав, которыми любая мать старается развлечь своего ребенка. В нем нет доверия к людям, в его душе нет тепла. Вы говорите, что трудились ради него. Согласна: ради него вы строили заговоры, ради него вы положили немало сил, но я сильно сомневаюсь, чтобы когда-нибудь, даже в годы его младенчества, вы держали его на коленях, щекотали ему пяточки, перебирали пальчики у него на ножках, заставляя его смяться.

Она отшатнулась от меня с таким видом, словно я ее проклинала.

— Я ему мать, а не нянька! С какой стати я должна была его ласкать? Я учила его быть вождем, а не беспомощным младенцем.

— Он вам покорен, он считает вас своей союзницей, своей повелительницей, — сказала я, — но во всем этом нет ни капли настоящей любви. Ни капли. И теперь вы сами видите, какую цену вам приходится за это платить. Если в человеке нет ни капли настоящей любви, он не способен ни подарить свою любовь, ни принять ее от кого-то в дар. Ему попросту это не дано.

О том, что творится на Севере, рассказывали ужасающие истории; говорили, что армия шотландцев движется, точно стая волков, уничтожая все на своем пути. Говорили, что защитники северных территорий храбро выступили против захватчиков, но не успели даже толком начать бой, ибо шотландцы словно растаяли в воздухе, скрывшись в своих горах. Но это не было поражением; это было нечто значительно хуже поражения: они исчезли, как бы предупреждая, что в любой момент могут появиться снова. И Генриха эта иллюзорная победа отнюдь не обрадовала; он тут же потребовал от парламента денег — сотни тысяч фунтов — и еще больше собрал в виде займов, которые весьма неохотно предоставили ему некоторые верные лорды и лондонские купцы. Деньги были нужны ему на расширение и вооружение своей армии, чтобы она могла противостоять этой невидимой угрозе, ибо никто так и не знал, каковы планы шотландцев. Не было понятно, станут ли они и впредь совершать свои разрушительные набеги, нанося невосполнимый урон гордости англичан и их уверенности в собственных силах; станут ли по-прежнему неожиданно выныривать из слепящих туманов и измороси, столь свойственных этому самому худшему из времен года, или все же подождут до весны и тогда уж ринутся прямиком на юг, осуществляя полномасштабное вторжение.

— У него родился ребенок, — шепнула мне Мэгги.