Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса Грегори Филиппа

Сын предложил мне опереться о его руку, и я с невероятным удовольствием это сделала — было так приятно видеть, что мой мальчик, мой первенец, обладает манерами настоящего принца.

— А кто и почему за тобой следит? — ласково спросил он.

— Все! Всем страшно интересно, как я отношусь к леди Кэтрин Хантли, какие чувства она у меня вызывает и сколь сильно она меня раздражает! — честно призналась я.

— А она действительно тебя раздражает?

— Нисколько.

— По-моему, отец страшно счастлив, потому что сумел наконец поймать этого мистера Уорбека… — осторожно начал Артур.

Я не выдержала и рассмеялась: оказывается, мой мальчик — еще и настоящий дипломат!

— Ты прав, — сказала я.

— Хотя меня несколько удивляет, что он осыпает мистера Уорбека такими милостями. Он даже при дворе его оставил. Я думал, отец сразу отвезет его в Лондон и посадит в Тауэр.

— В общем-то, всех нас удивила столь неожиданная милость со стороны короля.

— Ведь на этот раз все совсем не так, как с Ламбертом Симнелом, — продолжал Артур. — Мистер Уорбек — не какой-то там сокольничий. Почему ему разрешено уходить и приходить когда вздумается? Почему он вообще на свободе? И почему мой отец дает ему деньги? Причем достаточно, чтобы покупать себе книги и играть в азартные игры? И потом, отец позволяет ему пользоваться королевским гардеробом и брать самых лучших лошадей, да и жена мистера Уорбека, леди Хантли, живет как знатная дама.

— Я не знаю ответа на все эти вопросы, — призналась я.

— Неужели он пощадил его ради тебя? — вдруг очень тихо спросил Артур.

Стараясь выглядеть безучастной, я пробормотала:

— Не знаю.

— Да нет, ты знаешь, просто сказать не хочешь, — настаивал Артур.

Я сжала его руку.

— Сынок, о некоторых вещах лучше вообще никогда не говорить.

Мальчик повернулся ко мне лицом; его невинная душа была явно смущена.

— Но, матушка, если мистер Уорбек действительно тот, за кого себя выдает, если ему по этой причине позволено оставаться при дворе, то у него и впрямь гораздо больше прав на трон, чем у моего отца и у меня.

— Именно поэтому мы с тобой больше никогда не будем говорить об этом, — медленно и твердо сказала я, но Артур явно хотел докопаться до истины и с энтузиазмом продолжал рассуждать:

— Но если он действительно тот, за кого себя выдает, ты же должна радоваться, что он жив! Ты должна радоваться, что снова видишь своего брата! По-моему, ты должна испытывать примерно такое ощущение, словно твоего брата вырвали из когтей смерти, вернули из мира мертвых в мир живых. Ты должна быть просто счастлива, что он снова здесь, даже если ему и не суждено занять королевский трон. Даже если ты втайне будешь молить Бога, чтобы он никогда на этот трон не взошел, потому что хочешь, чтобы в будущем этот трон принадлежал мне.

Я закрыла глаза, чтобы мой сын не увидел в них радостного блеска.

— Да, ты прав, я действительно рада, — только и сказала я; и мой юный принц был достаточно мудр, чтобы никогда больше на эту тему не заговаривать.

На Рождество был и пир, и танцы, и турнир, и театральное представление. В королевской часовне великолепно пел хор; мы раздали целую кучу засахаренных фруктов и пряников по меньшей мере двум сотням бедных детишек. А благодаря объедкам с королевского стола или просто плохо получившимся кушаньям за двенадцать дней праздников удалось накормить сотни бедняков, толпившихся у кухонных дверей. Бал, состоявшийся в первый день рождественских праздников, открывали мы с Генрихом, и я, оглянувшись на длинный ряд следующих за нами пар, увидела, что леди Кэтрин танцует со своим мужем; они крепко держались за руки и, разрумянившиеся, счастливые, были самой красивой парой в зале.

Каждый день приносил новые развлечения. Придворные устроили охоту в масках, и какой-то великан верхом на огромном гнедом жеребце изображал Духа Лиственного Леса. Актеры показывали пантомимы, а потом — какое-то странное представление, во время которого ужасно высокие люди, именуемые египтянами, ели раскаленные угли и на вид были так страшны, что маленькая Мэри спрятала лицо у меня в коленях, а Маргарет заплакала. Даже наш храбрый Гарри не выдержал и прижался ко мне, чтобы почувствовать на плече мою ласковую теплую руку. И на балу, и на маскараде, и во время выступления менестрелей я постоянно видела перед собой леди Кэтрин Хантли, невероятно красивую в своем черном бархатном платье, и моего мужа, который был совершенно не в состоянии отвести от нее глаза. Муж Кэтрин всегда был поблизости от нее, но всегда чуть в стороне; ему лишь изредка удавалось быть ее партнером в танце, но они постоянно обменивались легкими мимолетными и совершенно нечитаемыми взглядами. И если король подзывал леди Кэтрин к себе, она, прежде чем направиться к нему и склониться перед ним в реверансе, всегда вопросительно смотрела на мужа, а затем, покорившись призывному жесту короля, терпеливо ждала, спокойная и прелестная, какую неуклюжую беседу он в очередной раз заведет с ней.

Я заметила, что в эти праздничные дни Генрих предпочитал вместе с леди Кэтрин смотреть представление, или ездить верхом, или танцевать, или слушать музыку — все, что угодно, лишь бы не нужно было подбирать слова для светской беседы. Просто разговаривать с ней у него явно не получалось. Да и что он мог ей сказать? Он даже просто ухаживать за ней не мог, поскольку она была женой его пленника, которого он объявил предателем. И флиртовать с ней он тоже не мог: было что-то невероятно отрезвляющее в ее черном платье и каком-то светящемся бледном лице. Он не мог, оставшись с ней наедине, упасть на колени и объявить ей о своей страстной любви, хотя, по-моему, как раз это у него получилось бы совершенно естественно. Однако это означало бы, что он обесчестил и ее, находящуюся на его попечении, и меня, его безупречную жену, и замарал бы столь недостойным поступком свое благородное имя.

— Может, мне отвести ее в сторонку и попросту сказать ей, что она должна немедленно потребовать от Генриха своего возвращения в Шотландию? — напрямик спросила у меня Мэгги. — Может, мне стоит объяснить ей, что она должна избавить тебя от столь оскорбительного положения?

— Нет, не стоит, — сказала я и сделала осторожный стежок — я шила простую рубаху для бедных. — Да я и не чувствую себя оскорбленной.

— Но весь двор видит, как он на нее пялится!

— В таком случае он выставляет дураком себя, а вовсе не меня, — резко ответила я.

Мэгги тихонько охнула, поскольку я впервые осмелилась столь резко высказаться в адрес короля.

— И она тут совершенно не виновата, — прибавила я, и мы обе посмотрели туда, где в противоположном конце зала сидела освещенная солнцем леди Кэтрин, старательно пришивавшая воротник к очередной рубахе; ее темноволосая головка низко склонилась над шитьем.

— Нет, она виновата! Она, точно двухгрошовый скрипач, заставляет короля плясать под ее дудку! — смело возразила мне Мэгги.

— Неправда, она никак не поощряет его ухаживаний. И это позволяет ей сохранить жизнь своему мужу. Пока король сходит по ней с ума, он ее мужа не убьет.

— И ты готова платить такую цену? — прошептала потрясенная Мэгги. — Лишь бы избавить от опасности «этого мальчишку»?

Я улыбнулась и сказала:

— По-моему, мы обе с ней готовы платить любую цену, лишь бы он остался жив. А я с удовольствием сделала бы и гораздо больше, лишь бы ему ничто не грозило.

Мэгги проводила меня в спальню, словно по-прежнему была моей старшей фрейлиной, а не просто любимой гостьей, задула свечу у моей постели и только после этого ушла. Но вскоре меня разбудил звон колокола, затем кто-то, громко постучавшись, ворвался в спальню, и моей первой мыслью было, что «этот мальчишка», несмотря на внешнюю пассивность, все-таки сумел втайне собрать людей и выступить против Генриха, а во дворец проник асассин[65] с обнаженным кинжалом в руке. Я вскочила с постели, схватила платье и пронзительно закричала:

— Где Артур? Где принц Уэльский? Стража! К принцу!

— Он в безопасности! — Мэгги вбежала ко мне босиком, в одной ночной рубашке, простоволосая; толстая свободная коса спадала у нее пониже спины. — Ричард о нем уже позаботился, не волнуйся. Но во дворце пожар, так что вставай поскорей.

Я набросила поверх рубашки капот и поспешила следом за Мэгги. Дворец гудел; звонили колокола, кричали и бегали туда-сюда люди. Мы с Мэгги, не сговариваясь, тут же ринулись в детскую и, слава богу, обнаружили там Гарри, Маргарет и Мэри. Потом старшие дети, спотыкаясь, стали спускаться по лестнице вместе с няньками, которые покрикивали на них, требуя, чтобы они шли скорее и соблюдали осторожность; малышка Мэри, испуганно тараща глазенки, сидела у няньки на руках. Я упала на колени и обняла двоих старших, испытывая невероятное облегчение от того, что они целы и невредимы. Прижимая к себе теплые хрупкие детские тела, я чувствовала, что сердце мое бьется так, словно готово выпрыгнуть из груди.

— Во дворце небольшой пожар, — сказала я детям, — но нам опасность не грозит. Давайте все вместе выйдем наружу и посмотрим, как будут тушить огонь.

Мимо нас пробежали гвардейцы-йомены, неся цепы и ведра с водой. Я крепче стиснула руки детей и поторопила их:

— Идемте скорее. Надо выйти наружу и отыскать вашего старшего брата и вашего отца.

Мы были уже на середине галереи, направляясь в большой зал, когда двери в покои леди Кэтрин распахнулись, и она вылетела оттуда в черном плаще, наброшенном поверх белой ночной рубашки; ее темные глаза смотрели дико, густые роскошные волосы облаком окутывали лицо. Увидев меня, она резко остановилась, воскликнула: «Ваша милость!» — и склонилась в низком реверансе, явно ожидая, когда я наконец пройду мимо.

— Не тратьте времени на пустяки, леди Кэтрин, идемте скорей, — сказала я ей. — Там какой-то пожар.

Но она не двигалась с места, явно колеблясь.

— Да идемте же! — рассердилась я. — И вашу прислугу с собой заберите.

Она набросила на голову капюшон, прикрывая растрепанные волосы, и поспешила следом за мной. И когда мы с детьми уже двинулись дальше, я краем глаза успела заметить, как молодой человек в темном плаще, известный ныне как Перкин Уорбек, выскользнул из дальней комнаты, служившей леди Кэтрин спальней, и мгновенно смешался с толпой слуг.

Я оглянулась, желая убедиться, что мне это не почудилось, и он, поймав мой взгляд, улыбнулся мне тепло и доверчиво и, пожав плечами, беспомощно развел руками — это был очаровательный и совершенно французский жест.

— Она — моя жена, я люблю ее, — только и сказал он как бы в свое оправдание, приблизившись ко мне.

— Я знаю, — тихо ответила я и поспешила дальше.

Парадные двери были распахнуты настежь; вверх по лестнице тянулась цепочка людей, передававших друг другу ведра с водой. Генрих был на конюшенном дворе; он торопил тех, кто доставал воду из колодца, но все равно всем казалось, что дело идет страшно медленно; ветер уже разносил острый запах гари, и колокол все звонил, и люди кричали: «Воды! Скорей! Огонь разгорается!»

Я наконец увидела Артура; он был рядом с сэром Ричардом, на мальчике были только штаны и плащ, накинутый на голое тело.

— Ты же до смерти замерзнешь! — накинулась я на него.

— Ступай и возьми первую же теплую куртку в наших дорожных сундуках, — велела мальчику Мэгги. — Они еще не распакованы.

Артур кивнул и послушно отправился на конюшню.

— Пожар начался в гардеробной! — крикнул мне Генрих, перекрывая царивший вокруг шум. — Теперь ты потеряешь все свои платья и бог знает сколько украшений! — Затем послышался треск дорогого оконного стекла, разлетевшегося вдребезги под воздействием жара, и раздалось что-то вроде взрыва — это прогорела и рухнула одна из балок, поддерживавших крышу; пламя тут же рванулось вверх.

— Комнаты осмотрели? Оттуда все вышли? — крикнула я.

— Вроде бы да, — сказал Генрих. — Вот только… видишь ли, дорогая, мне очень жаль… — Он отвел меня чуть в сторону от цепочки людей, передававших друг другу ведра с водой. — Мне действительно очень жаль, Элизабет, но, боюсь, что мальчишка погиб…

Я оглянулась. Леди Кэтрин стояла рядом, а «мальчишка» уже успел растаять в толпе, кишевшей у парадных дверей дворца. В этот момент пламя взревело с новой силой, языки его уже вырывались из верхних окон.

— Ты сама ей скажешь? — спросил Генрих. — В том, что он погиб, нет ни малейших сомнений: ведь он оказался в самом пекле, поскольку ночует в одной из комнат рядом с гардеробной, а двери туда на ночь тщательно запирают. Пожар возник именно там, так что если мы его и отыщем, то только мертвым. Это трагедия, ужасная трагедия…

Что-то в поведении Генриха насторожило меня. В эти минуты он был невероятно похож на нашего сына Гарри, когда тот, глядя на меня честными голубыми глазами, ясными, как летнее небо, преспокойно выдавал мне какую-нибудь откровенную ложь — насчет того, почему он не сделал домашнее задание, подрался с сестрой или не слушался наставника.

— Значит, мальчик мертв? — спросила я. — Он сгорел?

Генрих потупился, тяжко вздохнул и даже глаза рукой прикрыл, словно на них навернулись слезы.

— Вряд ли мальчишка сумел бы оттуда выбраться, — сказал он. — Огонь уже бушевал вовсю, когда слуги это заметили. Там был настоящий ад… — Он коснулся моей руки. — Все произошло очень быстро. Он не должен был сильно страдать. Скажи ей, что, к счастью, все произошло очень быстро. Скажи, что нам всем очень жаль.

— Я непременно все это ей скажу, — сухо пообещала я и поспешила отойти в сторону, а Генрих остался командовать людьми, которые громко требовали еще воды и песка для тушения разгоревшегося пожара. Вернувшись туда, где стояли леди Кэтрин, Гарри и Маргарет, я окликнула молодую женщину и поманила ее подальше от детей, чтобы они не слышали тех печальных новостей, которые я должна была ей сообщить. Леди Кэтрин быстро чмокнула моего сына в рыжую макушку и подошла ко мне.

— Король считает, что ваш муж спал в одной из комнат в помещении гардеробной, — ровным тоном сказала я. Мой голос был начисто лишен каких бы то ни было интонаций и лился мягко, как молоко.

Она с безучастным видом кивнула.

— Король уверен, что он, скорее всего, погиб в огне, — продолжала я.

— Значит, пожар начался в гардеробной?

— Да, пожар начался именно там, а потом охватил все крыло.

Мы обе помолчали, явно обдумывая тот странный факт, что пожар начался почему-то не на кухне, не в пекарне и даже не в зале, где в большом камине всегда горел огонь, а именно в гардеробной, которая строжайшим образом охранялась. Единственным источником открытого огня там мог быть только огонь свечей, которые зажигают швеи, но они тщательно тушат все свечи, отправляясь вечером по домам.

— Я полагаю, — заметила я, — что, раз король так уверен в гибели вашего мужа, он его и искать не станет.

Леди Кэтрин на секунду замерла — она прекрасно поняла, что я хотела этим сказать, — потом посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— Ваша милость, король захватил нашего сына. Я не могу уехать без моего мальчика. А муж мой никогда нас не покинет. Я понимаю: для него это прекрасная возможность бежать и спастись, но я даже спрашивать его об этом не стану. Я и так знаю: без нас он никуда не уедет. Его пришлось бы тащить силком и в беспамятстве, чтобы заставить с нами расстаться.

— Но, возможно, сам Господь посылает ему такую возможность, — возразила я. — Пожар, сумятица, уверенность короля в том, что он погиб…

Она остановила меня взглядом.

— Он любит своего сына, он любит меня, он честен и благороден… как и подобает настоящему принцу. И потом, он наконец вернулся домой и ни за что не станет снова спасаться бегством.

Я ласково коснулась ее руки и посоветовала:

— В таком случае пусть он лучше поскорей объявится и придумает какое-то объяснение своему «чудесному» спасению. — Затем я снова подошла к детям, которых больше всего волновала судьба лошадей, и сказала им, что и лошадей, и маленьких пони наверняка уже вывели из конюшни и отправили на влажное зимнее пастбище.

К утру пламя было в основном потушено, но во дворце и даже в садах царил ужасный запах гари и мокрого дерева. Помещение гардеробной, представлявшее собой, собственно, большую дворцовую кладовую, выгорело почти целиком; в огне погибли бесценные сокровища — не только дорогие платья и камзолы, но и драгоценные украшения, короны, золотые и серебряные блюда, дорогая мебель, запасы постельного белья. Огонь уничтожил добра на тысячи фунтов, и Генрих платил людям за то, что они рылись на пепелище в поисках самоцветов и расплавленных драгоценных металлов; они извлекали оттуда даже расплавившийся свинец от оконных переплетов, превратившийся в какие-то жуткие перекрученные комки. Оставалось только ужасаться потерям и удивляться, что хоть что-то уцелело.

— Как это Уорбеку удалось живым выбраться из такого ада? — спросила леди Маргарет, когда мы втроем — она, я и Генрих — стояли, глядя на руины, в которые превратились королевские покои и гардеробная; над головой у нас еще дымились черные обгоревшие балки. — Как он вообще уцелел?

— По его словам, когда его дверь загорелась, он выбил ее ногой и сумел выбраться наружу, — пожал плечами Генрих.

— Как же ему удалось не задохнуться в дыму и даже не обгореть? — продолжала допытываться моя свекровь. — Я все-таки думаю, что кто-то выпустил его оттуда! Как же иначе? Ведь двери в гардеробную всегда крепко заперты.

— Но это же хорошо, что никто не погиб! — вмешалась я. — Это же просто чудо!

Они оба посмотрели на меня; на их лицах отчетливо читались подозрение и страх. И Генрих сказал, по сути дела повторяя обвинение, выдвинутое его матерью:

— Да, наверное, кто-то его оттуда выпустил.

Я молча ждала, что он скажет еще.

— Я непременно допрошу всех слуг! — пообещал он. — Я не допущу, чтобы здесь орудовали предатели! Да еще в моей собственной гардеробной! В моем собственном доме! Кто бы ни покровительствовал этому мальчишке, кто бы ни спас его из огня, он — предатель! До сих пор я щадил его, но вечно это продолжаться не может. — Он вдруг резко повернулся ко мне: — Тебе известно, где он был этой ночью?

Я спокойно смотрела то на мужа, побагровевшего от гнева, то на его мать, бледную как смерть.

— Ты бы лучше выяснил, кто устроил этот пожар, — сказала я. — Кто уничтожил нашу одежду и драгоценности, желая сжечь самозванца? Кому так сильно хотелось увидеть его мертвым? Ведь это явно не случайность. Кто-то наверняка заранее свалил в кучу посреди одной из комнат одежду и растопку, а потом поджег. И это наверняка тот, кому очень нужно было, чтобы мальчишка сгорел. Интересно, кто бы это мог быть?

Ответила мне миледи, и по тому, как сильно она вдруг стала заикаться, я поняла, что оба они лгут. Во всяком случае, она.

— Он… у него… да у него десятки врагов, десятки! — воскликнула она. — Его здесь все презирают! К нему все относятся как к предателю! По меньшей мере половина наших придворных хотели бы видеть, как его казнят.

— Наши придворные хотели бы видеть, как он сгорит в собственной постели? — спросила я, и голос мой прозвучал резко, как обвинение.

Миледи потупилась; она явно была не в силах смотреть мне в глаза. Однако она упрямо повторила:

— Он — предатель! Заблудшая душа, засохшая ветвь, которую следует сжечь…

Генрих вопросительно посмотрел на мать; казалось, он не совсем понимает, о чем мы говорим.

— Никто не может обвинить меня в том, что я хотел для него такой страшной смерти, — сказал он. — Я, правда, говорил леди Кэтрин, что лучше б ей никогда с ним не встречаться и не выходить за него замуж, но только и всего. Никто не может и мысли допустить, что я желал убить его.

— Тебя никто и никогда и не смог бы обвинить в этом! — воскликнула леди Маргарет. — Хотя, возможно, кто-то решил, что, устроив этот пожар, он окажет тебе услугу, защитит тебя от твоего же бесконечного милосердия и щедрости.

— Если бы мальчишка погиб, то леди Кэтрин осталась бы вдовой, — медленно промолвила я, — и получила бы полное право снова выйти замуж…

Миледи крепко сжала в руках крест, висевший у нее на поясе, словно давая некий безмолвный обет, и, по-моему, хотела мне возразить, но в кои-то веки предпочла промолчать.

— Довольно! — остановил меня Генрих. — Мы не должны ссориться. Мы, члены королевской семьи, всегда должны держаться вместе. Мы спасены, пожар потушен, все наши люди целы и невредимы. Это знак Божий. Я построю новый дворец!

— Да, — согласилась я. — Ты прав: дворец следует отстроить заново.

— Я построю новый дворец, — повторил Генрих, — и назову его Ричмонд — в соответствии с моим титулом, унаследованным от моего отца, графа Ричмонда. Да, именно так он и будет называться!

В поездке по стране

Лето, 1498 год

«Этому мальчишке» по-прежнему отводили комнату в гардеробных тех замков, где мы останавливались во время летней поездки по графству Кент. Мы ехали вдоль побережья по дороге пилигримов, ведущей в Кентербери. Вокруг расстилались высокие холмы, под теплым солнцем зеленели живые изгороди, яблони были в бело-розовом цвету, и леди Кэтрин наконец оттаяла. Она позволила Генриху дарить ей новые платья и перестала одеваться в черное, точно вдова, и теперь часто облачалась в то платье, которое выбрал для нее мой муж — из рыжевато-коричневого бархата с черной каймой. Оттенок этот удивительно ей шел; ее нежная светлая кожа уже успела слегка зарумяниться под ярким солнцем, а свои блестящие черные волосы она убирала под шапочку из такого же коричневого бархата, заказанную для нее Генрихом.

Они обычно ехали рядом и практически в полном одиночестве, далеко обогнав весь остальной двор, я же тащилась сзади в окружении своих фрейлин и прочих придворных, среди которых был и «этот мальчишка»; иной раз он подъезжал совсем близко ко мне и улыбался.

Генрих и для себя заказал новый костюм для верховой езды — из того же рыжевато-коричневого бархата, что и платье леди Кэтрин, — и теперь они отлично дополняли друг друга и выглядели очень живописно, когда ехали бок о бок по узким улочкам Кента, окаймленным подстриженными зелеными изгородями. Они то пускали коней небыстрой рысцой, если земля была достаточно мягкой, то ехали шагом, если дорога оказывалась каменистой, но всегда старались держаться ото всех остальных на почтительном расстоянии. И вот наконец впереди открылось море.

Теперь Генрих уже осмеливался беседовать с леди Кэтрин и, словно вновь обретя голос, расспрашивал ее о детстве, о жизни в Шотландии, но никогда не говорил с ней о муже, словно двух с половиной лет ее замужества и не было вовсе. Нет, об «этом мальчишке» они никогда не говорили и никогда не обращались к нему, если он оказывался неподалеку. Кэтрин Хантли была с королем предельно учтива, никогда не забывала, каково ее истинное место, но когда король, уже подаривший ей коня, заказал для него новое седло, она была просто вынуждена ездить с ним рядом, милой улыбкой выражая свою благодарность за эти подарки.

Я замечала, как ее муж издали наблюдает за всем этим, как храбро он улыбается, как гордо вздергивает подбородок, словно не замечая, что у него пытаются отнять любимую жену. Следуя за ними в толпе придворных, он видел, как Кэтрин наклоняется к Генриху, как внимательно она его слушает, как он берет в руки поводья ее коня, желая его приостановить. Но, видя это, «мальчишка» еще выше вздергивал подбородок, еще шире улыбался, словно дав себе клятву, что не испугается ничего, даже измены жены.

Мне же, как ни странно, было больно видеть, как мой муж, с которым мы прожили более двенадцати лет, ухаживает за другой женщиной, более молодой и красивой, чем я, как он уезжает от меня вместе с нею в поисках уединения. Я никогда прежде не видела Генриха по-настоящему влюбленным и теперь была удивлена: оказалось, что и он может быть застенчивым, милым или же полным страстного желания, и это меня удивляло; я словно впервые как следует его разглядела. Придворные вели себя благоразумно и всячески пытались отгородить от меня короля и его нынешнюю постоянную спутницу, но сами старались к ним не приближаться, чтобы не побеспокоить. Все без конца развлекали меня и отвлекали, чтобы я даже не смотрела в ту сторону. В общем, эта история сильно напоминала мне то, как я сама вела себя по отношению к королеве Анне, зная, что ее здоровье окончательно подорвано. Анна безмолвно наблюдала за тем, как ее муж в открытую ухаживает за мной, повсюду ищет меня, танцует только со мной, однако не упрекала ни его, ни меня. Я понимала, что разбиваю ей сердце; я прекрасно знала, как тяжело она переживала смерть своего единственного сына, как тяжело ей было бы теперь потерять мужа, уступить его мне, но я была слишком молода, и голова у меня кружилась от любви, и мне совсем не хотелось тревожиться на ее счет. Теперь-то я хорошо понимала, каково это — быть королевой и делать вид, что спокойно смотришь, как молодые придворные пишут стихи и посылают любовные письма другой женщине, считая ее, а не тебя самой красивой дамой королевского двора, истинной королевой красоты. Теперь-то я знала, каково это, когда и твой муж король готов променять тебя на эту красавицу.

Это был унизительный опыт, но, как ни странно, униженной я себя не чувствовала. Наоборот, мне казалось, что теперь я стала гораздо умнее и опытней, стала понимать нечто такое, чего не знала прежде. Я, например, знала теперь, что любовь дается не по заслугам; я ведь полюбила Генриха не потому, что он представлялся мне великим победителем, завоевателем Англии. Я полюбила его лишь тогда, когда наконец стала его понимать, а затем и жалеть; лишь после этого расцвела моя любовь к нему. И теперь, когда он меня разлюбил, мне, собственно, это было не так уж и важно. Я продолжала его любить, понимая, что он, как это с ним часто бывало и раньше, снова ошибается, неверно о себе судит и по-прежнему полон страхов, и его увлечение Кэтрин Хантли не вызывало во мне особой ревности, пожалуй даже, напротив, будило во мне еще большую нежность.

Я даже на леди Кэтрин не сердилась — в конце концов, она была вынуждена играть предложенную ей роль. И когда она пыталась спешиться, а Генрих поспешно подскакивал к ней, одним движением плеча отодвинув в сторону ее мужа, и принимал ее в свои объятия, она порой успевала быстро посмотреть на меня, и я видела, что все это не доставляет ей ни малейшей радости и лишь вызывает дополнительную тревогу. В такие минуты я не только не сердилась на нее, но жалела и ее, и себя. По-моему, только женщина может понять, что я чувствовала в такие минуты, и мне думается, моя соперница тоже отлично понимала меня; как, впрочем, и я лучше всех понимала, перед какой чудовищной дилеммой она оказалась.

В конце дня леди Кэтрин непременно приходила в мои покои, чтобы посидеть вместе со мной и моими фрейлинами, и я встречала ее ласковой и терпеливой улыбкой — в точности так улыбалась мне когда-то и королева Анна. Я понимала: Кэтрин никак не может воспрепятствовать развитию этого любовного сюжета; ведь и я в точности так же ничего не могла поделать, когда стала развиваться наша с Ричардом история любви. Если король удостоил женщину своим вниманием, она практически бессильна противостоять его натиску. Однако я не могла бы сказать, что мне известны истинные чувства леди Кэтрин. Когда я влюбилась в Ричарда, он был королем Англии и единственным человеком, который мог спасти меня и мою семью от падения в нищету и безвестность. А вот какие чувства испытывает моя соперница по отношению к моему мужу, королю Англии, будучи замужем за человеком, которого мой муж объявил предателем, который вообще живет как бы взаймы, я даже представить себе не могла.

Лондонский Тауэр

Лето, 1498 год

Мы вернулись в Лондон, и Генрих распорядился, чтобы мы провели неделю в Тауэре, прежде чем перебраться в Вестминстер. Я видела, что «мальчишка» въезжает под решетку ворот, натянутый, как тетива лука. Он быстро глянул в мою сторону, наши глаза встретились, и он тут же отвернулся.

Как это обычно и бывало, те наши придворные, у кого в Лондоне имелись свои роскошные особняки, отправились по домам, и в Тауэре с нами осталось всего несколько человек — так сказать, домочадцы. Король, миледи и я разместились в наших обычных покоях. Управляющий королевским двором велел слугам разместить «мальчишку» в башне Лэнторн, где обычно жили и другие молодые придворные, и я заметила, как он смешно скрестил пальцы, словно отгоняя призраков, а его улыбка, когда он повернулся к каменной арке в стене, стала еще шире, а подбородок тут же упрямо задрался вверх.

Эдвард Уорик в это время находился в Садовой башне — там же, где когда-то держали «исчезнувших» принцев. Порой, проходя по лужайке, я видела в окне его лицо — я знала по слухам, что именно в этом окне некогда люди видели лица моих маленьких братьев. Мне моего кузена посещать не разрешили; Генрих заявил, что так будет лучше, иначе мои визиты будут Эдварда расстраивать, а меня — огорчать, впрочем, впоследствии — в некое неопределенно лучшее время — он обещал непременно разрешить мне с ним видеться. «Мальчишка» никогда не смотрел на то окно, где порой мелькало лицо Эдварда Уорика, никогда не подходил ко входу в эту мрачную башню, никогда не поднимался по узкой винтовой лестнице с каменными ступенями, которая вела в комнату узника, находившуюся как раз над арочным проходом. Он сознательно избегал и этой старинной башни, и этого сада, и этой часовни, словно не в силах был смотреть на то место, где на деревянной колоде был обезглавлен Уильям Гастингс, верой и правдой служивший своему хозяину, моему отцу, и где некоронованный король Эдуард V и его младший брат принц Ричард играли на лужайке и стреляли из лука по мишеням, прежде чем им обоим навсегда пришлось скрыться в темных глубинах своей тюрьмы.

Вестминстерский дворец, Лондон

Лето, 1498 год

В начале лета на празднование Троицы мы вернулись в Вестминстерский дворец. Утром, когда мы шли в часовню, я поискала среди фрейлин леди Кэтрин, но ее не было. И мужа ее среди наиболее близких приятелей короля я не заметила. Я наклонилась к Сесили, одетой в темное траурное платье — ей пришлось оплакивать сразу двоих: мужа и маленькую дочь, умершую этой весной, — и, страшно волнуясь, спросила:

— Скажи, ради бога, где они?

Но Сесили лишь молча покачала головой.

Затем, уже после мессы, когда мы втроем — Генрих, его мать и я — завтракали в личных покоях короля, туда явились двое слуг, опустились перед нашим столом на колени, да так и остались стоять, молча повесив голову.

— Ну, что там еще? — ворчливо спросил Генрих, хотя и ему, и нам было ясно: с «этим мальчишкой» опять что-то случилось. Я невольно уронила кусок хлеба на тарелку и даже слегка привстала, ибо меня вдруг охватил леденящий ужас; я с трепетом ждала, что случится в следующее мгновение.

— Простите, ваша милость, но он сбежал! — сказал один из слуг.

— Сбежал? — Казалось, Генрих не совсем понимает смысл этого слова. — Что значит «сбежал»?

Леди Маргарет остро на него глянула; видно, и ей послышалась в его голосе некая отрешенность, как у человека, который бездумно повторяет заученные наизусть слова.

— Кто сбежал? Этот мальчишка? — потребовала она у слуги более четкого ответа. — Этот Уорбек?

— Да, именно он, — подтвердил слуга.

— Да откуда же он мог сбежать? Он ведь не в тюрьме сидел! — сказала я.

Слуги поклонились мне, и один, почувствовав в моем голосе недоверие, пояснил:

— Он заказал себе ключ и, когда остальные крепко спали — скорее всего, он их еще и опоил чем-то, — отпер дверь и вышел наружу.

— Наружу? — повторил Генрих.

— Ну да, у него же был ключ.

— Как это «вышел наружу»? За ворота?

— Да. И из комнаты, и за ворота. Возможно, он и стражников у ворот чем-то опоил.

Некие странные подозрения заставили меня посмотреть в эту минуту не на Генриха с его нарочитым изумлением и рвущимся наружу гневом, а на его мать. Миледи, естественно, смотрела на сына, но ее взгляд выражал не привычное полное одобрение и поддержку, а глубокое потрясение; она смотрела на Генриха так, словно видела его впервые; казалось, ему удалось сделать нечто такое, что удивило даже ее, хитрую старую интриганку. Мне стало страшно, и я, забившись поглубже в кресло, стала внимательно слушать.

— Как же он сумел раздобыть ключ и отраву? — вопрошал Генрих, причем так громко, что его наверняка слышали в приемной все те, кто вечно держит ушки на макушке — любители сплетен, собравшиеся там, чтобы «всего лишь» пожелать его милости доброго дня.

Разумеется, у слуг не было ответа на эти вопросы. Ведь король сам позволил «этому мальчишке» свободно разгуливать по дворцу, сам щедро ссужал его деньгами, и тот действительно постоянно что-нибудь покупал — то дорогое кожаное украшение для седла, то перо для шляпы, — а стало быть, легко мог купить и снотворный порошок и заплатить мастеру за изготовление нужного ключа. Не говоря уж о том, что с прошлого октября ему разрешено было в любое время брать на конюшне коня и ездить на прогулки; да он мог уехать куда угодно, не дожидаясь ночи, когда дверь в его комнату крепко запрут! Для того чтобы покинуть дворец, ему вовсе не обязательно было тайком заказывать себе ключ. В общем, вся эта история имела несколько сказочный оттенок, как и выдуманное Генрихом имя Перкин Уорбек, как и вся легенда о его происхождении. И вот теперь «этот мальчишка», которого считали принцем только потому, что кому-то пришло в голову одевать его в шелковые рубашки, исчез среди ночи, выбравшись из запертой комнаты.

— Его непременно нужно поймать! — вскричал Генрих.

Он щелкнул пальцами, и в комнату ворвался один из писцов-клириков, сверкая тонзурой; на шее у него болталась подставка для письма, перья были заострены и готовы к бою. Генрих тут же громовым голосом принялся диктовать приказы: ворота накрепко запереть; шерифам в каждом графстве быть начеку и в оба глаза следить, не появится ли этот мальчишка; гонцам, погоняя коней, отправиться по всем главным дорогам и предупредить о возможном появлении самозванца хозяев всех гостиниц и постоялых дворов.

— А еще пусть объявят, что тот, кто доставит его сюда живым или мертвым, получит большое вознаграждение, — предложила Генриху леди Маргарет.

Я сидела, уставившись в тарелку. Я не воскликнула: «О нет! Вреда они ни в коем случае не должны ему наносить!» Я, принцесса Йоркская, хорошо знала, что на кону всегда жизнь или смерть. И «мальчишка», конечно, тоже наверняка это понимал; он должен был знать, тайком ускользая во тьму, что этим подписывает себе смертный приговор. Раз он нарушил данное Генриху слово, тот наверняка пошлет за ним в погоню людей с мечами.

— Нет, я все-таки потребую, чтобы мне его доставили живым, — беспечным тоном сказал Генрих, словно тот или иной исход особого значения не имел. — Мне бы не хотелось огорчать леди Кэтрин.

— Она в любом случае будет огорчена, — заметила я.

— Да, но, с другой стороны, она же должна понимать, что ее муж сбежал, нарушив данное слово. Сбежал, как последний трус, бросив ее и, похоже, больше не считая себя человеком женатым, — решительно заявил Генрих, несколько удивив меня подобной точкой зрения. — Пусть она поймет: ее судьба его более не тревожит, раз он мог сбежать, не предупредив ее и попросту о ней позабыв.

— Неверный, ненадежный человек! — поддержала его миледи.

— Ты бы лучше пошла и сообщила ей эту неприятную новость, — сказал Генрих. — Скажи ей, что он самым бесчестным образом сбежал, опоив чем-то стражу и прокравшись наружу, как вор. Что он ее бросил. И теперь у нее нет больше мужа, а у ее сына — отца. По-моему, она должна его за это презирать. Полагаю, теперь ее брак с ним будет аннулирован.

Я встала, и когда Генрих, помогая мне выйти из-за стола, отодвигал мое тяжелое кресло, я повернулась к нему, и мои серые глаза заглянули в самую глубину его карих глаз.

— Я, конечно же, все это ей передам, — ледяным тоном промолвила я, глядя на него в упор, — я скажу ей, что, согласно твоему мнению, его отныне следовало бы презирать; я также скажу ей, что ты считаешь, как, собственно, считал и раньше, что отныне она свободна от брачных уз. Кстати, не стоит ли мне заодно заверить ее, что твои намерения носят исключительно рыцарский характер? Особенно когда ты призываешь ее аннулировать этот брак? — С этими словами я вышла из комнаты, услышав напоследок, что Генрих и миледи тут же потребовали принести им карту королевства и стали прикидывать, где в данный момент может находиться «этот мальчишка».

В тот вечер Генрих пришел ко мне в спальню, чем очень удивил меня и Сесили, которая как раз собралась ночевать вместе со мной. Она, естественно, поспешила убраться и едва успела накинуть капот, когда в спальню вдруг ворвался Генрих, неся кувшин с подогретым элем для себя и бокал вина для меня — в точности как когда-то, в более счастливые времена; на мои удивленно поднятые брови он и внимания не обратил.

Он подал мне бокал, уселся у огня, налил себе кружку эля и с жадностью ее опустошил, как человек, который наконец-то достиг спасительного берега и может позволить себе это отпраздновать.

— А знаешь, он, оказывается, строил против меня заговор! — без всякой преамбулы начал он. — И относительно своего побега, и относительно дальнейших действий. Заговор с Фландрией, Францией и Шотландией — в общем, со своими обычными союзниками. С теми друзьями, которые никогда его не забывали.

Мне, разумеется, не нужно было спрашивать, кто этот «он».

— Значит, это они помогли ему выбраться отсюда? — спросила я.

Генрих засмеялся и носком сапога подтолкнул обратно в камин полено, грозившее оттуда вывалиться.

— Ну кто-то наверняка ему помогал! Да, это они помогли ему выбраться отсюда, а потом поспешили вывезти его из страны.

Я холодно смотрела на мужа, пытаясь понять, что он хотел этим сказать.

— Они что же, чем-то его опоили? Как он — стражу нашего замка? — спросила я. — Опоили, схватили, во что-то завернули и вывезли?

Генрих молчал, стараясь на меня не смотреть. В эту минуту он был очень похож на нашего Гарри, который, вот так же потупившись и накручивая на палец прядь волос, способен был рассказать мне что угодно, любую ложь, если она могла оправдать совершенный им проступок. Наконец он все же заговорил:

— Откуда мне знать? Откуда мне знать, на что способны эти предатели?

— Ну и где же он сейчас?

Генрих усмехнулся. Это он готов был сообщить мне с удовольствием.

— А вот это мне уже известно. Впрочем, я дам ему несколько дней на размышление — пусть поймет, в каком затруднительном положении он теперь оказался. Ведь сейчас его никто не поддерживает, он полностью предоставлен себе, и ночевать ему придется, скорее всего, под открытым небом, а возможно, и под холодным дождем. Я возьму его денька через два — в общем, скоро.

Я, поджав ноги, поудобней уселась в кресле и спросила:

— И что, это такая великая победа? Ты ведь явно пришел победу праздновать, не так ли?

Он улыбнулся.

— Ах, Элизабет, как хорошо ты меня знаешь! Да, это, безусловно, победа, хотя и не столь явная. Мне необходимо было нарушить положение, с недавних пор сложившееся при дворе; нарушить тот нелепый договор, который я заключил с этим мальчишкой. Но я и представить себе не мог, что он так поведет себя, оказавшись в числе моих придворных! Да он здесь почувствовал себя абсолютно счастливым, точно свинья, попав на клеверное поле! По ночам он прокрадывался в покои своей молодой жены — не возражай, я прекрасно знаю, что это так! — а днем танцевал с фрейлинами, сочинял стишки, распевал песенки, выезжал на охоту, и все это за мой счет; одевался он как принц, и его повсюду принимали как принца. Но ведь я-то отнюдь не к этому стремился, когда вытащил его из святого убежища и прилюдно назвал простолюдином и самозванцем! Между прочим, в Эксетере я велел заковать его в цепи и заставил признаться во всем, что вменялось ему в вину. И он подписал все, что я ему предлагал, и готов был принять любое имя, которым я его назову. Он был тише воды ниже травы, чувствуя себя сыном пьяницы-лодочника. Я не ожидал, что он с такой легкостью всплывет на поверхность и настолько обнаглеет, что даже в спальню к леди Кэтрин станет заглядывать! Я не ожидал, что у меня при дворе он проявит столько обаяния, что им будет очарован каждый встречный. Я не ожидал, что он будет вести жизнь настоящего принца после того, как я заставил его признаться, что он — дешевый обманщик. Я не думал, что она… принцесса… да и кому могло бы прийти в голову, что она…

— Останется с ним?

— Будет продолжать его любить, — тихо вымолвил Генрих. — Ведь я выставил его перед ней шутом, дураком.

— А чего же ты хотел? Почему ты надеялся, что ее чувства к нему сразу переменятся?

— Я думал, каждому сразу станет ясно, что это самозванец, притворщик, как и Симнел, который теперь служит у меня сокольничим. Я думал, будет собираться толпа, люди станут смеяться над его непомерной наглостью, а потом и вовсе о нем позабудут. Я надеялся, что он, оказавшись здесь, присмиреет, уйдет на дно.

— Что значит «уйдет на дно»?

— Исчезнет с глаз моих! Растворится в толпе бесчисленных прихлебателей, лизоблюдов, попрошаек и карьеристов, которые так и роятся вокруг нас. Их то и дело гоняют, ругают, проклинают, но они все равно тащатся следом, нищие, не уверенные в будущем люди. Я думал, он станет одним из жалких пажей, которые обычно тащатся в самом хвосте королевской процессии; их никто не любит, они вечно получают пинки от шталмейстера, если тот выпьет лишнего; люди их презирают, считают пустышками, ничтожествами, и я надеялся, что он станет таким же. Я никак не ожидал, что он взлетит так высоко, так засияет.

— Учти: я ничем не проявила того, что узнаю его. — Я сказала это на всякий случай, чтобы сразу расставить все точки над «i». — Я никогда не приглашала его к себе. Никогда не пыталась ввести его в круг своих ближайших друзей.

— Нет, не приглашала, — задумчиво сказал Генрих, — но он так уверенно заходил в твою гостиную, словно уже принадлежит к числу самых близких тебе людей. Да он и сам приобрел немало друзей. Он очень нравился людям, они тянулись к нему. Такое ощущение, словно все его… — Генрих помолчал, но предательское слово все же сорвалось с его губ: — …узнали.

Я затаила дыхание, потом осторожно спросила:

— Его действительно кто-то узнал? Кто-то признал в нем принца Ричарда? Моего брата?

— Нет. Пока никто столь глупых заявлений не делал. Во всяком случае, здесь, в королевском дворце, где прямо-таки кишат мои шпионы. Он был признан… сам по себе, как личность; люди чувствовали в нем это; они чувствовали в нем власть. Видели в нем Персону.

— По-моему, он просто нравился людям.

— И это тоже. А вот мне такое не дано. Мальчишка обладает тем же невероятным обаянием, каким обладаете и все вы, Йорки. Мне тяжело было видеть, каким счастливым он чувствует себя здесь, как он весел и очарователен, как естественно держится! Казалось, он тут и родился! Это было невыносимо! Но — и в этом вся проблема — я дал ему слово, когда он добровольно мне сдался, а его жена на коленях молила меня пощадить его. И я ей это пообещал. И она постоянно напоминала мне об этом обещании. Она бы никогда не позволила мне просто так заключить его в тюрьму или отдать под суд.

Генрих хмуро смотрел на пылавшие в камине дрова, даже не замечая, что признается мне, своей жене, в том, что подчинялся приказам любовницы.

— И еще одно. Согласно моему указу, он — сын лодочника из Фландрии, и прежде я считал эту легенду вполне удачной; однако она не превращает его в моего подданного, так что отдать его под суд за предательство я не могу. Поскольку он подданный иного государства, в его поведении нет ничего предательского по отношению ко мне. Жаль, что никто не предупредил меня об этом, когда мы с таким трудом подыскивали ему родителей. Следовало бы искать их не во Фландрии, а где-нибудь в Ирландии.

Я молча слушала его циничные рассуждения; я и так знала, как создавалась эта «биография».

— И вот теперь, — продолжал Генрих, — выхода из сложившейся ситуации два и оба неудачные: во-первых, я не могу судить его за предательство, поскольку он — иностранец, а во-вторых…

— И что же во-вторых?

— Во-вторых, он, возможно, не только не иностранец, но и законный английский король! — Выпалив это, Генрих разразился нервным смехом, потом отхлебнул из кружки и с каким-то странным весельем посмотрел на меня поверх потемневшей оловянной посудины. — Ты поняла? Если он тот, кем его называю я, то судить его за предательство я не имею права. Если же он тот, кем он сам себя называет, то ему следует быть королем Англии, а я, стало быть, являюсь предателем. Так или иначе, я оказываюсь слишком тесно с ним связан, и это с каждым днем все больше начинало его веселить. Потому-то мне и пришлось попросту вывести его из игры. Пришлось заставить его покинуть свое святое убежище, которое я же ему и предоставил.

— О каком святом убежище идет речь?

Генрих снова рассмеялся.

— Разве он не в убежище родился?

Я вздохнула.

— В убежище родился другой мой брат, Эдуард. Не Ричард.

— Ну, это все равно, — беспечно заявил он. — Самое главное — что мне удалось вытурить его из столь удобного и безопасного убежища, как мой собственный дворец! Сейчас он в бегах, и мне ничего не стоит доказать, что он готовил против меня заговор. Он нарушил данное мне обещание оставаться при дворе. Мало того, он обесчестил себя тем, что нарушил слово, данное жене, которая была уверена, что он никогда ее не покинет. А он взял и покинул! Короче, мне достаточно и того, что он нарушил данное мне слово, и теперь я могу его арестовать и поместить в Тауэр.

— А потом казнить? — спросила я, стараясь говорить ровным, недрогнувшим голосом. — Ты ведь, по всей видимости, казнишь его?

Генрих поставил кружку на столик, сбросил плащ и ночную сорочку и голым нырнул в мою постель. Я мельком успела заметить, что он невероятно возбужден. Впрочем, его всегда возбуждала любая победа, будь то поимка очередного преступника или заговорщика, удачно совершенный обман и возможность опустошить еще чей-то карман или даже предательство чьих-то интересов с выгодой для него самого — все эти вещи доставляли ему громадное удовольствие и вызывали стремление к любовным утехам.