Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса Грегори Филиппа

Я невольно охнула, прижала пальцы к губам и прошептала:

— Вы хотите сказать, что Джон де ла Поль сейчас на пути во Фландрию? И как вам только в голову такое пришло!

— Я это знаю совершенно точно, — бесстрастным тоном сказала она. — Я бы постыдилась обвинять его в предательстве, если бы у меня были какие-то сомнения. Он обманщик и предатель, я всегда это говорила. И этот насквозь фальшивый человек заседал в нашем тайном совете! Он знает все наши планы по защите страны от возможного вторжения, знает, как сильно мы опасаемся возможности нового восстания! И теперь, зная все наши секреты, он спешит за море, к своей тетке, намереваясь рассказать ей, что нам известно и чего мы боимся. А потом он попросит у нее помощи, ибо сам хочет занять наш трон — ведь она из Дома Йорков, и он поклянется ей, что всегда всем сердцем был предан Йоркам и теперь готов за них сражаться. Предатель! Как и все Йорки — ты и твоя родня!

— Джон де ла Поль — предатель? — не веря собственным ушам, повторила я. Нет, я никак не могла поверить своей свекрови! Ибо если это правда, то, возможно, правда и все остальное. Возможно, существует даже и тот, кого они боятся больше всего. Возможно, где-то далеко действительно существует некий граф, герцог или, может быть, даже принц Йоркский, который неторопливо готовит против нас военную кампанию. — Мой кузен Джон сейчас на пути во Фландрию?

— Обманщик и предатель, как все йоркисты! — снова припечатала миледи, глядя мне прямо в глаза. — Как и все сторонники Белой розы! Такой же обманщик, как и сама Белая роза!

Вскоре королева-мать сообщила мне, что в начале лета мы переберемся в Норидж, поскольку король, как обычно, намерен показаться народу своей страны. Ему также необходимо провести несколько заседаний королевского суда. По напряженному выражению лица миледи я сразу догадалась, что она лжет, но перечить ей не стала. Вместо этого я решила выждать, пока она с головой уйдет в подготовку поездки Генриха по стране, и как-то в конце апреля сказала всем, что плохо себя чувствую и хочу несколько дней провести в постели. Я велела Мэгги охранять дверь в мою спальню, никого туда не пускать и всем говорить, что я сплю, а сама надела самое простое платье, накинула темный плащ и выскользнула за пределы дворца на внешний пирс. Там я наняла перевозчика, который согласился отвезти меня вниз по реке.

На воде было холодно, дул пронзительный ветер, но это послужило лишним поводом для того, чтобы я совсем низко опустила капюшон плаща, а лицо закутала шарфом. Мой грум отправился со мной, не зная, куда мы едем, и очень тревожился, догадываясь, что мы делаем нечто запретное. Лодка плыла быстро, подгоняемая течением и отливом. Назад она, разумеется, будет плыть гораздо медленней, но я так рассчитала время, что к моменту моего возвращения как раз должен будет начаться прилив, он и поможет нам побыстрее вернуться в Шин.

Наконец лодка причалила к лестнице аббатства, спускавшейся прямо к воде; Вес, мой грум, ловко прыгнул на ступени и протянул мне руки. Лодочник пообещал, что непременно дождется моего возвращения и отвезет нас назад, в Шин; хитрый блеск его глаз свидетельствовал о том, что он явно считает меня какой-то юной фрейлиной, тайком отправившейся на свидание с любовником. Я поднялась по мокрым ступеням на мостик, отделявший аббатство от реки, прошла вдоль стены и оказалась перед главными воротами. Позвонив в колокол возле сторожки привратника, я стала ждать, прислонившись к стене из темно-красного кирпича.

В огромных воротах приоткрылась маленькая дверка.

— Я бы хотела повидаться… — начала я и вдруг запнулась, не зная, как здесь теперь называют мою мать — ведь она больше не королева, да к тому же подозревается в предательстве. Честно говоря, я не была уверена даже в том, здесь ли она, а если здесь, то живет ли под своим настоящим именем.

— Вы хотите видеть ее милость вдовствующую королеву? — резким тоном спросила привратница, словно и не было никакого сражения при Босуорте, словно древо Плантагенетов по-прежнему цветет пышным цветом в садах Англии. Она распахнула передо мной дверь и впустила меня, жестом указав моему груму, чтобы тот ждал снаружи.

— Откуда вы узнали, что я именно ее имела в виду? — спросила я.

Привратница улыбнулась.

— Вы не первая, кто к ней приходит, и, думается, далеко не последняя, — сказала она и повела меня по тщательно выкошенной траве к кельям в правом крыле здания. — Наша королева — великая женщина; люди всегда будут ей верны. Она сейчас в часовне, — монахиня кивнула в сторону церкви, перед которой виднелось кладбище, — но вы можете подождать в ее келье; она скоро вернется.

Она проводила меня в чистую комнату с выбеленными стенами и книжными полками, на которых стояли любимые книги матери — и тщательно переплетенные старинные манускрипты, и те, что исполнены были в новой[43] печати. На стене висело распятие из слоновой кости и золота; рядом с креслом, стоявшим возле камина, лежала в шкатулке маленькая ночная рубашечка, которую мать явно шила для своего внука Артура. Все выглядело несколько иначе, чем я себе представляла, и я на мгновение даже заколебалась, остановившись на пороге и чувствуя, что от испытанного облегчения у меня подкашиваются ноги. Моя мать, безусловно, находилась не в темнице, не в холодной башне, не в мрачной келье бедного монастыря, а устроилась вполне уютно, по своему вкусу — как, собственно, и поступала всегда.

За дверью, ведущей в соседнюю комнату, виднелась ее кровать под балдахином, застеленная чудесными вышитыми простынями из тонкого полотна. Это была обстановка отнюдь не узницы, вынужденной терпеть голод и одиночество в тюремной камере; скорее моя мать жила в этом монастыре точно удалившаяся от дел королева, и было совершенно ясно, что все здесь всецело в ее распоряжении.

Я присела на табурет поближе к огню, но вскоре услышала знакомые быстрые шаги по двору, вымощенному плиткой, дверь отворилась, на пороге появилась моя мать, и я бросилась в ее объятия. Я плакала, как ребенок, а она меня утешала и успокаивала; потом мы с ней долго сидели у огня, и она, нежно сжимая мои руки, улыбалась мне и, как всегда, уверяла, что все будет хорошо.

— Но ты ведь не можешь просто взять и уйти отсюда? — сказала я; это прозвучало почти как утверждение.

— Нет, не могу, — согласилась она. — А что, ты просила Генриха выпустить меня на свободу?

— Конечно. Как только ты исчезла. Он, разумеется, отказал.

— Я так и думала. Нет, дорогая, мне придется остаться здесь. По крайней мере, пока. Как твои сестры?

— Здоровы. Кэтрин и Бриджет учатся; я им сказала, что ты решила на время уединиться в монастыре. Бриджет, естественно, просилась к тебе. Говорит, что ей тоже «претит тщеславие света».

Мать улыбнулась.

— Ну да, мы ведь хотели отдать ее Церкви. И она всегда воспринимала это в высшей степени серьезно. А как мои племянники? Как Джон де ла Поль?

— Джон исчез! — выпалила я, и материны пальцы крепче сжали мою руку.

— Арестован? — спросила она.

Я покачала головой.

— Бежал. И я не уверена даже, правду ли ты мне говоришь или просто делаешь вид, что не знаешь этого.

Но мать промолчала, и я снова пошла в наступление:

— Генрих сказал, что у него имеются свидетельства твоей измены. Неужели ты действуешь против нас?

— Против вас? — переспросила она.

— Да, против нас, Тюдоров. — Я слегка покраснела.

— Ага, значит, против вас, Тюдоров, — повторила она. — А ты знаешь, что именно Генриху обо мне известно?

— Ну, например, он знает, что ты состояла в переписке с тетей Маргарет, что ты призывала своих друзей-йоркистов к мятежу. Он также упоминал тетю Элизабет и даже бабушку, герцогиню Сесилию.

Она кивнула и спросила:

— И больше ничего?

— Мама, но этого более чем достаточно!

— Да, конечно. Но, видишь ли, Элизабет, ему, возможно, известно и еще кое-что.

— Значит, это еще не все? — Я не скрывала охватившего меня ужаса.

Мать пожала плечами.

— Но ведь, с его точки зрения, существует целая сеть заговорщиков. Так что, разумеется, это не все.

— Но он мне рассказывал только об этом. Ни он, ни его мать мне не доверяют.

Услышав это, мать рассмеялась.

— Да они даже собственной тени не доверяют! С чего им тебе-то доверять?

— Но ведь я его жена и королева!

Она покивала, но с таким видом, словно это не имело почти никакого значения. Потом спросила:

— И куда же, как ему кажется, отправился Джон де ла Поль?

— Возможно, к тете Маргарет, во Фландрию.

Что ж, для нее это явно не явилось сюрпризом.

— И ему удалось благополучно отплыть от английских берегов?

— Насколько я знаю, да. Но, матушка…

Она, услышав в моем голосе страх, тут же смягчилась.

— Да, моя дорогая, ты, конечно, волнуешься. Тебе страшно. Но я думаю, все вскоре переменится.

— А как же мой сын?

— Артур родился принцем, этого у него никто не отнимет. Да никто и не захочет отнять это у него.

— А мой муж?

Она опять рассмеялась, причем довольно громко.

— Ну, хорошо, признаюсь: твой Генрих был рожден коммонером.[44] Возможно, коммонером он и умрет.

— Мама, не могу же я допустить, чтобы ты развязала войну против моего мужа! Ведь мы договаривались, что благодаря этому браку в стране установится мир, ты сама хотела, чтобы я вышла замуж за Генриха. А теперь у нас есть сын, который и должен стать следующим королем Англии.

Моя мать встала, сделала несколько шагов по тесноватой келье, затем выглянула в окно; окно было проделано в стене довольно высоко от пола и выходило на тихую лужайку и маленькую монастырскую церковь.

— Возможно, так и будет. Возможно, королем будет Артур. У меня, правда, никогда не было такого предчувствия. Мне не дано видеть будущее. Но, вполне возможно, это будущее именно таково.

— А какие предчувствия у тебя были? Можешь ты мне сказать? — спросила я. — Ты можешь сказать мне, что нас ждет?

Она обернулась, и я заметила, что глаза ее затуманены слезами, но она улыбалась.

— Ты хочешь, чтобы я предсказала будущее? Как ясновидящая? Как это делала моя мать? Или ты хочешь, чтобы я, будучи участницей некоего заговора, рассказала тебе об этом? О том, что готовлю мятеж и предательство?

— Мне все равно! — воскликнула я. — Как ясновидящая, как заговорщица — как кто угодно! Неужели ты — или кто-то другой — не можешь сказать мне, что происходит в стране, что нас ждет?

Она покачала головой и сказала только:

— Я и сама еще ни в чем не уверена.

— Мне пора идти, — в раздражении бросила я. — Надо поймать приливную волну, чтобы вовремя добраться до Шина. Кстати, вскоре мы отправляемся в путешествие по стране.

— Куда именно? — тут же спросила мать.

И я поняла: если я ей скажу, она непременно воспользуется этими сведениями. Она напишет нашим врагам и в Англии, и за морем, которые сейчас собирают войско, готовясь воевать с Генрихом. И если я сейчас скажу ей хоть слово, это будет означать, что и я тоже действую в интересах Йорков, что я шпионю для Йорков против моего собственного мужа.

— В Норидж, — сквозь зубы проронила я. — Мы едем туда на праздник Тела Христова. Ну что, теперь, когда я тебе это сказала, мне следует ожидать нападения?

— Ага, значит, Генрих считает, что вторжение начнется на восточном побережье, — даже как-то радостно заметила мать. — Вот, значит, чего он ожидает.

— И чего же он, по-твоему, ожидает?

— Он едет в Норидж вовсе не на праздник. Он едет туда, чтобы подготовить восточное побережье к вторжению.

— Так вторжение все-таки будет? И армия прибудет из Фландрии?

Она поцеловала меня в лоб, не отвечая на мои испуганные вопросы, и сказала:

— Немедленно перестань волноваться. Тебе совершенно не нужно ничего знать об этом.

Мать проводила меня до ворот, а потом мы еще прошли немного вместе вдоль внешней стены до пирса, далеко выступавшего над рекой Некингер; у пирса меня ждала лодка, качаясь на приливной волне. На прощанье мать поцеловала меня, и я опустилась перед ней на колени, чтобы она меня благословила. Ее теплая рука мягко легла на мой капюшон, и она ласково сказала:

— Благослови тебя Господь, детка. Приезжай со мной повидаться, когда вернешься из Нориджа. Если, конечно, сможешь. Если тебе разрешат.

— Мне будет очень одиноко без тебя, — напомнила я ей. — У меня, конечно, есть Сесили, и Анна, и Мэгги, но без тебя я все равно чувствую себя одинокой. Да и младшие мои сестренки очень по тебе скучают. А моя свекровь уверена, что я обманщица и вместе с тобой участвую в заговоре; муж мой тоже во мне сомневается, и я должна со всем этим жить, жить в их окружении и постоянно чувствовать, что все они следят за мной! А тебя никогда нет рядом…

— Это ненадолго, — заверила она меня, и я почувствовала, что вечный источник ее уверенности ничуть не иссяк. — И потом вскоре ты снова сможешь приехать ко мне или — кто знает? — мне удастся отыскать способ навестить тебя.

Мы вернулись в Ричмонд вместе с приливной волной, и сразу за излучиной реки я увидела на причале высокую тощую фигуру. Это был король, я еще издали его узнала. Генрих явно ждал меня, и теперь я не знала, как поступить: то ли приказать лодочнику развернуть лодку и плыть обратно, то ли все-таки причалить к пирсу. Мне бы следовало догадаться, что он непременно сумеет вызнать, куда я направилась. Не зря предупреждал меня мой дядя Эдвард, утверждая, что наш нынешний король всегда все знает. Мне бы следовало также догадаться, что Генрих не примет моих лживых оправданий по поводу дурного самочувствия и непременно станет расспрашивать мою кузину Маргарет, а также потребует, чтобы она немедленно пропустила его к жене.

Слава богу, на пирсе с ним рядом не было ни его матери, ни придворных. Он стоял там один, точно встревоженный внезапным исчезновением жены супруг, а не исполненный подозрений король. Как только наша маленькая лодка ткнулась носом в деревянные сваи, мой грум выпрыгнул на причал, намереваясь помочь мне подняться, но Генрих небрежно отодвинул его в сторону и сам подал мне руку, помогая вылезти из лодки. Затем он бросил лодочнику золотой, и тот даже на зуб монету попробовал, не веря, что она настоящая, а потом поспешно отплыл от берега и исчез во тьме и речном тумане.

— Тебе следовало все-таки сказать мне, что ты хочешь навестить мать, и я бы отправил тебя куда более удобным способом, на барке, — только и сказал Генрих с легким упреком.

— Извини. Но мне казалось, ты не хочешь, чтобы я ее навещала.

— Значит, ты решила съездить туда тайком, чтобы я ничего не узнал?

Я кивнула. Не было смысла отрицать это. Конечно же, я надеялась, что он ничего не узнает.

— А все потому, что ты мне не доверяешь, — спокойно продолжал он. — Не доверяешь и думаешь, что я не позволю тебе к ней ездить, сославшись на то, что это недостаточно безопасно. Ты решила, что лучше обмануть меня и выбраться из дворца тайком, как шпионка, чтобы обменяться мнениями с моим врагом?

Я не говорила ни слова. Он сунул мою руку себе на сгиб локтя, словно мы с ним были любящими супругами, заставляя меня идти ровным шагом с ним рядом.

— Ну что, ты убедилась, что твоя мать устроилась с удобством? Она здорова?

Я кивнула.

— Да. Спасибо.

— А она рассказывала тебе, чем занимается?

— Нет. — Я колебалась. — Она никогда ничего мне не рассказывает. Я сказала ей, что мы уезжаем в Норидж. Надеюсь, в этом не было ничего плохого?

Все это время Генрих не сводил с меня глаз. Но при этих моих словах его тяжелый взгляд стал немного мягче; казалось, ему жаль, что он заставляет меня разрываться между ним и матерью и решать, кому я в первую очередь должна хранить верность. В голосе его все же слышалась горечь, когда он сказал:

— Нет. Совершенно неважно, что ты ей сказала. У нее, безусловно, найдутся другие шпионы, помимо тебя. Она их повсюду вокруг меня расставила. Она, возможно, давно уже знала о предстоящей поездке. О чем еще она тебя спрашивала?

Это было похоже на кошмарный сон — приходилось заново пересказывать весь мой разговор с матерью и непрестанно думать при этом, что именно ей могут поставить в вину. А может, и в вину мне самой.

— Почти ни о чем, — ответила я. — Она спросила, правда ли, что Джон де ла Поль покинул наш двор, и я сказала «да».

— А она случайно не высказывала догадки, по какой причине он уехал? Ей известно, куда именно он направился?

Я покачала головой.

— Я сказала ей, что, по нашим предположениям, он отбыл во Фландрию, — призналась я.

— Разве она об этом не знала?

Я пожала плечами.

— Понятия не имею.

— Она его ждала?

— Не знаю.

— Как ты думаешь, последует ли за ним его семья? Его брат Эдмунд? Твоя тетка Элизабет, его мать? Его отец? Неужели все они таковы? Ни на одного нельзя положиться! А ведь я полностью им доверял, я принял их как родных, я слушался их советов! Неужели они просто записывали все, что я говорю, и передавали своим родичам за границей, моим врагам?

Я снова покачала головой:

— Этого я тоже не знаю.

Он выпустил мою руку, отступил на шаг и пристально посмотрел на меня; его темные глаза, лишенные даже намека на улыбку, казались подозрительными, лицо было сурово.

— Когда я думаю о том, какое состояние было потрачено на твое образование, Элизабет, я действительно не могу не удивляться тому, как же мало ты знаешь!

Собор Святой Марии-в-Полях, Норидж

Лето, 1487 год

Итак, весь наш двор устремился по раскисшим дорогам на восток; праздник Тела Христова мы встретили в Норидже, в соборе Святой Марии-в-Полях, а затем посетили и сам богатый город, чтобы посмотреть на шествие к собору, устроенное представителями разных гильдий.

Норидж — самый богатый город королевства, и почти все гильдии там так или иначе связаны с производством шерсти и шерстяных тканей, так что участники шествия одеты были наилучшим образом; костюмы, сценарий и лошади были оплачены гильдиями, пожелавшими устроить настоящий спектакль, в котором участвовали и купцы, и хозяева мастерских, и подмастерья; всем хотелось и торжественно отметить церковный праздник, и продемонстрировать собственную значимость.

Мы вместе с Генрихом, оба в праздничных одеждах, смотрели на длинную процессию, протянувшуюся по улицам города; каждую гильдию возглавляли знаменосцы с пышно расшитыми знаменами и носилки, на которые поместили изделия, чествующие труд соответствующих мастеров, и изображение святого покровителя гильдии. Я замечала, что Генрих время от времени искоса на меня поглядывает, явно наблюдая за тем, как я реагирую на происходящее.

— Ты что, улыбаешься каждому, кто перехватит твой взгляд? — вдруг спросил он.

Я несколько удивилась и попыталась оправдаться:

— Я просто вежливо отвечаю улыбкой на приветствия. Это ровным счетом ничего не значит.

— Да, я понимаю. Но ты смотришь на них так, словно каждому желаешь добра. Ты каждому улыбаешься по-дружески.

Я не могла понять, к чему он клонит.

— Да, конечно, милорд. Мне нравятся эти люди, нравится сама процессия.

— Нравится? — переспросил он, словно это слово было для него ключевым и объясняло все на свете. — Тебе это нравится?

Я кивнула, почему-то чувствуя себя почти виноватой в том, что получила некое мимолетное удовольствие.

— Да, нравится, это всякому понравилось бы! Чудесное праздничное шествие, богатые и разнообразные костюмы, а живые картины исполнены просто замечательно! И поют они прекрасно! По-моему, мне еще нигде не доводилось слышать такого чудесного исполнения.

Генрих нетерпеливо тряхнул головой, словно сердясь на самого себя, но, вспомнив, что все на нас смотрят, милостиво улыбнулся и приветственно поднял руку. Мимо нас как раз проносили носилки с чудесным позолоченным замком, сделанным из дерева.

— А вот я не могу, забыв обо всем, просто любоваться каким-то шествием, — сказал он. — Я все время думаю, зачем эти люди устроили столь пышное празднество? Что на самом деле за этим скрывается? Что у них на душе? Вот они сейчас радостно нам улыбаются, и машут руками, и срывают с головы шапки, но действительно ли они воспринимают меня как своего правителя?

Маленький мальчик в костюме херувима помахал мне, сидя на бело-голубой подушке, которая, по всей видимости, изображала облако в небе. Я с улыбкой послала малышу воздушный поцелуй, и он даже завизжал от удовольствия.

— А вот ты способна любоваться всем этим и получать удовольствие, — с укором сказал Генрих, словно в моем поведении крылась некая неразрешимая загадка.

Я рассмеялась.

— Дело в том, наверное, что я росла при дворе отца, где всегда царили счастье и веселье; он обожал турниры, спектакли и всякие празднества. Мы вечно устраивали музыкальные и танцевальные вечера. Я к этому привыкла и ничего не могу с собой поделать — к тому же это представление ничуть не хуже всех тех, какие мне доводилось видеть раньше.

— И ты, глядя на это, совершенно забываешь о своих тревогах? — с недоверием спросил Генрих.

Я немного подумала.

— На какое-то время — конечно. А что, ты считаешь это свидетельством недалекого ума?

Он печально улыбнулся.

— Нет, нет, просто мне кажется, что тебя произвели на свет и воспитывали так, чтобы ты всегда была веселой. Очень жаль, что в твоей жизни случилось так много печалей.

Послышался рев пушки — в замке шествие приветствовали салютом, — и я заметила, что Генрих вздрогнул, услышав этот грохот, даже зубами скрипнул, но вскоре взял себя в руки.

— Ты здоров ли, муж мой? — тихо спросила я. — Тебя просто невозможно развеселить — в отличие от меня.

Он повернулся ко мне, и я увидела, до чего бледно его лицо.

— Меня снедает тревога, — промолвил он. И я вспомнила — и леденящий ужас шевельнулся в моей душе, — как моя мать сказала: королевский двор едет в Норидж потому, что Генрих ожидает, что его враги высадятся именно на восточном побережье. Да ведь мой муж попросту за свою жизнь опасается, а я, как дурочка, улыбаюсь и машу рукой горожанам!

Мы последовали за процессией и вскоре оказались в огромном соборе, где должны были служить торжественную мессу в честь праздника Тела Христова. Едва мы туда вошли, как миледи королева-мать упала на колени и всю двухчасовую службу простояла так, низко склонив голову. Естественно, ее преданные фрейлины тоже стояли на коленях с нею рядом. Казалось, все это сестры некоего ордена, славящегося своей исключительной преданностью Господу. Я вспомнила, как моя мать назвала миледи «Мадонной Бесконечного Самовосхваления», и с трудом заставила себя сохранить на лице серьезную мину — мы с Генрихом восседали на двух одинаково огромных креслах, пока священник читал на латыни проповедь, и нас было видно из любого уголка церкви.

Кроме того, в этот день, считающийся одним из самых важных церковных праздников, нам с Генрихом предстояло принять причастие и рука об руку подняться на алтарь в сопровождении моих фрейлин и его свиты. Когда моему мужу предложили священную облатку, он на секунду заколебался, но я все же успела это заметить; потом он все же открыл рот и послушно принял облатку, и я подумала, что, наверное, впервые в жизни его пищу сперва не попробовал дегустатор, чтобы выяснить, не отравлена ли она. Мне стало не по себе: ведь Генрих мог и не открыть рот, чтобы проглотить Гостию, священный хлеб мессы, Тело Христово! Я даже зажмурилась, и во рту у меня пересохло от ужаса, так что, когда облатка оказалась у меня во рту, она показалась мне чрезвычайно сухой, и я с трудом ее проглотила. Неужели Генриха до такой степени терзают страхи, что он и в церкви, перед алтарем думает о грозящей опасности?

Опустившись после причастия на колени, чтобы помолиться, я коснулась лбом холодных перил алтаря и вдруг вспомнила, что отныне святая церковь не является местом абсолютно безопасным. Если Генрих приказал вытащить своих врагов из убежища, предоставленного им церковью, и предал их смерти, то почему бы его врагам, скажем, не попытаться отравить его во время причастия?

Я вернулась на свой «трон» и, проходя мимо королевы-матери, по-прежнему стоявшей на коленях, заметила, какая мука отражается в ее лице; она от всей души молилась, чтобы Господь сохранил ее сына, которому повсюду в этой стране грозит опасность — ибо он эту страну завоевал, но доверять ей не может.

Когда месса закончилась, мы отправились в замок на торжественный обед; после обеда было представление — мимы, танцоры, живые картины, хор. Генрих сидел на высоком кресле во главе стола и улыбался; ел он с аппетитом, но я заметила, что его карие глаза так и рыщут по залу, а пальцы то и дело вцепляются в подлокотник.

После праздника мы провели в Норидже еще некоторое время; придворные веселились вовсю; погода стояла чудесная, солнечная, но по мрачному виду Генриха я поняла: он что-то задумал. У него были осведомители в каждом порту; они сообщали ему о прибытии и отправлении каждого судна и с особым вниманием относились к иностранным судам. Он организовал целую систему опознавательных огней, которые следовало зажечь, если наблюдатели заметят приближение вражеского флота. Каждое утро к нему приходили какие-то люди, причем проводили их к нему тайно, по боковой лестнице прямо с конюшенного двора. Для встреч с ними и совещаний с советом он выбрал большую, просто убранную комнату; там они и беседовали. Этих его агентов никто из нас не знал, но все мы порой встречали их на конюшне и видели их загнанных, в мыле, лошадей. Эти люди никогда не оставались, чтобы пообедать с нами в большом зале; у них не было времени ни слушать пение хора, ни попросту спокойно выпить вина; на предложение перекусить они неизменно отвечали, что поедят в дороге. И если служители на конюшне спрашивали: «На какой дороге?», то ответа не получали.

Внезапно Генрих объявил, что намерен отправиться на север вместе с пилигримами и посетить святилище Богородицы Уолсингемской. Чтобы доехать туда верхом, требовался целый день. Меня Генрих брать с собой отказался.

— В чем дело? — спросила я. — Почему ты не хочешь, чтобы и я с тобой поехала?

— Не хочу, и все, — отрезал он. — Я поеду туда один.

Богородица Уолсингемская славилась тем, что помогает женщинам исцелиться от бесплодия, и я просто понять не могла, почему Генриху вдруг захотелось туда отправиться, да еще и вместе с пилигримами.

— А мать свою ты с собой возьмешь? Никак не возьму в толк, зачем тебе вообще туда ехать.

— Просто захотелось посетить эту святыню, — несколько раздраженно ответил он. — Я всегда соблюдаю церковные праздники. Мы — семья истинно верующих.

— Да знаю я, знаю, — миролюбиво сказала я. — Мне просто показалось, что это довольно странно. Неужели ты поедешь совсем один?

— Нет. Возьму с собой несколько человек. В частности, герцога Саффолка.

Герцог Саффолк был моим дядей, мужем моей тетки Элизабет, родной сестры моего отца. И он же был отцом моего исчезнувшего кузена Джона де ла Поля, так что я не на шутку встревожилась:

— Ты возьмешь с собой герцога? Но отчего ты именно его выбрал для поездки по святым местам?

Генрих улыбнулся какой-то волчьей улыбкой.

— А кого же еще? Именно его! Он всегда был мне верным и преданным другом и слугой. Так почему бы нам с ним не поехать туда вместе?

Ответа у меня не нашлось, а понять по выражению лица Генриха, что у него на уме, я была не в силах.

— Ты хочешь поговорить с герцогом о его сыне? — осмелилась предположить я. — Или попросту допросить его? — Если честно, меня беспокоила судьба моего дяди. Это был человек на редкость спокойный, тихий и уравновешенный; он сражался за Ричарда при Босуорте, но затем попросил у Генриха прощения и был прощен. Отец герцога был одним из самых известных сторонников Ланкастеров, но сам он всегда хранил верность Дому Йорков, да и женат был на герцогине Йоркской. — Не сомневаюсь, да нет, я абсолютно уверена: он ничего не знал о том, что его сын, Джон де ла Поль, готовит бегство.

— А что знала об этом его жена, мать этого предателя? И что было известно твоей матери? — спросил Генрих.

Поскольку я молчала, он лишь коротко хохотнул и сказал:

— Ты, кстати, не напрасно тревожишься. Я чувствую, что нельзя доверять ни одному из моих «кузенов», принадлежащих к Дому Йорков. Но ты зря думаешь, что я намерен взять твоего дядю в заложники и тем самым заставить его сына вернуться «на путь истинный». Хотя, конечно, я мог бы взять его с собой и вдали от всех напомнить ему, что у него и еще один сын имеется, что вся его семья легко может отправиться из Уолсингема прямиком в Тауэр, а оттуда — на плаху.

Я смотрела на своего мужа во все глаза; меня пугала эта его спокойная, даже какая-то ледяная ярость.

— Не надо говорить со мной о Тауэре и плахе, — тихо попросила я. — Пожалуйста, не надо напоминать мне об этом.

— А ты не давай мне для этого повода!

Собор Святой Марии-в-Полях, Норидж

Лето, 1487 год

Генрих и мой дядя, герцог Саффолк, посетили святыню и благополучно вернулись обратно, но как-то не было заметно, чтобы они обрели душевный покой и благословение Господне. Генрих ничего не рассказывал об этой поездке. Мой дядя тоже молчал, и мне осталось только предположить, что Генрих допросил, а может, и припугнул моего дядю, и тот — человек, привыкший жить в опасной близости к трону, — дал ему настолько исчерпывающие ответы и обещания, что сумел этим обеспечить безопасность и себе самому, и своей жене, и своим детям. Куда отправился его старший сын, Джон де ла Поль, и какие цели преследует мой красавец-кузен за границей, никто достоверно так и не знал.

Вскоре после этого вечером Генрих заглянул ко мне, но был по-прежнему в дневной одежде и настроен весьма деловито; его худощавое лицо было мрачным, губы сердито поджаты.

— Эти ирландцы совсем обезумели! — бросил он.

Я стояла у окна, глядя на темнеющие сады, спускавшиеся к реке. Где-то слышались любовные призывы совы-сипухи, и я все высматривала, не мелькнет ли в сумраке ее белое крыло. Вскоре в ответ ей заухала вторая птица, и я, отвернувшись от окна, в очередной раз заметила, как напряжены поникшие плечи моего супруга, какое серое у него лицо.

— Ты выглядишь усталым, — сказала я. — Неужели нельзя хоть немного отдохнуть?

— Усталым? Да я не просто устал! Меня эти люди скоро в могилу сведут! Как ты думаешь, что они теперь сделали?

Я покачала головой и закрыла ставни, словно отрезав от себя мирный сад; затем подошла к Генриху, чувствуя легкое раздражение из-за того, что он совершенно не способен успокоиться и перестать внушать себе мысль о грозящей опасности, из-за чего все мы как бы вечно пребывали в осаде.

— Кто на этот раз? — спросила я.

Он тряхнул листом бумаги, который держал в руке.

— Те, кому я с самого начала не доверял — и совершенно справедливо, как выясняется! — а также те, о ком я даже не подозревал. Мое королевство проклято, в нем кишат предатели! С меня вполне хватало и англичан, об ирландцах я даже не думал. У меня и времени-то не было поехать туда и прояснить обстановку; а они, оказывается, уже решились на подлость.

— И кто же оказался предателем? — Я задала этот вопрос легким тоном, но горло у меня перехватывало от страха. Нас, Йорков, всегда очень любили в Ирландии; должно быть, именно наши бывшие друзья и союзники привели сейчас Генриха в такое волнение. — Кто они, эти предатели, и что именно они сделали?

— Твой кузен Джон де ла Поль — обманщик и предатель, как я и подозревал, хотя его отец клялся, что это не так. Во время поездки мы ехали с ним бок о бок, и он смотрел мне прямо в глаза, но при этом лгал, точно жалкий лудильщик. Джон де ла Поль совершил именно тот поступок, который, как заверял меня его отец, он никогда совершить не сможет. Он, разумеется, отправился прямиком во Фландрию, ко двору Маргариты Йоркской, и теперь она оказывает ему поддержку. Так он после Фландрии еще и в Дублин поехал!

— В Дублин?

— Причем вместе с Франсисом Ловеллом!

У меня перехватило дыхание.

— Снова Франсис Ловелл?

Генрих мрачно кивнул.

— Да, они встретились у твоей тетки. Вся Европа знает, что она готова поддержать любого моего врага и решительно настроена вновь возвести Йорков на английский трон. Надо сказать, у нее немало возможностей для этого: она имеет право распоряжаться наследством своей падчерицы и дружит по крайней мере с половиной коронованных особ Европы. Она — самая могущественная женщина христианского мира, а для меня — страшный враг. Но у нее нет никаких причин преследовать меня…

— Значит, Джон действительно направился к ней?

— Я это сразу понял. У меня ведь шпионы в каждом английском порту. Без моего ведома никто не может ни въехать на территорию Англии, ни выехать отсюда; о любом подобном перемещении я узнаю самое большее в течение двух дней. Я знал, что герцог Саффолк лжет, утверждая, что его сын, скорее всего, бежал во Францию. Я знал, что твоя мать лжет, когда говорит, что ей ничего о нем не известно. Я знал, что ты лжешь, хотя клянешься мне, что ничего не знаешь.

— Но я действительно ничего не знала!

Но он меня не слышал.

— Однако все вышло гораздо хуже. Герцогиня предоставила в их распоряжение огромную армию, а кто-то создал для них претендента на трон.

— Как это — «создал претендента»?

— Как создают кукол. Марионеток. Они создали претендента из какого-то мальчишки. — Он наконец посмотрел на меня и увидел мое искаженное ужасом лицо. — В общем, она завела себе такого мальчика.

— Что значит — такого?

— Такого, который обладает подходящей внешностью, возрастом и способен сыграть роль.

— Какую роль?

— Наследника Йорков.

Я почувствовала, что у меня подгибаются колени, и оперлась о каменный подоконник. Холодный камень мигом охладил вспотевшие ладони.

— Кто это? Что это за мальчик?

Генрих подошел ко мне сзади, словно намереваясь заключить меня в жаркие объятия, но, по-моему, крепко прижимая меня к себе и уткнувшись носом мне в волосы, он просто рассчитывал уловить исходивший от меня запах предательства.