Южное лето (Читать на Севере) Жванецкий Михаил

Давайте в августе…

Вы не хоронили в августе в Одессе? Как? Вы не хоронили в августе в Одессе, в полдень, в жару? Ну, давайте сделаем это вместе. Попробуем – близкого человека. Давайте.

Мы с вами подъедем к тому куску голой степи, где указано хоронить. Кладбище, мать их!..

Съезжаются пятнадцать-двадцать покойников с гостями сразу. Голая степь, поросшая могилами. Урожайный год. Плотность хорошая. Наш участок 208. Движемся далеко в поле. Там толпы в цветах. Всё происходит в цветах. Пьяный грязный экскаватор в цветах всё давно приготовил… Ямки по ниточке раз-раз-раз. Сейчас он только подсыплет, подроет, задевая и разрушая собственную работу. У него в трибуне потрясающая рожа музыкального вида с длинными волосами. Лабух переработанный. Двумя движениями под оркестры вонзается в новое, руша старое, потом, жутко целясь, снова промахивается, завывая дизелем под оркестры. Дикая плотность. Их суют почти вертикально. Поют евангелисты. Высоко взвывают евреи. Из-за плотности мертвецов на квадратный метр – над каким-то евреем: «Товариши, дозвольте мени, тьфу, а де Григорий? Шо ж ви мене видштовхнули, товариши?»

Цветы, цветы затоптанные, растоптанные. Белые лица, чёрные костюмы, торчащие носки ботинок, крики:

– Ой, гиволт!

– Господи, душу его упокой!

– Дозвольте мени…

Хорошо видны четверо в клетчатом с верёвками и лопатами. Их тащат от ямы к яме: «Быстрей, быстрей, закопайте, это невыносимо. Сейчас, сейчас. Вначале верёвки, потом лопаты. Где чей? Нет таблички? Где табличка?» – «Сойдите с моей могилы». – «А где мне встать, у меня нога не помещается?»

Верёвки, лопаты. «Музыкант» выкапывает, они закапывают.

По пять штук сразу.

Между ними по оси икс – пятьдесят сантиметров, по оси игрек – двадцать пять.

Много нас. Много. Пока ещё живых больше. Но это пока и это на поверхности. Четыре человека машут лопатами, как вёслами. Мы им всё время подвозим. Не расслабляться. Покойники снова в очередях. Уже стирается эта небольшая разница между живыми и мёртвыми. Шеренги по верёвке. Расстояние между бывшими людьми 0,5 метра, время – 0,5 минуты.

Крики, плачи, речи, гости, цветы, имена. На красный гроб прибивают чёрную крышку. «Ребята, это не наша крышка…» – «А где наша?..» – «Откуда мы знаем, где ваша?» – «Сёма, держите рукой нашу крышку».

В этой тесноте над вашей ямой чужой плач.

– Он был в партии до последнего дня…

– Кто? Он никогда не был в партии. Если бы мы достали лекарство, он вообще бы жил. Цыпарин, цыпарин. Ему не хватило цыпарина.

– Операции они делают удачно, они выхаживать не могут.

– Зачем тогда эти удачные операции?

– Вы хотите, чтоб он хорошо оперировал и ещё ночами ухаживал?

– Я ничего не хочу, я хочу, чтобы он жил…

– Да скажите спасибо, что оперируют хорошо…

– За что спасибо, если я его хороню?!

– Это уже другой разговор.

– Он не хотел брать на себя. Он как чувствовал. А они ему всё время: «Бери на себя… бери на себя». Он взял на себя. Теперь он здесь, а они в стороне.

– Теперь же инфаркт лечат…

– Инфаркт не лечат, его отмечают… Отметили – и живи, если выживаешь. Как он не хотел брать на себя. А они ему: «Мы приказываем – строй!» Он говорил: «Я не имею права». А они говорили: «Мы приказываем – строй!» Он построил, а когда приехала ревизия, они говорят: «Мы не приказывали!» – Теперь весь завод здесь.

– Куда вы сыпете наши цветы? Где он? Где Константин Дмитриевич?.. Константин Дмитриевич. О, вот это он… А-а… вот это он. Ой, Константин Дмитриевич, и при жизни я вас искал. Вечно вас ищешь, вечно…

– Господи, спаси и помилуй. Суди нас, Господи, не по поступкам нашим, а по доброте своей, Господи.

– Товарищи, славный путь покойного отмечен почётными грамотами.

Тут закончили, там заплакали. Тут заплакали, там разошлись. Цветы, гробы, венки, ямы, плач, вой. «Беларусь» задними колесами в цветах.

– Товарищи, всех ногами к дороге! Значит, вынимайте и разворачивайте согласно постановлению горисполкома.

Чёрт его знает, чего больше – рождаются или умирают? Какое нам дело, если нас так хоронят?..

Население!

– Не смейте кушать, Мария Ивановна, это же колбаса для населения. Сетевые сосиски, комковатые публичные макароны, бочковые народные пельмени, страна вечнозелёных помидоров, жидкого лука. Для удобства пассажиров маршрут № 113 переносится. Для удобства покупателей магазин № 2 Плодоовощторга…

А оперируют они хорошо, только очень непрерывно.

Так же, как и копают.

Мы им подносим – они закапывают. Свои своих. Без простоев. Огромное поле. Все ямы на одном пятачке, ибо. Ах, ибо!

Удобно экскаватору, копателям, конторе. Всем, кроме нас.

Как наша жизнь не нужна всем, кроме нас.

Как наша смерть не нужна всем, кроме нас.

Как нас лечат?

Как мы умираем?

Как нас хоронят?

На старой «Победе»

Он подрядился везти на старой «Победе» из-за города.

Сидеть было неловко: он всё время подозрительно всматривался.

– Что такое? Вы меня знаете?

– Гремит что-то справа. А?

– Не знаю. Это ваша машина.

– От погода! А, надо вылезать.

Он вылез, обошёл авто. Оторвал что-то сзади. Едем. От него ещё тревожнее. Всматривается.

– От погода! Льёт и льёт! О! Яма! А если б ночью? Та не дай бо! О!

Он пристально всматривается в меня.

– Что? Гремит?

– Та колпак, что ли? Или трос спидометра. Льёт, как самашедший. Ц! Надо смотреть.

Всматривается в меня.

– Надо идти!

Он вылез, оторвал что-то слева, со звоном бросил в салон. Поехали. Он стал всматриваться в меня.

– Гремит?

– Вроде, – сказал я.

– Что вроде? Гремит! От погода!

Он стал всматриваться в меня.

– Справа или слева?

– Вроде слева.

– Справа… Надо вылезать.

Вылез с монтировкой, с диким скрежетом оторвал какую-то длинную полосу, бросил в салон. Машина пошла быстрей, припадая на левое заднее.

– Стравила!

– Что?

– Задок левый. Дальше не сможем.

Взял два рубля и сказал:

– А вам успехов. Мы усе ваши поклонники.

Я остаюсь

– Она улетает в Америку через две недели. А я остаюсь здесь.

– И что?

– Что?

– Как ты?

– Ничего…

– Не пугает? Ты же уже не молод?

– Ну… Надо же когда-то…

– Ты готов?

– Не знаю. Хочу попробовать.

– Сил уже немного. На помощь рассчитывать трудно.

– Я не рассчитываю.

– И всё-таки в твоём возрасте я бы трижды подумал…

– Я решил.

– Поступок отчаянный.

– Это надо сделать.

– Ты всё взвесил? Детей, жену, родителей?

– Нет. Рискованно. Сначала я один… Выживу – возьму к себе.

– Одеждой, едой, лекарствами запасся?

– Есть кое-что, всё равно не хватит. Буду добывать. Попробую травами, руками…

– Топливо?

– Буду добывать.

– Отдых, свободное время?

– А! Ничего! Это не главное.

– А что же главное: ни еды, ни лекарств, ни отдыха, работа же тоже бессмысленная!

– Это да… Это есть…

– Может, всё-таки… А? У тебя голова золотая, руки есть, зачем тебе такой эксперимент?

– Это нужно не для меня. Мы когда-нибудь выясним возможности человека или нет? Или будем бесконечно жалеть себя?

– Это ты мне говоришь?

– Извини.

– То, на что ты идёшь, никто не оценит. И дело не только в одежде, еде… На первое время хватит. Но настроение… Подавленность хуже голода.

– Знаю.

– Озябший, подавленный, в поисках пищи, одежды, лекарств, врача, собеседника…

– Это нужно сделать.

– Огонь умеешь добывать?

– Научусь.

– Идём. Я тебе дам своё ведро, спиртовку, противогаз, соль, сахар… Хоть на первое время.

– На первое время…

– Мы тебе оставим спички, потом для очистки воды порошок. Мы уезжаем.

– Да.

– На улице старайся не дышать.

– Хорошо.

– Местные лекарства ни в коем случае.

– Я знаю…

– Ну иди! Мы не забудем тебя.

В Одессе в трамвае:

– Вы выходите на следующей?

– А это тебя не касается!

– Так я выхожу.

– А это меня не касается!

Одесса. Спасательная вышка. По радио всё время говорят: «Шлюпка номер 99, шлюпка номер 99, немедленно вернитесь».

Тут один инструктор другому: «Слушай, у нас же всего 70 шлюпок…»

Тот же голос: «Шлюпка номер 66, шлюпка номер 66, что там у вас случилось?»

В Одессе на толчке идёт, хромает.

– Почему вы хромаете?

– Одна нога короче на пять тысяч.

Она деньги в туфель положила.

Пожар

Лето. Одесса. Аркадия. Жара. И, конечно, горит пирожковая, ибо количество пирожков, жаренных в одном и том же масле, перекрыло все рекорды. Канцерогенные вещества не выдержали своего скопления и взорвались. Пирожки летали, как шрапнель. В белых халатах чёрного цвета суетились пирожковницы и верещали давно забытыми девичьими голосами.

Зрители заполняли первые ряды. Через каких-то 40 минут под овации подъехали пожарные, каждое их движение сопровождалось аплодисментами. Большое удовольствие вызвало сообщение старшего, что у них нет воды, и они под аплодисменты и крики «браво» потащили куда-то шланг. Зрители советовали туда же тащить пирожковую. Наблюдать такую сцену одному было крайне неловко, и народ побежал за женой с криком «подождите секундочку».

Особенно живописен был старший огнетушитель, ввиду жары находящийся в верхней брезентовой робе и чёрных сатиновых трусах «верность». Зрителям импонировали его невысокая скорость и попытки отвернуть вентиль.

Действия пожарных в стороне от огня наконец закончились, и они стали приближаться. На пожаре наступил момент, который так ценят шашлычники: то есть пламени уже нет, угли чуть подёрнуты пеплом. В общем, те, кто жарил на шампурах помидоры и колбасу, облизывались. Когда в стволах появилась вода, уже и угли остыли, и все побежали смотреть, как двое пьяных под ударами волн взбираются на вертикальную скользкую стену.

В Одессе очень благодарный зритель. Что делать, если в городе такая скука, а театр Сатиры себя не оправдал.

Как сказала тётя:

– Все мужчины немного отрицательные.

Настоящий одессит даже пение заменяет жестикуляцией.

Не строй в Одессе надо мной

Нельзя в Одессе строить высотные дома.

Нельзя наши дворы рассматривать сверху.

У нас двор – это семья.

Там свои перемещения, свои переговоры, своя кухня.

Когда двор привык – втащили утром, вытащили вечером.

Кто-то закричал от боли, кто-то – от страсти.

Кто-то просушивает, кто-то проветривает.

Мы вообще в трусах ходим.

Нельзя на это всё сверху смотреть.

Мы стесняемся.

А кто-то не дошёл до туалета. Мало ли…

Сверху чужие.

Я не хочу, чтоб они мой ковёр рассматривали.

Я хуже скажу: мы спим во дворе.

Не только ночами.

Ещё на это смотреть сверху!

Вообще кому приятно, если на него смотрят сверху вниз…

Наш город построен так, что всё на уровне земли.

Чуть богаче – чуть повыше.

На веранде.

Мы будем защищаться…

Купим большие зеркала…

Направим в окна.

Посмотришь свысока – ослепнешь.

Это наш ответ снизу.

Вниманию туристов!

Четвёртая и пятая группы – изберите главного и идите отсюда к чёртовой матери!

Мой друг Аркадий очень умён.

Пришла девушка чинить слуховой аппарат для бабушки.

Девушка была очаровательной.

Мой друг был виртуозом.

Он починил аппарат специально на два дня.

В четверг к шести мы ждали её снова.

Он ремонтировал.

Я говорил.

После третьего свидания мы пошли в ресторан.

– Алло! Марк Абрамович! Зайдёт Гриша, дайте ему в морду! Хорошо? Заранее благодарен.

Вежливость в Одессе: сосед вошёл без стука и передал раскрытую телеграмму, которую взял у почтальона во дворе.

– Дядя Миша, вы ещё растёте или уже стареете?

Кто-то ловит рыбу, кто-то ловит дичь, кто-то ищет грибы.

Этот ищет деньги – и находит дичь, грибы и рыбу.

Диалог с Волевым

– Ух, жара! Градусов тридцать пять.

– А ветерок есть? Я спрашиваю, есть ветерок?

– Ветерок?.. Пожалуй, есть…

– И прохладный?

– Кто?

– Ветерок прохладный, так ведь?

– Да. Ветерок, пожалуй… Прохладный… Пожалуй…

– Что значит, пожалуй? Прохладный или нет?