Взрослые игрушки Раевская Лидия

Глава седьмая

Лет до четырнадцати я была послушной и хорошей девочкой. У меня были косы, нетронутые перекисью, печень, нетронутая алкоголем, и нано-сиси нетронутые даже лифчиком нулевого размера.

Мамина радость, папина гордость, и позор семьи в моих собственных глазах. Все мои школьные подружки уже пробовали польские крем-ликёры, курили невзатяг пизженный у пап «Пегас», пару раз делали «химию» на мелкие палочки, а кое-кому даже лазил в трусы Лёшка Пожидаев. Я очень комплексовала.

Пытаясь не отстать от подруг, я, рискуя здоровьем своего жопного эпидермиса, выкрала у мамы розовую перламутровую губную помаду, и пронзительно-фиолетового цвета тени, а у папы – пачку «Дымка» и полкоробка балабановских спичек. На следующий день, выкрасив глаза до бровей, и щёки до ушей фиолетовыми тенями, и довершив макияж розовой помадой, я рассердила учительницу английского языка Ирину Евгеньевну, и напугала до икоты трудовика Боливара. Ирина Евгеньевна вызвала в школу мою маму записью в моём дневнике «Уважаемые родители! Обратите внимание на то, в каком виде Лида приходит в школу», а сука-Боливар, кстати, дополнительно накапал маме про запах дешёвых папирос, от которого его не смогли отвлечь неровные и страшные фиолетовые пятна на моём лице. Вечером того же дня, по убедительной просьбе жены, папа ожидаемо выдрал меня ремнём, после чего я затаила на него злобу, и паскудно плюнула ему на ботинки, когда, потирая жопу, брела через прихожую в свою комнату.

С того самого дня я уверовала в бесполезность телесных наказаний, и, годы спустя, сама никогда не пиздила своего сына ремнём, потому что точно знала, что в ответ мне нахаркают в туфли, а потом непременно пойдут по кривой дорожке.

Кое-как закончив седьмой класс, я дожила до июня, и до переезда на всё лето на дачу, во время которого я всю дорогу сидела в машине со страдальческим лицом, потому что в трусах у меня были приныканы пачка сигарет «Ява», коробочка с остатками фиолетовых теней, и большая красная папина настольная зажигалка в виде огнетушителя. Думается мне, она-то и лишила меня на какой-то кочке девственности, потому что несколько лет спустя мой первый мужчина не обнаружил никакой преграды своему хую в моих внутренностях. Про папину зажигалку я ему так и не рассказала, и мы, пообзывавшись друг на друга, расстались. Нахуй нужен такой мужчина, который мне не доверяет?

В общем, как видно из набора, лежащего в моих трусах, этим летом я была намерена напропалую жечь, курить, и краситься в запрещённый цвет. С противоположного конца Москвы, одновременно со мной выехала в том же направлении и с тем же выражением лица, моя подруга Маринка. В её трусах, помимо сигарет, лежало почти всё содержимое маминой косметички, а к спине, под джинсовой курткой, была привязана бутылка водки.

Жечь так жечь, хули мелочиться?

Прибыв на наши шесть соток, я первым делом ломанулась в свою комнату, перепрятывать награбленное в тайник. Тайник у меня был оборудован под плинтусом, в мышиной норе. Дохуя туда не спрячешь, но всякие мелочи вроде сигарет, и трёх чёрно-белых безыскусных порно-карт, которые волновали моё подростковое либидо, вполне влезали. Пометавшись по комнате, выискивая отдельный тайник для огнетушителя, я временно спрятала его в железный ночной горшок, в который заботливая бабушка предлагала мне ссать но ночам, потому что, боясь ночных грабителей, всегда закрывала на ночь дверь на пять замков, а ключи прятала под подушку, отрезая мне выход в уличный тубзик. Горшок я, конечно, презирала, и нашла для себя нестандартный выход в случае непредвиденного энуреза: высунув жопу из окна второго этажа, я журчала на козырёк крыши крыльца. Прям под ним у бабушки был разбит розарий из вьющихся роз, и благодаря мне, розы вырастали там каждый год на два метра вверх.

В общем, горшок всегда пустовал, и можно было не опасаться того, что кто-то в него полезет. Идеальный тайник для огнетушителя.

Стараясь не попадаться на глаза родителям, разгружающим машину, набитую барахлом, чтобы меня не припахали помогать, я тихонько, огородами, выбралась на дорогу, и поскакала к Маринке. За спиной слышались папины крики: «Вы ебанулись везти на дачу детскую коляску?! Нахуя она здесь нужна?!» – и мамины вопли: «А навоз как воровать с колхозного поля? В руках говно понесёшь, идиот?» В общем, всё хорошо. Щас отряд не заметит потери бойца.

Маринку я обнаружила в кустах, за пятьдесят метров от её дома, и не было нужды спрашивать её о том, что она тут забыла. Я хорошо слышала голос Маринкиного папы: «Ёбнутые вы мои, что вы положили в эту коробку? Памятник с могилы Маяковского? Я вам чо, ишак – таскать эту хуйню?!»

– Разгружаются? – С пониманием кивнула я в сторону Маринкиного дома.

– Переезд хуже пожара. – По-взрослому ответила Маринка. – Курить есть?

– Две. – Я похлопала себя по паху. – Только спичек нет.

– Спички есть. – Маринка тоже хлопнула себя по промежности, и сморщилась: – Блять, надо придумывать какой-то другой способ перевозки запрещённых товаров. Мне карандаш для бровей в жопу залез, и я так от самой Гжели ехала.

– Большой карандаш-то?

– В том-то и дело, что огрызок. Большой у мамы так просто не спиздишь – попалит. И теперь я не могу его достать.

– Надо было пиздить большой. – Я поучительно подвела итог. – А теперь пойдём курить. На наше место.

«Нашим местом» у нас с Маринкой назывался тощий перелесок на краю колхозного пастбища. Там, под корнем давно упавшего дерева, в торфе, у нас была выкопана ямка, куда мы прятали наши курительные принадлежности в виде двух сигарет, оторванного чиркаша от спичечного коробка, и трёх спичек, завернув их в целлофан. Прятали мы их там ещё с прошлого года. Когда я ещё не курила, а Маринка только пробовала.

С особой торжественностью я извлекла из трусов две помятые «Явы» и полиэтиленовый пакет, а Маринка, кряхтя, вынула их своих труселей коробок спичек, и кусок карандаша.

– О! – Обрадовалась Маринка. – Вот и карандашик вышел. Тебе бровушки подмазать?

– Нахуй! – Я отшатнулась. – У меня родичи ещё не уехали. Папа мне потом жопу подмажет, а мать на цепь посадит.

– Давай-давай, отмазывайся. – Не поверила подруга. – Ссышь, что карандашик в жопе побывал?

– Что?! – Я схватила карандаш, и, не глядя, повозила им по своим бровям. – Кто ссыт? А? Я? Да я весь прошлый год с панками протусовалась! Ты на слабо меня не бери. Я так однажды земляничную вафлю из помойки сожрала, всю, целиком. Теперь меня панки уважают. Чо мне твой обосранный карандаш?

– Панки хой? – Вскинула руку Маринка, и вопросительно на меня посмотрела. – Как-то так, да?

– Панки хой! – Ответила я, и успокоилась. – Давай покумарим.

Слово «покумарить» я слышала от панков, и козыряла им при каждом удобном случае. «Давай покурим» звучало как-то по-лоховски.

– Покумарим. – Согласилась Маринка, вставила себе в рот две сигареты, чиркнула спичкой, прикурила, и передала одну сигарету мне.

– Ну? – Я вопросительно посмотрела на Маринку.

– Давай, на раз-два-три. Раз… Два… Три… А-а-а-автобус!

Курить с «автобусом» Маринку научил в прошлом году одиннадцатилетний мальчик-цыган. Он сказал, что по-другому она хуй научится. «Набери в рот дыма, и скажи «А-а-а-автобус» – поучал мальчик Маринку, после чего её часа полтора тошнило по-началу. А потом Маринка учила курить с «автобусом» и меня. Я быстро научилась её наёбывать, выпуская дым через нос, и не затягиваясь. Эта фишка прокатывала у меня даже в школе, когда я курила за углом, в компании старшеклассников. Отчего-то никто не задумывался о том, что пускать дым через нос проще простого. И затягиваться не надо.

– А-а-а-втобус! – Сказала я, и поспешно выпустила дым через нос. – Хорошо кумарим.

– Да просто охуительно. – Подтвердила Маринка. – Забычкуем?

– Забычкуем. – Откликнулась я, и потушила свою сигарету о ствол дерева. – Вечером ещё покумарим, когда родичи в Москву свалят. Ты зажевать чо взяла?

– А то. – Ответила Маринка, а я с тревогой посмотрела на её промежность. Подруга поймала мой взгляд, и ухмыльнулась: – То же мне, панк. Вафлю она ела, блять. Земляничную нахуй. Не бзди, у меня сосиска в кармане есть. И это… Пакет возьми с собой. Земля мокрая, сигареты даже в пакете отсыреют.

Закусив сосиской, мы разошлись по домам, договорившись встретиться в девять вечера у сторожки.

Как во всяком садоводном товариществе, у нас были сторожа. И, соответственно, сторожка. Когда-то была, во всяком случае. К своему несчастью, она была железной и пиздатой, и однажды зимой кто-то её спиздил целиком, прям со сторожем. Остались только четыре бетонных блока, на которых она когда-то стояла. Вот эти блоки и назывались у нас сторожкой. На них по вечерам собиралась местная шпана, играла на гитаре «Всё идёт по плану» и чота из Металлики, грустно-заунывное, а когда совсем темнело – там, по слухам, даже ебались.

Нас с Маринкой шпана считала малолетками, непригодными для ебли, и даже для бэк-вокала на «Всё идёт по плану», и постоянно нас прогоняла. Но то было в прежние годы. Щас-то нам уже было почти по пятнадцать лет, мы кумарили, у меня имелись фиолетовые тени, а у Маринки даже были сиськи. С таким арсеналом шпана была обязана нас зауважать.

Спиздив у дедушки старую синюю телогрейку, заляпанную белой краской так, что даже вблизи казалось будто меня обкончал слон, и густо накрасив глаза и щёки, я неспешно подошла к сторожке без пяти минут девять, встала чуть поодаль от шпаны, демонстративно достала из кармана пакет с бычками и спичками, закурила, и выпустила дым через нос.

Через пять минут подошла Маринка, придерживая карман своей телогрейки, из которого бесстыдно торчало горлышко водочной бутылки, и, сунув в рот свой бычок, тихо сказала «Автобус». Боковым зрением мы чувствовали, что за нами наблюдают.

– Зырят. – Прошептала Маринка, кося накрашенным чем-то зелёным глазом в сторону.

– Щас должны позвать. – Я тоже покосилась в сторону шпаны. И не ошиблась.

– Эй, девчонки! – Раздалось сбоку. – Вашим мамам зять-пьяница не нужен?

– Юмористы. – Скривилась Маринка. – Ничо нового придумать не могут.

– Нужен. – Крикнула я в ответ, и неспешно двинулась в шпане.

За десять метров до сторожки меня опознали.

– О, это ж Лидка-инвалидка! А дед твой в курсе, что ты куришь?

Дружеское прозвище досталось мне два года назад, когда я, пытаясь выебнуться перед шпаной, нырнула с обрыва в пруд-лягушатник, и уебалась головой в какое-то ведро, которое ржавело на дне. Башку я тогда проломила знатно, и в местной больнице меня обрили нагололо, чтобы наложить швы. Я очень боялась, что ко мне прилипнет погоняло Лидка-лысина, и взохнула с облегчением, отделавшись «инвалидкой».

– А я не только курю. – Пространно намекнула на нечто большее я, подойдя к шпане вплотную. – Я, знаете ли, такими вещами вообще занимаюсь…

Какими такими вещами я занимаюсь, я не придумала, и боялась, что меня могут об этом спросить. Но меня не спросили, потому что к сторожке подошла Маринка, вытаскивая на ходу бутылку из кармана.

– Чо, мужики, – Маринка подкинула бутылку вверх, и поймала её за пробку. Я восхитилась. – У меня в феврале день рождения. Отметим?

«Мужики», самому старшему из которых едва стукнуло восемнадцать, посмотрели на дерзкие Маринкины сиськи, и достали в ответ гитару.

– Этой наливать? – Кивок в мою сторону.

Я растерянно посмотрела на Маринку, и прочитала в её глазах ответ…

– Наливать. – Грустно сказала я, понимая, что если мой дед учует сигареты – это полбеды, это я получу костылём по горбу, и два дня не выйду гулять, а вот если я припрусь домой бухая… У меня вообще не будет ни жопного эпидермиса, ни самой жопы.

Мне протянули пластиковый стаканчик с вонючей жидкостью, и бутылку с водой, набранной на водокачке, с разведённым в ней пакетиком «Зуко».

По какому-то наитию я перестала дышать носом, и наебнула водку как лекарство, немедленно запив его бурой жидкостью из бутылки. Я не опозорилась, не проблевалась, не поперхнулась, и даже не сморщилась. Меня тут же зауважали, и самый шпанистый из всей шпаны – мой сосед Ванька – хлопнул себя по коленкам и сказал:

– Присаживайся.

Я плюхнулась к Ваньке на коленки, чувствуя себя ахуенно взрослой женщиной-шпаной, которая пьёт водку, сидит на коленях у мужика, и щас будет курить «Яву».

Второй стакан водки я выпила уже без запивки, потому что она закончилась, но Ванька сказал: «Закусывай курятинкой» – и сунул мне в рот прикуренную сигарету.

И вот тут я допустила роковую ошибку. Я затянулась.

Бетонный блок сторожки стремительно поднялся вверх, дал мне по еблу, и наступила темнота, в которой слышался Ванькин голос: «Я её домой не потащу. У неё дед пизданутый. Отхуярит меня костылём, а потом ещё к моей матери пойдёт, и настучит, что это я эту овцу споил. Я её у калитки брошу», а потом меня куда-то поволокли…

Очнулась я от холода. Открыв глаза, я обнаружила, что лежу на мостике возле своего дома, и что в комнате младшей сестры горит свет. Кое-как поднявшись, я по стенке доползла до светящихся окон, и поцарапала стекло.

– Кто там? – Послышался испуганный детский голос.

– Йа-а-а-а-а… Прохрипела я. – Твоя сестра-а-а-а-а-а…

Машка отодвинула занавеску, вгляделась в темноту, и истошно завизжала.

– Не ори! – Я замахала одной рукой, поскольку второй цеплялась за стенку дома. – Бабушку разбудишь! Открой мне дверь.

Пошёл отсюда, бомж сраный! Я щас дедушку разбужу, у него костыль и трофейный миномёт! – Крикнула Машка, и погасила свет.

Я подождала пять минут, поняла, что на сестру надежды нет, и поползла к другому краю дома, где был врыт трёхметровый столб, на котором держалась телеантенна. По-трезвому я не раз залезала по нему к себе на второй этаж, и это было нетрудно, а вот попробуй залезть туда, есть ты через губу перешагнуть не можешь…

Несколько раз я срывалась, и падала в бабушкин розарий то мордой, то сракой. В какой-то момент я даже уже доползла до крыши крыльца и попыталась подтянуться, но снова пизданулась. Я уже понимала, что и дед, и бабка давно уже проснулись от грохота, и щас стоят у двери с миномётом и костылём. Но упорно продолжала лезть вверх.

В очередной раз пизданувшись в бабушкины розы, я громко заплакала.

– Лид, это ты? – Послышался бабушкин голос.

– Йа-а-а-а… – Провыла я. – Бабушка, я напилась водки, накурилась сигарет, и пытаюсь залезть на крышу дома-а-а-а-а… Пусти меня домой, а завтра убей!

Скрипнула дверь, в лицо мне ударил яркий свет, и сознание начало меня покидать…

Как сквозь вату я слышала голоса. Бабушкин: «Юра, держи ей голову», дедушкин: «Тазик, тазик несите!», снова бабушкин: «Какой тазик?! Достань горшок из-под кровати!», и Машкин: «О, Лидка выблевала огнетушитель?!»

… И наступила тьма.

Утром я проснулась, оторвала голову от подушки, и посмотрела в зеркало, висящее напротив моей кровати. Не буду врать: я не заорала от ужаса, не нассала под себя, и не потеряла рассудок. Хуле пиздеть? Но скажу честно: я поняла, почему вчера Машка, увидев меня в окне, завизжала на всё Подмосковье. Делаем вывод: собираясь на пьянку, с которой тебя могут волоком тащить домой – никакого фиолетового макияжа. Никакого.

Стерев жуткие трупные пятна с лица краем простыни, я перекрестилась, и спустилась вниз на веранду, где обнаружила бабушку. Сжавшись в комок, я приготовилась к пиздюлям.

– Что, хронь, проснулась? – Бабушка старалась говорить строго, но я видела, что её тянет ржать.

– Похмело не мучает? – Сбоку возник дед, который даже не пытался выглядеть зловеще.

– Бить будете? – Я опустила голову.

– А как же? – Бабушка налила из графина стакан воды, и протянула мне. – Обязательно будем. Только толку-то? Сама должна башку иметь.

– Я имею…

– Сушняк ты имеешь, а не голову. Учти: я матери-отцу ничего не расскажу, но если хоть ещё раз…

Меня передёрнуло:

– Я больше никогда… Да чтоб я… Да чтоб ещё раз…

– Вот и хорошо. – Бабушка забрала у меня стакан. – Время покажет.

… С того самого дня прошло больше пятнадцати лет. И за все эти годы я нажиралась до потери памяти раза три. А последние пять лет не пью вообще. Только по большим праздникам. И уж никак не водку.

Зато с тех самых пор я курю взатяг все эти годы, за исключением периода беременности сыном и грудного вскармливания. А когда год назад я привезла своего десятилетнего отпрыска на дачу, и повела его гулять по окрестностям, рассказывая о достопримечательностях, то, проходя мимо пустого места, на котором уже давно нет даже бетонных блоков, вскользь заметила, что вот на этом месте его мама впервые в жизни напилась.