Океан веры. Рассказы о жизни с Богом Черных Наталья
…Было что-то удивительное в том, что именно Владыка Антоний подал мне тот странный хлеб именно тогда, когда очень хотелось есть. Страницы из Евангелия, найденные на сидении в зимней электричке, я еще долго потом хранила. Затем их промыслительно унесла река времени — ну, чтобы не привязывалась слишком к вещам. Есть у меня такая слабость.
Блаженная
(пастораль)
Храм в честь блаженной Ксении Петербургской. Фото Arhitriklin.
Блаженная приносила в чужие стены, где засыпаешь в слезах, особенный уют. Она возникала из городского кружения. Но в ней всегда светло проступала небесная грань. Она не сливалась с окружающим. Она владела им, не желая ничего из того, чем владела. Ее темное покрывало содержало в себе слова, запахи и виды, интонации и вещи, без которых Москва была бы невозможна. И все-таки Блаженная не сливалась с Москвой. Розовато-бирюзовые тона, присущие одним только улицам не далее Садового, приобретали царственную строгость. Из конфетного с посещением Блаженной город становился драгоценным. И сердце само лепетало о Царствии Небесном.
Блаженная приходила в гости. Она любила подолгу сидеть на одном месте, когда приходила, и степенно кушала чай с лимоном. Она особенно любила сумерки, даже говаривала: сумерки — время особенной молитвы, все силы слышат, и Христос воцаряется. Любила лампадку, рубиновую крошку света. Лампада освещала бумажный образ, фотографию с чудотворной иконы Божией Матери, что в церкви на Неждановке.
У переулка, в котором приютилась названная церковка, три названия. Первое — Успенский Вражек. Так сразу объясняется и местоположение, и вид храмины. Успенский овражек — едва ли не Гроб Пречистой Девы. Московский Иерусалим, Гефсимания. Название дано с терпкой московской ласковостью. Второе название победительное, громкое, в честь героя Полтавской битвы, прославленного Пушкиным — Брюсов переулок. И Брюс, и Боур, и Репнин. Барабанные имена. Громкость фамилии, попав на московскую землю, смягчилась словечком «переулок». Счастья баловень безродный. Сик транзит глориа мунди. Но мне полюбилось третье название. В нем — необыкновенная последовательность звуков. Улица Неждановой. Безысходность грусти, женские бессонницы и надежда. Не ждали Ее. Именно на улице Неждановой и должна быть чудотворная икона.
Сколько помню, никогда не было основательного жилья. Одно только временное, соломенное. А тогда, когда произошли вышеизложенные события, уже забыла, когда последний раз мылась в ванной. Горечь стучала в грудь, в горле мед першил. Ропот смолисто клокотал в глубине души.
Лампада освещала образ чудотворной иконы Божией Матери
Молилась, часами неотлучно призывая Божье Имя, и по ночам просыпалась с мольбой к Царице Небесной. Потихоньку с бесприютностью своей обвыклась. Стала думать, что так и надо, что может быть хуже. Но и за всю жизнь человек вряд ли совсем смирится с подобным положением. Изнеженный городской человек. Гомо урбис.
Когда Блаженная пришла впервые, не помню. Но помню, как.
Тонкая фигура мелькнула в сумерках на чужой лестничной клетке. Она подошла и попросила свежего чаю с медом и лимоном.
С удивлением разглядывала гостью, когда она чинно сидела за столом, и, тем не менее, ничего особенного не уловила в ее облике. На ней надет какой-то темный платок, скрывающий всю фигуру. Из-под платка показалось точеное лицо, лишенное болезненной худобы. Ясное, округлое, пшеничного цвета. И внимательные глаза. Рот, изогнутый как бы в улыбке, обещал необыкновенную речь. Не та душа, что собой хороша — сказал, наконец, этот рот.
Блаженная кушала чай, макая в чай маковый сухарь. В чашке плавал ломтик лимона, а рядом с чашкой стояла банка с медом: конечно, гречишный, лекарство от горя. Движения Блаженной были степенны. Перед трапезой она молилась, и в ее мольбе чувствовалось нечто особенное. Что-то от монахини, от очень старого человека. Члены ее двигались ровно, складки платка напоминали темные крылья.
Пламя лампады вырывалось из глубины рубинового цвета стаканчика, превращаясь в свет, а свет озарял лицо гостьи. На всей верхней половине густо лежала тень от платка. И там, в этой тени блестели две точки, одна душа, нечто двоякое, но в одном духе.
Однажды встретила блаженную поздней осенью. Живо помню чудесный ужас, увидев ее темный силуэт под облысевшим тополем, полным грачей, не улетевших по неизвестной причине. Над нами развернулось железно-синее предзимнее небо, без облаков, давящее и покрывающее.
Блаженная Ксения Петербургская
Вдруг из бесконечной вселенской ясности набежала лохматая крохотная тучка и из нее на меня пошел снег. Вдруг, тотчас, тонкой тюлевой пеленой, брошенной птицеловом на человеческую птицу. Блестящий и теплый, снег плавился на моем воспаленном лбу и тек в глаза. Или просто заплакала?
Взглянула вверх. В небе, над тем местом, где мы стояли, покачивался маленький красноватый огонечек, украшенный золотистым венчиком.
Не помню, о чем говорили, если говорили. Скорее всего, молчали. Но и о чем молчали — не помню. Блаженная удалялась медленно, как очень старый человек.
На закате черные кладбищенские деревья, полные угольных птиц, вонзались в светлое и жидкое небо. Приходила Блаженная — и небо становилось кристальной чистоты. Над ее могилой теплилось что-то вроде походной палаточки.
Церковь Воскресения Словущего. Москва, Брюсов переулок
Там, в песке, которым посыпали могилку, таяли свечи. Сюда приносили только живые цветы. У изголовья сидела женщина. Приходила сюда редко, но словно бы и не уходила. Однажды, помолившись, растревоженная гордостью (вот, мол, молюсь на святом месте!) совсем забывшая о крошечном и редком молитвенном счастье, поднялась на ноги и сказала:
— Молитвенница она у нас!
Женщина переспросила:
— Какая молитва?
Стушевалась и промолчала. Вдруг, повинуясь как будто окрику по имени, взглянула на женщину. Из-под темного платка показались глаза. Глаза Блаженной.
Возвращалась домой как бы пристыженная. Перешла через трамвайные пути. Не переставала корить себя за то, что так и не помолилась. Когда подходила к затерявшейся в трех тополях трамвайной остановке, услышала в душе голос, ясный и мягкий, совсем не похожий на все, что слышала раньше:
— Умерла восьмидесяти шести лет от роду, схимницей.
Свидетельство было спокойно и убедительно. Однако решилась приписать неведомые слова расстроенному воображению.
Блаженная стояла недалеко от дома, как будто встречала меня. В то время комнатенка в третьем этаже служила мне прибежищем. Здесь Блаженная еще не была.
Вдруг к ней приковылял неопрятного вида кавказский мальчишка. Он клянчил что-то гнусавым голосом. Блаженная не оборачивалась, а он дергал ее за юбку, за платок, теребил изо всех сил. Она вдруг будто встрепенулась, сделала шаг, оттолкнулась невидимой стопочкой от земли, и пошла удивительно быстро, как будто полетела. Шла, не касаясь газона и размытых дождем тропинок. Мальчишка трясся от гнева и холода, не успевая за нею, он спотыкался. И вдруг — упал. И заревел отчаянно — на весь район.
Из-под темного платка показались глаза. Глаза Блаженной
А Блаженная шла, как бы не слыша его воплей, и, казалось, уйдет совсем. Попыталась догнать ее, побежала, но Блаженная каждый раз оказывалась далеко. Наконец, я почувствовала, что готова упасть и зарыдать, как и мальчишка.
Вдруг Блаженная остановилась. Затем подняла руку, подзывая к себе. Не совсем поняла поначалу, чего она хочет. Потом подошла. Блаженная, пошевелив складки своего темного покрывала, вынула нечто, спрятанное в ячменно-желтоватой горсти. И разжала ладонь. На ладони, как на золотом блюде, зрели сухие и ароматные капли крупного изюму. Показалось, что от него исходит теплый и утешающий запах.
— Возьми, — сказала Блаженная, — Возьми и нищему дай.
А сама темной птицей скрылась за угол дома.
Улочка будто стекла вниз, в электрическое серебро широкой ночной улицы. Зашуршали осенние листья, просыпался лунный дождь, машины побежали куда-то в Ясенево. А Блаженной уже нигде не было видно. Обернулась: кавказский цыганенок уже несколько времени плясал возле и мычал что-то просительное на своем трескучем языке.
В. М. Васнецов. Богоматерь с младенцем. Фреска. 1885–1893 гг.
Неожиданно обнаружила себя жующей изюм. Когда совсем опомнилась, на ладони осталось три сухих виноградных капли. Протянула их мальчишке, повинуясь мирному указанию, но тот вдруг попятился, как от огня, и с воплем побежал прочь, сыпля дикими словами, смысл которых до меня, к счастью, не долетел.
Проглотила изюмины, как одну, и потом долго стояла, всматриваясь в ночь, внезапно осветившуюся необыкновенным серебристым светом.
Подул ветер и прогнал дождь. Стало видно до самого седьмого неба. Высоко в небе, над косматыми тучами, пронесся гул. Из черно-синей, тронутой заморозком, небесной глубины, выступил красноватый огонек с золотистым венчиком, особенно яркий на этот раз.
VI. Сказки
Девочка и Христос
Девочка увидела Христа. Он шел очень быстро, словно куда-то торопился. Сначала Девочка подумала, что это игра. То есть, что Христос с нею играет, что надо Его догнать. Он шел прямо, будто дорога никогда никуда не поворачивает, а идет все прямо-прямо через время и пространства. Будто всю вселенную — по тротуару. Христос шел легкий-легкий, светлый, так что даже белый и розовый клевер тянулись к Его ногам, Девочка сама видела. За Ним совершенно необходимо было успеть. Как увидишь, так и станет понятно, что только за Ним, попрощавшись с разными там игрушками, скорее-скорее, чтобы не потерять из виду. Потому что вот так идти за Христом — это и есть радость. И счастье. Так что Девочка встала, прижала к себе своего старенького мишку, с которым еще мама играла, и пошла.
— А если мама позовет? — задумалась она через пару шагов. — А я не услышу, как зовет? Успею ли вернуться?
Она еще не уходила от дома дальше продуктового магазина, за молоком. Молоко она любила. И дома было хорошо. Ей нравилось все, даже лифт. Как уютно, когда, нагулявшись, возвращаешься домой. Едва успеешь вымыть руки — мама зовет ужинать. Папа, конечно, строгий, что-нибудь страшным голосом скажет:
— Не кусочничай!
Христос шел легкий-легкий, светлый, так что даже белый и розовый клевер тянулись к Его ногам
И ладно, не нужно мне ваше яблоко! Потому что — грибной суп! И не с шампиньонами, а с сушеными маслятами, которые сами собирали! Или со свежими, если в воскресенье ездили на Старый Рудник. Вот так. Или бульон с половинкой яичка. Красиво. И еще дома живет черная кошка, огромная ленивая кошка, а лет ей больше, чем Девочке. Кошка эта, говорят, мудрая. Порой приходит к постельке и поет колыбельную, а порой — неведомо на кого — ворчит. Защитница!
Джеймс Тиссо. Исцеление десяти прокаженных. XIX в.
Христос шел так быстро, словно куда-то хотел успеть, словно опаздывал. Но как же Он может куда-то опоздать? Не верилось. А тем не менее — Он почти бежал. И успеть за Ним было совершенно необходимо. Почему так — успеть? Ведь есть дом, мама, папа, кошка, маленький братец, который скоро приедет, как стало девочке понятно из перешептываний родителей. Есть мир, с парком, который девочка называет лесом, есть играющие в разбойников мальчишки, есть старый дом на берегу озера, зеленый странный дом, где, говорят, сохраняются все городские документы. Так зачем же Христос, идущий так быстро, непонятно куда и непонятно зачем. К людям? Они Его ждут? А зачем? Он — врач? Да, Врач.
— Ну я только на минуточку, — убеждала себя Девочка, укоряя шаг, — ненадолго, только одним глазком посмотреть. Когда еще доведется увидеть такого Врача. Чтобы просто шел, и так приветливо смотрел. Только вот глаза у Него грустные. Или так только показалось? Мама говорит: когда кажется — это плохо.
И — снова:
— Успею ли я вернуться к ужину?
Вдруг Христос обернулся и на ходу сказал Девочке:
— Конечно! Ты успеешь точно к ужину. Идем.
Он светил как солнце, а кто видел лицо солнца? Но было радостно и сладко, что Он рядом
И Девочка, вприпрыжку, побежала за Ним. Христос был впереди как волна света, Девочка почти Его не видела. Спросили бы про лицо — не могла бы сказать, что у Него за лицо. Да, как на иконах. Но было в этом Лице еще что-то, чего на иконах не было, и что для Девочки было важнее изображения на иконе. Но что? Он светил как солнце, а кто видел лицо солнца? Но было радостно и сладко, что Он рядом.
А Христос шел, почти бежал. Девочка едва не расплакалась, так трудно было успеть за Ним. Заметила, что расстояние между ней и Христом стало увеличиваться, а ноги становились все длиннее, все выше. «Отстаю?» — подумала Девочка, — «Почему отстаю? Ведь теперь у меня сил больше и я иду намного быстрее!». Вытянула руки, а старенький мамин мишка упал. И исчез, будто был очень тяжелый и упал с высокой-высокой высоты.
— Или я расту? Сколько мне уже лет? — сказала в голос Девочка.
— Растешь, — обернувшись, ответил Христос, — Ты уже большая.
И точно: шаг стал еще длиннее, сил будто бы еще прибавилось. Но куда Девочке успеть за Христом, Он как будто летел над дорогой.
— Ну почему Ты так спешишь? Неужели идешь к умирающему?
— Не отставай!
Странная была эта дорога. Девочка и Христос шли по мосту, а с этого моста можно было увидеть весь мир как крупную географическую карту. На этой удивительной карте можно было различить и отдельных людей. Вон там внизу — больница. А через квартал — роддом. Девочка засмотрелась, а когда взглянула: не потеряла ли из виду Христа, оказалась, что догоняет Его. И оказалась во дворе возле больницы.
С этого моста можно было увидеть весь мир как крупную географическую карту
Больница — старое здание, все — как очень грустная песня, даже заходить не хочется. Но Девочка смело последовала за Христом в больницу. И вдруг вместо Христа она увидела пожилого невысокого священника, а вместо себя — медсестру. Они стояли в холле, по стенам — цветы: драцены, монстеры. И кресла, цветные, мягкие кресла. В креслах — пациенты. Посередине холла — столик, на столике — свечи и… небольшая чаша. Священник прочитал молитву, потом запел, а медсестра ему подпевала. Затем оба стали обходить пациентов и каждого причастили. Было радостно сидеть среди этого зеленого комнатного леса, в креслах, причастившись, говорить о книгах. Но вдруг девочка ощутила сильную боль в спине и ногах от усталости. Такой боли она еще не знала.
— Можно мне посидеть? Очень устала.
— Что ты, — ответил Христос, — наш день еще только начался, нам еще очень много нужно успеть. Скорее в дорогу.
И они снова оказались на воздушном мосту. Девочка вдруг оглянулась назад и увидела своих родителей. Мать постарела. Губы у нее теперь были ярко накрашены, волосы коротко стрижены. А отец как-то ссохся весь, сморщился, и жакет на нем висел.
— Умерла наша кошка, — сказала мама, — И братик твой Юра. Упал, разбился…
— Господи, — закричала Девочка, — Мне немедленно надо домой. Там такое случилось…
Слезы падали и превращались в небольшие ароматные белые цветы. Девочка поняла, что наступила весна
А Он шел, будто бы ничего не слышал и не видел. Только шаг Его стал более широким, более быстрым.
— Господи, ну подожди же… Куда Ты спешишь? Умер мой братик!
Но Христос снова ничего не сказал. Девочка захотела повернуть назад, однако ноги не послушались. Они сами несли ее по таинственной дороге, как будто у ног была своя особенная жизнь. А из глаз Девочки катились слезы. Слезы падали и превращались в небольшие ароматные белые цветы. Девочка поняла, что наступила весна. Протерла глаза и увидела, как мама и отец идут от небольшого крестика на старом кладбище, утром, и лица у них уже светлые, ясные.
— Мама, папа, я к ужину вернусь! — закричала Девочка, замахала руками, чтобы они увидели ее. А руки стали смуглые, длинные, будто она уже подросток и ей скоро паспорт получать.
Вдруг над ухом как сверкнуло звуком:
— Привет!
Возле Девочки оказался молодой человек, с рыжеватыми бровями, улыбающимся лицом, в длинной белой рубахе. «Какая странная большая рубаха!» — изумилась Девочка, — «Очень большая!». Молодой человек снова поздоровался и сказал:
— Привет, сестренка!
И Девочка узнала Юру, хотя его никогда не видела, братика, о котором шептались мама и папа.
— Не удивляйся рубахе, — сказал Юра, — ведь я крещеный. Таинство успели совершить, и я прожил самую счастливую весну. Ведь там, где я буду жить, нет такой весны, такого дождя и таких запахов из настежь раскрытого лазурного окна. Я счастлив был жить, хотя я очень сильно болел. Теперь я здоров, умею летать и всегда рядом с Ним…
А. А. Иванов. Явление Христа Марии Магдалине после воскресения. 1835
Тут Юра указала вперед, где все так же, как волна света, шел Христос, и смотреть на это сияние было почти больно.
— Знаешь, мама наша однажды сказала, что если и есть истина, то она в счастье. Я видел всю жизнь людей и вижу ее сейчас. Знай, что маленький человек познает всю жизнь людей в первые три месяца. А потом только повторяет уже изученное, всю жизнь. Вся его любовь и весь его труд познаются в эти первые три месяца. Я был счастлив прожить ту весну и она теперь со мною всегда. Нет, сестренка, истина не в счастье. Но счастье можно найти в истине. А истина…
Тут Христос сделал новый поворот и оказался в городе. Совершенно незнакомом городе. А братик Юра исчез, но Девочка знала, что может с ним поговорить, когда захочет. Не важно, что она не видит Юру. Важно, что Юра видит и слышит ее. «Вот я и не одна совсем! Вот теперь и у меня есть брат. А еще есть путешествие! И еще есть больница с комнатным лесом, где мне было больно. И через это „больно“, как через зрачок, я запомнила и батюшку, и пациентов, у которых были цветы в глазах от радости. Это счастье… Но постой, как Юра говорил: счастье в истине, а истина…»
— Смотри, — сказал Христос, — дальше тебе нельзя. Жди Меня здесь. Если хочешь, вот скамеечка у двери. Садись и жди.
Девочка села на скамейку, низкую и совершенно высохшую, возле двери и даже задремала. Дремать было хорошо и сладко. Но ей вдруг приснился сон, удивительный сон.
В городе было много храмов, наверно, сто. Одни — старинные, пахнущие дождями минувших времен. Другие — совсем новые, яркие, только что подкрашенные, отчего напоминали пряники
Будто Девочка парит над городом и видит все-все, что там происходит. А в городе этом жили только священники, и не-священникам, даже их матушкам, вход был воспрещен. Потому вокруг города возникло поселение, в котором жили семьи священников и их духовные дети. Поселение было огромным, со школами, вузами, ярмарками, кинотеатрами, театром и даже с зоопарком. Вон краснеет медью новая крыша вокзала. Говорят, даже аэропорт скоро построят.
Вход в город для прихожан открывали в субботу, часов в пять пополудни. А закрывали в воскресенье, тоже около пяти. Привратники менялись каждый день. Обязанностью их было передавать письма из поселения в город. В городе было много храмов, наверно, сто. Одни — старинные, пахнущие дождями минувших времен. Другие — совсем новые, яркие, только что подкрашенные, отчего напоминали пряники. Кроме храмов были корпуса, где священники жили. В вестибюле каждого корпуса висело расписание отпусков и служб, чтобы не было путаницы. Службы шли строгим уставом и каждый день. В некоторых храмах по утрам — только священник и дьякон. Порой даже алтарников не было. Зато в соборе алтарников было даже семь. Во время литургии в будний день храмы были пусты, но пустота звучала торжественно. По воскресеньям народу было тоже не очень много, потому что храмов было очень много, и служили во всех. Жизнь священников была очень интересная. Это было как на ярмарке, игра: кто дальше мяч бросит. Кто-то из батюшек не ел, кто-то не пил, кто-то не спал, а кто-то молчал. Кто-то, наоборот, все время говорил. Но очень тихо.
Христос вошел в этот город и… будто растворился. Девочка потеряла Его из виду. Но тут же успокоилась: ведь это только сон. Во сне настал большой праздник, а праздник в этом году пришелся на воскресенье. Открыли все городские ворота, поселенцы хлынули в город, ко всенощной. Видит Девочка исповедь в одном храме. Молодая женщина стоит на коленях и плачет. Девочке жалко эту женщину, она хочет сказать Христу: смотри, как плачет. Но слова замерзли в гортани, а вместо них — снежинки. Падают и тают, падают и тают. Такие крупные звезды.
— Иди, иди, вот тебе то-то и то-то, — сказал молодой женщине священник. А она зарыдала еще пуще. Не может понять, за что к ней такая ненависть.
— Да не ненависть, — говорит священник, — это грех, страшный грех…
Вдруг видит Девочка, что рядом со священником сидит Христос, и очень Он похож на этого священника, просто как две капли воды. Сидит, молчит, слушает и смотрит. Наконец:
— Прощаю, разрешаю.
Встал батюшка, и Христос встал. Батюшка читает молитву, накрывает голову женщины епитрахилью, читает новую молитву. Потом благословил женщину. Тут Христос и сказал:
— А она болеть будет, сильно болеть. Это у нее так покаяние выразится. Кто-то словами, а она, видишь, плачет. И сгорит от горя, и это горение сделает ее чистой. Потому что совершенное ею передо Мною вовсе не тяжкий грех, а гора сухих листьев. Только там, в этой горе листвы, сердце ее было. А теперь оно очень сильно поранено. Теперь она болеть будет. Ей-то, может быть, и хорошо — потому что у нее любящее сердце. Но если бы ты ей того-то и того-то не сказал, она бы не заболела. Зачем ты так с ней? Я вам о любви, а вы — по всей строгости.
Карл Генрих Блох. Нагорная проповедь. 1890
Совершенное ею передо Мною вовсе не тяжкий грех, а гора сухих листьев. Только там, в этой горе листвы, сердце ее было…
Девочка слышит, руками уши зажимает: так ей удивительно, что происходит, почти боится. Вдруг открывается Девочке другой храм, и другая исповедь. Батюшка молодой, большеглазый, слушает старушку. А та: ох страдаю, милый, ох страдаю, болею! Все грехи свои кровью сердца омыла, исстрадалась. «Ладно, — думает батюшка, — иди с миром. Хоть у тебя такие-то и такие-то дела на этой неделе были, что ж; нам о любви заповедано, а не о строгости. Ладно, иди с миром». И снова: прощаю, разрешаю. Только Девочке открыто, что батюшка с холодком к старухе, будто брезгует.
Христос тут же, совсем как этот батюшка, молодой-большеглазый.
— Ты ж знаешь, отец, что у нее порок сердца. Лукавства в ней много, но смерть вон у двери сторожит. Готовься. Как ни злы ее дела, в ней есть покаяние. Мучается ужасно. И себя ненавидит. Как бы потом хуже чего не было, как бы эту душу у нас не отняли. Готовь ей венчик. Отпевать будешь.
И много еще кого Девочка вот таким чудесным образом увидела. И дети, и мужчины. Мужчины, понятно, всегда впереди. И всегда Христос поначалу с батюшками не соглашался. Как так может быть: Христос — одно, а батюшка — другое. Но потом увидела: нет. Он — помогает и несет. Беды-радости, тяжести, человеку невыносимые. Он и батюшек несет, и их, батюшкины, скорби.
Вдруг Девочка проснулась: Христос из города вышел. А город весь в закате, как будто горит, и уже догорает: небо по краям черное, и мгла, и звезд не видно.
— Идем, — говорит, — много еще успеть надо.
Девочка встала… И замерла от ужаса. Посмотрела на свои руки и ноги. Теперь ей лет сорок или пятьдесят. И там, на городском кладбище с крохотным Юриным крестиком — еще два креста, родители. И в кармане у нее мамин платок, которым глаза маме закрыла. Оглянулась — о ужас, лучше бы не оглядываться! Дорога клубится, а по дороге идут обозы, как в войну, и, очередь за очередью, люди стоят. За водой и хлебом. Ослабевшие, унывающие, страждущие и обремененные. Видно, как вон там храм строили и не достроили, бросили, как игрушку. А вот там построили, но люди туда не ходят, и непонятно — почему. А в третьем — духота, там толпы, и старенький батюшка плачет-плачет…
— Что ты грустишь, — сказал Девочке Христос, — эти дни уже как рыбы, ушли-уплыли, что их руками ловить, если сами в руки не идут. А ты сама иди, не смотри, какое горе вслед за тобою. Может быть, и спасешься.
А где же Христос? Девочка встала и посмотрела вокруг. А Христос оказалось — рядом, вот Он
Сделала Девочка шаг и закричала от боли. Идти она не смогла бы, даже если ее побили. И с ногами стало что-то такое страшное: их разнесло, они стали похожи на два длинных мешка и тянули, страшно тянули в землю. Девочка посмотрела еще раз — и увидела, что ей уже не пятьдесят, а семьдесят, что на ней одеяние, какие она видела в женском монастыре, во рту замер привкус недоваренной каши и творога с тертым шоколадом, что злится она на свою келейницу, которая вовремя не принесла ей чистого белья…
— Ну что ты стоишь, идем! — позвал Девочку Христос. — Что ты смотришь на то, чего нет, да и не было никогда.
— Было, было, было! — закричала Девочка. — Мама с папой — были, Юра, который головкой убился, тоже был. Муж был, дети были, духовный отец был, монастырь был.
— Видишь, вот и вся жизнь твоя как на ладони. Будто и не было ее. Будто сон. А теперь — пробуждение.
Девочка подняла лицо — серо-коричневое, сморщенное — и вдруг увидела Юру, который нес ей светлую-светлую одежду. А одежда эта была как новое тело. Мягкая, и сама одевалась. Юра встал рядом с Девочкой, поднес ей эту одежду. Миг — и Девочке снова стало шесть лет.
Сидит она на опушке своего лесопарка, засмотревшись на пестрого скворца. Эти скворцы по множестве прилетают с берегов Марокко. Они целыми пестрыми стаями пасутся на лужайках и сидят в кронах, как воробьи в мороз. Солнце заходит, уже веет сырой прохладой. Пахнет розовым и белым клевером, и немного — полевой фиалкой.
А где же Христос? Девочка встала и посмотрела вокруг. А Христос оказалось — рядом, вот Он.
— Да что ж я Тебя всегда из виду теряю!
Потянулась, протянула руки… А Он снова скрылся — пошел, наверно, к кому-то. Как когда-то к ней.
И тут:
— Доченька, доченька! Ужинать…
Грибной суп. Или бульон с яичком. Завтра Женечка в гости придет, это сын маминой подруги. То есть, тетя Таня в гости к маме придет и Женю с собою приведет. А Женя постарше, в школу уже ходит…
Только вдруг в одно мгновение снова отразились в зрачке девочки и больница, и город священников, и ее заношенная монастырская одежда.
— Страшно, Господи, жить… Если не Ты.
И вдруг стало грустно-грустно. Бежит Девочка на мамин зов, а сама думает:
— Ну подожди Ты, что Ты так быстро…
Парковый ангел
Сказка
Он не был трогательной старой скульптурой, одинаково снисходительно принимающей и мороз, и жару, и дождь. Он не был иконой в новенькой или старинной часовне. Он не был тихим видением покоя и тишины, принявшим облик человека. Он действительно охранял этот старый парк, неуклонно уменьшавшийся от наступающих на него стен города. Он действительно был Ангелом. Ему самому было удивительно, как это он — сторож и охранник этого парка. Человек-Сторож давно скончался, хотя Ангел и помнил его. Покойный сторож был задумчивым полуслепым стариком, который в минуты вдохновения видел так ясно, как может видеть только птица. У Бога нет мертвых, и Ангел иногда обращался к Сторожу. Порой их беседа была долгой. Не было событий в рассказах Сторожа, о которых бы Ангел не знал. Но рассказы Сторожа привлекали его: столько в них было любви и внимательности, как будто Сторож сам создал этот парк. Так отчасти и было.
Ангел не знал, сколько ему лет, не знал, как его зовут и во что он одет. Ему было известно, что он носит рассвет, как носят плащи. Утро начиналось в разное время, каждый день. Потому что все дни — разной длины. Ангел, окутанный рассветным туманом, выходил к Престолу и совершал утреннюю молитву. Сколько времени длилась эта молитва и какие в ней были слова, сказать невозможно, но птицам очень нравилось. И в любую погоду их щебет сопровождал эту службу Ангела. Затем Ангел брал небесную метлу и шел подметать дорожки. Часто на этих дорожках одиноко лежала сплющенная пивная банка. Или пакет. Тогда Ангел шел к дворнику и напоминал о неубранном мусоре. Иногда дворник спал, приходилось его будить. Дворник, конечно, не очень понимал, кто и зачем его разбудил, но про мусор понимал очень хорошо. Недовольный скорым пробуждением и прохладой, он все же брался за свои инструменты и, не ведая того, помогал Ангелу. Затем Ангел брал часть от облака и протирал листья. Это было долгое занятие и довольно трудное. Листья постоянно шептались, хватались друг за друга, смеялись или плакали. У листвы каждого вида дерева был свой характер. Листья Лип, как и сами Липы, были задумчивы и сентиментальны. Хотя в поведении чувствовалась строгость, даже чопорность. Самые дружные листья были у невысоких крепеньких старых Вязов. Они располагались на ветке так, чтобы прикрывать друг друга от непогоды. Летом под ветвями Вязов можно было прятаться от дождя — так плотно сидели листья на ветке.
Листва Берез была самой веселой и нежной. В мае и начале июня она светилась как множество зеленых огоньков, хотя нежные красноватые ветви желали скрыть их. Березы вообще отличались молчаливостью и покорностью. Однако у этих тихонь оказался очень переменчивый характер. Ангелу часто приходилось расчесывать их спутанные от сонных грез пряди.
Хвойных растений в парке было много: Кипарисы, Можжевельники и Голубые Ели. Голубых Елей было пять. Все они росли у входа в оранжерею парка, были плотными, ухоженными и довольно надменными. Их окружали Кусты Чубушника, чье частое перешептывание Ели принимали за восхищение своей красотой. Эти Ели формировали общественное мнение растений парка, по крайней мере, они так считали. Особенно много хлопот было у Ангела с Гортензиями. Это были крайне своенравные цветы. А кроме того — крупные. Им невозможно было что-либо объяснить. Что, например, надо подождать подвоза нового грунта. Или что неделя выдалась засушливая, и у Ангела не хватает на всех воды. Что иногда приходится отказывать себе в чем-то ради того, чтобы помочь другому. Ангел, конечно, мог обратиться к Силам и Господствам с просьбой о дополнительном дожде для парка, но не считал это нужным.
— Представить только, — говорил Ангел Гортензиям, — что надо всем городом ясное жаркое небо, и только над нами — дождевая туча, из которой льется приятный дождик.
— Конечно, — отвечали Гортензии, — мы же так хороши, что достойны круглый год теплой и ровной погоды. Неужели наша красота никому не нужна? Или нужна только пару месяцев в году? Это несправедливо. Мы достойны восхищения, и мы его получим. Мы созданы для того, чтобы быть самыми красивыми цветами.
Ангел охранял этот старый парк, неуклонно уменьшавшийся от наступающих на него стен города
Управой на Гортензий был только рыжий парковый Кот, которого их аромат ужасно раздражал. Кот забирался в самую гущу кустов, ловкими ударами лап раскидывал стебли в разные стороны и, насладившись разбоем, уходил. Ангел не раз пытался вразумить Кота, но не получалось.
Кот был тоже своенравным и очень беспокойным созданием.
Березы вообще отличались молчаливостью и покорностью. Однако у этих тихонь оказался очень переменчивый характер. Ангелу часто приходилось расчесывать их спутанные от сонных грез пряди
Растений в парке было множество. Однако в сказке участвовали отнюдь не все, многие были просто зрителями и слушателями, но это так важно — быть свидетелем сказки! Потом, сказка — не всегда выдумка.
В дальнем углу парка, похожем на крохотный заброшенный луг, рос Дикий Мак. Это растение было причиной сильнейших волнений Ангела. Если бы у Ангела было человеческое сердце, оно бы замирало при приближении к цветущему Маку. Иногда Ангелу казалось, что если и есть у него сердце, то оно — совершенно как этот цветок. Большую часть года Мак спал — длинный тонкий стебелек, едва подававший признаки жизни. Но в начале лета его шелковый огонек возгорался и оттого во всем парке появлялись слабый разлитый красный свет и особенная нежная тревога. Мак сиял всего несколько дней, затем огонек внезапно исчезал, а вместо него показывалась малоприятного вида зеленая голова, которая потом высыхала, твердела и траурно позвякивала. Ангел никогда не мог застать момент, когда Мак расцветал, и другой момент, когда начинали осыпаться его лепестки. Мак был очень молчаливым цветком, и только лепетал, завидев Ангела:
— Простите!
Ангел, конечно, не злился, не огорчался — ведь Ангелы не ведают огорчения, — а только улыбался как мать, с легчайшим укором, призывая молчаливо не прятаться от него. Но Мак все равно расцветал и отцветал тайно.
— Ну что за цветок, — беспокоился Ангел, — Все делает тайком. Это непорядок. Его цветение должны видеть все. Это очень нежный и красивый цветок. Пасхальный цветок. А он прячется среди колосьев тимофеевки. У него и запаха цветочного нет, еле-еле. Одному ему не выжить. А он прячется, как будто вокруг него все настроены враждебно.
Дикий Мак был причиной сильнейших волнений Ангела. Если бы у Ангела было человеческое сердце, оно бы замирало при приближении к цветущему Маку
Конечно, Ангел так не думал; в нем не могло возникнуть мысли, что другие Растения парка не любят Мак. Большинство просто о Маке не знало. Какое, например, дело Березе до Мака, живущего всего-то несколько дней. Но чтобы хоть как-то высказать свою тревогу, Ангел говорил «враждебно» и сам очень смущался от этого слова. А может быть, если бы Растения были знакомы с Маком, они бы невзлюбили его. Очень уж нежный и не похожий на другие цветок. Но в Ангеле не было и этой мысли, а он знал только, что этот слабый огонек он должен охранять, и что этот огонек ему самому бесконечно дорог.
Мак отцветал, и в парке как будто появлялось лысое, тоскливое место. Будто становилось меньше света. Будто у солнца отняли один только лучик, а получилось, что без него воцарились сумерки. Ангел ужасно переживал и волновался, когда отцветал Мак. Порой осуждал себя за эти чрезмерные переживания, совершенно Ангелу не свойственные. Много раз рассказывал Сторожу про Мак, но тот только качал головою:
— Умрет Мак — перекопай землю. Бог изволит — вырастет новый Мак.
Умрет! Так просто и холодно — умрет. Будто Мак создан для того, чтобы умереть. Ангел во что бы то ни стало решил перевоспитать Мак. Но как это сделать? Как заговорить с этим созданием, которое одно только и знает: простите!
— Ты прекрасен, — сказал однажды Ангел Маку, набравшись смелости, — Тебе вовсе не нужно прятаться среди этой подсохшей травы. Пойдем, я пересажу тебя на участок, где много свежей воды и сочная земля. Там ты найдешь друзей. Тебе нравятся Колокольчики? Они так мило меня встречают, качая головками. Один даже касается листьев Папоротника, как люди касаются рук друг друга — мол, вставай, встречай. Ах, если бы ты подружился с ними…
— Простите, — пролепетал смущенный Мак, даже лепестки его несколько побледнели. — Я опять скажу какую-нибудь глупость.
— Глупость! — изумился Ангел, — Да кто тебе сказал, что ты говоришь глупости? Я ничего кроме «простите» не слышал от тебя. А так нельзя; ты очень нежный, ты можешь засохнуть на корню.
— Простите! — совсем побледнел Мак.
— Наверно, надо найти тебе родственников, — подумал Ангел.
Долго искать не пришлось. Сторож указал, где есть рассада садовых Маков. И вскоре возле входа в парк появились нежные шершавые стебли, а затем роскошные венчики лиловых, белых и черных цветов. Лепестки их были крупными и ласковыми как сатин. Среди Маков были и красные, но они казались игрушечными, хотя цветок был больше, чем у дикого Мака. Садовые Маки порадовали Ангела своим цветением и необычным ароматом.
— Ну вот, теперь увидишь свою семью, — сказал Ангел Маку и совсем уже приготовился перенести его на клумбу.
— Простите, — ответил Мак. Затем сказал отчаянно и тихо: — Они совсем другие.
Ангел готов был заплакать. Он же не хотел обидеть этот капризный цветок.
— Ты прекрасен, — вздохнул Ангел, — пожалуйста, не умирай.
Сам Ангел ничего не мог больше придумать для Мака. Решил собрать Совет Растений и поговорить с ними — возможно, как растения, они лучше поймут Мак.
Ангел, конечно, не злился, не огорчался — ведь Ангелы не ведают огорчения, — а только улыбался как мать, с легчайшим укором, призывая молчаливо не прятаться от него
Адольф Вильям Бугро. Песня ангелов. 1881
— Что вы с ним носитесь, — авторитетно высказались Голубые Ели, — оставьте его, предоставьте самому себе. Пусть живет, сколько ему положено и как положено. Мак не приносит никому зла, но и не приносит пользы Парку. Он не создает пространства и воздух, как, например Липы или мы. Он красив, когда цветет, это правда. Но эта красота не оригинальна. Вы посадили сотню Садовых Маков, они более красивы.
Садовые Маки, услышав, что говорят о них, оживились:
— Мы много лет не видели нашего дикого родственника и не особенно желаем его видеть сейчас; но мы согласны ему помочь, если он попросит помощи.
— Да, в поведении Дикого Мака есть надменность, а это нехорошо, — качаясь, подтвердили Кусты Чубушника.
— Вижу, вы не считаете его членом паркового сообщества и своим другом, — сказал Ангел, — Что же. Я не могу оставить его только потому, что он не нравится вам.
— Какое своеволие! — возмутились Гортензии.
Но тут возник рыжий Кот, у которого оказалось пораненным одно ухо.
— Что тут происходит? Мне как раз нужно почесать когти. Госпожи Ели, можно к вам?
— Уберите, уберите его немедленно! — застонали Ели. Приближалась гроза. Ангел подумал, что ливнем собьет последний лепесток с Мака. Ему нужно было туда, к дальней стене ограды парка, а надо было оставаться тут и успокоить Ели.
— Кот, — позвал Ангел, — идем со мной. Но сначала скажи Елям, что ты пошутил. Попроси прощения.
— Ну да, — согласился Кот, — это такая игра.
Ели предпочли ничего не отвечать.
В два прыжка Кот оказался рядом с Ангелом и поспешил вслед за ним.
Увидев Кота, Мак раскрыл лепестки.
— Ты такой же, как я! Ты…
— Рыжий, — сказал Кот, — всего лишь рыжий. Хочешь, посижу рядом и расскажу тебе сказку.
— Ты знаешь сказки? — затрепетал Мак. — А я могу рассказать тебе свои сны.
Ангел отошел в сторону, но уйти совсем не смог: ему очень хотелось узнать, что именно Мак и Кот будут рассказывать друг другу. Недалеко от лужайки росла юная Березка, еще очень тонкая и бледная.
— Березка, — попросил Ангел, — сможешь дотянуться до Мака и закрыть его своими ветвями, чтобы его цвет не побило дождем?
— Попробую, — согласилась та и протянула тонкие руки к лужайке, как будто их поднял ветер.
Но туча прошла стороной. Солнце лениво задремало в легком облаке.
Ангел услышал, как Мак рассказывает сон.
— Я видел белый-белый город ночью. В его основании спит множество людей, превратившихся в кости. Эти кости держат белые крепкие стены, которые даже при свете луны сияют. В этом городе нет растений. Одни белые-белые стены, лестницы из белого тесаного камня и пустые фонтаны. Только в заброшенном садике на окраине цветет Белый Цветок, такой же, как я, с длинным стеблем и гладкими лепестками. Я часто вижу его во сне. И порой думаю, что если для меня кончится солнце, я уйду в этот белый город. Чтобы добраться до Белого Цветка, мне придется пройти между костей, которые вскоре должны собраться в скелеты и потом одеться мясом и кожей. Мне страшно, очень страшно будет идти между ними, но мне надо будет пройти. Возможно, я стану другим после этого путешествия. Возможно, исчезну, и это тоже страшно, очень страшно. Но если я дойду до этого Белого Цветка, я снова увижу солнце.
Ангел отошел в сторону, но уйти совсем не смог: ему очень хотелось узнать, что именно Мак и Кот будут рассказывать друг другу
— Какой страшный сон! — подумал Ангел.
— Какой странный город, — сказал Кот, — он похож на тот, что я вижу за оградой парка.
— Да? — встрепенулся Мак.
Кот меланхолично повел раненым ухом.
— Не стоит туда торопиться. Давай лучше я почешу когти и расскажу тебе сказку.
И порой думаю, что если для меня кончится солнце, я уйду в этот белый город
Кот подошел к Маку так близко, как не смел подходить Ангел.
— Ну вот, в одном доме жило большое такое мягкое Мяу…
Мак заулыбался. А Кот острыми когтями провел несколько борозд вокруг Мака. Затем раскопал яму, и оттуда показался тонюсенький Ручеек.
— Это было самое прекрасное на свете Мяу и оно постоянно хотело есть…
Мак рассмеялся, и из-под земли выскочило несколько новых стеблей Дикого Мака.
— Ну ты, голова, даешь, — увидев новые стебли, Кот даже приподнял лапы, — хотя, впрочем, это неважно. Важно, что это мое самое любимое Мяу, и я никогда его больше не увижу.
— Никогда-никогда? — разволновался Мак.
— Никогда-никогда, — ответствовал Кот и обошел вокруг растения, — Но это, поверь мне, самое красивое на свете Мяу. А вот когда я смотрю на тебя, хоть ты меня ужасно раздражаешь, я вспоминаю то Мяу и мне нравится, что ты такой красный.
Читать бесплатно другие книги:
