Океан веры. Рассказы о жизни с Богом Черных Наталья

Мальчик и единорог

Сказка

Единорог — на самом деле конь, одинокий конь, вечно ищущий всадника. Он очень красивый: серебристый, светящийся на лунном свету. День — время солнца. Днем Единорог гуляет по берегу таинственной дальней реки, в шуме которой слышен весь мир. Единорог знает, кому и что нужно, кто и что просит у Христа. Он рад бы исполнить все просьбы, но он только необычный конь, у которого что-то витое алмазное во лбу, которое к тому же еще и видит. Говорят — рог, потому и — Единорог. Он очень печалится, что не может исполнить всех просьб. Наверно, потому, что не исполнил ни одной.

Мальчик рос очень быстро, ему немного стыдно было, что он такой высокий. Хотя как посмотреть: просто высокий, не так чтобы очень. У Мальчика не было мечты. Ему ничего не хотелось, он был всем доволен. Только бы позволяли бегать, забыв обо всем, по двору, но даже это не очень нужно. Мальчик был послушен и тих, ел хорошо, что дают, и всегда немного улыбался. Родители его — артисты. Люди глубокие и тонкие. У них был друг, Поэт, уже пожилой и неопрятный, хотя, может быть, так только казалось. А на самом деле поэт был вечно молод и прекрасен. Но ни родители, ни Поэт не знали про Единорога. А тот довольно часто смотрел в окно Мальчика и удивлялся, даже немного печалился: какой странный сын у этих родителей, он ничего не хочет! Мальчик не знал, что Единорог смотрит на него, а если бы узнал, не понял бы, зачем и кто смотрит. Единорог по ночам гулял по лунной радуге и входил во сны людей. И учил людей, что во снах им нужно, а что нет. Но люди спали, так что уроки Единорога пропадали даром. Единорог очень переживал, что он такой волшебный и ненужный. Христос улыбался, на него глядя.

^{Единорог по ночам гулял по лунной радуге и входил во сны людей. И учил людей, что во снах им нужно, а что нет}

Родители Мальчика были известными и правильными. Мама писала духовные стихи, подбирала на гитаре мелодию, затем звала звукорежиссера и второго гитариста. Все вместе записывали альбом, а потом разъезжали по разным странам, запивая альбом легким белым вином и заедая устрицами. Отец Мальчика писал книги, их охотно издавали, на них были многочисленные рецензии. Он считался известным писателем. У обоих был один духовник, Священник, к которому ходил и Мальчик. Мальчику всегда было что сказать: он умел найти в себе недостатки. Так прошло лет десять-двенадцать.

Мальчик подрос, но все еще оставался Мальчиком. Он был очень высок, с рыжими волосами, крупным мягким ртом. Лоб тоже казался мягким, прямоугольный лоб, из-под которого, из тени надбровий, взглядывали вдруг настороженные глаза. В них не было ни капли того внутреннего покоя, о котором говорило все поведение Мальчика и его жесты. Когда Мальчику исполнилось пятнадцать лет, у него обнаружили страшную болезнь. Собрались врачи, огромная белая стая, долго беседовали между собою, задавали Мальчику похожие между собою вопросы. Наконец, вынесли решение: Мальчик может умереть. Нужно много лекарств, каждый день по нескольку раз. Но Мальчик никогда не пил лекарств и ему трудно было представить, что он пьет их по нескольку раз в день. Но как не пить, когда бледная и внезапно похудевшая мама плачет, а отец чешет в затылке. А ведь маме завтра ехать в город на море, а отцу — в редакцию, вычитывать гранки.

— Не беспокойтесь обо мне, — сказал Мальчик, — я буду пить лекарства и дождусь вас.

^{Эль Греко. Христос исцеляет слепого. Ок. 1567}

Единорог тоже услышал о болезни Мальчика. И сказал Христу:

— Ты зачем сделал с ним такое? Почему он должен умереть?

Христос ответил, обратив Лик, сияющий и милостивый:

— Я желаю ему Любви. А болезни как облака. Случается, что и проходят.

— Но разве он не любит своих родителей, свой дом?

— Я желаю ему Любви, — повторил Христос, — а ты можешь мне помочь.

— Конечно! — обрадовался Единорог. — Но как?

— Я скажу тебе, — ответил Христос и отвратил Свой Лик.

Мама сидела у постели сына и гладила его руку своей, тонкой и узкой, с аккуратнейшими ноготками.

^{Христос ответил, обратив Лик, сияющий и милостивый: «Я желаю ему Любви. А болезни как облака. Случается, что и проходят»}

— Верить, сын, надо просто. Без фантазий и причуд. Без фей и эльфов. Просто, открытым сердцем. Тогда все страдания будут казаться легкими, преодолимыми.

Пылкость губит нас.

Она создает внутри нас огромные горы.

— Да, — согласился Мальчик, — а кто такие феи?

— Ужасные существа, — ответила мама.

Затем поднялась, взяла гитару и сумку, и поехала в город на море, махнув на прощание длинным однотонным подолом.

— Феи — это как мама, — подумал Мальчик.

^{Верить, сын, надо просто. Без фантазий и причуд… Просто, открытым сердцем}

Он не знал, что отец и мать его познакомились, когда играли в эльфов и фей. У них были деревянные мечи, пластиковые латы, обшитые старой одеждой, и много-много любимых книг, и много-много любимой музыки. Но они бросили это, хотя и не смогли забыть до конца. Им казалось, что поступили правильно. Христос ничего не говорил по этому поводу. Священник, конечно, поддерживал, но такая у него работа — поддерживать.

Когда родители ушли, Мальчик, утомившись тишиной, решил нарушить условие, встать и пойти к реке. Посидеть немного на берегу. Он испытывал очень сильные боли и слабость, но болеть не умел, и ему все казалось, что на воздухе недомогание оставит его. Близился вечер, пахло мягкой летней сыростью и рекой. Мальчик знал один спуск к воде, про этот спуск рассказал ему Поэт. Нашел этот спуск без труда. Но там, возле самой воды, оказался связанный длинной речной травой, которая скреплена была глиной, большой крест из ветвей яблони. Кажется, крест этот был очень старый. Мальчик изумился этому кресту, он его никогда раньше не видел, и, задумавшись, сел в тень ивы. Солнце заходило так, что скоро крест оказался внутри него.

— Священник, — сказал Христос, — смотри, как Мальчик сидит у воды. Иди к нему, поговори с ним.

— Да, Господи, — сказал Священник и пошел к Мальчику.

Но случилось так, что в то же время к реке пришел Поэт. Он пришел немного раньше Священника, увидел Мальчика, в задумчивости сидящего под ивой, и сам присел рядом.

— Поэт, — спросил Мальчик, — а на что похоже вот это: солнце окружает крест?

— На стихотворение, — ответил Поэт, — каждое стихотворение — это как преступление. Это выход за границы, к солнцу. У солнца нет границ. У креста тоже, потому что крест — это и есть преодоление границ.

— Мама сказала бы: греха! — улыбнулся Мальчик. Он не улыбался очень давно.

— Того, что ведет ко греху, — согласился поэт, — страха.

— Но есть же страх Божий?

— Это одно из имен Любви к Богу, — ответил Поэт.

Тут подошел Священник.

— Ты говорил, что Бог видит даже каждый фантик от конфеты, — заговорил Мальчик, — И отличается от человека тем, что может помочь и фантику от конфеты, и целому народу. Неужели человек так слеп, что не видит очевидного — этого фантика, которому нужна помощь? Ведь человек мог бы помочь фантику.

— Вряд ли, — вздохнул Священник, — человек давно уже никому и ничему не может помочь.

— Может, может, — вдруг послышалось в лесу.

^{В. М. Васнецов. Страшный суд. 1885–1896 гг.}

— Что там за птица объявилась? — изумились все.

— Грех — это когда мы не чувствуем, что от нас вышло зло.

— Неужели зло может исходить от человека?

— Может, может, — снова отозвалось в лесу.

— Это Пан, — сказал поэт, — это пастуший хозяин.

— Это только эхо, — улыбнулся Священник. — Мы пытаемся угадать, как в пасьянсе, с кем будет Христос, будучи абсолютно уверены, что он всегда будет с нами. На нашей стороне. А Христос не принимает ту или иную сторону, он не союзник, а Вседержитель. Он — намного больше, чем гармония и справедливость. И намного больше, чем вера и видения. Ему не нужно обличать или славить, Он любит и отдал жизнь за все, что мы видим, чтобы мы жили. Мы часто укоряем Его — нам не нравится тот мир, в котором живем, и мы просим Его о перемене. И мы забываем, что все Им созданное сгорает на Его Божественном Огне, и только в этом неуклонном сгорании смысл бытия. Вся история и все судьбы — это жертвоприношение Христу, это лучи Его Единственной Жертвы Любви.

^{«Я пришел за тобой», — сказал Единорог}

— А сатана? — спросил Мальчик. — Ты говоришь так, как будто нет сатаны. Мама говорит — есть.

— Тебе пора, — сказал Христос Единорогу, — И помни: перед тобою — живое сокровище.

— Ну да, — сказал Единорог, выходя из леса. Золотистый, с волнистой длиннейшей гривой и волнистым хвостом, с алмазным рогом, — Я, конечно, очень похож на сатану. Здравствуй!

Мальчик остолбенел: он никогда раньше не видел такой красоты. Его глаза стали, наверно, размером с небо, и в них отразилось как будто солнце в сиянии звезд. Единорога сопровождали две лесные русалки. Именно они передразнивали Священника, подслушав разговор. Их неяркие травяные одеяния пахли чабрецом и тысячелистником. Священник, увидев все это, медленно перекрестился сам, а затем перекрестил незваных гостей. Но те и не думали исчезать. Поэт всплеснул руками, он только и смог сказать:

— Как боги, как боги…

— Здравствуй, — сказал Единорогу Мальчик, — Ты прекрасен!

— Я пришел за тобой, — сказал Единорог.

Мальчик подошел к чудесному гостю и взял его радужную перевязь. И они пошли вдоль реки, медленно беседуя. Поэту казалось, что они идут по воде. Священнику — что по воздуху. Никто из них не сделал шага, чтобы вернуть Мальчика. А когда Мальчик и Единорог скрылись из виду, Поэт и Священник уже забыли, что произошло у них на глазах. Только солнце стояло на том же месте, окружая крест.

— Сердце Мальчика расцвело, и теперь будет цвести вечно, — сказал Христос Священнику. Ведь сердце цветет в Любви. Они оба останутся со мною — и этот красивый нелепый зверь, и Мальчик. Тебе не нужно беспокоиться о них.

Поэт долго смотрел на реку, будто желая вызвать образ ушедшего чуда, но вызвал только несколько фраз, которыми остался недоволен. Что делать, слова часто блекнут, не успев раскрыться.

^{Только солнце стояло на том же месте, окружая крест}

Росток

Сказка

Росток впервые открыл глаза в прекрасном каменном городе, почти на проезжей части. Или как говорят здесь — на тротуаре. Вдоль тротуара лежали небольшие, сантиметров тридцать на десять, цементные бруски. Один за другим, цепочкой, ровным рядом. Эти бруски отгораживали проезжую часть от тротуара. Накануне праздников их красили в белый цвет. Праздник проходил, белый цвет оставался, как напоминание о празднике. Через некоторое время суета перекрашивала эти бруски в серый, и они оставались серыми до следующего праздника. Росток выглянул как раз из-под такого, еще не совсем посеревшего, бруска. Голова Ростка была в темной шапочке — будто солдат в каске выглянул из окопа — это были остатки зерна, из которого Росток проклюнулся. Сверху смотреть — будто кто спичку воткнул в землю серной головкой вверх. Но какая в этом городе может быть земля! Только в кашпо, для цветов и небольших аккуратно подстриженных деревьев. А так — кругом асфальт и камень, камень и асфальт. Росток не знал об этом и надеялся увидеть такие же Растения, как и он сам. Но Растений поблизости не было.

^{Росток впервые открыл глаза в прекрасном каменном городе…}

У Ростка, как и полагается ростку, были глаза, рот, нос и уши. Он видел, слышал, умел глотать и даже говорить. Хотя считается, что говорят только люди, и это явление — речь — отличает их от прочих живых существ. Росток ничего не знал про связную человеческую речь, и про людей он тоже ничего не знал, но говорить умел — как мог, и окружающие его понимали. Первое, что увидел Росток, было Облако, идущие над крышей дома — огромное молочное Облако.

— Привет, — сказал Росток, — как ты там?

— Иду над Домом, — ответило облако, — меня ведет Ветер.

— За руку? — спросил Росток. Ему отчего-то очень хотелось, чтобы у Облака были руки, за которые его можно вести. Белое, пышное, мягкое. Как приятно вести его за руку!

— Да, — улыбнулось Облако, — За нами идет Дождь, и очень сильный Дождь.

Росток сам не знал, откуда он знает о Дожде, но он знал, что есть Дождь, и что это — вода, падающая с неба. Откуда Росток знал о Небе, неизвестно, но он знал, что Облако идет по Небу, а Дождь падает с Неба.

— Этот Дождь еще называется Ливень, — сказало Облако, — он действительно очень сильный.

Затем Облако поспешило вместе с Ветром к потоку таких же облаков. Нет, не таких же. Облака были все разные. Одни выше, другие ниже. Они курчавые, другие с легкими прямыми прядями.

— Я увижу Ливень! — радовался Росток. — А кто увидит Ливень, тот стразу же станет большим.

Кто сказал Ростку, что Растения после ливня становятся больше? Конечно, никто не говорил, но Росток знал, что вырастет — как будто ему кто-то сказал.

Росток стал к закату немного выше, совсем чуточку. Но он уже смог рассмотреть иссохшее от солнца и иссеченное дождями лицо старого Дома, безучастно смотревшего на проезжую часть и тротуар. Он даже увидел, что отражается в самом нижнем глазу Дома, что Дом видит его.

— Привет, Дом! — сказал Росток.

— Привет, — ответил Дом.

Росток еще немного подрос и смог увидеть лежащий рядом с собою огромный Камень. Откуда взялся на границе проезжей части этот Камень, никто в Городе не знал. Камень лежал здесь, кажется, со времени основания Города, и никто убирать его не собирался. Говорят, что этот Камень был заложен на месте основания Города. Многие годы Камень лежал неподвижно, на одном боку, не жалуясь на погоду. Ничто не предвещало, что Камень перевернется.

— Привет, Камень! — сказал Росток.

Но Камень промолчал.

Внезапно стемнело, хотя еще не закончился закат, и пришел Ливень. Он привел с собою Темное Облако. У Облака из лица сочились крупные слезы. Ливень поначалу был теплый и веселый. Но темнело быстро, и еще быстрее, а струи становились все более жесткими, холодными и сильными. К ночи Росток был прибит к земле и лежал, распластавшись, вздрагивая от каждого нового удара Ливня. А Ливень рос и рос, частый, холодный, беспощадный. К нему присоединился отчаянно хохочущий Гром и розоватая молния, возникавшая в редких проемах между стенами воды. Росток лежал, ему было невыносимо холодно и больно, он много раз пытался подняться, но не мог. А только глубже уходил в глинистую почву. Терпение растений велико и огромно. Простирается до смерти, хотя растение ничего не знает о своем терпении. В этом терпении нет гордости и суда, оно ясно и ровно, как пламя свечи в тихой комнате.

Наконец, Ливень ушел, оставив коварные потоки, которые неслись по улицам, как свора водяных псов. Один такой поток бросился на Камень, засмеявшись, ударил его. И Камень, тяжело вздохнув, перевернулся на бок, скрыв едва приподнявшийся Росток. Ростку стало тесно, душно и темно. Забываясь тяжелым сном, Росток сказал себе:

— Я видел жизнь. Я видел Облако, говорил с Домом, я не умер под натиском Ливня, и меня не сожгла Молния. Что еще могу увидеть в жизни? Наверное, ничего.

^{Затем Облако поспешило вместе с Ветром к потоку таких же облаков. Нет, не таких же. Облака были все разные…}

Но тут кто-то словно спросил: а Солнце ты видел? Неужели ты не видел Солнце? Росток оживился, попытался приподняться, но сон оказался сильнее. Росток склонил голову, на которой уже не было шапочки из зерна, и уснул…

Здесь бы закончиться сказке, но Росток внезапно проснулся. И вспомнил, что еще не видел Солнце.

— Я должен увидеть Солнце, иначе — какой я Росток?

И Росток попытался поднять Камень. Конечно, ничего не вышло, Камень даже не заметил усилий Ростка. Росток ужасно расстроился, даже порыжел, но через некоторое время снова попытался поднять Камень. И снова — как будто не было никаких усилий. Тесно, темно и душно.

^{Росток внезапно проснулся. И вспомнил, что еще не видел Солнце}

Шло время. Росток, как ему и положено, рос. Становился длиннее. Но его вытянувшееся тело было худосочным и слабым. Однако Росток начинал день с того, что пробовал поднять Камень. Ничего не получалось, Камень не шевелился и молчал. Только изредка вздыхал, однако по этим вздохам нельзя было понять, что беспокоит Камень и чего он хочет. И все же Росток каждое утро пытался поднять Камень. Упирался своими зелеными плечами, напрягал волокнистые мышцы. И вскоре Ростку стало казаться, что Камень совсем чуть-чуть подвинулся. Но возможно, Ростку только показалось. Сколько времени прожил Росток в темноте и тесноте, неизвестно.

— Если бы я не знал, что есть Солнце, — говорил Росток Камню, когда становилось совсем грустно, — я бы засох у тебя под боком. Но Солнце достигает и сюда, и у меня есть силы жить здесь. И будут силы поднять тебя.

^{Росток распрямился, как мог, потом распрямился совсем, и… едва не задохнулся от обилия воздуха и света}

Однажды Камень ответил. Вдруг заговорил, будто нехотя:

— Я уже очень стар, поднять меня немудрено. Лучше подумай, что ты будешь делать, когда выйдешь на свет и увидишь Солнце.

— О только бы мне его увидеть! — оживился Росток. — А ты сам — видишь Солнце?

— Да, — отвечал Камень, — оно здесь не всегда, но один мой глаз видит его, и оно прекрасно.

— Прекрасно! Значит, я все-таки подниму тебя.

— Не торопись. Все произойдет иначе, чем думается тебе, — сказал Камень и снова надолго замолчал.

Однажды Росток проснулся от того, что кто-то тряс его за плечи. Как будто желал сообщить что-то очень-очень срочное и важное. Росток открыл глаза и увидел Ветер. Это Ветер разбудил его.

— Скорее, скорее, вставай, смотри!

Росток распрямился, как мог, потом распрямился совсем, и… едва не задохнулся от обилия воздуха и света. Старый Камень треснул. Трещина прошла ровно посередине, так что теперь стало два камня. Росток оказался точно между ними. Как он смог проспать такой момент? Как мог не услышать треск Камня?

— Ты спал, как и полагается молодым, — услышал Росток хриплый, с трещинами, голос Камня. Голос шел одновременно от двух половинок. — Не вини себя. Подумай, что будешь делать.

Росток оглянулся… и замер с закинутой вверх головой. Затем склонил ее — не вынес великолепного сияния, вдруг открывшегося ему. В глубине небес висел жаркий сияющий шар, и от него шли тепло и свет. Именно от него, и этот шар был лучше всего на свете.

— Солнце, солнце, — ликовал Росток.

— Да, это Солнце, — сказали Облака и Ветер.

Вдруг Росток увидел, как стремительно уходит вниз земля. Он рос! Он становился большим!

Вскоре у края проезжей части, там, где в начале Главной Площади лежит Камень Основания Города, зеленело молодое Дерево. Дерево было так красиво и обещало стать таким большим, что горожане решили именно его считать Местом Основания Города. Дерево росло, радостно раскинув ветви, как будто обнимало: и город, и горожан, и дома. Старый Дом теперь дремлет в тени дерева, ведь старики любят тень. Дерево стало хозяином площади. Вокруг него не ставят автомобилей, лавок с едой и скамеек. Все это есть, но поодаль. Человек, который видит это Дерево на площади впервые, может подумать, что все дома и строения на площади возникли после того, как появилось это Дерево, да и сама площадь создана так, чтобы сохранить это Дерево. И никто уже не помнит, что Дерево было маленьким Ростком, который едва не погиб под огромным Камнем. Две половинки Камня так и лежат возле корней Дерева, но вряд ли скоро можно будет услышать голос Камня. Дождь и Снег почти не касаются корней дерева — такая у него густая крона.

Однако если бы кто смог услышать, что говорит Дерево, он изумился бы.

— Что делать мне теперь, — шепчет Дерево по ночам и в непогоду, — Я вырос, я огромен, я даю тень в жару и приют в непогоду. Я стал выше дома, но до сих пор мне не ясно, зачем я здесь и кому нужен… Я проживу еще много-много лет, и все будет так же. А когда я жил в тесноте и темноте под камнем, каждый день для меня отличался от другого, потому что каждое утро было я снова пробовал поднять камень, с новыми силами. Иногда мне снится та жизнь.

В ясный майский день, когда еще не очень жарко, Солнце говорит Дереву:

— Когда мы впервые увидели друг друга, я поняло, что значит свет. До этого я ничего не знало о свете. Я излучаю свет, но я не знало о свете. Ты открыл мне свет, маленький Росток.

Может быть, Солнце и Дерево разговаривают не только в ясный майский день. Но предание сохранило только эти слова Солнца.

^{Вскоре у края проезжей части, там, где в начале Главной Площади лежит Камень Основания Города, зеленело молодое Дерево}

Овчина

Сказка

Мать укладывает младенца спать. Младенцу шесть лет — хорош младенец! Отрок почти. Волосы кудрявые, веселые, глаз блестит, ну точно — постреленок. Зовут Ванечкой, конечно. Ванечка спрашивает:

— Мама, вот ты все сказки рассказываешь. А можешь рассказать такую сказку, чтобы просто и сразу, вот так поверить?

— Все тебе, Ванечка, сказки. А вот как без сказок — все равно жить придется. Или нет?

— Ладно, расскажи, расскажи, — просит Ванечка. А сам думает: «Если не верить — это как? Тогда и сказки не нужны. А если верить, то не знаю — как без сказок. Наверно, можно, но я не знаю».

— Умный ты очень, — вздыхает мама, — я отцу Георгию на тебя пожалуюсь.

Ванечка даже голову приподнял: расстроился. Это он — маме боль причинил? Как же это — боль? Зачем — боль? Он не хотел… Зачем же эта боль существует? А если без боли?

^{Мама, вот ты все сказки рассказываешь. А можешь рассказать такую сказку, чтобы просто и сразу, вот так поверить?}

— Я расскажу тебе сказку, которую мне моя сиделка, бабушка Груня, рассказывала.

Ванечка заулыбался: маме не больно. Простила. Он про прощение очень мало что знал, так только, сердечком, и по словам взрослых. Мама очень прощение ценила. И даже говорила порой:

— Нет у нас денег, а мы с тобой весь мир прощением купим.

— Купим, — соглашался Ванечка, — и папе большую машину.

Машина, конечно, очень нужна — почти как ноги.

Ну, так сказка начинается. Весьма пожилая сказка, много где побывавшая и много что повидавшая. У нее — белый тонкий пуховый платок. Эти платки быстро в негодность приходят: становятся жесткими, клочкастыми, теряют нежность и пушистость. А вот у этой сказки не так: платок не свалялся, будто она его в специальном растворе купала, или в какой талой снеговой воде, обувка не сносилась. Сидит сказка невидимо рядом и ждет своего часа.

— Бабушка Груня — это груша? — спрашивает Ванечка.

— Нет, — улыбается мама, — Груня — это Аграфена! Драгоценное имя. Неописуемая.

— Во как, — смеется Ванечка, — И какая же у ней сказка должна быть!

— А ты — слушай!

Тут сказка начинается, сказка бабки Аграфены.

— Вот тебе, Ванечка, окно, а на нем, как видишь, желтые сосновые ящики, а в них — помидоры. В одном — длинные, пахучие, раскинули веточки, и плоды на них. Небольшие, комнатные, но все равно — плоды. Алые. В другом же ящике — только-только стебли прорезались, светлые и очень тонкие еще, едва принялась здесь рассада. А как получилось, что растения — разные: одни большие, а другие — маленькие? От времени? Да, от времени. А в остальном — все то же: и земля одна, и вода одна, и руки — мои. Но вот те — ранние, сейчас кушать и срывать будем, а эти — поздние, им еще ох сколько трудностей преодолеть надо, прежде, чем вкусить от них можно будет. А так кто посмотрит — ну что за хлопоты. Все окно в плетях помидоров, и запах от листвы по всей квартире. Кому — воняет, а кому — нравится. Я вот люблю помидоры.

^{Господь им жизнь дал, в мир идти позволил, но в силах ограничил}

Жили на свете издавна Кривда, Печаль и Боль. Неразлучная шайка разбойников. Как они на свет появились, что у них за мать и отец были, никто не знает, ни одному святому то не ведомо, а ведомо только Господу. Господь им жизнь дал, в мир идти позволил, но в силах ограничил.

— Ты, Кривда, — сказал, — великую над человеком власть имеешь. С тобой человеку везде путь открыт. У тебя все пропуска на руках и все двери меченые, в любой тебя знают и в любую впускают. В честном бою тебя не одолеть, да и не надо тебя одолевать. На тебя одна управа есть — время. Сколько ты ни живешь, конец твой Мне известен, и конец этот — забвение. Одна от тебя польза есть. Ты без Правды-Истины не бываешь; если ты где возникла, там — Правда-Истина недалеко. Где ты охотишься, там Истина живет, ибо ты на нее только и охотишься.

Кривда, точно — добрый стрелок. И одет к лицу, и речь у него ласковая. Посмотришь на лицо — вспомнишь о старом друге, вот он — такой же был. Кривду все за доброго знакомого и друга принимают.

— Ты, Печаль, — сказал Господь, — Вширь сильно раздалась, грузная очень. Грузность твоя тебе помогает добычу придушить, на нее навалившись, но в быстроте ты сильно своим собратьям уступаешь. Но тебе ж быстроты и не надо; ты как накатишь, так и не отпустишь до самой смерти. На тебя то и управа, что мысль о смерти. Кто думает о смерти, тому Печаль не ведома. Вот когда ты у Покаяния полы мыл, тогда при деле был. А теперь одно разоренье от тебя.

Печаль ростом — под облака, в плечах — как горный кряж, а сапоги у него каменные. Он и дубинку-то не часто берет на разбой, ему кулака хватает. Но ленив. Спасть любит, поесть любит. Сладкое, а порой и вина выпить, немало вина.

— Ты, Боль, — снова заговорил Господь, — из собратьев твоих самый скорый, самый сильный. Но ты как ветер. Нашел — и потом утих. Но бывает, что берешь за самое сердце — тогда человеку смерть. Что твои собратья недоделали, ты довершаешь. У тебя помощники есть — болезни. Много их. Но уж если кто с тобой знаком, тот с двумя твоими собратьями справится.

У Боли — секиры и ножи. И шапка татарская. У Боли — зелий целый мешок. И действует он наскоком, сразу, мгновенно. Но бывает, что долго выслеживает, изматывает нарочными выстрелами, чтобы во всем теле болезненный огонь развился. Он так человека заморочить может, что все мысли погибнут и сердце опустеет.

— Ну что же, братушки, — молвил Господь, — дело ваше. Гуляйте, раз гуляете, ко Мне идти не хотите. Однако вот вам работа. Живет в дальней горе за дальним лесом Овчина. Но не Овчина это, а каторжник, бедный человек, вам знакомый. В жизни своей он немало злодеяний совершил, но покаялся и о каторге своей не жалеет. Я хочу его в Свой Рай взять, в который Разбойник со Мною Крестной Мукой вошел. Уже близко кончина Овчины. Дам я вам коней — всякие искушения. И вы поезжайте к Овчине, чтобы его испытать: остался ли он Мне верен.

— Что Ты, Господи, — возмутился Кривда, — Или не благ Ты? Верного своего Овчину к страданиям Сам готовишь. Или крови на Тебе мало?

— Вся кровь — Моя, — отвечал Господь, — и не твое, Кривда, дело, Мою Кровь отмывать.

Припомнили Кривда, Печаль и Боль, как при Воскресении Господь сатане хвост связал, и им тоже хвосты связал — приковав их к самому даль нему адскому камню, чтобы, когда адище зев раскроет, хвосты эти ему поперек зева встали. Подумали, и поехали к дальней горе за дальний лес — Овчину навестить. Долго ехали, всех коней загнали, все искушения перепробовали. Все прошли — и дожди проливные, и дожди обложные, и реки быстрые, и жар огненный, и леса частые.

^{В. М. Васнецов. Христос-Вседержитель. 1885–1896 гг.}

Овчина тем временем каелкой помахивал, камни вырубая из горы, гранит. У него способность была счастливая — он этот гранит будто под почвой видел. Люди, с кем он в бараке сидел, разговорчивые. От горя склонность к беседам развивается, а еще если вина выпить — всю ночь говорить можно. А Овчина на слова товарищей улыбается и почти всегда молчит. За то и прозвали — Овчина. Будто что он своей тихой улыбкой невесть что прикрывает. Каторжники Овчину уважали. Он все умел: готовить вкусно, чинить одежду, спички достать, боль заговорить. Все умел. И никогда никому ни в чем не отказывал. О прошлом своем злодейском помалкивал, но видно было по глазам — не тронь, убить может. Овчина и сам своих рук боялся: они как против воли его сами ходили. Хлоп — и нет замка. Бац — и пес в предсмертном визге зашелся. Но Овчина зверье любил и старался всякого бесхозного обогреть и накормить. То у него снегирь живет, а однажды зимой и вовсе волчицу притащил. Сдохла серая, ранена была, но Овчина над нею бился как над дочкой, лечил и кормил. Когда умерла, закопал за дровяным складом и даже плакал.

^{Я хочу его в Свой Рай взять, в который Разбойник со Мною Крестной Мукой вошел}

Долго ли коротко, пришли Кривда, Печаль и Боль к острогу, в котором Овчина время свое коротал.

— Ну, — Кривда говорит, — сейчас вина возьму побольше, да и с его товарищами поговорю. Все расскажу, про его лицемерие и тайные замыслы. Все поведаю, что он о них думает и говорит начальникам.

— А я, — сказал Печаль, по голове его за добрые дела поглажу. Грустно ему станет, ох, грустно. Затоскует навек.

— А я, — сказал Боль, — тело его жгучей проволокой обовью, когда уснет. Ни рукой, ни ногой пошевелить не сможет.

Что решили, то и сотворили. Лежит Овчина на подстилке, тело у него все ноет, и слушает, как товарищи его, кому много добра сделал, совещаются его убить за доносы на них начальству. И тоска у него в груди такая, что вот-вот дыхание прекратится. Тогда Кривда, Печаль и Боль пришли к нему, сели рядом.

— Ты, Овчина, — говорит Кривда, — можешь стать свободным. Вот сейчас мы уйдем, а ты встань и посмотри за печкой. Там прут железный, крепкий лежит. Ты его возьми и иди к восточной стене острога. Она невысокая. Возле нее теперь один только часовой стоит. Ты его разом уберешь. А товарищи твои, как сбежишь, о тебе забудут. Мы обещаем.

^{Однажды зимой и вовсе волчицу притащил. Сдохла серая, ранена была, но Овчина над нею бился как над дочкой, лечил и кормил}

— Эх ты, Кривда, — отвечает Овчина, — не знаешь ты человека. Если они меня, который их кормил-поил и лечил, убить хотят, ужели то забудут, что я бежал, а они — в остроге. Всяко найдут способ меня убить. Не они, так друзья их на воле убьют. Мне живым отсюда не выйти, это мне такой дворец покаянный выстроен.

— Не хочешь идти, — заговорил Печаль, так я Страх вызову. И научу товарищей твоих тебя этим самым прутом и убить.

— Такое мое дело, значит, умереть от человеческой руки, того достоин, — вздохнул Овчина.

— Ах ты, ведь старик совсем, — взъярился Боль. Овчина только глаза прикрыл, а из них — едкие слезы пошли.

— Давай-давай, братушка. Все равно мне из этого чертога дороги нет. Только к Богу и дорога.

Долго так беседовали Кривда, Печаль и Боль с Овчиной, но ничего не добились. А тем временем товарищи Овчины очнулись — истек ведь срок Кривды-то. Очнулись, подбежали — а Овчина уж последний вздох испустил, остывает тело его. Встрепенулись товарищи: да что ж мы, да как же так. Омыли, отпели, похоронили Овчину, крест на могиле поставили. А как ночь пришла, вошел к ним Овчина, в новой одежде, светлый, умытый и радостный.

— Друзья вы мои, братья. Что бы я без вас делал, не знаю. Совсем Господь меня простил, оставил мне мои грехи. Благодарю, что меня отпели и омыли. Скажу Господу, чтобы это вам всем вспомнилось.

И дал Овчина каждому своему товарищу зеленый лист с райского дерева, к веселью духовному и крепости телесной. А кто сказку слушал — тот молодец. На чем — и сказке конец.

— Вот как Овчина своих товарищей спас! — воскликнул Ванечка, засыпая.

А мама колыбельную поет: за широкими морями, за высокими холмами.