А зори здесь тихие… В списках не значился (сборник) Васильев Борис
– Я в списках еще не значусь, – солидно сказал Коля. – Только что прибыл…
– И уже испачкался, – весело перебила девушка. – Упал на ровном месте.
– Бывает, – благодушно сказал старшина.
Он чиркнул спичкой, и в печурке загудело пламя.
– Щеточку бы, – вздохнул Коля.
– Здорово извалялся, – сердито проворчала тетя Христя. – А пыль наша въедлива особо.
– Выручай его, Миррочка, – улыбнулась Анна Петровна. – Из-за тебя, видно, он на ровном месте падал.
Люди здесь были своими и поэтому разговаривали легко, не боясь задеть собеседника. Коля почувствовал это сразу, но пока еще стеснялся и отмалчивался. Тем временем Мирра разыскала щетку, вымыла ее под висевшим в углу рукомойником и совсем по-взрослому сказала:
– Пойдем уж чиститься, горе… чье-то.
– Я сам! – поспешно сказал он. – Сам, слышите?
Но девушка, припадая на левую ногу, невозмутимо шла к дверям, и Коля, недовольно вздохнув, поплелся следом.
– Во, обратала! – с удовольствием отметил старшина Степан Матвеевич. – Правильно, щебетуха: с нашим братом только так и надо.
Несмотря на протесты, Мирра энергично вычистила его, сухо командуя: «Руки!», «Повернитесь!», «Не вертитесь!» Коля сначала спорил, а потом примолк, поняв, что сопротивление бессмысленно. Покорно поднимал руки, вертелся или, наоборот, не вертелся, сердито скрывая раздражение. Нет, он не обижался на эту девчонку за то, что она в данный момент не без удовольствия вертела им, как хотела. Но прорывавшиеся в ее тоне нотки, явно покровительственные, выводили его из равновесия. Мало того, что он был минимум на три года старше ее, – он был командиром, полновластным распорядителем судеб целого взвода, а девчонка вела себя так, будто не он, а она была этим командиром, и Коля очень обижался.
– И не вздыхайте! Я же из вас пыль выколачиваю, а вы вздыхаете. А это вредно.
– Вредно, – не без значения подтвердил он. – Ох и вредно!
Светало, когда они той же крутой лестницей спустились в склад. На столе остался только хлеб, сахар да кружки, и все сидели вокруг и неторопливо разговаривали, ожидая, когда же наконец закипит огромный жестяной чайник. Кроме женщин и усатого старшины, здесь оказались еще двое: хмурый старший сержант и молоденький, смешно остриженный под машинку красноармеец. Красноармеец все время отчаянно зевал, а старший сержант сердито рассказывал:
– Ребята в кино пошли, а меня начбой хватает. «Стой, говорит, Федорчук, дело, говорит, до тебя». Что, думаю, за дело? А дело вон какое. «Разряди, говорит, Федорчук, все диски, выбей, говорит, из лент все патроны, перетри, говорит, их начисто, наложи смазку и снова набей». Во! Тут на целую роту три дня без перекура занятий. А я – один: две руки, одна башка. «Помощь, говорю, мне». И дают мне в помощь вот этого петуха, Васю Волкова, первогодка стриженого. А что он умеет? Он спать умеет, пальцы себе киянкой отшибать умеет, а больше ничего он пока не умеет. Верно говорю, Волков?
В ответ боец Вася Волков со вкусом зевнул, почмокал толстыми губами и неожиданно улыбнулся:
– Спать охота.
– Спать! – с неудовольствием сказал Федорчук. – Спать у маменьки будешь. А у меня ты, Васятка, будешь патроны из пулеметных лент выколачивать аж до подъема. Понял? Вот чайку сейчас попьем и обратно заступим в наряд. Христина Яновна, ты нам сегодня заварочки не пожалей.
– Деготь налью, – сказала тетя Христя, высыпая в кипящий чайник целый кубик заварки. – Сейчас настоится, и перекусим. Куда это вы, товарищ лейтенант?
– Спасибо, – сказал Коля. – Мне в полк надо, к дежурному.
– Успеется, – сказала Анна Петровна. – Служба от вас не убежит.
– Нет, нет. – Коля упрямо помотал головой. – Я и так опоздал: в субботу должен был прибыть, а сейчас уже воскресенье.
– Сейчас и не суббота, и не воскресенье, а тихая ночь, – сказал Степан Матвеевич. – А ночью и дежурным подремать положено.
– Садитесь лучше к столу, товарищ лейтенант, – улыбнулась Анна Петровна. – Чайку попьем, познакомимся. Откуда будете-то?
– Из Москвы. – Коля немного помялся и сел к столу.
– Из Москвы, – с уважением протянул Федорчук. – Ну, как там?
– Что?
– Ну, вообще.
– Хорошеет, – серьезно сказал Коля.
– А как с промтоварами? – поинтересовалась Анна Петровна. – Здесь с промтоварами очень просто. Вы это учтите, товарищ лейтенант.
– А ему-то зачем промтовары? – улыбнулась Мирра, садясь за стол. – Ему наши промтовары ни к чему.
– Ну, как сказать, – покачал головой Степан Матвеевич. – Костюм бостоновый справить – большое дело. Серьезное дело.
– Гражданского не люблю, – сказал Коля. – И потом, меня государство обеспечивает полностью.
– Обеспечивает, – неизвестно почему вздохнула тетя Христя. – Ремнями оно вас обеспечивает: все в сбруе ходите.
Сонный красноармеец Вася перебрался от печурки к столу. Сел напротив, глядел в упор, часто моргая. Коля все время встречал его взгляд и, хмурясь, отводил глаза. А молоденький боец ничего не стеснялся и разглядывал лейтенанта серьезно и досконально, как ребенок.
Неторопливый рассвет нехотя вползал в подземелье сквозь узкие отдушины. Накапливаясь под сводчатым потолком, медленно раздвигал тьму, но она не рассеивалась, а тяжело оседала в углах. Желтые лампочки совсем затерялись в белесом полумраке. Старшина выключил их, но темнота была еще густой и недоброй, и женщины запротестовали:
– Темно!
– Экономить надо энергию, – проворчал Степан Матвеевич, вновь зажигая свет.
– Сегодня свет в городе погас, – сказал Коля. – Наверно, авария.
– Возможное дело, – лениво согласился старшина. – У нас своя подстанция.
– А я люблю, когда темно, – призналась Мирра. – Когда темно – не страшно.
– Наоборот! – сказал Коля, но тут же спохватился: – То есть, конечно, я не о страхе. Это всякие мистические представления насчет темноты.
Вася Волков снова очень громко и очень сладко зевнул, а Федорчук сказал с той же недовольной гримасой:
– Темнота – ворам удобство. Воровать да грабить – для того и ночь.
– И еще кой для чего, – улыбнулась Анна Петровна.
– Ха! – Федорчук зажал смешок, покосился на Мирру. – Точно, Анна Петровна. И это, стало быть, воруем, так понимать надо?
– Не воруем, – солидно сказал старшина. – Прячем.
– Доброе дело не прячут, – непримиримо проворчал Федорчук.
– От сглазу, – веско сказала тетя Христя, заглядывая в чайник. – От сглазу и доброе дело подальше прячут. И правильно делают. Готов наш чайник, берите сахар.
Анна Петровна раздала по куску колючего синеватого сахара, который Коля положил в кружку, а остальные стали дробить на более мелкие части. Степан Матвеевич принес чайник, разлил кипяток.
– Берите хлебушко, – сказала тетя Христя. – Выпечка сегодня удалась, не переквасили.
– Чур, мне горбушку! – быстро сказала Мирра.
Завладев горбушкой, она победоносно посмотрела на Колю. Но Коля был выше этих детских забав и поэтому лишь покровительственно улыбнулся. Анна Петровна покосилась на них и тоже улыбнулась, но как бы про себя, и Коле это не понравилось.
«Будто я за ней бегаю, – обиженно подумал он про Мирру. – И чего все выдумывают?..»
– А маргаринчику нет у тебя, хозяюшка? – спросил Федорчук. – Одним хлебушком сил не напасешь…
– Поглядим. Может, и есть.
Тетя Христя прошла в серую глубину подвала; все ждали ее и к чаю не притрагивались. Боец Вася Волков, получив кружку в руки, зевнул в последний раз и окончательно проснулся.
– Да вы пейте, пейте, – сказала из глубины тетя Христя. – Пока тут найдешь…
За узкими щелями отдушины холодно полоснуло голубоватое пламя. Колыхнулись лампочки под потолком.
– Гроза, что ли? – удивилась Анна Петровна. Тяжкий грохот обрушился на землю. Вмиг погас свет, но сквозь отдушины в подвал то и дело врывались ослепительные вспышки. Вздрогнули стены каземата, с потолка сыпалась штукатурка, и сквозь оглушительный вой и рев все яснее и яснее прорывались раскатистые взрывы тяжелых снарядов.
А они молчали. Молчали, сидя на своих местах, машинально стряхивая с волос сыпавшуюся с потолка пыль. В зеленом свете, врывавшемся в подвал, лица казались бледными и напряженными, словно все старательно прислушивались к чему-то, уже навеки заглушенному тугим ревом артиллерийской канонады.
– Склад! – вдруг закричал Федорчук, вскакивая. – Склад боепитания взорвался! Точно говорю! Лампу я там оставил! Лампу!..
Рвануло где-то совсем рядом. Затрещала массивная дверь, сам собой сдвинулся стол, рухнула штукатурка с потолка. Желтый удушливый дым пополз в отдушины.
– Война! – крикнул Степан Матвеевич. – Война это, товарищи, война!
Коля вскочил, опрокинув кружку. Чай пролился на так старательно вычищенные брюки, но он не заметил.
– Стой, лейтенант! – Старшина на ходу схватил его. – Куда?
– Пустите! – кричал Коля, вырываясь. – Пустите меня! Пустите! Я в полк должен! В полк! Я же в списках еще не значусь! В списках не значусь, понимаете?!
Оттолкнув старшину, он рванул засыпанную обломками кирпича дверь, боком протиснулся на лестницу и побежал наверх по неудобным стертым ступенькам. Под ногами громко хрустнула штукатурка.
Наружную дверь смело взрывной волной, и Коля видел оранжевые сполохи пожаров. Узкий коридор уже заволакивало дымом, пылью и тошнотворным запахом взрывчатки. Тяжко вздрагивал каземат, все вокруг выло и стонало, и было 22 июня 1941 года, четыре часа пятнадцать минут по московскому времени…
Часть вторая
Когда Плужников выбежал наверх – в самый центр незнакомой, полыхающей крепости, – артиллерийский обстрел продолжался, но в ритме его наступило какое-то замедление: немцы начали переносить огневой вал на внешние обводы. Снаряды еще продолжали падать, но падали уже не бессистемно, а по строго запланированным квадратам, и поэтому Плужников успел оглядеться.
Кругом все горело. Горела кольцевая казарма, дома возле церкви, гаражи на берегу Муховца. Горели машины на стоянках, будки и временные строения, магазины, склады, овощехранилища – горело все, что могло гореть, а что не могло – горело тоже, и в реве пламени, в грохоте взрывов и скрежете горящего железа метались полуголые люди.
И еще кричали лошади. Кричали где-то совсем рядом, у коновязи, за спиной Плужникова, и этот необычный, неживотный крик заглушал сейчас все остальное, даже то жуткое, нечеловеческое, что изредка доносилось из горящих гаражей. Там, в промасленных и пробензиненных помещениях с крепкими решетками на окнах, в этот час заживо сгорали люди.
Плужников не знал крепости. Они с девушкой шли в темноте, а теперь эта крепость предстала перед ним в снарядных всплесках, дыму и пламени. Вглядевшись, он с трудом определил трехарочные ворота и решил бежать к ним, потому что дежурный по КПП должен был обязательно запомнить его и объяснить, куда теперь являться. А явиться куда-то, кому-то доложить было просто необходимо.
И Плужников побежал к воротам, прыгая через воронки и завалы земли и кирпича и прикрывая затылок обеими руками. Именно затылок: было невыносимо представить себе, что в его аккуратно подстриженный и такой беззащитный затылок каждое мгновение может вонзиться иззубренный и раскаленный осколок снаряда. И поэтому он бежал неуклюже, балансируя телом, странно сцепив руки на затылке и спотыкаясь.
Он не расслышал тугого снарядного рева: рев этот пришел позже. Он всей спиной почувствовал приближение чего-то беспощадного и, не снимая рук с затылка, лицом вниз упал в ближайшую воронку. В считаные мгновения до взрыва он руками, ногами, всем телом, как краб, зарывался в сухой неподатливый песок. А потом опять не расслышал разрыва, а почувствовал, что его вдруг со страшной силой вдавило в песок, вдавило настолько, что он не мог вздохнуть, а лишь корчился под этим гнетом, задыхаясь, хватая воздух и не находя его во вдруг наступившей тьме. А затем что-то грузное, но вполне реальное навалилось на спину, окончательно пригасив и попытки глотнуть воздуха, и остатки в клочья разорванного сознания.
Но очнулся он быстро: он был здоров и яростно хотел жить. Очнулся с тягучей головной болью, горечью в груди и почти в полной тишине. Вначале он – еще смутно, еще приходя в себя – подумал, что обстрел кончился, но потом сообразил, что просто ничего не слышит. И это совсем не испугало его; он вылез из-под завалившего его песка и сел, все время сплевывая кровь и противно хрустевший на зубах песок.
«Взрыв, – старательно подумал он, с трудом разыскивая слова. – Должно быть, тот склад завалило. И старшину, и девчонку ту с хромой ногой…»
Думал он об этом тяжело и равнодушно, как о чем-то очень далеком и во времени и в пространстве, пытался вспомнить, куда и зачем он бежал, но голова еще не слушалась. И он просто сидел на дне воронки, однообразно раскачиваясь, сплевывал окровавленный песок и никак не мог понять, зачем и почему он тут сидит.
В воронке ядовито воняло взрывчаткой. Плужников лениво подумал, что надо бы вылезти наверх, что там он скорее отдышится и придет в себя, но двигаться мучительно не хотелось. И он, хрипя натруженной грудью, глотал эту тошнотную вонь, при каждом вздохе ощущая неприятную горечь. И опять не услышал, а почувствовал, как кто-то скатился на дно за его спиной. Шея не ворочалась, и повернуться пришлось всем телом.
На откосе сидел парнишка в синей майке, черных трусах и пилотке. По щеке у него текла кровь; он все время вытирал ее, удивленно глядел на ладонь и вытирал снова.
– Немцы в клубе, – сказал он.
Плужников половину понял по губам, половину расслышал.
– Немцы?
– Точно. – Боец говорил спокойно: его занимала только кровь, что медленно сползала по щеке. – По мне жахнули. С автомата.
– Много их?
– А кто считал? По мне один жахнул, и то я щеку побил.
– Пулей?
– Не. Упал я.
Они разговаривали спокойно, будто все то была игра и мальчишка с соседнего двора ловко выстрелил из рогатки. Плужников пытался осознать себя, почувствовать свои собственные руки и ноги, спрашивал, думая о другом, и лишь ответы ловил напряженно, потому что никак не мог понять, слышит он или просто догадывается, о чем говорит тот парнишка с расцарапанной щекой.
– Кондакова убило. Он слева бежал и упал сразу. Задергался и ногами забил, как припадочный. И киргиза того, что дневалил вчера, тоже убили. Того раньше.
Боец говорил что-то еще, но Плужников вдруг перестал его слушать. Нет, теперь он слышал почти все – и ржание покалеченных лошадей у коновязи, и взрывы, и рев пожаров, и далекую стрельбу, – он все слышал и поэтому успокоился и перестал слушать. Он переварил в себе и понял самое главное из того, что успел наговорить ему тот красноармеец: немцы ворвались в крепость, и это означало, что война действительно началась.
– …А из него кишки торчат. И вроде – дышат. Сами собой дышат, ей-богу!..
Голос разговорчивого паренька ворвался на мгновение, и Плужников – теперь он уже контролировал себя – тут же выключил это бормотание. Представился, назвал полк, куда был направлен, спросил, как до него добраться.
– Подстрелят, – сказал боец. – Раз они в клубе – в церкви бывшей, значит, – так обязательно жахнут. Из автоматов. Оттуда им все – как на ладошке.
– А вы куда бежали?
– За боеприпасом. Нас с Кондаковым в склад боепитания послали, а его убило.
– Кто послал?
– Командир какой-то. Все перепуталось, не поймешь, где твой командир, где чужой. Бегали мы сперва много.
– Куда приказано было доставить боеприпасы?
– Так ведь в клубе немцы. В клубе, – неторопливо и доброжелательно, точно ребенку, объяснил боец. – Куда ни приказывали, а не пробежать. Как жахнут…
Он любил это слово и произносил его особенно впечатляюще: в слове слышалось жужжание. Но Плужникова больше всего интересовал сейчас склад боепитания, где он надеялся раздобыть автомат, самозарядку или, на худой конец, обычную трехлинейку с достаточным количеством патронов. Оружие давало не только возможность действовать, не только стрелять по врагу, засевшему в самом центре крепости, – оружие обеспечивало личную свободу, и он хотел заполучить его как можно скорее.
– Где склад боепитания?
– Кондаков знал, – нехотя сказал боец.
Кровь по щеке больше не текла – видно, засохла, – но он все время бережно ощупывал грязными пальцами глубокую ссадину.
– Черт! – рассердился Плужников. – Ну, где он может быть, этот склад? Слева от нас или справа? Где? Ведь если немцы проникли в крепость, они же на нас могут наткнуться, это вы соображаете? Из пистолета не отстреляешься.
Последний довод заметно озадачил парнишку: он перестал ковырять коросту на щеке, тревожно и осмысленно глянул на лейтенанта.
– Вроде слева. Как бежали, так он справа был. Или – нет: Кондаков-то слева бежал. Погодите, гляну, где он лежит.
Повернувшись на живот, он ловко пополз наверх. На краю воронки оглянулся, став вдруг очень серьезным, и, сняв пилотку, осторожно высунул наружу стриженную под машинку голову.
– Вон Кондаков, – не оглядываясь, приглушенно сообщил он. – Не дергается больше, все. А до склада мы чуток только не добежали: вижу его. И вроде он не разбомбленный.
Оступаясь – ему очень не хотелось ползти при этом молоденьком красноармейце, – Плужников поднялся на откос, лег рядом с бойцом и выглянул: неподалеку действительно лежал убитый в гимнастерке и галифе, но без сапог и пилотки. Темная голова отчетливо виднелась на белом песке. Это был первый убитый, которого видел Плужников, и жуткое любопытство невольно притягивало к нему. И поэтому молчал он долго.
– Вот тебе и Кондаков, – вздохнул боец. – Конфеты любил, ириски. А жаден был – хлебца не выпросишь.
– Так. Где склад? – спросил Плужников, с усилием отрываясь от убитого Кондакова, который был когда-то жадным и очень любил ириски.
– А вон бугорок вроде. Видите? Только вход где в него, это не знаю.
Недалеко от склада, за изрытой снарядами, изломанной зеленью, виднелось массивное здание, и Плужников понял, что это и есть клуб, в котором, по словам бойца, уже засели немцы. Оттуда слышались короткие автоматные очереди, но куда они били, Плужников понять не мог.
– По Белому дворцу салют, – сказал боец. – Левей гляньте. Инженерное управление.
Плужников глянул: за низкой оградой, окружавшей двухэтажное, уже меченное снарядами здание, лежали люди. Он отчетливо видел огоньки их частых беспорядочных выстрелов.
– По моей команде бежим до… – Он запнулся, но продолжал: – До Кондакова. Там падаем, даже если немцы не откроют огня. Поняли? Внимание. Приготовились. Вперед!
Он бежал в рост, не пригибаясь, не столько потому, что голова его еще кружилась, а чтобы не выглядеть трусом в глазах этого перепуганного парнишки в синей майке. На одном дыхании он домчался до убитого, но не остановился, как сам же приказывал, а побежал дальше, к оружейному складу. И только добежав до него, вдруг испугался, что вот сейчас-то его и убьют. Но тут, громко дыша, притопал боец, и Плужников поспешно отогнал от себя страх и даже улыбнулся этому смешному стриженому красноармейцу:
– Чего пыхтишь?
Боец ничего не ответил, но тоже улыбнулся, и обе эти улыбки были похожи друг на друга как две капли воды.
Они трижды обошли земляной бугор, но нигде не нашли ничего похожего на вход. Все вокруг было уже взрыто и вздыблено, и то ли вход завалило при обстреле, то ли боец что-то напутал, то ли мертвый Кондаков бежал совсем не в ту сторону, а только Плужников понял, что вновь остался с одним пистолетом, променяв удобную дальнюю воронку на почти оголенное место рядом с церковью. Он с тоской оглянулся на низкую ограду Белого дворца, на беспорядочные огоньки выстрелов: там были свои, и Плужникову нестерпимо захотелось к ним.
– К нашим бежим, – не глядя сказал он. – Как скажу «три». Готов?
Читать бесплатно другие книги:
