Тарантул Матвеев Герман

24. Пластинки

Уроки сделаны, обед готов, в квартире все прибрано. В ожидании телефонного звонка и от нечего делать Лена взяла книгу и устроилась читать в гостиной. И скоро действительно раздался звонок, но не в гостиной, а в прихожей.

— Кто там?

— Алечка, это я, дядя Ваня. Откройте, пожалуйста. Папа не вернулся?

Лена открыла дверь, зажгла свет в прихожей и с недоумением посмотрела на стоявших на площадке лестницы мужчин.

— Папа не вернулся? — снова спросил Иван Васильевич. — Вы одна?

Только сейчас Лена поняла значение вопроса.

— Одна, одна… дома никого нет. Иван Васильевич, а за ним и Бураков вошли в прихожую и закрыли дверь.

— Во-первых, здравствуйте, Алечка. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

— С братом не ссоритесь? — с улыбкой спросил Иван Васильевич.

— Нет, что вы…

— Товарищ Бураков, идите на кухню и дежурьте у окна. Если он вернется, у нас вполне достаточно времени перейти к вам.

— Он сказал, что ночевать сегодня не будет, — сообщила Лена.

— А вдруг что-нибудь изменилось в его планах или забыл какую-нибудь вещь… Бураков оставил свои костыли в прихожей, прошел в кухню и устроился возле крайнего окна, откуда был виден весь двор, Лена с Иваном Васильевичем направились в гостиную.

— Ну, рассказывайте, Алечка, что видели, что слышали. Какое впечатление произвел на вас Григорий Петрович?

— А он хороший… — не задумываясь ответила Лена. — Добрый и веселый. Дома бывает только по вечерам… ну и утром немного. Рассказывает всякие смешные истории, когда мы чай пьем… Один раз помогал мне задачки решать. Позавчера вечером Коля очень расстроился. Он ему портрет сына показал…

— Об этом я знаю. Расспрашивает он вас о чем-нибудь?

— Спрашивал про папу… Но я стараюсь поменьше говорить… как вы нас учили, дядя Ваня. Бывают же такие молчаливые девочки. Правда? У нас в классе есть одна… ужасно молчаливая.

— Да, да… Поменьше говорить, побольше слушать… Меня все время тревожит мысль, как бы вы не проговорились, Алечка… Знаете, как это иногда бывает? Заговорится человек, увлечется и забудет, кто он и зачем здесь…

— Нет… Я, конечно, никогда не забываю… Но все-таки я уже привыкла. Как будто всегда так и жила.

— Вот, вот… А чем это у вас пахнет?

— Наверно, табаком. Он много курит, и дым у него какой-то особенный, душистый.

— А за эти дни к нему никто не приходил?

— При мне нет. Может быть, утром, когда я в школе…

— Ну, а как у вас дела с ученьем?

— Хорошо. Я немного отстала, но теперь ничего, догнала, У нас очень дружный коллектив, и мне помогают.

— Та-ак… Ну пойдемте посмотрим, что это за пластинки…

В комнате, где жил Григорий Петрович, табаком пахло еще сильнее. Круглая жестяная коробка с дорогим трубочным «капитанским» табаком стояла на тумбочке, а возле нее лежала сильно изогнутая трубка. Чемодан задвинут под кровать. Иван Васильевич приподнял край одеяла, надавил на кнопки замков, но они не двигались.

— Та-ак… На ключик закрывает…

Рюкзак, висевший на спинке стула, оказался пустым.

— В мешке у него продукты были, — пояснила Лена, — Они на кухне.

На кровати лежала раскрытая и перевернутая текстом вниз книга.

— «Цемент», — нагнувшись, прочитал Иван Васильевич.

На столике лежали патефонные пластинки. Обе пластинки были заграничного происхождения с английским текстом на кружочке, наклеенном в центре.

— Надо проиграть. Где у вас патефон, Алечка?

— У меня в комнате.

— Он знает, что у вас есть патефон?

— Нет… А может быть, когда меня не было дома, он заходил и видел…

— При нем вы ни разу не заводили?

— Нет.

— Ну, хорошо. Тащите патефон на кухню, там и поиграем.

Бураков с любопытством наблюдал за начальником, когда тот вошел в кухню и, устроившись возле окна, начал разглядывать на дневном свету пластинки.

— А может быть, это долгоиграющие? — сказал он вслух.

— Не думаю, товарищ подполковник. Если долгоиграющие, — значит, надо специальный патефон. А где его взять?

— Не беспокойтесь. Если пластинка не простая, они позаботятся и о специальном патефоне. Тут могут быть любые фокусы. Можно, например, сделать запись и в обратном направлении. А? Как вы полагаете?

— Конечно, можно.

— То-то вот оно и есть. И в два ряда можно записать, — говорил Иван Васильевич, внимательно разглядывая пластинку. — Нет, как будто все нормально. И текст обычный. На одной стороне вальс-бостон, на другой фокстрот…

Лена принесла патефон и тряпкой смахнула несуществующую пыль.

— Ну, послушаем, что это за музыка, — сказал Иван Васильевич.

Он завел пружину, положил пластинку, осторожно опустил иголку, и комната наполнилась нежными, томными звуками вальса. Играл большой хороший джаз.

Слушали молча. Поставили фокстрот, поставили другую пластинку.

— Ну что? — спросил Иван Васильевич, когда кончилась запись и иголка, скользнув в центре, зашипела.

— Музыка приятная… без формализма, — отозвался Бураков.

— Н-да… В чем же секрет? Может быть, в ритме что-нибудь зашифровано?

Он снова завел патефон и поставил первую пластинку. Точка, тире, тире! Точка, тире, тире… И так до конца вальса.

«А что, если разгадка скрыта в нотах? — думал Иван Васильевич. — Но для этого нужно записать музыку и изучить ноты глазами».

Снова и снова заводил он патефон, по очереди прослушивал обе пластинки, но так и не мог ничего понять. И это было особенно обидно. Точно знать, что пластинки не простые, что в них скрыто что-то важное, имеющее отношение к обороне города, держать пластинку в руках, с напряженным вниманием слушать легкомысленные мелодии — и чувствовать себя одураченным.

«А может быть, музыка не имеет никакого отношения к шифру? Может быть, разгадка лежит на поверхности пластинок? Гладкие края или кружки в центре, а на них что-нибудь написано, — думал Иван Васильевич. — Но зачем тогда тащить через линию фронта такую тяжесть?»

Так или иначе, но Иван Васильевич понял, что здесь на скорую руку этот вопрос не решить. Пластинку нужно исследовать лабораторным способом. Взять пластинку с собой, заменив какой-нибудь другой, нельзя. Мальцев сразу обнаружит пропажу. Оставалось ждать удобного случая.

— Ну что ж, товарищи, хорошенького помаленьку. Поиграли и хватит Вы, Алечка. тащите патефон, а я пластинки на старое место…

— Вы уже запомнили, дядя Ваня?

— Что запомнил? Мотив? Да-а., Я его теперь до конца жизни буду помнить.

«А что, если в наивном вопросе девочки и заключена разгадка? — подумал он. — Что, если этот мотив является каким-нибудь условным сигналом или паролем?

— Я тоже запомнила.

— Это хорошо, но не вздумайте случайно запеть эти мотивы при вашем госте… Вы любите напевать?

— Иногда люблю.

— Во время работы или задумавшись о чем-нибудь, люди машинально поют… Если вы при нем запоете какой-нибудь из этих мотивов, то он узнает, что вы брали пластинки.

— Ну так что?.. Они же лежали на столе.

— Нехорошо без спроса брать чужие вещи.

— Нет, я, конечно, петь при нем не буду, — пообещала девочка.

Положив пластинки на место и попрощавшись с Леной, мужчины ушли.

Предупреждение Ивана Васильевича долго не давало Лене покоя. А вдруг она и в самом деле забудется и запоет? Как назло, мотивы вальса, попеременно с фокстротом, все время вертелись в голове и рвались наружу. В конце концов Лена решила, что, как только Григорий Петрович вернется, она попросит его разрешения проиграть пластинки.

Миша пришел поздно. Лена разогрела для него тушенку с макаронами, оставшуюся от обеда, налила чай и позвала в гостиную. Здесь, пока он ел, рассказала о посещении Ивана Васильевича.

— Ты знаешь, они раза три заводили пластинки и все слушали… Стоят оба хмурые, как и ты сейчас, и слушают… Мне даже смешно стало. Нет, верно! Музыка веселая, а они ее, как доклад на общем собрании, слушают… Коля, а у тебя какие-нибудь неприятности?

— Нет, ничего.

— А почему ты такой? Ты скажи…

— Да понимаешь, я за Ваську чего-то беспокоюсь. Сегодня немцы весь день стреляли, и все по Выборгской стороне. А он там в госпитале лежит и двигаться не может. Душа, понимаешь, болит. Надо будет завтра к нему сходить, навестить…

— И ты под обстрел попадешь.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала.

— А вдруг…

— Вот именно, что вдруг… Сидим мы с тобой сейчас, и вдруг нам снаряд в комнату… Трах — и готово! Разве угадаешь, куда он прилетит?

— С этой стороны безопасно. Я уж смотрела. За нами высокий дом, — возразила Лена.

— Это ничего не значит. Они сейчас такими снарядами стреляют… три стенки прошибают. Ну ладно, не будем об этом говорить, — сказал Миша, видя, что девочка нахмурила брови. — Чего настроение портить! Давай лучше проиграем пластинки.

— Нехорошо без спроса…

— Он же не узнает.

Миша понимал, что, если Иван Васильевич пришел и сам слушал пластинки, — значит, они не простые и Григорий Петрович привез их не для подарка. Из рассказа Лены было ясно, что на пластинках они ничего, кроме музыки, не нашли, хотя очень тщательно их осматривали. Допустить, что дядю Ваню постигла неудача и он ушел, как говорится, «не солоно хлебавши», Миша не мог. Он слишком высоко ценил ум, опыт и знания Ивана Васильевича. Осмотрев пластинки, Миша тоже ничего особенного не нашел. Самые обыкновенные английские пластинки. Фокстроты он не любил, но вальс понравился. Плавный ритм, приятная мелодия трогали душу и создавали грустное, почти печальное настроение. И опять почему-то вспомнился Васька. Лежит он, бедняга, неподвижно на койке и думает… О чем он думает сейчас? А может быть, не думает, а слушает радиопередачу или разговаривает с раненым солдатом. Вспомнились живые, насмешливые Васькины глаза, блестевшие в прорезях марли. Вспомнился последний их разговор, так сильно смутивший Степку…

А между тем в госпитале, где находился Вася, в это время шла напряженная работа. Выметали штукатурку и мыли полы, в окна вставляли фанеру, трясли одеяла, меняли белье, переставляли кровати, укладывали раненых на старые места. Три снаряда попали сегодня в госпиталь и нанесли серьезные повреждения. В нижнем коридоре, в самом его конце, на деревянных топчанах лежали два тела. Им не нужен был ни уход, ни забота, и никто не обращал уже на них внимания. Длинный, сильно похудевший солдат в нижнем белье лежал на боку, неестественно откинув правую руку в сторону. Другой, значительно меньше, забинтованный с ног до головы, лежал на спине. Умерших следовало давно унести в покойницкую, но для этого не было ни людей, ни времени. Все думали только о живых, стараясь как можно скорее ликвидировать повреждения. В палате уже хватились мальчика.

— А где же наш парнишка? Где Василий? Алексеевна. Слышишь? — громко звал раненый, которого только что принесли из убежища и положили на кровать. — Алексеевна…

— Ну что ты кричишь? Видишь, некогда. С ног сбилась, — отозвалась наконец сиделка.

— Где Вася — я спрашиваю… Простудите вы мальчишку… Холодно в убежище.

— Теперь уж нет, не простудим… — начала говорить старуха, но вдруг всхлипнула, заморгала глазами и полезла в карман за платком. — Все… помер наш Васенька… ни за что погиб…

— Как помер? Что ты врешь!..

— Ой не вру… ой не вру…

Старуха села на ближайшую табуретку и, не скрывая своих слез, горько заплакала.

Потрясенный страшным известием, солдат долго молчал.

— Как же так… — растерянно проговорил он, — такой молодой.

— Молодой, молодой… — всхлипывая и сморкаясь, подтвердила сиделка. — Совсем еще мальчик… Не довелось сердечному дожить до победы… А ведь как хотел!.. Бабушка, говорит, Алексеевна… скоро мы фашистов из-под Ленинграда прогоним… Обязательно, говорит, прогоним…

Но раненый солдат не слушал старуху. Не мигая он смотрел в потолок и думал свое.

— Ну ладно… — сквозь зубы проговорил он. — Поправиться бы только поскорей.

25. Смерть

В кабинете директора шло совещание, когда зазвонил телефон. Трубку снял главный инженер завода, сидевший поблизости, и, прикрывая микрофон ладонью руки, тихо сказал:

— Алло. Позвоните, пожалуйста, поздней. Сейчас он занят… А в чем дело?.. Да что вы говорите!.. Неожиданность… Хорошо, я ему передам.

Повесив трубку, главный инженер нагнулся к директору и шепотом передал содержание разговора. Выступавший в это время начальник участка замолчал, ожидая, когда внимание и слух директора освободятся. В комнате наступила тишина. По выражению лица главного инженера все почувствовали, что произошло нечто серьезное. Брови директора нахмурились.

— Товарищи, — сказал он, поднимая зачем-то руку. — Я должен сообщить вам тяжелую весть. Погиб Кожух…

— Отец? — вырвалось у мастера, работавшего вместе с Васиным отцом до войны.

— Нет. Сын. Вася Кожух.

— Так ведь говорили, что он ничего… поправляется.

— Да. Но вчера во время обстрела он погиб…

— Доконали, гады…

И опять наступила тишина. Все присутствующие знали Кожуха, воевавшего сейчас на фронте, знали его жену, знали и Васю, работавшего в лаборатории завода. Героическое поведение мальчика, спасавшего от пожара цех, полученные при этом тяжелые ожоги были не единственной причиной, почему Васю знали и любили. За год работы он показал себя достойной сменой и настоящим патриотом.

— Одну минуточку, — сказал директор, берясь за трубку местного телефона. — Дайте мне комитет комсомола. Кто это говорит? Вот что, Сычева… Мне сейчас сообщили из госпиталя, что Вася Кожух погиб… Нет, умер… Ну, конечно, совсем… Да ты подожди. Слушай. Пошли сейчас ребят, и перевезите тело на завод… Верно. Комсомольские похороны… Что? А где вам удобней? Нет, в лаборатории нельзя. Лучше всего у вас в комитете… Давай организуй. — Окончив разговор, директор повернулся к председателю завкома. — Николай Михайлович, а тебе придется взять на себя… Надо матери сообщить. Подготовить.

— Ой… Не умею я, товарищи, — приложив руку к груди, плаксиво сказал предзавкома. — Женские слезы для меня хуже всего…

— Особого уменья тут и не нужно. Ничего, ничего… она ленинградка.

— Ты, Николай Михайлович, привык больше о премиях людям сообщать, — глухо произнес секретарь парткома и встал. — Я скажу матери.

Два дня Степа с Сашей ездили в Лавру и добросовестно ловили птиц. Поймали двух синичек, в тайник попался воробей, неизвестно откуда и зачем залетевший на кладбище, но того, что было нужно и ради чего Степа мерз тут с утра до вечера, не случалось. Человек в очках и в финской шапке больше не появлялся.

Вечером, вернувшись домой, Степа застал чем-то рассерженную мать,

— И где это тебя черти носят! — набросилась она на сына. — Где ты пропадаешь целый день?

— Ну, мама, чего ты кричишь?.. Я же по делу хожу.

— Знать ничего не знаю… И не ври! Никаких дел у тебя нет. Работать надо, а ты где-то болтаешься.

— Так я же по поручению завода…

— Ох, господи, господи! Обстрел за обстрелом идет а ему и горя мало. Попадешь под снаряд, как Василий…

— Так Ваську же на заводе ранило, во время работы, — возразил Степа. — Ничего, скоро он поправится

— Поправится, дожидай!.. Бегает где-то, собак гоняет, и даже не знает, что его завтра хоронят.

— Чего ты болтаешь… Кого хоронят?

— Васю.

— Да ты что!..

— Вот еще Фома неверный. Русским языком я тебе говорю. Убили Васю в госпитале во время обстрела. Сегодня лежит на заводе в комитете комсомола, а завтра похороны.

Минуты три Степа не мог произнести ни одного слова. Варвара Васильевна продолжала говорить о том, как она сегодня ходила проведать Наталью, как та сидит возле стола и не отрываясь смотрит на сына, словно ждет, что он откроет глаза и глянет на нее, как она спокойно, без слез отвечала ей… Но Степа не слышал. Он как бы раздвоился. В голове у него вместе с пульсом стучали слова: «Васька умер. Васьки нет», — но понять он их не мог. Где-то глубоко в памяти стоял живой, веселый, решительный Васька, и сколько бы ни долбила эта страшная мысль в одну точку, она не могла проникнуть в сознание.

«То есть как это нет Васьки? А куда он может деваться? Ну да, я видел, что лежит он забинтованный в больнице. Ну и что? Поправится и встанет. Ноги у него целы… А когда кончится война, мы начнем вместе учиться. Ведь мы так решили…»

«Васька умер, Васьки нет», — настойчиво стучала страшная мысль. «Ну и что? Сейчас умер, а потом опять будет жить», — протестовал Степа всем своим существом и никак не мог представить, что Васька ушел из жизни навсегда.

— Мам, я пойду… — с трудом выговорил он.

— Куда ты пойдешь?

— Я пойду… Надо к Мишке сходить, — сказал он, хотя точно знал, что Алексеев дома не ночует.

— Поел бы сначала. Голодный ведь, — возразила Варвара Васильевна, но, видя, что сыну сейчас не до еды, не стала удерживать.

Степа вышел во двор, невольно взглянул на темные окна комнаты, где жили Кожухи, и вспомнил о Васькиной просьбе укрепить в окнах фанерки и заклеить их газетой для тепла. А он до сих пор этого не сделал. Не выполнил последнюю просьбу друга. Какое страшное слово «последняя»!

«Значит, Васька больше никогда ни о чем не попросит… Значит, больше ему ничего не надо. Это была последняя просьба».

И вдруг Степа понял, что в его жизни произошло событие, о котором он раньше никогда не задумывался. На своем коротком веку он видел много покойников. Зимой сорок второго года смерть косила людей направо и налево. Они валялись на улицах, их накладывали штабелями и возили на грузовиках. С фронта приходили известия о смерти разных людей, но все это почему-то не трогало его душу.

И только сейчас, когда из жизни ушел такой знакомый, такой близкий, такой нужный ему человек, Степа почувствовал и понял, что значит смерть.

Густой комок сдавил горло, закупорил дыхание, в груди что-то задрожало. Он побежал на второй двор, спрятался там за бетонный ящик помойки и разрыдался. Горько всхлипывая, он долго плакал, не стыдясь и не скрывая слез. И вместе с рыданиями из груди вырывались слова:

— У-у… гады проклятые!..

Далеко в порту застучали зенитки. По проспекту, шумно фырча и хлопая, прошли две машины.

«Керосину лишнего в бак налили», — машинально подумал Степа и почему-то вспомнил, как однажды они ехали в ЦПКиО на «колбасе» трамвая, и Васька держал его левой рукой за шиворот, чтобы не свалиться на повороте…

На другое утро Степа поднялся рано.

— Что! Опять поручение? — подозрительно спросила мать.

— Нет. Я поеду за Мишкой, а потом к Васе на завод… Ты же сама сказала, что сегодня похороны.

— Ну смотри у меня… Я терплю, терплю, да и лопнет у меня терпенье… Тогда не обрадуешься.

— Ладно уж… Чего ты с утра начинаешь!..

Поев на скорую руку, Степа оделся, вышел из дома и отправился к Сашке. Восточная сторона неба была оранжево-красная. Ясная, морозная погода держалась. «Опять будут стрелять, гады», — подумал Степа. И, словно в ответ на это, до слуха донеслись хлопки пушек, а вскоре и далекий треск разрывов.

Сашка готовился ехать на кладбище. Пойманные птицы разбудили в нем охотничий азарт, и, несмотря на смерть и похороны Васи, он решил поездку не отменять, тем более что вчера к вечеру опять прилетала стайка снегирей. Пускай Степан отправляется на завод хоронить друга. Это его долг и обязанность, но сам он с Васькой особенно не дружил и поэтому поедет ловить птиц.

— А может, гам его и похоронят… на Никольском? — спросил он Степу.

— Не-ет… Это кладбище закрытое. Там только знаменитых людей хоронят, по особому разрешению, — ответил тот. — Ну ладно, езжай ловить… А если меня кто-нибудь спроси г, то скажи, что я… Придумай чего-нибудь.

— А кто тебя спросит? — поинтересовался Сашка.

— Ну, мало ли?.. Есть у меня один знакомый. Может. заглянет.

— А что ему сказать? — спросил Сашка. — До ветру побежал?

— Нет. Это не годится. Ты лучше скажи, что я захворал… Или нет. Лучше скажи правду. Зачем без надобности врать? Я бы ему позвонил, да рано. Потом вот что еще, Саша… Если тот опять сунется… Помнишь, в очках, липовый сторож-то… Ты пошли его подальше. Понял? Не бойся. Он никакого права не имеет распоряжаться.

— А ты откуда знаешь: имеет он или не имеет?

— Точно знаю. Не сомневайся… Ну ладно. Ни пуха ни пера… Я постараюсь быстро обернуться. Закопаем Ваську — и сразу к тебе. Я вот еще что надумал… Надо бы там какой-нибудь памятник стырить и поставить на Васькину могилу. Их много на Никольском… Какой-нибудь красивый, мраморный…

— Они все с крестами. Комсомольцу — и вдруг с крестом! — возразил Сашка.

— Это ничего. Крест можно зубилом сбить. — А ты знаешь, какие они тяжелые?

— Не на себе же мы потащим. На грузовике.

— А где его взять?

— Это не твоя забота.

Договорившись обо всем, приятели расстались. Степа отправился на поиски Миши Алексеева, а Саша — ловить птиц.

26. Запах тушенки

Иван Васильевич докладывая начальнику о ходе операции.

— Теперь у меня не осталось никаких сомнений, товарищ генерал, — говорил он, перекладывая в папке листы исписанной бумаги. — Тарантул приехал с целью активизировать деятельность немецкой разведки. Он у них какой-то чин, и не маленький чин. Немцы чувствуют, что мы готовимся к наступлению, и вот задумали что-то серьезное. Уж если они посылают в Ленинград Тарантула, то надо ждать ядовитого укуса.

— Осенью тарантулы мало ядовиты… Они весной опасны, — шутливо заметил генерал.

— Шестиногие — да, а двуногие — те в любое время года неприятны.

— Согласен. Дальше?

— Шарковский резидент, и через него поступают задания, — продолжал Иван Васильевич. — Лынкис Адам — его правая рука и заместитель. Живет на Васильевском острове, в квартире дома, принадлежавшего когда-то его родителям. Это вторая явка. В ближайшие дни начнут прибывать люди. Если явка к Шарковскому откажет, они должны идти на Васильевский к Лынкису.