Face-to-face Тер-Микаэлян Галина
— Почему? Как это связано с физиками?
— Если ты читала работу Сережи, то помнишь, что она связана с гало-бактериями. Между прочим, это древнейшие обитатели Земли.
— Если бы ты со мной решил поговорить о галлах, то я была бы на высоте, но тут…
— Сережа обнаружил, что bacteria sapiens переняли у галобактерий их способ проводить фотосинтез и…
— Нет-нет, только не начинай объяснять подробности, я просто хочу знать, чем это все чревато. Работу Сережи теперь засекретят? Вторая форма?
— Примерно так. Но в другом месте мы с тобой эту тему обсуждать не станем.
— Ясно, не маленькая. Что ж, печально, конечно, но не трагедия. У вас в институте ведь несколько лабораторий ведут закрытые исследования, разве нет?
— Не понимаю, сестра, — с усмешкой заметил Петр Эрнестович, — ты, кажется, работаешь совершенно в другом НИИ и занимаешься проблемами далекими от микробиологии. Откуда у тебя такая богатая информированность о том, что происходит в нашем институте?
— Не помню, кажется, Би-Би-Си сообщило, — беспечно ответила Ада Эрнестовна. — Ладно, Петька, хватит кота водить за нос, нас сейчас никто не слышит. Минус этой ситуации, как я понимаю, в том, что материалы по bacteria sapiens нельзя будет опубликовать в открытых журналах, а наш братик лишается возможности выезжать за кордон. Но с другой стороны есть и плюсы — финансирование закрытых работ намного выше. Помнишь, сколько тебе пришлось выбивать средства на создание экспериментальной базы в Дагестане, где обнаружили bacteria sapiens? Сережа каждое лето мотался туда со своими аспирантами, и они всегда возвращались злые как собаки — невозможно было работать с микроскопами из-за того, что постоянно отключали электричество.
— Ты права, нашу экспериментальную базу в совхозе «Знамя Октября» решено преобразовать в крупный научно-исследовательский комплекс, уже перечислены средства на закупку оборудования, а через месяц начинается строительство. Да, кстати, я виделся с Рустэмом Гаджиевым — его тоже вызывали в Москву по этому вопросу.
— Ах, да, это же ведь его совхоз! Ну, и как он отнесся к строительству комплекса на своей территории?
— Раз нужно — построит, мы это не обсуждали. Два дня назад пообедали вместе у Лузгиных, поговорили о семейных делах, а вечером он улетел обратно. Кстати, все Лузгины передают тебе приветы.
— А…ну, да, спасибо, — она смутилась при упоминании о родственниках Натальи и вспомнила самое начало их разговора. — Но о чем таком серьезном ты, все-таки, хотел говорить?
— Как продвигается твоя книга — та, где ты пишешь о возможности контактов с внеземной цивилизацией bacteria sapiens?
Изумленная Ада Эрнестовна вытащила очки, протерла их рукавом, нацепила на нос и, воззрившись на брата, какое-то время молчала.
— Продвигается помаленьку, — ответила она наконец, — но, конечно, раньше апреля я ее в редакцию не представлю. Может быть, даже и позже — видишь ли, нынче мне удалось сопоставить кое-какую информацию, и я получила ключ к расшифровке тех посланий, что прежде вообще отчаялась прочесть. Так что работы непочатый край.
— Ты уже говорила с редактором?
— С редактором? Нет. Вернее, говорила, что готовлю материал для печати, но о содержании никто ничего не знает, хочу, чтобы это стало для всех потрясением.
— У меня к тебе просьба. Ты ведь упоминаешь там о людях, которые в шестьдесят пятом вместе с Сережей уцелели в той аварии?
— Разумеется, — она потерла лоб, как всегда, когда хотела точно восстановить в памяти написанное, — там была супружеская пара — Тихомировы, у мужа еще очень такое оригинальное имя — Прокоп. Через две недели после аварии раздробленные кости ног полностью срослись. Года через три после катастрофы, у них родился ребенок, и Сережа один раз навещал их, чтобы сделать анализы. Младенец, как и его родители, носитель bacteria sapiens.
Петр Эрнестович усмехнулся:
— Что ж, у тебя прекрасная память юной девушки, Адонька.
— Ладно тебе, — буркнула Ада Эрнестовна, но не смогла не поддаться слабости и вновь продемонстрировать свою «девичью» память: — Там был еще грудной ребенок Васенька, отец и мать которого погибли в той аварии — у него тоже обнаружена bacteria sapiens, его через год после катастрофы тетка забрала в Воронеж. Года три назад, когда Сережа был в Воронеже на конференции, он каким-то образом раскопал телефон этой тетки и позвонил. Помнишь, еще рассказывал, что эта дама говорила с ним не особенно любезно, чуть ли не послала подальше? Об этом я, конечно, упоминать не буду — главное, что здоровье у мальчика прекрасное, учится он хорошо и даже побеждает на каких-то олимпиадах по математике или физике. Ну, и еще, конечно, Юра Лузгин — тяжелейшая травма позвоночника, через две недели на ногах.
— Я прошу тебя, сестра, уничтожить все твои записи, где упоминается об этих людях. И сделай это как можно скорее — прямо сегодня.
— Ты шутишь, Петя?
Он ответил медленно, делая ударение на каждом слове:
— Во время беседы — не буду уточнять где, сама понимаешь — меня попросили ознакомиться со списком.
— Со списком? С каким списком?
— Списком всех тех, кто при жизни или от рождения заражен bacteria sapiens. В нем фигурируют академик Оганесян Сурен Вартанович, наш брат Сергей Муромцев и его дочь Татьяна, моя жена Злата Муромцева и наш сын Евгений Муромцев. Сведения эти достаточно точны — им известно, например, что другие мои дети не являются носителями bacteria sapiens. В списке также Рустэм Гаджиев и все его односельчане. В том числе его дочь Халида Лузгина и ее дети. Всю документацию, в которой упоминались эти имена и результаты наблюдений, Сергей хранил у нас дома в специальном сейфе — на работе у него лишь открытые статистические данные. Однако каким-то образом госбезопасность получила эти данные.
Услышав такое, Ада Эрнестовна сразу впала в панику.
— Они проникли к вам в дом? — ее пальцы судорожно вцепились в рукав брата.
— Как ни неприятно признать, другого объяснения я не вижу.
— Но зачем? Для чего им этот список? Сережа занимается этим уже пятнадцать лет, но никогда прежде…
— Если скажу честно, Адонька, то ты не поверишь — не знаю.
— А вдруг… вдруг этих людей — тех, кто носит в себе bacteria sapiens, — почему-либо хотят уничтожить? Боже мой, ведь среди них Сережа, Злата, Женька…
— Перестань кричать, Ада! Не думаю, что кого-то хотят уничтожить, но уже какое-то время эти люди находятся под постоянным наблюдением. Меня лишь спросили, полон ли список. Я ответил, что да — согласно моим данным. Хотя это не совсем точно — там упомянуты не все.
— Почему?
— Тех, кто в шестьдесят пятом вместе с Сережей выжили после аварии, в списке нет. Ну, во-первых, сразу после катастрофы официально имен выживших никто точно не зафиксировал, потому что тогда творилась жуткая неразбериха с этим автобусом. А во-вторых, они живут в Воронежской области, и ездить туда, чтобы систематически наблюдать за состоянием их здоровья Сереже было трудно, да и незачем — у него и так достаточно материала. Поэтому их анализы он хранил отдельно — в своем архиве, который находился в ящике старого письменного стола в комнате мальчиков. Сегодня ночью Сережа уничтожил все эти бумаги, и мы решили, что к людям из автобуса не стоит привлекать внимания, потому что… Не стоит — и все. Ты поняла, Ада?
Тяжело вздохнув, она кивнула и внезапно почувствовала, что ноги в замшевых сапожках начинают мерзнуть.
— Да, Петя, ты прав, так для них будет безопаснее — мало ли.
— Все правильно. Юра Лузгин, брат Наташи, тоже выпал из их поля зрения, и мы решили, что его имени тоже не следует упоминать — вдруг парень соберется в загранкомандировку, кто знает…
Ада Эрнестовна изумилась:
— Но как же так могло получиться? Ведь Юра — муж Халиды, и он до шестнадцати лет жил в семье Рустэма Гаджиева.
— Сережа по-родственному хранил его данные в специальной папке в том же столе, что и архив. Хотя тут еще и крайне интересный случай, когда после тяжелейшей травмы спинной мозг восстановил все свои функции на сто процентов. Что же касается его жизни в Дагестане… Если мы сами не начнем об этом болтать направо и налево, то кто теперь вспомнит, где пятнадцать лет назад находился четырнадцатилетний подросток? Наташа оформила опекунство и положенную сироте пенсию, потом сама переехала к мужу в Ленинград, и все полагали, что ребенок с ней — никто даже и не знал, что мальчик два года прожил в Дагестане у Гаджиевых. В шестнадцать он вернулся на свою законную жилплощадь в Москве и получил паспорт. В Москве он окончил в университет и работает. Да, случилось так, что в студенческие годы они с Халидой Гаджиевой встретились, полюбили друг друга и поженились. Ну и что? Нет никаких данных о том, что он является носителем bacteria sapiens. Моя жена, например, носитель bacteria sapiens, а я — нет. Что же касается Халиды и их детей, то… тут мы уже ничего не можем поделать.
— Хорошо, я немедленно все уничтожу, — тихо сказала она, — и когда опубликую свою работу…
— Подожди, я не договорил. Пятнадцать лет назад ты по своей инициативе занялась расшифровкой так называемых посланий bacteria sapiens, никто это исследование тебе в план не включал, никому о нем неизвестно. Не думаю, что тебе стоит привлекать к себе внимание и публиковать результаты — пока, во всяком случае.
— Подожди, но моя книга о дешифровке посланий внеземных цивилизаций затрагивает лишь специфические проблемы криптоанализа, случай с bacteria sapiens я привожу только, как пример.
— Твоя книга хоть и косвенно, но связана с закрытыми исследованиями bacteria sapiens, поэтому я не уверен, что Первый отдел вообще разрешит тебе ее опубликовать.
— Позволь, но ведь исследование bacteria sapiens было включено в план работы Сережи, и оно стало темой его открытой докторской диссертации.
Петр Эрнестович с досадой поморщился.
— Ада, ты как ребенок! Когда Сергей этим занимался, тема была открытой. В настоящее время она засекречена, и разглашать какую-либо информацию, с ней связанную, он не имеет права. А ты вообще сотрудник совершенно другого института, тебя эта работа никаким боком не касается. Но если хочешь всем нам крупных неприятностей — действуй.
— Не повышай на меня голос, Петя! Я знаю, что ты большой скептик и не хочешь поверить, что бактерии, с которыми мы имеем дело, — разумный мир.
— Видишь ли, мы живем в социалистическом обществе материалистов, и в зеленых человечков нам верить не положено.
Разумеется, брат, как обычно, над ней подшучивал, но Ада Эрнестовна — тоже, как обычно, — закипятилась всерьез:
— Сережа этому верит! И Сурен Вартанович тоже верит, а он — ученый с мировым именем. Кстати, он года три назад давал на эту тему интервью какому-то молодежному журналу — потом даже напечатали статью, и никого это не встревожило.
— Сурену Вартановичу за восемьдесят, — устало вздохнул ее брат, — когда старик дает интервью молодежному журналу, то имеет право немного пофантазировать, и кроме пионеров никто серьезно его слова не воспримет. Что же касается Сережи, то в своих статьях он приводил только результаты исследований свойств bacteria sapiens и нигде не упоминал, что имеет дело с разумным миром. В противном случае, думаю, ВАК не утвердил бы его докторскую — нашему брату просто рекомендовали бы лечение в психиатрической больнице.
— Я работала пятнадцать лет, разработала уникальный метод дешифровки, и теперь не имею права опубликовать результаты?!
— Можешь посвятить в свою работу людей в белых халатах. Они выслушают тебя очень внимательно и госпитализируют с диагнозом «шизофрения».
Вот теперь это было сказано не шутливым, а вполне серьезным и очень резким тоном. От гнева и обиды у Ады Эрнестовны перехватило дыхание, лицо ее стало белей снега.
— Ты… ты, мой брат, мне это говоришь?!
Петр Эрнестович испугался.
— Прости, Ада, это и вправду было грубо сказано — замотался, совсем меня задергали в эти дни. Но я ничего не могу изменить — как мы с тобой ничего не могли изменить, когда арестовали и расстреляли папу. Если бы я начал возражать… Возможно, в институт пришел бы другой директор, и тему bacteria sapiens вообще у Сережи забрали. Публиковать свои результаты тебе нельзя — пока. Отложи это на будущее, к чему лезть на рожон? Криптоаналитиков твоего уровня в Союзе нет, в мире их единицы, поэтому тебя просто не поймут. Ты ничего никому не докажешь, а если нарушишь секретность, тебя упрячут в больницу, как шизофреничку. Представь себе Эйнштейна, который излагает теорию относительности средневековым алхимикам.
Комплимент его на Аду Эрнестовну не подействовал, плечи ее поникли, лицо как-то сразу осунулось и постарело.
— Хорошо-хорошо, Петя, я пойду, уже поздно, — она потопталась, пошевелила замерзшими пальцами ног, — спасибо, что так доходчиво объяснил. Это все, что ты мне хотел сказать?
— Да. Пойдем, а то ты замерзла, да и мне пора ехать — Злата, наверное, волнуется.
Поддерживая сестру, Петр Эрнестович повел ее обратно к подъезду. Уже у самой двери она неожиданно повернулась к нему и равнодушно сказала:
— Да, Петя, я тебя попрошу: передай, пожалуйста, Наталье, что я погорячилась во время нашего последнего разговора и извиняюсь. Я, наверное, действительно максималистка.
— Хорошо, передам, — устало ответил ей брат.
Глава вторая
Научный руководитель Юрия Лузгина, профессор Григорий Моисеевич Кравчук, с самого начала сумел заразить его своим энтузиазмом.
«С одной стороны, у нас реформы априори считались несовместимыми с плановым социалистическим хозяйством, — говорил он Юрию, — с другой стороны, их отсутствие неизбежно должно вести к спаду в экономике».
«Почему?»
«Вспомни азы политэкономии: производственные отношения должны соответствовать производительным силам. Мы живем в эпоху научно-технического прогресса, а социалистические производственные отношения в стране остаются на уровне тридцатых годов. Какой же все-таки умница Алексей Николаевич!»
С председателем Совета Министров СССР Алексеем Николаевичем Косыгиным Кравчук знаком был лично, именно тот заразил его идеями реформ в Советском Союзе. Его аспирант-очник Юрий Лузгин, до мозга костей захваченный идеями своего шефа, выполнил намеченную научную работу на одном дыхании и точно в срок готов был представить диссертацию ученому совету.
Однако случилось так, что в одно прекрасное утро энергичный и еще относительно молодой профессор Кравчук бодрым шагом вошел в кабинет директора института и, неожиданно схватившись за сердце, упал замертво. Юрия эта смерть настолько выбила из колеи, что в течение нескольких месяцев ему даже вспоминать не хотелось о пылившихся на полке пяти экземплярах диссертации и стопке неразосланных авторефератов.
«Так нельзя, — говорила мужу Халида, — ты начал кричать во сне, мечешься всю ночь напролет. Григорий Моисеевич умер, прими это, мы ничего не сможем изменить».
Она умела найти слова, Юрий понял это много лет назад, когда после страшной катастрофы, унесшей жизнь его матери, очнулся в далеком дагестанском селении. Рядом сидела девочка удивительной красоты и смотрела на него огромными печальными глазами.
«Мама! Где моя мама? Она погибла?»
«Мы ничего не можем изменить, — тихо проговорила Халида, касаясь тоненькими пальчиками его руки. — Да, твоя мама погибла. Мой брат тоже погиб».
Два года Юрий Лузгин прожил в семье отца Халиды, Рустэма Гаджиева. В шестнадцать лет он уезжал в Москву, чтобы получить паспорт, и перед отъездом очень серьезно сказал Рустэму:
«Я люблю Халиду, и она меня тоже. Мы поженимся».
Гаджиев чуть приподнял бровь и, усмехнувшись, потрепал его по плечу.
«Поживем — увидим. Вам с Халидой еще надо подрасти, а до тех пор сотня рек в море утечет».
Никто не верил в серьезность их чувств — ни Гаджиев, ни Наташа, тетка Юрия, ни ее муж Сергей. Они поженились через три года, когда Халида приехала поступать на биофак МГУ. Поразительно, но девочка, окончившая сельскую школу в далеком дагестанском селе, сумела сдать вступительные экзамены на одни пятерки.
Через год у них родился сын Тимур, но Халида не стала брать академический отпуск. Юные родители со смехом и шутками, по очереди прогуливая лекции, возились с малышом, пока не настало время отдавать его в ясли. Близнецы Лиза и Диана появились на свет, когда Юрий уже был аспирантом, а Халида заканчивала четвертый курс — ее отправили в роддом прямо с последнего экзамена. Трое детей не помешали молодой маме окончить университет с «красным» дипломом, она осталась работать на кафедре в университете, и все вокруг удивлялись, как эта удивительной красоты юная женщина ухитряется все успевать. Сама она объясняла это тем, что дети у Лузгиных росли на редкость здоровенькими — ведь физические и душевные силы у матери забирают, главным образом, болезни ее малышей.
После аспирантуры Юрий получил распределение на работу в планово-экономический отдел одного из крупнейших в Москве заводов. Ученая степень означала бы существенную прибавку к зарплате, но, когда он пришел в себя после смерти Кравчука, один из его официальных оппонентов уехал в длительную загранкомандировку, у другого же случился инфаркт. В результате защита была отсрочена на неопределенное время.
Весной семьдесят девятого молодой многодетной семье дали квартиру в Теплом Стане, а в начале июня того же года Халида тихо и, казалось, без особых усилий защитила кандидатскую диссертацию.
В декабре приезжавший в командировку Ильдерим, брат Халиды, увидел только что присланный из ВАКа диплом кандидата наук в красной корочке и сдержанно сказал:
«Недаром наш отец всегда говорит: „Моя дочка — свет моих очей“. Ты, сестра, всех нас переплюнула».
Сухость его тона была понятна, Ильдерим всегда был крайне самолюбив, и то, что младшая сестра — бесконечно любимая, но, в конце концов, всего-навсего женщина — теперь кандидат наук, а он, Ильдерим Гаджиев, лишь скромный инженер-механик, работающий на тбилисском станкостроительном заводе, не могло его не задевать.
Два дня провел у дочери сам Рустэм Гаджиев, заходил в гости приезжавший по делам в Москву Петр Эрнестович Муромцев, и оба они от души порадовались за молодую женщину. Однако в похвалах жене Юрию почему-то послышался скрытый намек на его собственную, так и незащищенную диссертацию. Через день после отъезда тестя он созвонился со своим бывшим оппонентом профессором Лизуновым, недавно вернувшимся из длительной командировки. Голос профессора звучал дружелюбно, хотя в ответ на просьбу о встрече он слегка замялся, однако, в конце концов, все же ответил:
— Хорошо. Послезавтра, скажем, м-м-м… в шесть — вас устроит?
— Да, конечно.
Из-за этой легкой заминки в душе Юрия шевельнулась непонятная тревога, и он решил не говорить жене, куда едет — просто сообщил, что после работы задержится.
Профессор Лизунов, холеный мужчина лет шестидесяти, обычно тщательно зачесывал назад свои редеющие волосы, что делало его длинное лицо еще длиннее. Весь облик профессора и его манеры казались воплощением светской учтивости, но от ледяного взгляда водянисто-серых глаз Юрию почему-то стало не по себе.
— Итак, ваша диссертация, — сказал профессор, поглаживая мягкими белыми пальцами лежавший перед ним экземпляр в твердой синей обложке, — как я помню, посвящена исследованию реформ, как факторов, стимулирующих эффективность деятельности предприятий в социалистическом производстве, — он открыл диссертацию, скользнул взглядом по названию и вновь ее закрыл. — Почему вы решили взять для диссертации именно эту тему?
Оттона, каким Лизунов это спросил, в душе у Юрия засвербел неприятный холодок. Он набрал в легкие воздух и произнес, как можно уверенней:
— Мы с покойным Григорием Моисеевичем решили, что тема реформ актуальна и имеет практическую значимость. Григорий Моисеевич был лично знаком с Алексеем Николаевичем Косыгиным, и тот в целом одобрил это направление.
Профессор слегка поморщился.
— Да, понимаю. Конечно, если вы сможете заручиться поддержкой Косыгина, то… Но я сомневаюсь — он в настоящее время не совсем здоров, а реформы… реформы… гм, одним словом, в настоящее время это перестало быть актуальным, ВАК не пропустит вашу диссертацию. Ваши расчеты, конечно, очень и очень интересны, и их можно будет в дальнейшем использовать, но… гм… в другом контексте, разумеется.
Укладывая в кейс экземпляр диссертации и тоненький автореферат в светло-голубой обложке, Юрий мечтал лишь об одном — чтобы у него не дрожали руки. Лизунов сказал еще пару ничего не значащих вежливых фраз, проводил гостя до входной двери, и слышно было, как он тщательно запирает за ним замок.
Спустившись вниз, Юрий Лузгин постоял у подъезда, сделал несколько шагов, а потом неожиданно резким движением швырнул кейс с диссертацией в стоявший поодаль мусоросборник. Тяжелый чемоданчик, гулко стукнув по краю контейнера, разворотил припорошенную снегом груду картофельных очисток.
— Ну, даешь! — оказавшийся рядом с ним мужчина с испитым лицом смотрел на него с явным уважением. — Жена из дома выгнала?
— Нет, — раздраженно буркнул Юрий, чтобы отвязаться.
— Значит, любовница, — уверенно констатировал мужчина, дохнул перегаром и одним глазом с любопытством покосился на контейнер. — Чего у тебя там было, белье?
— Займитесь своими делами, если вам не трудно.
Человек, не отставая, шел рядом, и, судя по всему, не имел намерения заниматься исключительно своими делами.
— Слушай, парень, — увещевал он, — подбери свой чемодан, пропадет ведь твое барахло.
— Оставьте меня в покое, пожалуйста!
Мужчина вздохнул, хлюпнул носом и покивал головой.
— Ладно. Но ты молодец — с характером. Я раньше тоже такой был — принципиальный. А теперь что? Теперь вот водка весь мой принцип съела. Пойдем, посидим, а? Я тебе про свою жизнь расскажу. Да ты не бойся, у меня деньги есть, я угощаю, — он похлопал себя по нагрудному карману пальто и вновь хлюпнул носом. — Идешь? Я ведь не отстану.
Исключительно для того, чтобы от него отвязаться, Юрий заскочил в первый подошедший троллейбус. Мужчина с разочарованным видом потоптался на остановке и побрел в сторону пивного ларька.
На углу улицы Обуха и Чкаловского проспекта троллейбус надолго застрял в пробке. Водитель открыл двери, и Юрий с облегчением выбрался на заметенную снегом мостовую. Поездка в транспорте отрезвила его, слегка успокоила, и течение мыслей приняло философское направление.
«В конце концов, эта проблема не из тех, что заставит меня покончить жизнь самоубийством, пора заканчивать прогулку. Халида, наверное, уже беспокоится, и телефон нам еще не поставили — не позвонить. Ладно, сейчас спущусь в метро и прямиком домой».
Внезапно он ощутил зверский голод и вспомнил, что обедал в начале второго, а теперь был уже восьмой час. Из двери, над которой висела запорошенная снегом вывеска «БЛИННАЯ», вышел человек, и пахнуло аппетитным запахом дрожжевого теста.
«Заскочу перехватить чего-нибудь, народу немного».
Народу хоть и было немного, но свободных столов не оказалось — за каждым хоть один человек, да сидел. Юрий облюбовал себе местечко возле окна. Поставив поднос напротив мужчины, поливавшего блины шоколадом, он вежливо спросил:
— Не возражаете?
— Что вы, что вы! — от избытка дружелюбия тот даже взмахнул рукой, в которой держал нож. — Присаживайтесь, вдвоем веселее будет, главное, чтобы я вам не помешал, — он гостеприимно придвинул поближе к себе свой салат, освобождая место на столе.
— Благодарю, не беспокойтесь.
Судя по «окающему» выговору, мужчина был из приволжских мест. Покосившись на табличку с надписью «Распивать спиртные напитки строго воспрещается!», он вытащил из портфеля «чекушку», плеснул немного водки в свой стакан и нерешительно предложил:
— Как насчет того, чтобы за компанию?
— Благодарю вас, я не пью, — это прозвучало очень резко и почти грубо, потому что Юрия уже начала раздражать радушная говорливость его vis-a-vis. Он подосадовал на себя за то, что не сел за соседний столик — там гладко выбритый человек с индифферентным лицом неторопливо поедал блины. Он с методичностью автомата отправлял их в рот маленькими кусочками, и ничто на свете кроме еды его, казалось, не интересовало.
«Окающий» мужчина слегка смутился, убрал бутылку и сказал, словно оправдываясь:
— Да я, честно говоря, тоже не злоупотребляю, мне от язвы врачи рекомендовали. Предложил просто, потому что не удобно — сам пью, а человеку не предлагаю. Вы простите, если обидел — я ведь в Москве в первый раз и проездом, не знаю, как тут принято.
— Нет-нет, — Юрию стало неловко, — вы извините, у меня просто сегодня был трудный и не очень удачный день.
— В командировке здесь? — слегка раскрасневшись от водки, vis-a-vis вновь начал кромсать ножом блин.
— Нет, я москвич.
— Москвич? — удивился мужчина и, покосившись на толстое обручальное кольцо Юрия, деликатно поинтересовался: — А что ж дома-то не ужинаете? Домашняя еда для желудка полезней. Я один живу, и то в обеденный перерыв домой прибегаю покушать, от нашей столовой мне душу воротит.
Юрий слегка улыбнулся наивности провинциала.
— Ну, там, где вы живете, расстояния, наверное, другие. Мне, например, до дома еще около часу ехать, а мой желудок проголодался. Так что из всех зол приходится выбирать меньшее. А вы надолго к нам в Москву?
Мужчина вдруг сразу поскучнел и даже внешне как-то осунулся, а ответ его прозвучал отрывисто и горько:
— Не знаю, ничего не знаю. Я уже два года пишу во все инстанции, уже язву на нервной почве заработал. Решил вот лично в столицу приехать. Приехал, а теперь сам не знаю, что я тут делаю, зачем везде хожу — все словно оглохли, хоть криком кричи, и никому до правды дела нет. Словно мы живем не в советское время и не в Советском Союзе.
Пожав плечами, Юрий вспомнил о своей выброшенной на помойку диссертации и с легкой иронией в голосе ответил:
— Знаете, я как раз сегодня пришел к мысли, что никакая правда не стоит испорченного здоровья и нарушенного душевного покоя. Лучше оставить все, как есть. Зачем постоянно себя взвинчивать? Так можно искалечить себе жизнь или вообще сойти с ума.
Его слова и тон почему-то задели собеседника за живое.
— Сойти с ума! — саркастически повторил он. — Да, мне уже кое-кто намекал, что я нуждаюсь в стационарном лечении. — Однако нет, шалишь, у меня все запротоколировано, сфотографировано, я за свои слова и действия вполне отвечаю. Вот, посмотрите, посмотрите.
Юрию вовсе не интересно было разглядывать документы и фотографии, которые его разнервничавшийся vis-a-vis извлек из своего толстого портфеля.
— Да я верю вам, верю, не нужно, я… — взгляд его уперся в снимки:
— Что это у вас? Репродукции?
Он был не очень силен в живописи, но черно-белые фотографии не очень хорошего качества были явно сделаны с картин одного или нескольких художников эпохи Возрождения. Перебирая фотографии, мужчина говорил тоном человека, собирающегося излить душу перед прыжком в пропасть.
— Я вам сейчас расскажу, а вы уж сами судите, кто здесь сумасшедший. Для начала представлюсь: Самсонов Леонид Аркадьевич. Родился в Пензенской области, в семидесятом окончил областной институт культуры и по распределению был направлен работать в Кемь — есть такой городок там, где река Кемь впадает в Белое море. С исторической точки зрения интереснейшее место, я вам скажу. Посадница Марфа Борецкая в пятнадцатом веке пожаловала его Соловецкому монастырю, а с восемнадцатого века Кемь — уездный город. Открыл его, между прочим, сам Гаврила Романович Державин в бытность свою олонецким губернатором. Знаете, о ком сам Пушкин писал: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил». Вам не скучно меня слушать?
— Нет, напротив, — Юрий и впрямь теперь слушал Самсонова с живым интересом. — Я, знаете ли, по специальности экономист, но с детства всегда интересовался историей, меня в школе даже учителя обвиняли в том, что я специально читаю исторические книги, чтобы потом смущать их вопросами на уроках. Хотел даже сначала стать историком.
— Тогда вас это действительно заинтересует, — обрадовался Самсонов. — Так вот, в восемнадцатом веке там был выстроен деревянный Успенский собор. После революции, когда служителей культа изгнали, его собирались сносить, но потом все же решили оставить, как исторический памятник. Недалеко от собора открыли исторический музей — в самом соборе этого никак было нельзя, потому что он деревянный. По технике безопасности, сами понимаете — там ведь и школьники, и взрослые на экскурсию приходили. Меня назначили директором этого музея — должность не ахти какая важная, в подчинении у меня уборщица, нянечка из раздевалки и старушка-экскурсовод. Музей бесплатный, доходу государству, разумеется, никакого.
— Что ж, правильно, наверное, — пожал плечами Юрий, — истинно-культурные ценности должны быть доступны всем. Если буду в тех краях, обязательно посещу ваш музей.
— Вряд ли, — лицо Самсонова подернулось печалью. — Слушайте дальше. Однажды, когда мы с электриком, проверяли проводку в соборе, я обнаружил тайник, а в тайнике… Нет, вы представить себе не можете — там были подлинные полотна Ван Дейка, Дюрера, Хольбейна-младшего.
— Не может быть!
— Да, именно — двадцать неизвестных человечеству полотен. Подлинники.
— Вы могли ошибиться.
— Я немедленно написал в Москву, к нам выехали эксперты. В результате выяснилось, что в восемнадцатом веке в тех краях проживали купцы Соловьевы, которые вели торговлю практически со всеми странами Скандинавии. Семья невероятно богатая, предки их были старообрядцами, а в конце восемнадцатого глава семьи Михайло Соловьев перешел вместе со всеми чадами и домочадцами в новую веру и решил сделать подарок собору — бесценную коллекцию картин. Счастье, что собор уцелел во время пожаров, которые порою вспыхивали в тех местах — иначе коллекция была бы уничтожена. После революции попы спрятали картины в тайнике, чтобы они не достались Советской власти.
— Невероятно! И время пощадило картины?
— Да, они были практически не повреждены — плесень в соборе не водится, а температура и влажность оптимальны для хранения полотен. Эксперты немного почистили их, и нам даже разрешили выставить картины в музее. К нам приезжали туристы из Финляндии и Швеции, о нашей находке писали на Западе, к нам приезжала Каролина Вайс — известный английский эксперт-специалист. И вдруг — два года назад — поступает распоряжение закрыть музей. Из Москвы приехали новые эксперты, заявили, что полотна нуждаются в срочной реставрации, и увезли их. Мы стали ждать — о картинах ни слуху, ни духу. Альбина Ивановна — это наш экскурсовод — предположила, что их отправили в какой-то другой музей страны. Я писал во все концы Советского Союза, писал в Москву экспертам, но мне отвечали, что понятия не имеют, о чем идет речь. Год назад Альбина Ивановна умерла — ей было уже за восемьдесят — я же отправился в горком партии, но там на меня посмотрели, как на сумасшедшего. Так, словно полотен никогда и не было. Я написал в ЦК, но ответа не получил, а месяц назад наш музей закрыли. Меня перевели на работу в Воронежскую область, я должен был быть там еще две недели назад, но приехал в Москву и вот уже две недели ночую на Курском вокзале и бегаю по инстанциям. Был в ЦК, был в Академии художеств, где только не был! Смотрят, как на сумасшедшего, о картинах никто и слыхом не слыхивал. Да я и сам бы мог поверить, что сошел с ума, если б не успел сделать фотографии перед тем, как картины увезли. К тому же у меня есть заключения экспертов, которые приезжали к нам в первый раз. Посмотрите сами.
Юрий вновь потянулся за фотографиями и теперь уже очень внимательно начал разглядывать каждую, потом взял листки с печатями и начал их читать.
— Да, все это очень странно, — задумчиво заметил он, — двадцать бесценных творений искусства исчезли неизвестно куда. Они могли бы войти в коллекцию Пушкинского музея в Москве или Эрмитажа. Но ведь там их нет, вы узнавали?
— Да если бы! Конечно, узнавал, показывал фотографии — такие полотна вообще никому неизвестны.
— А эксперты, которые давали первоначальное заключение?
— Я не смог их найти. К счастью, у меня есть адрес Каролины Вайс — мы переписывались, пока полотна хранились в нашем музее. Но на последние два моих письма она почему-то не ответила.
— Возможно, что письма не дошли — письма за рубеж вообще часто пропадают.
Разговор настолько увлек Юрия, что он забыл о своих бедах и о времени, однако судомойка в грязно-белом переднике, начав собирать со стола посуду, напомнила:
— Закрываемся, товарищи, пальто с вешалки забирайте, а то сейчас гардеробщица уходит.
Действительно, кроме них и доевшего, наконец, свои блины мужчины с индифферентным лицом, в зале уже никого не было. Выйдя на улицу, Самсонов вздохнул полной грудью:
— Снег-то какой валит! Ладно, я на вокзал — вроде уже привык, как к себе домой иду.
— Вы что, все это время на вокзале? — поразился Юрий. — Неужели у вас в Москве нет ни знакомых, ни родственников?
Самсонов пожал плечами:
— А у меня вообще нигде родственников нет, я детдомовский. Женился, когда только в Кемь приехал — год пожили и разошлись, не пришелся я ее родным ко двору. Теперь и не помню даже, какая она была.
Они прошли еще несколько шагов, потом Юрий нерешительно предложил:
— Знаете, что я вам предложу…гм… поедемте ко мне, а? Квартира у нас большая, с женой познакомлю, переночуете, а завтра я, может, поговорю с кем-нибудь относительно вашего дела, меня самого это все крайне заинтриговало.
— Ну… не знаю, — голос Самсонова прозвучал неуверенно, хотя чувствовалось, что предложение Юрия пришлось ему по душе. — Неловко, наверное.
— Было бы неловко, я бы вас не приглашал. Поехали.
— Ну… хорошо, спасибо. Честно говоря, устал я, как собака, от всех этих хождений, хоть на одну ночь голову приткнуть. Только зайдем на вокзал — у меня в камере хранения чемодан с чистым бельем, а то не мылся уже сколько, псиной от меня несет.
Когда они подходили к Курскому вокзалу, крупные хлопья уже не падали, и мглистый воздух, пронизанный светом фонарей, состоял, казалось, сплошь из мелких сверкающих капель. Дворники, энергично орудуя скребками, с трудом сгребали снег к краю тротуара. Воздух звенел выражениями, что издревле несут облегчение русской душе. Старательно обходя сугробы, Юрий старался ступать по протоптанным другими пешеходами дорожкам, и говорил:
— Знаете, у меня сейчас возникла такая мысль: ведь полотна эти, если так рассудить, народное достояние, которое имеет огромную ценность. Раз они неизвестно куда сгинули, то этим, наверное, должен заняться Комитет государственной безопасности. Вы не хотите туда обратиться?
— Я уже думал, — хлюпнув носом и глубоко вздохнув, сказал Самсонов. — Правда, немного боязно — все-таки такая организация, еще пришьют что-нибудь.
— Ерунда, сейчас не тридцать седьмой год, что вы, право!
— Да, наверное. Что ж, наверное, я вашему совету и последую, другого выхода нет. В конце концов, мне терять нечего, я человек одинокий.
— Возможно, я сам… — начал было Юрий, но не договорил, потому что откуда-то сбоку донеслись крики и ругань, совсем рядом тишину разорвал пронзительный женский визг, и сразу же возник шум, обычно сопутствующий, пьяной потасовке.
Они обернулись, невольно замедлив шаг — у самого входа в метро три дюжих парня выясняли отношения кулаками. Неожиданно к Юрию бросился человек с залитым кровью лицом, обхватил его руками, и они вместе, потеряв равновесие, упали в сугроб. Другой верзила сшиб с ног Самсонова — свалился ему прямо под ноги и уцепился за пальто, не давая подняться.
Тут же послышался милицейский свисток, Юрий закричал от боли, почувствовав, что ему с силой заламывают назад руки. Краем глаза он видел, как два стража порядка защелкивают наручники на запястьях сопротивляющегося Самсонова, попробовал вырваться, но безрезультатно. Обоих их — скованных, растерзанных, окровавленных — втолкнули в машину с зарешеченным окошком, захлопнули железную дверцу.
— Выпустите нас! — Юрий отчаянно заколотил по стене скованными руками. — Выпустите, мы ничего не делали, мы просто проходили мимо!
Самсонов помотал головой, дотронулся браслетом наручника до заплывшего от удара глаза и испуганно сказал:
— Это же черт знает, что такое! Куда они нас?
— Ничего, сейчас разберемся! — от ярости у Юрия внутри все кипело. — Я тотчас же все выскажу их начальству, они у меня попляшут!
Увы, тотчас же поговорить с начальством ему не удалось — их вывели из машины, сняли наручники и втолкнули в тесную камеру, вдоль стены которой тянулась длинная скамья, а в углу стояла издававшая неприятный запах параша. Дверь заперли, а когда Юрий постучал в нее кулаком, крохотное окошко приоткрылось, и хмурая мужская физиономия произнесла длинное непечатное ругательство, после чего створка с треском вновь захлопнулась. Самсонов вздохнул:
— Порядки же у вас в столице, однако! Ладно, успокойтесь, они все равно не откроют, пока их начальник не придет протокол составлять. А мне, извините, по нужде надо, — и, деликатно повернувшись к Юрию спиной, он помочился в парашу.
Около полуночи в Серебряном Бору возле обнесенного оградой особняка остановилась черная «Волга». Из ворот вышел охранник, что-то сказал водителю, и после этого металлические ворота раздвинулись, пропуская автомобиль. Из него вышел плотный, крепко сбитый мужчина и направился к дому по расчищенной от снега тропе. На пороге ему преградили дорогу три человека в штатском, один из них спросил ничего не выражающим голосом:
— Оружие есть?
Пожав плечами, визитер отдал ему табельный пистолет, но, тем не менее, его одежду тщательно прощупали. Мужчина отнесся к обыску равнодушно — это была стандартная процедура, на которую не приходилось обижаться. После досмотра человек в штатском проводил его до кабинета и нажал на вмонтированную в стену кнопку звонка. Массивные створки двери раздвинулись, пропустив ночного гостя внутрь, и тут же вновь наглухо сомкнулись за его спиной. Навстречу, хрустнув пальцами, шагнула женщина, лицо которой выражало крайнюю озабоченность.
— Я давно жду, да садитесь же, рассказывайте! Почему Галя не позвонила мне?
Женщине было лет пятьдесят или даже больше, но красота лица ее казалась неподвластной годам. Пришедший опустился на мягкое сидение и почти неприметно дернул головой, как человек, желающий оглядеться по сторонам и убедиться, что его никто не подслушивает. Движение было сделано чисто по профессиональной привычке — ночной гость доподлинно знал, что именно в этот кабинет загородной резиденции министра внутренних дел СССР Николая Анисимовича Щелокова, доступ «гэбэшникам» закрыт. Поэтому он спокойно ответил:
— Галина Леонидовна решила последовать моему совету и лишний раз не привлекать внимания людей Андропова — все линии в доме в настоящее время прослушиваются.
— П-фу! — женщина с презрительным видом пожала плечами и села, проворчав: — Андропов слишком много на себя берет, он что, уже разобрался с диссидентами и академиком Сахаровым, что взялся за нас? Кажется, его люди наставили своих «жучков» даже в Кремле! Их дело — следить за надежностью нашей охраны, а не слушать наши разговоры! Когда Брежнев назначал Николая Анисимовича министром внутренних дел, у них была договоренность, что КГБ вмешиваться в дела милиции не будет.
Гость, терпеливо выслушав ее возмущенную тираду, спокойно кивнул головой:
— Да, конечно, вы правы. И все же совершенно ни к чему давать им в руки неопровержимый компромат против себя. Андропов только и ждет случая — чуть что, и КГБ начнет копать.
— Ой, да бросьте! Копать! Вы забыли, как они пробовали покопаться в кабинете Николая Анисимовича? — она нервно пригладила волосы. — Мы тогда отсняли их людей скрытой камерой, показали Брежневу, и он всыпал Антропову по первое число — тот стоял перед Леонидом Ильичем, как мальчик, и пикнуть боялся!
— Тем не менее, при нынешних обстоятельствах телефонную линию для обсуждения данного дела лучше пока не использовать.
Тон его был вежлив, но непреклонен — так говорят, когда вопрос обсуждению не подлежит. Женщина пожала плечами:
— Хорошо, хотя я уверена, что вы перестраховываетесь. Меня, если честно, совершенно не волнует этот бывший директор музея, который сейчас ходит и ломится во все инстанции. В чем проблема, ему ведь можно в принудительном порядке рекомендовать лечение? Я бы сама, как медик, подтвердила, что у этого человека на нервной почве возникла бредовая идея, так что тут дело и выеденного яйца не стоит, а вы разводите панику.
— Это как посмотреть, — возразил визитер, слегка постукивая костяшками пальцев по подлокотнику своего кресла, — меня бы он тоже не беспокоил, но тут может получиться вот какая штука, я уже объяснил это Галине Леонидовне. Предположим, Самсонов, устав от хождений в ЦК, обратится в ведомство Андропова, и КГБ им заинтересуется.
— Ну и что? Они ничего не докажут — полотна не были официально занесены в реестр, а что можно определить по каким-то скверно сделанным фотографиям? Возможно, бедняга под влиянием свой идеи фикс сфальсифицировал снимки — такое в медицинской практике случается.
— Некая Каролина Вайс, искусствовед из Лондона, видела подлинники и своим восторженным заявлением привлекла внимание западной прессы. Вы ведь помните об этом, не так ли?
Читать бесплатно другие книги:
