Нацисты: Предостережение истории Рис Лоуренс

Глава 4

Дикий Восток

Двадцатого июня 1946 года у жителей города Познань, что в Западной Польше, случился настоящий праздник. Люди толпами собирались на площадях и улицах, залезали на заборы и деревья, желая найти себе местечко, откуда будет лучше видно, как казнят ненавистного всем полякам Артура Грайзера – бывшего нацистского губернатора польского Вартегау. Анна Езерковская пришла туда с другом: «Что тут сказать… Когда Грайзера вздернули на виселице, людей охватил такой восторг, что они, не помня себя от счастья, стали целовать друг друга, прыгать, как маленькие, кричать, распевать песни». Анна вернулась домой в чудесном настроении. «После всех бед, что принес нам этот человек, – вспоминает она, – мы имели полное право порадоваться постигшему его возмездию».

Ни одна страна из всех, оккупированных Германией, не подвергалась таким унижениям, как Польша. Именно здесь нацисты явили присущую им свирепость в полной мере, именно здесь нацизм достиг апогея, своей чистейшей и жесточайшей формы. Шесть миллионов поляков погибли в этой войне – примерно восемнадцать процентов всего населения. Сопоставьте цифры: британцы потеряли менее четырехсот тысяч человек.

Артур Грайзер принадлежал к числу людей, причинивших польскому народу наиболее чудовищные страдания. Наравне с Гансом Франком, который управлял «гау», и Альбертом Форстером, наместником Данцига и Западной Пруссии, Грайзер получил в Польше безраздельную власть. Однако, представ перед военным трибуналом, он отнюдь не производил впечатления человека, наделенного такими невероятными полномочиями. Грайзер уверял судей, что на самом деле был другом польскому народу и что за все случившееся в ответе один лишь Гитлер. Грайзер признал, что и сам он стал «жертвой гитлеровской политики», простым «козлом отпущения за злодейства, совершенные его хозяевами». По сути, он утверждал, что всего-навсего исполнял чужие приказы. Но это было откровенной ложью. В действительности людям, подобным Грайзеру, приказы (то есть распоряжения, коих нельзя не исполнить) едва ли отдавались вообще.

Гитлер называл таких людей «расой властелинов, племенем повелителей»¹. Этим «правителям» восточных земель была предоставлена невиданная свобода действий в принятии решений. Гитлер просто-напросто «велел гауляйтерам ровно через десять лет рапортовать о повсеместной и полной германизации соответствующих областей, причем обещал не спрашивать, какими способами они действовали»². Вполне логичное развитие событий для режима, при котором партийные лидеры «силой прибирают к рукам власть», а функционеры «служат идее фюрера» в отсутствие приказов сверху: оккупанты принесли в пределы Польши ужас и хаос. Письмо, которое Грайзер написал в свое время Гиммлеру, также огласили на заседании трибунала. В нем Грайзер уверенно утверждал, что, в сущности, он волен поступать с польскими евреями, как заблагорассудится: «Со своей стороны, считаю: не следует снова беспокоить фюрера по этому поводу, особенно памятуя, что во время совсем недавнего нашего разговора о евреях он разрешил мне действовать по отношению к ним согласно моему собственному усмотрению»³.

Гитлер пообещал установить на Востоке «новый порядок». Вероятно, режим, принесенный им на польские земли, мог и впрямь называться новым, однако порядка в нем наличествовало весьма немного.

Когда 1 сентября на территорию Польши вошли германские войска, их политические хозяева не удосужились принять даже наипростейших решений касаемо грядущего политического устройства на новоприобретенных землях. Какую их часть следует включить в состав рейха? Стоит ли вообще оставлять на политической карте какой-либо клочок земли, именуемый Польшей? Зато совершенно точно было известно, что нацисты намерены сделать с самими поляками: превратить их в рабов, получающих лишь самое скудное школьное образование. Таким образом, Польше предстояло стать «испытательным полигоном» для крупнейшего расового эксперимента во всемирной истории. В ходе упомянутого эксперимента миф о том, что Европу двадцатого века населяли только вполне цивилизованные люди, разлетелся вдребезги.

По отдельным признакам уже изначально можно было понять, что появление немецких войск в Польше не имело ничего общего с обыкновенным военным вторжением. Следуя за регулярными войсками по территории Польши, отряды СС являли неописуемую и бесцельную лютость. Вильгельм Мозес служил в то время в транспортном полку и нагляделся такого, что пришел к выводу: «нацисты свирепствовали в Польше похлеще, чем дикие звери в лесу». Как-то ему пришлось остановиться в одной польской деревне, и он стал свидетелем того, как под звуки духового оркестра из полка СС «Великая Германия» семь или восемь местных жителей были вздернуты на виселицу. Он видел, как эсэсовцы связывали каждой жертве ноги, потом прикрепляли к ступням по камню, и медленно опускали, дабы усилить и продлить мучения казнимых. Языки несчастных вываливались наружу, лица синели и зеленели. «Я никак не мог поверить, что это происходит наяву, – вспоминает Вильгельм Мозес. – У меня даже нет слов, чтобы описать то, что я тогда видел. А оркестр играл, только чтобы заглушить предсмертные вопли».

Позднее эсэсовцы приказали Вильгельму Мозесу перевозить польских евреев из одного города в другой, от одного подразделения СС к другому. Он до сих пор помнит мольбы тех людей. «Выпустите нас, спасите, они ведь убьют нас!» – кричали они.

«С чего вы взяли, что они вас убьют?» – спросил он.

«Конечно, убьют, ведь так случилось со всеми остальными – они уже убили мою мать, моего отца, моих детей. То же самое ждет и нас!»

«Так вы – евреи?» – удивился герр Мозес.

«Евреи».

«А что же я мог поделать? – говорит герр Мозес. – Я злосчастный человек. Мне стыдно за то, что я немец. Я больше не чувствовал себя частицей этого народа… Причем настолько, что уж лучше бы польскую пулю схлопотал – хоть не пришлось бы зваться немцем потом, после конца войны!»

Вильгельм Мозес ничего не знал ни о причине, по которой эсэсовцы казнили восемь человек, ни о том, какими соображениями они руководствовались, отбирая еврейские семьи, вывозимые на погибель. Даже сегодня, после тщательного изучения всех уцелевших документов, затруднительно сказать, чем был вызван подобный террор. В отличие от систематических убийств, ответственность за которые лежит на айнзацгруппах (печально известных «специальных отрядах» под началом Рейнхарда Гейдриха), свирепствовавших в 1941 году в Советском Союзе, в Польше подобные злодейства творились едва ли не наобум. Вероятно, эсэсовцы убивали всех, кто был им не по нраву, – особенно польских евреев, которые чем-либо их раздражали. В то время не существовало ни одного закона, хоть как-то ограничивавшего жестокость штурмовиков.

Кроме отдельных актов террора против евреев, а также «партизан», которые сопротивлялись вторжению, нацисты устроили настоящий погром среди другого особо ненавистного гитлеровцам польского общественного слоя – интеллигенции. Так родилась политика, которую повторила тридцать лет спустя Камбоджийская коммунистическая партия, руководимая Пол Потом, – политика «генетического очищения» целой страны. Нацисты считали, что если устранить представителей интеллигенции, то будет гораздо проще превратить Польшу в государство невежественных рабов. А если разумные люди не оставят после себя потомства, то следующее поколение будет состоять исключительно из глупцов. На практике эта политика была впервые реализована в ноябре 1939 года в Ягеллонском университете в Кракове.

Оккупанты собрали весь профессорско-преподавательский состав этого университета с богатейшей историей в одной из лекционных аудиторий. Среди них был и Мечислав Брозек, старший преподаватель кафедры филологии. Он думал, что представители новых германских властей просто хотят отдать указания относительно того, чему им будет дозволено обучать своих студентов. Несколько минут он вместе со своими коллегами просидел в аудитории, а затем, обернувшись, увидел, что позади них выстроилась шеренга солдат. Нацисты приказали преподавателям спуститься вниз, к доске, избивая их прикладами на ходу. Потрясенный Брозек глядел, как пожилых профессоров колотят молодые немецкие солдаты. «Меня воспитывали в лучших католических традициях, – рассказывает он, – мне даже в голову не могло прийти, что возможно подобное зло… Да и кто бы на моем месте мог такое подумать! Такого прежде никогда не случалось».

Профессор Станислав Урбанчик также был среди преподавателей, пострадавших от дьявольского плана нацистов, согласно которому «поляки должны были превратиться в низшую расу… рабов». В концентрационных лагерях, куда выслали всех преподавателей, «выжить было попросту невозможно – несчастных морили голодом и холодом. Зима в том году выдалась очень холодная, только за первый ее месяц насмерть замерзло более десяти профессоров». Тех, кто осмеливался нарушить хоть какие-нибудь, даже самые ничтожные правила, немедля начинали истязать. «Один из моих коллег получил письмо от матери и носил его при себе, в кармане, – вспоминает профессор Урбанчик. – Когда во время обыска письмо обнаружили, несчастному туго скрутили руки за спиной и за руки подвесили к столбу. Так он провел более часа. Провинившихся также били палками».

Для этих умнейших людей, привыкших во всем искать здравый смысл, столь начисто незаслуженные страдания были просто невыносимы. Мечислав Брозек поглядел однажды на то, как немецкий охранник любовно прижимает к груди своего маленького сына, и подумал: «Это существо нагромоздило в здешнем подземелье целые горы трупов – и оно же любит своего ребенка, жену, еще кого-нибудь. Подобное раздвоение личности невероятно». Брозек мучился от последствий душевной пытки даже долгие годы спустя. Лагерный опыт «уничтожил всякое понятие о ценностях. Поглядев на подобное, понимаешь: никаких ценностей более нет. Все на свете бессмысленно. Я так мучился этим открытием, что стоял на грани самоубийства».

Через четырнадцать месяцев после памятного собрания в университете почти всех выживших преподавателей выпустили на свободу. Новость об их заточении облетела весь мир, а потому давление мировой общественности – в частности, со стороны Италии и Папы Римского – усилилось. Кажется удивительным, что нацисты в те дни поддавались подобному постороннему нажиму: достаточно вспомнить, как немного времени спустя они действовали в ходе операции «Барбаросса» и после нее. Однако преподаватели Краковского университета сделались жертвами «нового порядка» в начале первого года войны – еще до разгрома Франции; а тогда нацисты еще прислушивались к мнению других европейских держав.

В те первые месяцы войны кое-кто из германского военного руководства оставался недоволен, узнавая о злодействах, творимых солдатами, преимущественно эсэсовцами. Генерал-полковник Иоганнес Бласковиц, главнокомандующий восточной группой войск, дважды возражал против этого в представляемых служебных докладах. Вот выдержка из его докладной записки от 6 февраля 1940 года: «Нынешнее истребление десятков тысяч евреев и поляков – наша немалая ошибка. Акты насилия над евреями, происходящие на глазах у всей общественности, порождают среди богобоязненных поляков не только глубочайшее отвращение, но и искреннее сострадание… Действия эсэсовцев и полиции вызывают у регулярных войск либо негодование, либо ненависть. Солдаты едва сдерживаются, они не хотят терпеть преступлений, которые совершают в Польше подданные рейха и представители государственных органов»⁴.

Гитлера такие доводы не трогали. В своем дневнике его военный адъютант, майор Энгель, описывает реакцию фюрера на первую докладную генерал-полковника, полученную 18 ноября 1939 года: «[Гитлер] в пух и прах раскритиковал “ребячество”, которым страдают его военачальники; заявил, что вермахт – это не Армия Спасения и милосердием не выиграть войны. Должно быть, фюрер снова намекал на неугодного ему генерала Бл., которому никогда не доверял»⁵.

В окружении Гитлера все отлично понимали, что он никогда не примет сторону Бласковица. И все же одно то, что такие сведущие генералы позволяли себе высказываться против злодеяний, ужасавших германскую армию, в известной степени свидетельствует: бесчисленные и бесчеловечные убийства в Польше были, по-видимому, чистым произволом. Менее чем через два года, сразу после вторжения в пределы Советского Союза, верховное германское командование станет глядеть на зверства эсэсовцев гораздо спокойнее.

Через шесть недель после вторжения, принесшего хаос на польские земли, планы нацистской администрации относительно Польши приняли более четкие очертания. Страну поделили между Германией и Советским Союзом согласно тайному протоколу германо-советского пакта, подписанного в августе 1939 года Молотовым и Риббентропом. Земли, отошедшие Германии (сто восемьдесят восемь тысяч квадратных километров с населением более двадцати миллионов), вошли, подобно Восточной Пруссии, в состав тогдашнего Рейха, где их разделили на три новых области. Управление каждой из них доверили убежденному нацисту. Альберт Форстер стал гауляйтером Западной Пруссии, Артур Грайзер получил власть над Вартеландом (сердцем коего был город Познань, или Позен, как его называли немцы), в 1940 году переименованным в Вартегау. Под управление Ганса Франка отошла остальная оккупированная территория, поименованная Генерал-губернаторством. Западная Пруссия и Вартеланд сразу вошли в состав рейха. Такая же судьба ожидала и Генерал-губернаторство, по крайней мере, так намечалось изначально, однако этим землям было суждено стать местом ссылки для ненавистных нацистам евреев и поляков.

Возможно, у Гитлера имелся особый «взгляд» на будущее Польши – фюрер собирался расово изменить ее, так чтобы Западная Пруссия и Вартеланд полностью «онемечились», в то время как Генерал-губернаторство стало бы своеобразной «свалкой для общественных отбросов», куда сгоняли бы всех неугодных. Однако столь обширную затею нелегко довести до успешного конца во время войны. Это обстоятельство в сочетании с хаотичным стилем нацистского правления значило, что гауляйтеры, осуществлявшие гитлеровский замысел, получали весьма широкую свободу решений и действий – как мы увидим, настолько широкую, что могли действовать вопреки самому духу этого замысла.

Всего важнее для расового переустройства Польши было передвижение и перемещение. Нацисты швыряли поляков с места не место, словно мешки на складе, покуда не оставались довольны итогом. Руководил этой обширной деятельностью Генрих Гиммлер. Важнейшей задачей было освободить на вновь объединенных территориях место для постоянно прибывающих в страну этнических немцев, которым, согласно секретному соглашению, подписанному с Советским Cоюзом, позволили выехать из стран Прибалтики и других держав, оккупированных Сталиным. Тем временем «неугодных» поляков (например, представителей интеллигенции и других людей, представляющих угрозу режиму) высылали на юг, в Генерал-губернаторство. Кроме того, всех местных жителей оценивали и классифицировали в зависимости от их расовой принадлежности как «второстепенное население» или «расово нежелательных». Евреев (которые, разумеется, оказались в числе «неугодных») собирали в районах гетто до новых распоряжений об их дальнейшей судьбе. При режиме, который и так уже был предрасположен к абсолютному хаосу в органах правления, это повсеместное «разупорядочение» польского населения привело к анархии в государстве.

Чтобы понять, как воздействовал безумный нацистский замысел на людей, мы искали ныне здравствующих представителей каждой «расовой категории» – от немцев, изначально живших в Вартегау, до евреев из польской Лодзи, от обездоленных поляков Познани до прибывавших туда из балтийских стран этнических немцев. Благодаря их показаниям удалось восстановить полную картину бесчеловечной политики.

Часть Польши входила в состав Германии до подписания Версальского договора, а потому ее населяло множество этнических немцев. Эта категория не представляла особой сложности в плане нацистской классификации – разумеется, их тут же причисляли к полноценным немцам, «сливкам» национальной иерархии. Карл Бликер-Кользат принадлежал к старинному немецкому роду, который испокон веков жил в Позене (Познани). Его дед и бабка владели шестьюстами гектаров земли и роскошным помещичьим домом. В конюшнях насчитывалось пятьдесят четыре лошади, а во всем имении служили двадцать восемь польских семей – в общей сложности почти триста человек. Бликеры гордились своим немецким происхождением и не сменили гражданство даже после того, как по Версальскому договору Позен стал частью Польши. Еще до вторжения германских войск на польские земли бабушка Карла Бликера, намеренно пренебрегавшая местным языком и выучившая из него лишь несколько слов, полагала, будто немцы – высшая раса по сравнению с поляками. «Она частенько говаривала, что в наших жилах течет немецкая кровь и мы находимся на высшей ступени эволюции. А это мужичье – просто полячишки, посему и языка их учить незачем, – вспоминает Карл Бликер. – Мы были богаты, и местным жителям напоминалось об этом всегда и недвусмысленно».

Для Бликеров новость о приближении немецких войск стала настоящим праздником: «Все взрослые очень хотели снова жить в Германии», – утверждает Карл Бликер. Ему самому тогда только исполнилось одиннадцать. Он помнит, как в деревню въехал на мотоцикле самый первый немецкий солдат, ознаменовав своим появлением их освобождение. «Я учтиво поздоровался с ним, – рассказывает он, – а тот посмотрел на меня и ответил: “Здравствуй, мальчик. Как ты хорошо по-немецки говоришь!». А я гордо улыбнулся: “Потому что я немец!”. Настал его черед удивляться – он ведь думал, что в Польше живут одни поляки. Я с любопытством разглядывал его мундир: еще бы – передо мной стоял настоящий немец! Меня в нем восхищало абсолютно все – его речь, его прекрасный мотоцикл, его поведение. Я был вне себя от счастья!» Но через несколько дней всеобщее ликование сменилось страхом. Как немцам по происхождению, Бликерам разрешили оставить себе имение – нацисты даже переименовали деревню в их честь, назвав ее «Бликердорф». Однако польских соседей, тоже владевших земельными наделами, ждала совсем другая судьба. «Их изначально велели угнать куда-то, – вспоминает Карл Бликер, – и поляки приходили к нам, на коленях умоляли вступиться, походатайствовать, чтобы им позволили остаться на родной земле. Но мы не взяли их под свою защиту – просто не хватило смелости. А потом поползли слухи о том, что кого-то из наших соседей лишили собственности, кого-то застрелили, взяв в заложники. Мы подумали тогда: “Силы небесные! Должно быть, эти люди в чем-то провинились, иначе германское правительство не стало бы отбирать у них имущества, расстреливать их как заложников”. Наверняка они были не без греха…»

В поисках объяснений страданиям, которые причинялись окружающим их полякам, Бликеры отправились на вокзал, чтобы встретить прибывающих этнических немцев из Прибалтики, Бессарабии и других регионов, оккупированных сталинскими войсками. Однако там их ждало еще одно разочарование: с поездов сходили отнюдь не представители высшей расы, которых они себе представляли. «Нам они совсем не понравились, во всяком случае, нашей семье. Эти люди едва объяснялись по-немецки, с поистине устрашающим выговором, мы их не понимали, а сначала и вовсе приняли за поляков».

Среди этнических немцев, вернувшихся наконец на родину, было и семейство Эйги. Они согласились переехать в нацистскую Германию из Эстонии, после присоединении Эстонии к СССР. Семнадцатилетняя Ирма Эйги вместе со своей семьей проделала длительное путешествие на корабле, чтобы бежать из Советского Союза в Польшу. «Разумеется, мы отнюдь не радовались, – рассказывает она. – Мы не верили в реальность происходящего, все было как во сне». Ирме нравилось жить в Эстонии, семья Эйги считала эту страну прекрасной, удивительной. Однако у них не было особого выбора, кроме как уплыть на германском судне. Разумеется, они могли остаться, но при этом прекрасно помнили, что Сталин может выслать их в Сибирь. Поэтому Эйги сели на корабль, полагая, будто отправляются на историческую родину. Но, как и Бликеров, нацистское «расовое переустройство» неприятно поразило их. Семья Эйги возмутилась, узнав, что на самом деле отправляется не в Германию, а в Польшу. «Мы не ждали подобного и были потрясены, узнав о том, что движемся в Вартегау», – возмущается Ирма. Когда корабли причалили, первая остановка оказалась пересыльным лагерем, который устроили в какой-то школе, попросту набросав соломы на пол. Однако эти неудобства не шли ни в какое сравнение с методами, которыми нацисты обеспечивали прибывающим этническим немцам жилье. «Поляков выселяли из дому, чтобы мы могли занять освободившиеся квартиры, – негодует Ирма. – Мы не ждали ничего подобного».

Фрау Эйги до сих пор с ужасом вспоминает тот день накануне Рождества 1939 года, когда семья оказалась в нацистском жилищном управлении Познани. Эйги спросили, не сыщется ли для них какого-нибудь жилища. Сотрудники отдела тут же выдали им разрешение на заселение. Им вручили ключи и карту города с отмеченным на ней адресом, и семья Эйги отправилась на поиски своего нового дома. «Мы чувствовали себя ужасно, когда вошли в высокий старинный дом, запущенный, с какими-то странными окнами», – рассказывает Ирма. Поднялись по лестнице, отомкнули квартиру. Внутри царил полный беспорядок. «Было заметно, что хозяева покидали свое жилье в большой спешке, – вспоминает Ирма. – Шкафы стояли открытыми, пустые ящики валялись на полу. Столы были усеяны объедками, на неприбранных кроватях разбросаны вещи». Отец фрау Эйги не мог позволить своей семье вселиться в чужую квартиру, поэтому они вернулись в жилищный отдел. Там сказали, что в канун Рождества не смогут предложить ничего лучшего, и семья снова очутилась в той же квартире. Порешили временно обустроиться в одной лишь комнате, и тесно жались друг к другу, содрогаясь при мысли о случившемся. «Странно: я до сих пор помню каждую мелочь, увиденную там, – рассказывает женщина. – И каждый раз, когда начинаю вспоминать, мурашки ползут по коже. Та квартира возникает у меня перед глазами каждый раз, когда я чем-либо испугана – чем угодно».

Теперь, обеспечив Эйги жильем, согласно программе переселения, нацисты должны были подыскать работу для отца семейства. В Эстонии герр Эйги работал управляющим в гостинице. В Позене таких вакансий не нашлось, однако осталось несколько ресторанов, еще не отобранных нацистами у поляков. Поэтому герру Эйги предложили прогуляться по улицам и присмотреть себе кафе по вкусу из числа подлежащих экспроприации. Он взял с собой жену и дочь. «Большинство ресторанов уже были заняты немцами, – рассказывает Ирма, – должно быть, мы приехали позже остальных. Балтийские переселенцы разобрали наилучшие рестораны». В конце концов, Эйги набрели на маленькое кафе, принадлежавшее поляку, после чего вернулись к нацистам за разрешением на работу. Герр Эйги «занял» понравившийся ему ресторан, просто подписав необходимые документы. Подобное повторялось при нацистском режиме не раз, поскольку полностью соответствовало новой идеологии. Именно так, по мнению нацистов, должны были вести себя все немцы, представители «высшей расы». Если понравился польский ресторан – отчего же не отнять у «недочеловека» того, что тебе понравилось?

Ирма Эйги не помнит, что случилось тогда с поляком, владевшим этим кафе, она даже не уверена, что они когда-нибудь с ним встречались. «Вполне возможно, этого человека уже выслали прочь, – рассуждает она. – Мы не хотели мириться с подобным, не хотелось жить, помня, каким образом нашей семье достались жилье и работа. Нельзя жить с таким грузом на душе. В душе не спишешь вину на государственную политику. Но, с другой стороны, у всех возобладал инстинкт самосохранения. Что еще оставалось делать? Куда идти?»

Фрау Эйги и по сей день гадает, что случилось с прежними жителями квартиры, в которой поселилась ее семья. Но Анне Езерковской гадать не приходится – ей самой довелось пройти через все эти испытания. Вечером 8 ноября 1939 года Езерковские, все до единого поляки, спокойно сидели у себя дома, в Позене, покуда мать Анны случайно не выглянула в окошко и не ахнула: «Немцы идут!» К их дому один за другим подъезжали грузовики и военные машины, а минуту спустя в двери уже колотили немецкие солдаты. «Они ворвались в гостиную, – рассказывает Анна Езерковская, – заглянули в каждую комнату, даже на кухню. Повсюду царило смятение, до нас доносились крики, плач. Немцы вытолкали нас в коридор, ударили отца по лицу, мы перепугались и принялись рыдать. Братишка был совсем маленький, его вырвало прямо на пол». Немецкие военные потребовали, чтобы родители вынесли им все деньги и драгоценности, а затем выгнали несчастных поляков из квартиры. Мать отдала им все свои украшения, даже обручальное кольцо. «Я до смерти напугалась, – вспоминает Анна, которой тогда было всего десять, – ребенку сложно вынести такое». Семью Езерковских вместе с соседями отправили в пересыльный лагерь, где им пришлось спать на соломенных тюфяках. «Для детей условия, в которых нас содержали, были невыносимыми, – говорит Анна. – Нас не кормили горячим. Давали только абсолютно несъедобный суп с репой».

Несколько дней спустя Езерковским сообщили, что их прежнюю квартиру заняли немцы. «Я расплакалась, – рассказывает Анна, – мы с сестрой забились в угол, прижавшись друг к другу, и со слезами на глазах вспоминали свои игрушки и старые добрые времена, которых уже не вернуть. Ужасное чувство, словами его не опишешь, мне и поныне больно вспоминать те дни». Через пять месяцев семью отправили на новое место – в железнодорожных вагонах, предназначенных для перевозки скота. Почти десять дней Езерковские провели в полной темноте, дрожа от холода, после чего оказались в Голице, небольшом городке в Генерал-губернаторстве. Ошарашенную семью бросили на городской площади, потом какой-то старик сжалился над ними и пригласил поселиться у него, хотя и сам жил довольно скромно. «Условия, конечно, были не из лучших, – вспоминает Анна. – Кроватей не было, мы спали на полу, без всяких удобств, без водопровода… Тяжело нам пришлось. Но все же у нас была комната – совсем крошечная комнатенка».

Подобные выселения и депортации происходили повсеместно – судьбу семьи Езерковских разделили многие поляки, как в городах, так и в селах. В сельских районах с насиженных мест выживали целые деревни. Франц Ягеманн, немец польского происхождения, служил у нацистов переводчиком. Он отлично помнит день, когда его привезли в глухую деревеньку неподалеку от города Гнезно, который немцы называли Гнесеном. Местные эсэсовцы остановили грузовики с двадцатью – двадцатью пятью полицейскими на въезде в деревню. Нацисты караулили местных жителей, которые так ничего и не заподозрили. Затем прибыли фургоны с эсэсовцами из дивизии «Тотенкопф» («Мертвая голова»). В три часа ночи полиция и эсэсовцы вошли в деревню и начали врываться в дома, в то время как местные штурмовики оцепили деревню. «Людей жестоко избивали, – рассказывает Франц Ягеманн, – повсюду была кровь. Мне стало совсем не по себе, когда я увидел одну пожилую пару, лет за семьдесят, которые растерянно озирались по сторонам, не понимая, что происходит. Их тоже избили и бросили в грузовик. Один эсэсовец, родом из Верхней Силезии, кричал на селян и с силой расталкивал их по машинам, едва ли не рыча от ярости. Поляков беспощадно пинали, били ногами, угрожали им пистолетами. Это был самый настоящий вооруженный налет».

Стефан Каспшик, сын польского крестьянина, до сих пор не может забыть ту ночь, когда в их селении появились эсэсовцы: «Они окружали хуторы так, чтобы никто не сумел сбежать. Люди брали с собой все, что могли унести. Лишь немногим удалось впоследствии вернуться в родные места. Моего отца едва не замучили до смерти, он скончался после выселения. У нашего соседа погибли двое детей».

Нацисты, терроризировавшие эту крошечную польскую деревеньку, освобождали место для немцев, которые должны были прибыть в страну в тот же самый день. И они решили проблему, избавившись от всех местных жителей разом. Франц Ягеманн тоже видел, как этнические немцы селились на новых местах. «Постели наверняка еще не успели остыть, а в дом уже въехали новые жильцы», – рассказывает он. Некоторые немцы были ошарашены тем, что им придется занять чей-то дом в чужой для них деревне. «Люди недоумевали: “И что же, нам теперь жить в чужом доме? Здесь ведь жили другие!» – я слышал такое собственными ушами, – вспоминает Франц. – Но чего уж тут скрывать… Большинство из них считали, что имеют полное право заселиться в чужой дом, только лишь потому, что рейх победил в войне с Польшей».

Став очевидцем зверств, учиненных охранными отрядами, Франц Ягеманн каждый раз пытался предупредить селян, которых ждала депортация, однако не считает себя героем: «Да, я участвовал в том, что сегодня мы осторожно зовем “этническими чистками”. И отлично сознавал собственную вину… Я ведь так и не осмелился сбежать или скрыться от нацистов, не присоединился к движению Сопротивления. Смелости недостало».

У крестьян, схваченных эсэсовцами и впоследствии депортированных, не было ни малейшей надежды повлиять на свою судьбу, даже заявляя: дескать, я немецкого происхождения – занесите меня в иную расовую категорию. И все же многие поляки пытались воспользоваться такой возможностью. В своем стремлении «германизировать» польские земли (кроме Генерал-губернаторства) нацистские чиновники пользовались полной свободой действий. Именно они решали, кого считать поляком, а кого рейхсгау немцем. И именно эта неограниченная свобода действий стала причиной столкновения между двумя наместниками на оккупированных Германией польских территориях, – Артуром Грайзером, гауляйтером Вартегау, и Альбертом Форстером, гауляйтером Данцига – Западной Пруссии. Это столкновение в очередной раз доказало: в военное время «служение идее фюрера» может привести к непредвиденным и противоречивым последствиям огромного размаха.

Артур Грайзер, ученик самого Гиммлера, был наихудшим из твердокаменных нацистов. Его цель заключалась в том, чтобы превратить Вартеланд в образцовую немецкую рейхсгау (область). Он пренебрежительно относился к коренным полякам, а потому взял на себя труд составить перечень подробных критериев, согласно коим поляк подлежал или не подлежал «германизации». Он горой стоял за безжалостное, последовательное расовое разделение. Гауляйтер соседней рейхсгау Данциг – Западная Пруссия Альберт Форстер, который был не менее предан идеям нацизма, чем Грайзер (за военные преступления позднее приговорен к смерти), придерживался несколько иных взглядов на расовую политику. Говорят, что однажды Форстер отпустил шутку: «Если бы я обладал внешностью Гиммлера, я бы не стал столь рьяно защищать Расовую Теорию».

Ромуальд Пилачинский из Быдгоща, польского города, пребывавшего в юрисдикции Альберта Форстера, на собственном опыте прочувствовал последствия разногласий между двумя гауляйтерами. Форстер не утруждал себя утомительной классификацией населения в индивидуальном порядке. Он решил классифицировать поляков en masse[10], не вникая в подробности. В конце концов, разве Гитлер не сказал «не важно, какими способами» наместники достигнут заветной цели – «германизации»? «Если мои подсчеты верны, – рассказывает г-н Пилачинский, – примерно восемьдесят процентов населения Быдгоща откликнулись тогда на призыв Форстера подписать так называемый фолькслист, «список германских граждан». После подписания этого документа семью Пилачинских отнесли к «третьей категории немцев»[11]. Благодаря этому они получили некоторые привилегии, недосягаемые для обычных поляков: льготы на выдачу продуктов питания, право на образование и проживание в пределах оккупированных земель. Но эта формальность никак не повлияла на личные впечатления Ромуальда Пилачинского: «Мы все равно жили, как и раньше: говорили по-польски. Никто из тех восьмидесяти процентов, кто получил удостоверения о принадлежности к третьей категории, на самом деле не считал себя немцем». Но у г-на Пилачинского также был дядя, семья которого жила близ Позена (Познани), в области, вверенной заботам Артура Грайзера: «Моему дяде никто не предлагал подписать фолькслист – семью немедля депортировали». Разумеется, Пилачинские и по сей день не находят объяснения событиям, происходившим в то время. Все они принадлежали к одному роду одного и того же этнического происхождения. Немецкой крови не было ни у тех ни у других, и все же Пилачинским из Быдгоща удалось избежать тягот депортации, выпавших на долю их познаньских родичей.

В отличие от Форстера, Грайзер всячески унижал поляков и их культуру – из чисто идеологического рвения. В сентябре 1940 года он издал распоряжение, гласившее: «Должно пройти немало времени, прежде чем мы воспитаем в каждом германском гражданине отношение к полякам, приличествующее нашему национальному достоинству и целям Германского рейха»⁶. Иными словами, немцы по-прежнему слишком дружелюбно относились к полякам. Теперь всем, не желавшим числить поляков рабами добровольно, «за совесть», числили поляков рабами поневоле, «за страх». Далее в распоряжении говорится следующее: «Каждый член немецкой общины, продолжающий поддерживать с поляками отношения, выходящие за рамки обслуживания либо торговли, будет взят под стражу ради его же безопасности. В любом случае слишком частое и дружелюбное общение с поляками будет расцениваться как нарушение предписанных правил поведения».

В собственном поместье за Позенской городской чертой Грайзер стремился жить согласно своим идеалам. Данута Павельчак-Грохольская служила у гауляйтера горничной и вспоминает: он был «высокого роста и мощного телосложения. Выглядел человеком гордым и надменным. Грайзер был донельзя тщеславен, полон самим собой – словно выше его не стояло никого и ничего. Эдакий земной божок… Все боялись лишний раз попадаться ему на пути, а при встрече кланялись и отдавали честь. Поляков он откровенно презирал, относился к ним как к рабам, которые годятся только для черной работы». Данута Павельчак-Грохольская пришла в ужас, узнав, что ей предстоит работать у самого Грайзера: «Один только звук его имени заставлял людей дрожать от страха: все ведали, каков он». Грайзер был немцем по происхождению, однако вырос в Польше, говорил по-польски, учился в польской школе. А теперь его прозвали «полякоедом». Данута уже знала, на что способен этот человек, – она видела, как по его приказу на местной сельской площади расстреляли двадцать поляков. «Расстреляли только за то, что они были поляками, – с ужасом вспоминает Данута, – страшное зрелище. До сих пор, когда пересекаю площадь, на которой это случилось, у меня перед глазами стоят казнимые. Вина за их смерть лежит на Грайзере, и только на нем». Узнав, у кого предстоит работать его дочери, отец Дануты не смог скрыть своих опасений: «Ты отправляешься волку в зубы! Кто знает, удастся ли тебе вернуться оттуда живой». Данута пробрела в слезах шесть километров от дома до поместья Грайзера. Ее тут же заставили прибрать весь дом – в полном соответствии немецким требованиям: «Нельзя было и пылинку проглядеть. Бахрому на ковре нужно было расчесывать, и Боже упаси, чтобы хоть одна прядка лежала криво. Всю эту роскошь нужно было каждый день доводить до совершенства. Помню, экономка поручила нам вымыть окна, это было незадолго до сочельника, на улице стояла стужа. У нас руки примерзали к оконному стеклу, мы пытались согреть их своим дыханием, но отрываться от работы нам строго-настрого запретили». Все в этом семидесятикомнатном дворце, равно как и во всем поместье, принадлежавшем Грайзеру с женой, должно было содержаться в идеальном порядке: «Оранжерея, рыбные садки, охотничий домик… И все хозяйство велось только во имя и ради этих двух людей. Повсюду царила роскошь, истинная роскошь».

Грайзер не просто эксплуатировал покоренный народ для того, чтобы самому жить в чистоте и уюте, – он считал, что имеет на это полное право, равно как и весь немецкий народ. Он находился на вершине расовой иерархии и, как представитель высшей расы, должен был жить лучше представителей рас подчиненных, согласно законам самой природы. Позднее Грайзер пояснял свою философию следующим образом: «История знавала много наций, которые долгие века пользовались благами цивилизации, заставляли других работать на себя бесплатно. Так же и мы, немцы, хотим поучиться у других народов. Нечего нам топтаться за кулисами, следует выйти на сцену как раса господ!»⁷

Грайзер глядел на расовое разделение как условие, неотъемлемо важное для будущего рейха, а потому «германизировал» свою гау последовательно и всеусердно. Легкомысленное отношение его соседа, Альберта Форстера, к вопросу расовой классификации выводило Грайзера из себя. В письме от 16 марта 1943 года Грайзер жалуется Гиммлеру на халатность Форстера: «…с самого начала я не пытался добиться легкого успеха и германизировать тех, у кого нет достоверных доказательств немецкого происхождения… Я неоднократно обращал Ваше внимание на то, что этническая политика, осуществляемая в гау Данциг – Западная Пруссия, угрожает успеху моих собственных реформ, поскольку поверхностным наблюдателям она кажется более действенной»⁸.

Гиммлер в ответ заверил своего ученика, что «более чем доволен» работой по германизации, проводимой Грайзером. Более того, оказалось, что почти полутора годами ранее рейхсфюрер уже делал Форстеру письменный выговор. В нем он цитировал слова самого Гитлера: «“Я не хочу, чтобы гауляйтеры восточных земель устраивали соревнование в процессе германизации, толкаясь локтями в гонке за право первым доложить спустя уже два-три года о том, что «германизация в гау полностью завершена⁹. Я всего лишь хочу, чтобы тамошнее население сделалось расово безукоризненным, и буду вполне доволен, если об успехе на этом поприще вы доложите мне лет через десять, – пишет Гиммлер и добавляет: – Вы ведь сами национал-социалист старой закалки, поэтому знаете: стоит одной капле нечистой крови попасть в жилы человека, и ее уже ничем не вытравишь».

Тот факт, что Гиммлер написал подобное письмо Форстеру в 1941 году, но продолжал получать жалобы по существу вопроса от Грайзера и в 1943-м, свидетельствовал о том, что даже Гиммлеру было свойственно ошибаться. Все, что интересовало Форстера, – это выполнение приказа фюрера касательно германизации польских земель. Здесь ему предоставили полную свободу действий. По мнению Форстера, он служил идее фюрера так, как ему казалось целесообразным. И едва ли гауляйтера беспокоило то, что Гиммлеру казалось, будто его приемы германизации в корне противоречат положениям расовой теории. Он прекрасно знал: Гиммлер здесь может поделать немного. То есть отсутствие прямых указаний и четкого перечня обязанностей, присущих каждому партийному функционеру, – все особенности нацистского режима, присущие ему изначально еще с 1920-х годов, оставили кровавый след в истории польского государства.

Ярким примером разногласий между нацистскими правителями Польши и свойственное им отсутствие подробного плана действий правящей верхушки может служить ряд столкновений между Гансом Франком, который управлял Генерал-губернаторством, и Артуром Грайзером. Гиммлер и Грайзер стремились очистить оккупированные территории от «нежелательных» элементов: они попросту сажали «неугодных» на поезда и высылали их из Вартегау, как мы уже знаем из трагической истории Анны Езерковской. Франк выступал против таких мер: ведь поезда привозили к нему в область все новый и новый «человеческий груз», и уже негде было размещать прибывающих поляков. «Каждую ночь в Генерал-губернаторство прибывала бесконечная череда поездов, в которых ютились и теснились многочисленные переселенцы, – рассказывает доктор Фриц Арльт, бывший штурмовик, в 1940 году занявший должность главы отдела по вопросам населения и благосостояния в Генерал-губернаторстве (ему, кстати, не предъявили никаких обвинений в военных преступлениях). – Людей просто выкидывали из поездов, где придется – на рыночной площади или на вокзале. Никому не было до них дела… Однажды нам позвонил по телефону один местный начальник, заявивший: “Не знаю, что и делать. Они все едут и едут. Мне негде их расселить, нечем кормить…” Вне сомнения, тогда творились чудовищные дела…» Положение вещей не улучшалось из-за вражды между Франком и обергруппенфюрером Фридрихом Вильгельмом Крюгером, который руководил отрядами СС в Генерал-губернаторстве. Франк считал, что коль скоро его назначили гауляйтером этой области, то Крюгер ему подчинен. Гиммлер же настаивал на том, что Крюгер назначен Франку «в помощь», а никак не в «подчиненные». Гитлер так и не решил, кто тут прав, а кто виноват…

Разногласия, возникшие между Франком, с одной стороны, и Гиммлером и Грайзером – с другой, сказывались не только на административных сложностях с организацией железнодорожного расписания – поскольку поезда привозили тысячи депортированных «в никуда», оставляя людей бездомными и неприкаянными. По сути, конфликт начался на почве коренных идеологических противоречий. Франк хотел превратить Генерал-губернаторство в «житницу» рейха, намеревался оставить местных крестьян возделывать родные земли, чтобы довести экономическую эксплуатацию территорий до возможного предела, сведя неудобства, чинимые бессмысленными, по его мнению, депортациями, к минимуму. Грайзер и Гиммлер глядели на дело гораздо шире: для них первейшей задачей было не решение насущных экономических проблем, а достижение поставленных идеологических и расовых целей на оккупированных территориях – то есть превращение их в жизненное пространство для чистокровных немцев. И если это означало, что Генерал-губернаторству предстоит стать «свалкой» для всех «неугодных» рейху, то быть по сему.

12 февраля 1940 года Геринг устроил в своем поместье, Каринхалле, расположенном неподалеку от Берлина, встречу, на которой должны были разрешиться все внутренние разногласия. Туда пригласили всех непосредственных участников конфликта: Гиммлера, Франка, Грайзера и Геринга. Франк выступал бок о бок с Герингом, который решил поддержать его. Действительно, из Генерал-губернаторства лучше всего было бы сделать «житницу», утверждал Геринг, это непременно укрепило бы военный потенциал государства. Гиммлер возражал: по его мнению, в стране наблюдалась острая нехватка жизненного пространства для прибывающих этнических немцев. Наконец они пришли к компромиссу – Гиммлер объявил, что «согласует процедуру последующих выселений» с Франком¹⁰. Франк ликовал: он считал, что нанес расовой политике Гиммлера чувствительный удар. Должно быть, аргумент Геринга касательно первостепенной важности тылового обеспечения в начавшейся войне с Францией возымел действие.

Однако Гиммлер не собирался отступать так легко. Он последовал примеру Франка, обратившегося за помощью к Герингу, и решил искать поддержки у самого Гитлера. Нацистская система не знала манипулятора более искусного, чем Гиммлер, – и так он начал свою большую игру. Он образцово выбрал время для того, чтобы вручить Гитлеру докладную записку, красноречиво озаглавленную «Несколько мыслей об отношении к инородному населению на Востоке» – 15 мая 1940 года. Как раз тогда стало совершенно ясно, что германские войска одерживают на французском фронте победу за победой. В записке он вновь подчеркнул, что Генерал-губернаторство и впредь должно оставаться свалкой для расовых отбросов, а поскольку нацисты на тот момент захватили уже почти всю Францию и получили в распоряжение все французские колонии, Гиммлер предложил новое решение польско-еврейского вопроса. Он придумал для всех неугодных лиц новый пункт назначения – африканские колонии. Рейхсфюрер также кратко перечислил способы, с помощью которых «неонемеченных» поляков можно превратить в «бесправный рабочий класс».

Позднее Гиммлер отмечал, что фюрер нашел его записку «очень правильной и полезной». Более того, заручившись поддержкой Гитлера, он сообщил всем участникам спора, что вождь полностью одобрил его идеи. Профессор Кристофер Браунинг, изучающий нацистскую политику в Польше, говорит следующее: «Решения в рейхе принимались так: Гитлер ничего не планирует подробно, не подписывает, не отдает распоряжений подчиненным. Он лишь поощряет Гиммлера сцепиться с остальными, улаживая намеченный вопрос, и влиять на принимаемые решения. Но никто бы не обвинил Гитлера в ошибке, он всегда мог отказаться от своих слов. Таким образом, фюрер остается при своем мнении, просто принимая сторону Гиммлера, умело угадывающего, какую именно “дальнобойную затею” тот желает осуществить».

Ганс Франк узнал, что после его встречи с Герингом в политике германизации многое изменилось, и решил сделать хорошую мину при плохой игре. 30 мая 1940 года, на собрании руководства Краковской полиции, Франк объявил о стратегических изменениях, произошедших вследствие победы Гиммлера. Он рассказал, что в недавнем разговоре с Гитлером он поднял вопрос о трудностях с размещением прибывающих поляков и превращением их в бесправный класс, который никогда не посмеет восстать против немцев. Его речь отличается особой свирепостью даже по меркам Третьего рейха: «…мы, национал-социалисты, столкнулись сегодня с исключительно сложной и крайне ответственной задачей, которую обсуждать должно только в кругу самых доверенных лиц… Фюрер отметил, что германская политика в Польше осуществляется по усмотрению чиновников, за нее ответственных. Он объяснил это следующим образом: нам следует избавиться ото всех, кто мог бы привести польский народ к восстанию. Всех, кто может последовать за такими предводителями, следует арестовать, а затем – избавиться от них. Не стоит ставить под угрозу организацию политики Германского рейха, оставляя на его территории подобные опасные элементы. Незачем брать на себя лишние заботы и отсылать этих людей в концентрационные лагеря – это принесет нам только пустые хлопоты и совершенно излишнее общение с их родственниками. Мы покончим со всеми загвоздками прямо здесь. И наипростейшим образом»¹¹. После выступления Франка за одно только лето 1940 года нацисты убили тысячи поляков, преимущественно интеллигентов.

Так что же это был за человек, решившийся на такую речь? Ганс Франк служил у Гитлера юристом, споры с судьями были для него привычнее, чем разглагольствования с нацистскими функционерами. Нам удалось поговорить с несколькими слугами Франка, не покладая рук трудившимися в его огромном имении. Всем задавали один и тот же вопрос: каково было работать в доме человека с такой репутацией? «Прекрасно, – отвечает нам Анна Мирек, полька, служившая у Франка кухаркой. – Хотя иногда приходилось тяжко: мы работали по шестнадцать часов кряду, если хозяева ждали гостей. Но обстановка была радостной, с нами обращались вежливо – и это придавало сил даже усталым слугам… А сам Франк казался мне славным, учтивым человеком». Мы были озадачены ее ответом, а потому задали новый вопрос: как расценивать ее слова ныне, когда все знают о роли Франка в истреблении польского народа? «Политика – слишком высокая материя для меня, – отвечает она, – я ничего в ней не смыслю. Я могу приготовить ужин, полюбоваться звездами на ночном небе, поговорить о погоде. Такие дела – как раз для меня».

Збигнев Базарник служил у Франка истопником. «Нам всем действительно хорошо работалось, – вспоминает он, – в доме Франка не пахло концлагерем, как теперь утверждают; никто не дрожал от страха при виде немцев». Однако Базарник поведал нам одну историю, которая показывает и другую, темную сторону жизни в имении нацистского чиновника. Польские евреи отстраивали его дом в первые годы германской оккупации. Как-то один из рабочих решил искупаться в хозяйской ванне, думая, что никто об этом не узнает. Позднее до Базарника дошли слухи об участи этого человека: «Его попытались затолкать в багажник “опеля”, но еврей не помещался там – и тогда ему перебили ноги и руки, после чего вывезли куда-то за Кшешовице и застрелили… Печальная история, но я до сих пор представить не могу, как ему в голову могла прийти такая глупость».

Доктора Фрица Арльта с Гансом Франком связывали совершенно иные отношения – он был ему не слугой, а ценным подчиненным при любимом начальнике. Доктор Арльт работал на Франка в первые годы после начала войны в Кракове. «Для меня этот человек – трагикомический персонаж, – рассказывает он. – Франк получил прекрасное образование, он был также талантливым музыкантом, играл на фортепиано».

Наше интервью с доктором Арльтом можно с уверенностью назвать самым необычным из всех, поскольку этот человек занимал не последнее место в нацистской иерархии, а также приложил руку к политике, проводившейся в Генерал-губернаторстве. Однако во время беседы он подчеркивал, что ничего не знал о беспощадных приказах Франка и зверствах, учиненных эсэсовцами. Доктор Арльт упоминает некий «тайный сговор» и утверждает, что прилагал все усилия для того, чтобы нацистские реформы стали более человечными. Он призывает в свидетели множество поляков, которым помог: те с удовольствием высказались бы в его защиту. Но когда мы предъявили Арльту некоторые документы, я внезапно увидал перед собою истинного, твердокаменного нацистского функционера. В книге Гетца Али «Окончательное решение» автор приводит цитату из совершенно ужасающего письма, содержащего приказ высылать в концентрационные лагеря всех этнических немецких крестьян, которые «скучают по дому». Эти немцы просто не желали натурализоваться. Упомянутый документ приказывает «провести все необходимые приготовления к переселению в концентрационный лагерь» всех непокорных крестьянских «вожаков»¹². Письмо подписано гауляйтером, но внизу мы видим пометку – «записано д-ром А.», в которой с легкостью узнаем инициалы доктора Арльта. «Да, безусловно: тот самый доктор Арльт, ныне сидящий перед вами, – легко согласился доктор Арльт, когда мы спросили его о письме. – А что же мне оставалось делать?» Тогда мы поставили вопрос иначе: что ему было известно в то время о концентрационных лагерях, в которые должны были отправиться этнические немцы, о которых шла речь в написанном им под диктовку Франка письме? Ответ просветил наше невежество: «Таково было постановление, полученное от самого г-на Гиммлера. В связи с этим я знал лишь то, что все, кто сопротивляется режиму, подлежали отправке в концентрационные лагеря». Разумеется, прямого ответа мы не получили, но Арльт ясно дал понять, что «выполнял чужие приказы». Когда мы настояли на более подробных объяснениях, доктор сказал следующее: «Как я себе представлял концентрационный лагерь? В полном соответствии с названием такого типа учреждений: для меня это было место, куда отправляют каждого, кто в какой-то мере опасен для государственного правопорядка. Простите мне такие слова, но люди, которые демонстрировали неподчинение, знали, на что шли». Тогда мы задали новый вопрос: не кажется ли ему, что наказание было слишком суровым? Вот что ответил собеседник: «Не могу сказать наверняка – я никогда не служил лагерным начальником». Так закончилась наша встреча с человеком, который сыграл отнюдь не последнюю роль в том, что истосковавшихся по дому этнических немцев отправляли в концентрационные лагеря. Он ничуть не раскаивался в содеянном. Более того – он считал, что нас вполне устроит его ответ касательно того, что в 1943 году он знал о концентрационных лагерях лишь одно: туда отправляют провинившихся. Разговор с доктором Арльтом стал для нас настоящим откровением. Где же кончается простое холодное равнодушие и начинается преступный душевный склад?

Разумеется, больше всех пострадали польские евреи. Но в первые месяцы войны помешанный на расовых отличиях нацист Грайзер большее внимание уделял польскому вопросу, а не еврейскому. Сложности с размещением прибывающих этнических немцев и германизацией Вартегау стали его первейшей заботой. Разумеется, грядущие гонения евреев были неизбежными, но из-за появления все новых осложнений процесса германизации решение этого вопроса все время откладывали. В качестве промежуточных мер нацисты приказали согнать всех евреев в гетто, самым крупным из коих в Вартегау стало Лодзинское гетто. Однако это было временным решением; впоследствии Грайзер и его прислужники при первой возможности отправляли евреев в Генерал-губернаторство, к остальным расовым отбросам.

В начале 1940 года Эстера Френкель, проживавшая со своей семьей в Лодзи, прочла в местной газете, что в северной части города устраивают гетто для евреев. Далее следовал перечень всех улиц города, пронумерованных в соответствии с датами выселения евреев из родных домов. «Это было как снег на голову, – говорит она. – К антисемитизму-то мы привыкли издавна. Среди поляков он цвел махровым цветом… Но польский антисемитизм был скорее денежного, кубышечного свойства, а немецкий злобно вопрошал: «Как вы только на свет родились? На кой ляд вы существуете? Да сгинет ваш род!»

Лодзинские евреи ринулись подыскивать себе какое ни на есть жилье в указанных пределах гетто. Жизненные условия были невыносимы с самого начала. Из 31 721 квартиры (преимущественно однокомнатных) только в 725 имелся водопровод¹³. Мать Эстеры Френкель обнаружила, что квартира, предназначенная их семье – магазин с пристроенными комнатушками, – уже занята. «Мама вышла на улицу и запричитала: «Что теперь делать? Куда деваться с малыми детьми? Впору ведь руки на себя наложить!» Люди, вселившиеся в нашу квартиру, услышали крики, позвали ее и предложили жить вместе с ними: «Кухни и второй комнаты нам вполне хватит. А вы можете устроиться в магазине». Так семья Френкель, искренне благодарная своим добрым соседям, обосновалась в магазине площадью двенадцать квадратных метров.

Этнические немцы Лодзи хорошо нажились на имуществе, оставшемся от евреев. Эйген Цильке – также немец по происхождению – стал свидетелем того, как некий работник его отца «занял» огромный бакалейный магазин, принадлежавший ранее евреям, которых выслали в трущобы близлежащего гетто. Цильке пошел вместе со своим знакомым искать и себе новую квартиру из числа тех, в которых жили раньше евреи. «Квартира была заперта и опечатана, – рассказывает Эйген. – Но мы вскрыли замок. Внутри царил полный беспорядок. Вещи были разбросаны по полу, куча одежды. В столовой все накрыто к ужину – хлеб, чай, даже колбаски. Увидев все это, приятель Цильке воскликнул: “Как же так! Глазам своим не верю! Что здесь произошло?”» Оба немца выбежали из квартиры потрясенными. Впрочем, приятель Цильке вскоре оправился от потрясения: увиденное не помешало ему принять от нацистов облюбованный им еврейский магазин.

Грайзер был убежден, что евреи «скрывают в своих домах целое богатство». Поэтому сразу по приезде в гетто им позволили оставить себе деньги, которых едва хватало на пропитание. Это был чистейший бандитизм – прежде чем отправить евреев в гетто или выслать их в Генерал-губернаторство, у них отнимали все ценное. На их бедственном положении наживались этнические немцы: за непомерную плату продавали евреям, запертым в гетто, еду. Один из родичей Эйгена Цильке, участник этого преступления, неплохо нажился. «Я смотрю на это с деловой точки зрения, – объясняет Цильке. – Драгоценными кольцами ведь не наешься. А вот обменяв их на кусок хлеба, евреи могли протянуть еще денек-другой». Немцы тоннами вывозили украшения из гетто и продавали их за бесценок. «Если мне предлагали купить что-то за сотню марок, а я знал, что настоящая цена этой вещи – тысяч пять, я своего не упускал, – откровенничает Цильке. – Тут и предпринимательская жилка ни при чем: такова жизнь».

Мы задаем Эйгену Цильке следующий вопрос: «То есть вы хотите сказать, что нажили состояние за счет людей, обреченных прозябать в голоде и холоде гетто?»

«Да, должно быть, так и получается, – отвечает герр Цильке. – Поляки тогда хорошо нажились. И немцам кое-что перепало. Все разбогатели… Кто-то запасся золотом и серебром, кто-то – продуктами. Мы тоже хотели жить. Я ведь уже говорил вам, что смотрел на эти вещи иначе, как чисто деловой человек».

К августу 1940 года у евреев, запертых в гетто Лодзи, не осталось денег даже на еду. Перед нацистами встал серьезный выбор: дать евреям умереть с голоду или накормить их. Решение в Лодзи принимали целую осень – ведь снова нацистским функционерам, находящимся внизу партийной иерархии, предстояло искать выход самостоятельно, в отсутствие прямых распоряжений из Берлина. Ганс Бибов, бывший импортер кофе родом из Бремена, возглавлял нацистскую администрацию гетто. Он предложил обеспечить евреев работой в самом гетто, чтобы те могли производить товары на продажу и тем кормиться. Заместитель Бибова, Александр Пальфингер, решительно выступил против этого. Он считал, что евреи по-прежнему укрывают от государства деньги. По его мнению, лишь под угрозой голодной смерти они наконец-то выложат свои последние запасы золота. Ну а если он неправ, и евреи все же погибнут – быть по сему. «Полное вымирание евреев на наших землях если не желательно для нас, то всецело нам безразлично, – пишет он, – если только это не затрагивает государственных интересов немецких граждан»¹⁴.

Пальфингер проиграл спор. Непосредственный начальник Ганса Бибова, доктор Карл Мардер, прислушался к «промышленным» доводам своего подчиненного. И теперь Лодзинскому гетто предстояло превратиться в самое настоящее коммерческое предприятие. Негодующий Пальфингер покинул город. Как позднее выяснилось в ходе исследований доктора Браунинга, «пытаясь привлечь внимание к тому, что он считал недопустимой милостью по отношению к лодзинским евреям», Пальфингер еще и пустил «парфянскую стрелу»: коварно выписал из Берлина 144 000 яиц в неделю для жителей гетто, после чего уехал из Лодзи, предоставив обескураженному начальнику объяснять партии, как подобное произошло без его ведома»¹⁵.

Грайзер всячески поддерживал предложение о негласном превращении гетто в новый источник прибыли – поскольку вся прибыль пополняла бы его собственный кошелек. «Евреи работали бы за определенную плату, – объясняет профессор Браунинг, – и тридцать пять процентов всей прибыли оставалось бы у жителей гетто, чтобы те могли прокормиться; а остальные шестьдесят пять перечислялись бы на открытый Гразером счет, так называемый «смазочный фонд», доступ к которому был только у самого гауляйтера».

Эстера Френкель работала в местной еврейской администрации, а потому была хорошо знакома с Гансом Бибовым. При первой же встрече с этим изысканно-утонченным нацистом Эстера заметила: человек, по долгу службы работающий с евреями, в сущности, полубезумен. Френкель до сих пор помнит, как ее будущая коллега, Дора Фукс, представила ее Бибову как новую сотрудницу, «а тот поднялся с места, подошел ко мне, представился в свой черед, пожал мою руку, но тут же спохватился и предупредил: “Рукопожатия – только при первой встрече”».

Ганс Бибов также «служил идее фюрера», но не на благо нацистской Германии, а на собственное благо: пользовался своей безраздельной властью в Лодзи при каждой возможности, частенько пренебрегая строжайшим партийным запретом на интимные отношения с «нежелательными». «Помню, одно время у нас служила шестнадцатилетняя девушка, – рассказывает Эстера. – Мы попросили ее отнести Бибову чашечку кофе, что она и сделала. Тот, увидев перед собой такую красавицу, начал к ней приставать. За всю свою жизнь девушка ни разу не видела вблизи ни одного немца – лишь издалека. К тому же это было невинное дитя – она не хотела, чтобы немец прикасался к ней, и начала вырываться. Он сорвал с нее платье, после чего девушка попыталась убежать – и на этом история могла бы закончиться, но Бибов выхватил пистолет и выстрелил в бедняжку, ранив ее в ухо. Девушка выбежала от него вся в крови, скрылась в своей комнатушке и рухнула на пол. Это было ужасно».

Эстера Френкель стоически перенесла наше интервью и не проронила ни слезинки, рассказывая нам эту и другие леденящие душу истории, несмотря на то, что мы встретились с ней на Лодзинском еврейском кладбище, всего в нескольких метрах от места погребения тысяч евреев, погибших по вине нацистов. Прощаясь с этой удивительной женщиной, я признался, что не встречал еще человека, более сильного духом и решительного, чем она. Эстера Френкель серьезно посмотрела на меня и едва заметно улыбнулась: «Родись я иной, меня бы сейчас не было на свете».

К концу 1940 года евреи Лодзи, невзирая на издевательства и тяготы, хотя бы не умирали с голоду. Гетто превратилось в небольшой трудовой лагерь, который очень скоро стал экономически самостоятельной единицей. Однако не следует забывать, как нацистское правление нашло такой выход. Залогом успеха при создании «еврейских кварталов» оказалось умение выбрать подходящий момент. Но возникали новые кризисы, из которых становилось все сложнее выходить. Поскольку нацистам приходилось постоянно действовать в зыбких условиях, они принимали только краткосрочные решения. Евреев сначала выселяли в гетто, временно лишая свободы для того, чтобы завершить все приготовления к отправке их в Генерал-губернаторство. Но тут Франк отказался принимать бесконечный поток «нежелательных» поляков, которых тысячами ссылали в гау, находившийся в его ведении. В ответ на это Гиммлер выступил с честолюбивой инициативой, согласно которой евреев должно было отправлять в ссылку не на окраины Германского рейха, а на другие материки – например в Африку. Это намерение полагали осуществимым после поражения Франции и неизбежной, как думали, капитуляции Англии. Благодаря этому Гиммлер смог позднее поставить под сомнение целесообразность высылки евреев в Генерал-губернаторство. Лучше было содержать их в гетто, словно в загонах для скота. Но сотрудники местных нацистских администраций приняли другое временное решение – продавать евреям еду, чтобы отобрать у них последние гроши. И лишь когда жители гетто совсем обнищали, перед нацистами встал непростой политический выбор: спасти евреев или дать им умереть от голода. Они выбрали первое, и гетто превратились в производственные базы, вследствие чего изменился сам статус евреев – теперь они стали рабами, трудившимися на благо рейха почти в обычных лагерях.

Такой итог не входил в намерения нацистов – если под словом «намерения» понимать, что кто-то вообще изначально думал, как достичь подобной цели. В действительности, не придерживаясь определенного порядка действий, нацисты принимали временные решения всякий раз, когда разражался очередной мини-кризис. Что важнее всего – ни одно из этих решений не было непосредственным «приказом» самого Гитлера. Фюрер обсуждал со своими подчиненными самые общие цели – но именно главы местных администраций решали, кому жить, а кому умереть.

Решения эти принимались в атмосфере презрения к полякам и ненависти к евреям. Расовая политика нацистов, начатая и осуществлявшаяся на польской земле в первые годы войны, оказалась дотоле невиданной. Сотни тысяч людей сгоняли с насиженных мест и отправляли в никуда. Но еще горшие страдания ждали впереди.

Глава 5

Большие надежды

Двадцать второго июня 1941 года германская армия вторглась на территорию Советского Союза. Так началась порожденная расистской идеологией война на уничтожение; война, которая привела к холокосту и более чем любое другое событие предопределила поражение Германии. С позиций сегодняшнего дня приказ Гитлера о начале вторжения кажется непростительной ошибкой, едва ли не решением безумца. Однако в то время существовало много людей – причем не только из числа немцев, – которые считали, что решение напасть на СССР представляет собой разумное деяние, совершенное в интересах Германии, и, более того, что в этой войне Германия победит.

Летом 1940 года Адольф Гитлер, несмотря на молниеносную и впечатляющую победу над Францией, столкнулся с крупной военно-политической проблемой. Великобритания никак не шла на то, что казалось логичным и чего ожидал от нее фюрер, – она не шла на заключение мира. Пока что на пути у Гитлера встала географическая преграда – пролив Ла-Манш. Пролив не позволял последовать интуитивному чутью и отделял Гитлера от легкой победы над англичанами, подобной той, что немцы уже одержали над Францией. Гитлер уже отдал приказ о необходимых приготовлениях к вторжению в Англию, но в душе колебался – стоит ли предпринимать крупную десантную операцию с моря. Германия ведь не обладала морской мощью Великобритании, а пролив представлял собой серьезное препятствие. И даже если бы рейх получил превосходство в воздухе, оставался еще могущественный английский военно-морской флот. Гитлер не очень был настроен вторгаться в Англию еще по одной причине – идеологической. Война с Англией отвлекала бы его от главной цели. Ее скромные территории не были богаты ресурсами, столь необходимыми, по его мнению, новой Германской империи. К тому же он восхищался британцами – фюрер неоднократно отмечал, что завидует успехам Англии в покорении Индии. Более того, если бы немцы позволили себе ввязаться в рискованную десантную операцию против страны, которую Гитлер никогда не хотел иметь врагом, то потенциальная угроза со стороны главного идеологического противника – Советского Союза – стала бы еще сильнее.

Так, в своих рассуждениях Гитлер пришел к единственно возможному альтернативному решению – нападению на Советский Союз. И фюрер, и его военные стратеги прекрасно понимали, что единственный шанс на победу – это скорейшее завершение военных действий в Европе. Губерту Менцелю, который служил майором в оперативном отделе Генерального штаба сухопутных сил вермахта, идея нападения на Советский Союз в 1941 году казалась очевидным, логичным выходом из сложившегося положения: «Мы знали, что уже через два года, то есть к концу 1942 – началу 1943 года, англичане будут готовы к войне, равно как и американцы с русскими, и нам тогда придется вести войну на три фронта… Мы должны были устранить самую большую угрозу – с востока… В то время это казалось вполне реальным».

Потребность Германии в расширении «жизненного пространства» (Lebensraum) была излюбленной темой в ранних политических речах Гитлера. Он всегда совершенно точно знал, что рейх построит свою новую империю именно на территории России и приграничных государств, находящихся у нее в подчинении, что означало, рано или поздно он решит захватить весь Советский Союз.

Гитлер относился к Советскому Союзу с предубеждением – эта страна стала мишенью его антисемитских, антикоммунистических и антиславянских устремлений. Обычно он называл Москву «штаб-квартирой еврейско-большевистского мирового заговора»¹.

Но вместе с этой непомерной идеологической ненавистью к Советскому Союзу фюрера одолевали и вполне конкретные опасения: его беспокоил более высокий уровень рождаемости славян. Гитлер отмечал, что они – «низшая раса, которая размножается как насекомые»². Он предвидел огромную опасность, которую станет представлять для нацистского рейха Советский Союз, если постепенно превратится в «современную» страну, численностью населения значительно превосходящую Германию. И для того, чтобы предотвратить грядущий конфликт – что в перспективе сделать будет гораздо сложнее, – Германия должна была действовать быстро и решительно. Однако это вовсе не значило, что недальновидность и фанатизм Гитлера стали причиной войны с Советским Союзом. Он уже не раз доказывал, что готов пожертвовать своими идеологическими убеждениями ради политической выгоды. Именно поэтому Риббентроп, нацистский министр иностранных дел, отправился в августе 1939 года в Москву, чтобы подписать с СССР Пакт о ненападении.

Событие, произошедшее 31 июля 1940 года, носило также исключительно практический, а не идеологический характер. В горной резиденции Бергхоф в Южной Баварии Гитлер собрал своих военачальников и поделился с ними своими соображениями по этому поводу. Он заявил, что планы о вторжении в Англию по-прежнему остаются в силе и что бомбардировки следует начать как можно скорее, но при этом подчеркнул, что считает эту операцию чрезвычайно рискованной. Теперь предстоит найти другой способ завершения этой войны. Гитлер предполагал, что, поскольку Великобритания еще надеялась, что СССР, не втянутый пока в боевые действия, может прийти ей на помощь, то разгром Советского Союза лишит ее таких надежд и, значит, основания для продолжения войны.

Сегодня это кажется невероятным, учитывая нынешнее относительное равновесие между вооруженными силами России и Великобритании, но складывается впечатление, будто в то время немцы опасались все же больше Англии, обладавшей могущественным флотом и обширными колониями, чем Советского Союза. Поэтому на том памятном собрании 31 июля Гитлер впервые публично выразил намерение разгромить СССР, и эта новость отнюдь не застала его военачальников врасплох. По всей видимости, они, как и Гитлер, в то время считали, что для рейха предпочтительней воевать с Советским Союзом на суше, нежели вторгаться на территорию Великобритании с моря.

Нужно учитывать и обстоятельства этого собрания. Гитлер созвал своих военачальников тогда, когда все они были окрылены блистательной победой над Францией. По численности войск стороны были практически равны, и тем не менее, германская армия под предводительством Гитлера сокрушила французские вооруженные силы всего за шесть недель. Само по себе это уже являлось большим достижением, но на фоне сокрушительного поражения германских войск, остановленных на подступах к Парижу во время Первой мировой войны, победа, которую немцы одержали весной 1940 года, наверняка казалась воистину фантастической. И по отношению к Красной Армии немцы собирались применить ту же самую стратегию – победоносный блицкриг, иначе говоря, ведение скоротечной войны путем нанесения молниеносного удара танковыми соединениями при активной поддержке авиации, как это уже произошло во Франции. Как утверждал Гитлер, это новый вид войны, «невероятно кровавый и беспощадный», но и всегда «наиболее милосердный, потому что проводиться будет в кратчайшие сроки»³.

Позднее советский маршал Георгий Жуков писал о нападении Германии следующее: «Опьяненные легкими победами над армиями стран Западной Европы… твердо верящие в возможность легкой победы над Красной Армией и в свое превосходство над всеми другими народами, немецкие войска вторглись в пределы нашей Родины»⁴.

Оценка прошедших событий сегодня позволяет нам осудить военные решения этих генералов, которые фатально недооценили военную силу Советского Союза и волю его народа к победе. Война на Восточном фронте кажется нам сегодня полнейшим безумием, а человек, развязавший ее, – опьяненным безграничной властью психопатом, державшим своих военачальников едва ли не в абсолютном рабстве. Разве неясно было уже тогда, что нападение, призванное распалить и без того негасимый огонь диктаторских амбиций, обрекало на верную смерть целую нацию? Наиболее исчерпывающее и вместе с тем простое объяснение решению фюрера уже после войны дал Франц Гальдер, один из приближенных к Гитлеру командующих. Гальдер, занимавший должность начальника Генерального штаба сухопутных войск в период с 1938 по 1942 год, в ходе денацификации (и во время допроса в 1960-х годах) поведал о своей встрече с главнокомандующим сухопутными войсками Вальтером фон Браухичем в конце июля 1940 года. Гальдер вспоминает, как Браухич спросил его тогда: «А вы когда-нибудь думали [о вторжении] на Восток?» Начальник штаба ответил следующее: «[Гитлер] глупец. Я искренне верю, что из-за него на нас ополчится вся Россия. Я отказываюсь участвовать в приготовлениях к этому походу». К такому ответу даже добавить нечего. Рассказывая эту историю, Гальдер словно причисляет себя к бесчисленным жертвам безумных решений фюрера⁵.

Следует отметить, что представленная Гальдером версия не находит фактического подтверждения. 3 июля, всего за несколько недель до встречи с Браухичем, он записал в своем личном дневнике, что уже отдал распоряжение подчиненным разработать кампанию против СССР. Была поставлена задача спланировать «военное вмешательство», которое «заставит Россию признать господствующую роль Германии в Европе»⁶. Таким образом, мы видим, что Гальдер принял такое решение совершенно самостоятельно, не получая никаких прямых распоряжений от фюрера. Как и все, кто хотел выжить и преуспеть в высших кругах Германского рейха, Гальдер знал, что недостаточно просто выполнять приказы – для того чтобы достичь успеха, их нужно было предвосхищать.

Более того, Гальдер воспринял немецкую кампанию на Востоке всерьез, без скептицизма, с самого ее начала. 3 июля 1941 года, на двенадцатый день войны, он пишет в своем дневнике: «Поэтому не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение двух недель»⁷. В тот же день он написал своей секретарше Луизе фон Бенда, которая позднее вышла замуж за генерала Альфреда фон Йодля, что Советскому Союзу не устоять перед германским натиском, и добавил: Гитлер недавно заходил к ним домой, поздравил его с днем рождения и остался на чай. «Я навсегда запомню этот день, как самое прекрасное событие моей жизни», – восторженно пишет Гальдер в своем дневнике⁸.

Гальдер явно поддался соблазну подкорректировать прошлое – в конце концов, какому генералу захочется войти в историю в качестве основного виновника величайшего поражения своей страны? Именно это столь свойственное людям желание переписать историю в течение многих лет питало популярный миф о том, что единственным инициатором немецкого вторжения в 1941 году был опьяненный властью безумец. Однако на самом деле все обстояло совсем не так.

Одна из причин самоуверенности немцев вызывала презрение тогда и вызывает сейчас. По мнению нацистов, жители Советского Союза принадлежали к «низшей» расе – потому война планировалась не просто как последовательность боевых действий, а как истребление целой расы «низших людей». Также они считали, что вся еврейско-большевистская система, которая, как им казалось, сложилась в СССР, прогнила до основания, а потому неизбежно должна дрогнуть перед лицом первых же прогнозируемых потерь в рядах Красной Армии. Однако были и другие, более вразумительные причины, по которым нацисты (да и многие западные союзники СССР) считали, что Советский Союз не в состоянии организовать сопротивление.

Как и весь остальной мир, Гитлер и его военачальники были свидетелями влияния коммунистического режима на военную мощь Советского Союза. И то, что они наблюдали, безусловно, их радовало: советский вождь Иосиф Сталин в 1930-х годах существенно ослабил Красную Армию. Нацисты полагали, что Сталин, чья личность в значительной мере определит ход предстоящей войны, имеет массу слабых мест.

В отличие от Гитлера, который в значительной мере собственноручно создал нацистскую партию, Сталин не был создателем советского коммунистического строя – эту роль судьба уготовила Ленину. Без харизмы фюрера партия попросту перестала бы существовать – и потому у него никогда не было достойных соперников. Сталин же обладал харизмой совершенно иного рода – он был практиком, «человеком, умеющим решать вопросы», закулисным игроком, который выжидал, подслушивал и на которого совершенно не обращали внимания, пока не станет слишком поздно⁹. Никто не ожидал, что именно этот партийный деятель станет в 1924 году преемником Ленина: ведь Зиновьев и Троцкий были лучшими ораторами, Бухарин был более обаятельным. И даже заняв место главы Советского Союза, Сталин по-прежнему держался в тени. В отличие от Гитлера, который не сходил с трибуны в 1930-х годах, советский лидер лишь изредка выступал перед народом. Как бы парадоксально это ни звучало, такая тактика сработала в пользу Сталина – его редкие появления создавали впечатление, что он неустанно трудится на благо СССР, невидимый, но все видящий. Однако во время парадов на Красной площади по-прежнему несли портрет не только Сталина, но и Ленина – ему постоянно напоминали о том, что он является преемником, которого легко можно заменить. Как сказал однажды Бухарин, Сталин «несчастен, поскольку не может убедить никого, даже самого себя, в собственном величии; в этом его беда…»¹⁰.

Степан Микоян провел в Кремле все свое детство. Его отец, Анастас, был ведущим членом Политбюро, а сам Степан не раз встречался со Сталиным лично. «От природы Сталин был очень наблюдательным, – вспоминает Микоян, – он следил за своими собеседниками и если замечал, что кто-то не смотрит ему в глаза, то вполне мог заподозрить человека в измене. За этим последовали бы весьма и весьма жесткие меры. Сталин подозревал всех и вся, его отличала удивительная недоверчивость. Человек он был беспринципный… С легкостью мог пойти на предательство и измену, если видел в этом необходимость. Именно поэтому Сталин ждал того же от окружающих… Изменником мог оказаться кто угодно».

А вот как пишет о Сталине следующий глава коммунистической партии Никита Хрущев: «При Сталине мы все понимали: для него мы люди временные. Пока он доверял нам хоть в какой-то мере, мы могли спокойно жить и работать. Но, если наставал момент, когда он переставал доверять человеку, тому не следовало ожидать ничего хорошего»¹¹. Троцкий, всегда считавший себя выше Сталина, отрицательно отзывался о новоизбранном первом секретаре КПСС: «При огромной и завистливой амбициозности Сталин не мог не чувствовать на каждом шагу своей интеллектуальной и моральной второсортности. Он пытался, видимо, сблизиться со мной. Только позже я отдал себе отчет в его попытках создать нечто вроде фамильярных отношений. Но он отталкивал меня теми чертами, которые составили впоследствии его силу на волне упадка: узостью интересов, эмпиризмом, психологической грубостью и особым цинизмом провинциала, которого марксизм освободил от многих предрассудков, не заменив их, однако, насквозь продуманным и перешедшим в психологию миросозерцанием»¹².

Разумеется, Троцкий недооценивал Сталина. Возможно, у последнего действительно не было такой харизмы, но он был более дальновидным политиком. Острый ум, прагматизм, недоверие и беспощадность позволили ему выработать новый для Советского Союза способ удержать народ в своей власти: террор. Нацисты пристально следили за тем, как в 1930-х годах Сталин устранял со своего пути всех, кто, по его мнению или по мнению НКВД, представлял даже незначительную угрозу.

В результате Сталин научился использовать страх как средство мотивации в своих целях. Один историк называет его способ правления «вдохновением от противного» – последователи Сталина постоянно должны были доказывать ему свою преданность¹³. Никто не осмеливался критиковать режим в его присутствии. Один молодой генерал военно-воздушных сил на вопрос Сталина о причинах высокой аварийности в ВВС отважно ответил следующее: «Вы заставляете нас летать на гробах!»¹⁴ Сталин помолчал немного и сказал спокойно: «Вы не должны были так сказать». На следующий день молодой генерал был убит[12].

В 1937 году Сталин начал чистку в Красной Армии. Тысячи старших командиров в атмосфере гнетущего страха были отданы под суд и репрессированы. Марк Галлай, советский летчик-испытатель, пережил те страшные времена: «В 1937 году нам всем довелось испытать на себе тяжелый гнет режима, – вспоминает он. – Сталинских репрессий боялись все без исключения: ученые, военные, а особенно – бойцы военно-воздушных сил. Только тот факт, что за несколько лет начальники Главного управления Военно-воздушных сил РККА менялись несколько раз, говорит о многом. Каждого нового начальника репрессировали и впоследствии устраняли». Галлай рассказал, что в то время ему приходилось вести «двойную жизнь». С одной стороны, он тогда лишь начинал свой путь летчика-испытателя, ухаживал «на заре своей юности» за будущей женой, «с энтузиазмом» брался за любую работу. С другой стороны, он был кандидатом в члены ВКП(б), а потому несколько раз в неделю должен был посещать партсобрания. «На них большую часть времени мы пытались поймать кого-нибудь на горячем, например, на общении с «врагами народа»… Но большинство кандидатов оказывались чисты, как первый снег. На этих собраниях кто-то всегда делал доклад. Знаете, некоторым нравится добивать лежачих. Но некоторых попросту заставляли так поступать. Большинство поддерживали выступающего угрюмым молчанием. Ведь все мы понимали: что того, кого мы голосованием исключали из партии, арестуют той же ночью».

Подобное обличение «врагов народа» служило спецслужбам чрезвычайно эффективным способом наказаний; лишь изредка обвинения оказывались по-настоящему серьезными, большинство из них были неясными и расплывчатыми¹⁵. Лаврентий Берия, глава НКВД, рассказывал как-то о теории, якобы изложенной ему Сталиным, согласно которой «враги народа – это не только те, кто устраивает саботаж, но также те, кто подвергает сомнению верность партийного курса. Среди нас живет множество изменников, наша задача – ликвидировать их как можно скорее».

Политика террора не жалела даже тех, кто мог оказаться полезным режиму. Одним хмурым октябрьским утром 1937 года Марк Галлай, придя на работу, увидел, что на приангарной площадке на аэродроме маляры торопливо замазывали на вертикальном оперении самолетов буквы «АНТ». Каждый экспериментальный самолет обычно помечали инициалами его создателя, а буквы «АНТ» означали «Андрей Николаевич Туполев», главный конструктор всех созданных в ЦАГИ летательных аппаратов, один из самых одаренных авиаконструкторов того времени. Гнетущая атмосфера сталинского террора к этому времени полностью охватила страну. Люди, в том числе общенародно известные, один за другим исчезали в застенках НКВД, казалось, безвозвратно. Поэтому особой сообразительности, чтобы понять, что означают замазанные буквы, не требовалось – Туполева арестовали. Так Марк Галлай узнал об этом еще до официального объявления Туполева «разоблаченным врагом народа», а ведь это был человек, который конструировал новую боевую авиатехнику.

Как именно тайной полиции следовало поступать с «врагами народа», подробно изложено в распоряжении для местных управлений НКВД: «Согласно постановлению Центрального Комитета, начиная с 1937 года, НКВД уполномочен в случае необходимости применять силу. Широко известен тот факт, что долгое время представители буржуазии и интеллигенции применяли радикальные меры по отношению к представителям социалистического пролетариата. Возникает вопрос: отчего же теперь органы социалистической власти должны вести себя более человечно по отношению к обезумевшим приверженцам буржуазии, к заклятым врагам рабочего класса и колхозного крестьянства?»

Несложно догадаться, каким образом подобные произвольные аресты, пытки и убийства повлияли на боевой дух советских вооруженных сил; особенно они сказались на производстве экспериментальных самолетов – отрасли, в которой какого-либо прогресса можно достичь только методом проб и ошибок. «Разумеется, – отмечает Марк Галлай, – когда на тебя давят со всех сторон, инициативы ждать не приходится… Во времена сталинского террора каждый боялся допустить ошибку».

До нашего времени сохранились записи Геббельса о том, как Гитлер отзывался о сталинских чистках в 1937 году: «Должно быть, у Сталина с головой не все в порядке, – говорил фюрер, – не вижу других объяснений этому кровавому режиму»¹⁶. Сам Гитлер действительно на заре своей карьеры подобных поступков не совершал. Напротив (см. главу 3), когда он только пришел к власти, то научился работать с теми генералами, кто уже занимал руководящие должности до него. Даже когда в конце 1930-х годов ему представилась возможность устранить некоторых генералов, все еще недостаточно преданных идеям нацизма, фюрер попросту сделал так, чтобы те сами ушли в отставку, а он наградил их пенсией, а не пулей в голову¹⁷.

Однако нацисты судили о том, что у Сталина «с головой не все в порядке» не только по чистке в рядах Красной Армии. Жертвами маниакальной паранойи стали даже члены его собственной семьи: два шурина подверглись аресту и расстрелу, две свояченицы попали в тюрьму. Третий шурин, Павел Аллилуев, умер (по одной из версий причиной смерти стало отравление) в первый же день работы в Кремле в ноябре 1938 года. «В этом – весь он, – рассказывает Кира, дочь Павла Аллилуева и племянница Сталина. – “Сталин” означает “сталь”». (Действительно, урожденный Иосиф Джугашвили последовал примеру других идеологических лидеров коммунистической партии и взял псевдоним в соответствии со своим «стальным» характером.) Как объясняет Кира, «у него было сердце из стали… Наверное, он намекнул кому-то из своих подчиненных, что нужно избавиться от папы, потому что тот постоянно пытался спорить со Сталиным и настаивал на освобождении заключенных. Наверное, Сталин устал от этих постоянных препирательств… Конечно, он знал, что отца арестовывать не за что. Доказать маме, что ее муж – “враг народа”, он тоже не мог. Вот и устранил его другим способом».

Кира вместе со всей семьей частенько гостила на даче Сталина, где не уставала удивляться тому, как этот человек меняется в кругу близких. «Он обожал моего младшего брата – называл его “грибочком”, сажал к себе на колени и мило беседовал с малышом… Меня никогда не заставляли есть то, чего мне не хотелось. Он всегда строго распоряжался: “Оставьте девочку! Не хочет – не надо ее заставлять!”»

Но после смерти отца отношения Киры и ее овдовевшей матери со Сталиным в корне изменились: «Он стал вести себя странно. Старался держаться от нас подальше. В последний раз мы виделись с ним в 1939 году… Нам после смерти папы пришлось тяжело, мы чувствовали себя персонажами из какой-то трагедии Шекспира». Обе женщины впоследствии попали в тюрьму безо всяких на то оснований. «Обычным людям не понять: как вообще можно уничтожить собственную семью? Но он обладал воистину безграничной властью. Он был над всеми. Он не замечал ничего вокруг, от окружающих ему нужно было лишь безусловное одобрение. Тот же, кто не соглашался с ним или подвергал сомнению его слова, тут же объявлялся “врагом народа”. Его личным врагом… Вся моя жизнь была испорчена. Муж ушел от меня – его родители сказали ему, что он угодит в тюрьму вслед за мной. Я вышла замуж еще раз, но слишком поздно… Детей было уже поздно заводить. Вся жизнь пошла прахом. И что мне оставалось делать? Тогда я решила смотреть на все оптимистично. Просто жила дальше. Прошлое не вернуть и не изменить».

Разумеется, какими бы ужасными ни были эти личные драмы советских людей, они не давали нацистам никаких оснований считать, будто Сталин привел Советский Союз в такое запустение, что страна не сумеет сдержать натиска немецких войск. По сей день продолжаются споры о масштабах чистки Красной Армии: советская военная машина была серьезно ослаблена хаотичным расширением вооруженных сил в довоенные годы и назначением неопытных офицеров на должности, для которых у них не хватало ни знаний, ни умений. Эти чистки усугубили и без того бедственное положение Красной Армии. В 1937–1938 годах более тридцати процентов офицеров были уволены с военной службы. По первоначальным оценкам западных экспертов, в тот период власти арестовали от двадцати пяти до пятидесяти процентов командного состава, но совсем недавно появилась информация о том, что реальное количество произведенных арестов не превышало десяти процентов. Однако цифрами не измерить упадок боевого духа и полное отсутствие инициативы в рядах советских вооруженных сил, все служащие которых прекрасно понимали: малейшая ошибка неизбежно приведет к аресту или даже казни.

Тем не менее, когда летом 1940 года Гитлер вместе со своими генералами начал оценивать перспективы войны с Красной Армией, существовали и более весомые доказательства того, что в грядущем военном конфликте нацисты получат преимущество. Девятью месяцами ранее, в ноябре 1939 года, Красная Армия напала на Финляндию. Сталин планировал насильственным путем присоединить ее территории к Советскому Союзу в качестве Карело-Финской ССР. Теоретически у финской армии не было шансов: ей предстояло встретиться в бою с советскими войсками, обладавшими численным перевесом – соотношение сил составляло практически один к трем. Но все пошло не так, как хотел Сталин. «Бои были просто страшные, – вспоминает Михаил Тимошенко, который сражался на советской стороне в составе 44-й украинской дивизии. – Казалось, будто кто-то взял и отправил наших на смерть, умирать от холода. Мы даже не видели поблизости врагов. Создавалось такое впечатление, словно пули сами летели прямо из лесу».

Красная Армия получила тогда хороший урок того, как немногочисленная и легковооруженная армия может вести эффективную партизанскую войну. «Небольшими группами, по десять-пятнадцать человек, финны пробирались ночью к нашим кострам, давали короткие пулеметные очереди, а затем снова скрывались в лесу… А те, кого мы отправляли на поиски вражеских следов, бесследно пропадали. Финны поджидали их среди деревьев и нападали из засады. Тогда мы поняли, что эту войну нам не выиграть». В результате ряда тактических ошибок, серьезных пробелов в организации управления и снабжения войск Красной Армии, плохой подготовленности командного состава дивизия Тимошенко почти вся погибла или попала в плен. К февралю 1940 года в ней осталось лишь десять тысяч человек – менее половины от начального состава. «Лично я думаю, что тогда произошла какая-то ошибка – до сих пор не вижу смысла в той войне. Иначе зачем они отправили нас туда, где мы не могли сразить врага, где было холодно до ужаса, где многие из нас замерзали до смерти?» Из полка, где служил Тимошенко, в составе которого было четыре тысячи бойцов, уцелели в финскую кампанию лишь человек пятьсот. Советская система поступила в случае этой неудачи, как всегда, – «виновные» командиры были отданы под трибунал. В случае с частью Тимошенко командир дивизии и комиссар полка были расстреляны перед строем. Наконец-то в марте 1940 года было подписано мирное соглашение с Финляндией. Исключительно благодаря численному перевесу Красная Армия «отвоевала» незначительную часть финской территории – ценой жизней ста тридцати тысяч советских солдат.

Даже такой убежденный коммунист, как Михаил Тимошенко, понимал истинное значение подписания Советским Союзом Пакта о ненападении с Германией: «Немцы, разумеется, пришли к выводу, что Красная Армия слаба. И во многих отношениях они были правы». Германский Генеральный штаб тщательно изучил тактику Красной Армии во время советско-финской войны и пришел к незамысловатому, но фатальному для СССР выводу: «Советское “стадо” не сможет устоять перед любой армией с прекрасно организованным руководством»¹⁸.

В какой-то мере это объясняет, почему 21 июля 1940 года, почти за две недели до встречи высокопоставленных военных в Бергхофе, Гитлер спросил генерала Альфреда фон Йодля, начальника Штаба оперативного руководства Верховного командования вермахта, сумеют ли германские войска начать военные действия против Советского Союза уже осенью. Йодль ответил отрицательно: за столь короткий срок невозможно было завершить все необходимые приготовления. И потому подготовку вторжения решили начать летом, а напасть на СССР в следующем году.

Официальная директива о нападении на СССР поступила 18 декабря 1940 года. Прежде для этой операции использовались кодовые названия «Отто» и «Фриц», но теперь Гитлер приказал называть ее планом «Барбаросса» – по имени императора Фридриха І, который, если верить старинному преданию, должен восстать из мертвых, чтобы помочь своему государству в тот момент, когда оно будет более всего нуждаться в нем.

К концу 1940 года Гитлер еще больше утвердился в мысли о том, что колоссальное предприятие, за которое он осмелился взяться, было единственно верным решением для дальнейшего развития Германии. На деле оказалось, что неудачи люфтваффе в Битве за Британию лишили Германию последних шансов на успешное вторжение на Британские острова – а потому Гитлер не видел иного способа ослабить Великобританию и США, кроме как вывести из игры их потенциального союзника на Европейском континенте. С политической точки зрения визит советского министра иностранных дел Вячеслава Молотова в Берлин в ноябре 1940 года показал Гитлеру, что Советский Союз собирается извлечь выгоду из Пакта о ненападении в ущерб Германии. Разве Молотов не объявил, что СССР планирует аннексировать часть Румынии? В экономическом плане Германия в значительной мере зависела от поставок Советским Союзом сырья, без которого для нее война была невозможна: а что, если в решающий момент СССР попросту прекратит снабжение? И, в конце концов, с идеологической точки зрения коммунисты вызывали у Гитлера и других нацистов ненависть. И не почувствовал ли бы себя Гитлер свободнее (как он напишет позднее Муссолини), нарушив Пакт о ненападении, этот «брак по расчету»? И в каком же еще доказательстве собственного врожденного превосходства нуждалась немецкая армия, если сравнивать ее молниеносное покорение Франции и неспособность Красной Армии разбить немногочисленных финнов?

До самого начала 1941 года, когда нацистские военачальники уже определили все сроки и цели операции «Барбаросса», никто не высказывал сомнений по поводу успеха мероприятия. Начальник отдела Верховного командования вермахта по вопросам военной экономики и вооружений, генерал Томас, на заседании Верховного командования выступил с сообщением о ряде сложностей, с которыми германские войска наверняка столкнутся в ходе вторжения: например, как командование собирается решить вопрос со снабжением солдат топливом и продовольствием на советских территориях? На встрече с Гитлером 3 февраля Гальдер также затронул эти проблемы и предложил пути их решения (по оптимистическому мнению Центрального бюро по экономике армия вполне могла «существовать за счет захваченных земель» и присваивать ресурсы Советского Союза с целью пополнения запасов). Позднее генерал Томас высказал еще более мрачные перспективы тылового обеспечения, которые неизбежно ожидали немецкую армию, однако о его опасениях Гитлеру, вероятнее всего, так и не доложили.

В феврале обсуждался еще один изъян в планах нападения на СССР, хотя и коротко. План «Барбаросса» не предусматривал захвата всех территорий Советского Союза. Предполагалось, что немцы остановятся в районе Уральских гор, в то время как советские войска отступят в леса и болота Сибири. Даже Гитлер не рассчитывал на то, что ему хватит военной мощи продвинуться дальше на Восток, до самого Тихого океана (как сказал Губерт Менцель, офицер танковой дивизии, это был «блицкриг – но без границ»). Фельдмаршал фон Бок, которому предстояло командовать группой армий «Центр» (войска должны были продвигаться по центральной оси Минск – Смоленск – Москва), задался вопросом: как после поражения Красной Армии Советы «пойдут на заключение мира»?¹⁹. Гитлер расплывчато ответил, что «после завоевания Украины, Москвы и Ленинграда… у советского руководства не останется иного выбора».

Несмотря на все указанные проблемы, уверенность германского командования в победе не пошатнулась ни на йоту: «Русский колосс окажется свинячьим пузырем; ткни его, и он лопнет», – говаривал генерал Йодль. Он прекрасно помнил, как многие другие генералы пророчили поражение германской армии на французском фронте, а в результате та война завершилась блистательной победой немцев. Наученные опытом генералы не станут давать неутешительных прогнозов!

Той же весной Гитлер внес изменения в план ОКХ, состоящий из трех направлений удара. Он счел нужным сместить акцент с продвижения в направлении Москвы. Фюрер выработал новую концепцию грядущих военных действий, в основе которой лежал новый способ ведения войны – тотальное уничтожение, а потому более важным было истребление вражеских войск, взятых в окружение, чем захват столицы государства. Военачальники безропотно согласились с новой стратегией Гитлера. Его намерения были более чем прозрачны – вначале он собирался окружить и уничтожить Красную Армию на запад от Москвы, после чего страна рухнет, лишившись своей индустриальной мощи.

Той же весной нацисты приняли ряд решений о стратегической стороне грядущего военного вторжения. В глазах Гитлера и его подчиненных Советский Союз отличался от Франции, Бельгии или любой другой «цивилизованной» западной державы. С самого начала эта война задумывалась как порабощение дикарей, придерживающихся опасных и безнравственных иудео-коммунистических взглядов. Гальдер, вероятно, повторяя слова самого Гитлера, записал в дневнике 17 марта 1941 года, что «интеллигенцию, которой Сталин потакал, необходимо устранить», а также, что «в Великороссии силу следует применять в самой жесткой форме». Гитлер не скрывал от генералов своих намерений – он собирался вести войну на полное уничтожение, о чем и объявил 31 марта. И тем не менее ни один из военачальников не подал в отставку и даже не возразил фюреру, после того как его идеи превратились в реальные приказы, диктовавшие дух и букву, в соответствии с которым следовало вести все военные действия против Советского Союза. Эти приказы, названные позднее, на Нюрнбергском судебном процессе, «преступными», не были навязаны военным сотрудниками СС, а были приказами собственного высшего армейского командования.

Первым «преступным» приказом стал план «Барбаросса», согласно которому всех партизан надлежало расстреливать на месте, а также разрешались коллективные карательные меры против целых населенных пунктов. Сразу за ним вышел печально известный «Приказ о комиссарах», в котором солдат призывали расстреливать всех советских военных политруков – комиссаров. (Большую часть своего существования Красная Армия функционировала под «двойным командованием», в рамках которого профессиональным армейским офицерам приходилось обсуждать все важные приказы с политическими комиссарами и только потом обнародовать их. Первые революционеры больше всего на свете боялись того, что армия в один прекрасный день восстанет против коммунистической партии, а потому надеялись, что присутствие подобных комиссаров убережет их от бунта в рядах вооруженных сил.)

Сегодня сложно постигнуть, как солдаты современной армии такого цивилизованного народа как немцы могли согласиться на то, что им придется воевать в противоречии с международной конвенцией, вести войну, в которой им была уготована роль не солдат, а настоящих убийц. Однако встреча с Бернхардом Бехлером позволяет понять умонастроения того времени, которые сделали это возможным. Этот человек не просто принял условия «Приказа о комиссарах» – он был среди тех, кто подписал его. В качестве адъютанта генерала Мюллера – генерала для особых поручений Верховного командования – он подписал этот документ, заверяя подлинность подписи фельдмаршала фон Браухича. «Я гордился тем, что на этом приказе значится мое имя, – рассказывает Бехлер. – Но не могу сказать, что это событие из ряда вон выходящих. Таких было двадцать, а то и тридцать в то время, так что я не придавал ему такого уж большого значения. Но умные мысли приходят лишь тогда, когда все глупости уже сделаны. Позднее я осознал подлинное значение приказа, понял, конечно, какое это было, по сути, грязное дело. Но в то время никто как-то не обращал внимание на такое».

И хотя Бехлер сейчас так не думает, но о своих тогдашних чувствах говорит, что «в то время мы все были уверены, что одержим великую победу. И если бы мы победили, значит, все было правильно. Не забывайте об этом. Если бы мы сокрушили Советский Союз, то ничего из этого, даже преступления или что там, не имело бы никакого значения».

Когда мы снова обратили внимание герра Бехлера на этическую сторону вопроса – на моральные принципы, которыми он руководствовался, подписывая подобные приказы, – Бехлер ответил: «Поскольку я действительно считал, что существует угроза западному миру, что Советский Союз – это опасность для всей цивилизации, и верил в это всем сердцем, то выходит, что я не забывал о морали, подписывая приказ. Моим моральным долгом было предотвратить катастрофу. Именно мораль позволила мне прибегнуть к методам, которые я никогда не позволил бы применить в иных обстоятельствах. Мы должны были помешать большевизму захватить всю Европу… И мы не видели в своих действиях ничего преступного, поскольку даже сам Гитлер говорил, что «для германского народа такого понятия, как «преступление», не существует». Таковы были наши моральные устои: мы должны были уничтожить нависшую над нами угрозу. Ее следовало истребить на корню, мы не могли позволить Советскому Союзу разрастись еще больше».

Ответ Бернхарда Бехлера, несмотря на несколько запутанный ход его умозаключений, представляет исключительную важность. Благодаря этому ответу мы понимаем, какими рассуждениями руководствовался Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС, обрекая на смерть еврейских детей. По сути, вся идея сводится к одному: «Угроза, которую представят для нашего общества эти люди в будущем, настолько велика, что, в конце концов, цель оправдает средства». Вот какой логикой рассудительные люди оправдывают самые бесчеловечные свои поступки. Этот ответ говорит нам о том, что утонченность и культура не всегда служат преградой жестокости – наоборот, изобретательный ум всегда попытается придумать оправдание своей бессмысленной жестокости.

Немецкие военные уже видели, как отряды «специального назначения» под предводительством Рейнхарда Гейдриха, руководителя Главного управления имперской безопасности, которые должны были ликвидировать идеологических врагов нацистов, истребляли в Польше евреев и представителей польской интеллигенции. Учитывая опыт последних двух лет, немецкие вооруженные силы, а в особенности их честолюбивые представители, прекрасно осознавали, что насилия не избежать. Но нельзя сказать, что эти люди попросту «смирились» с грядущей войной на полное уничтожение. И вермахт, и Верховное командование знали, что им придется соперничать с эсэсовцами Гиммлера за роль в будущей Великой Германской империи. Тех, кто дал бы хоть малейшую слабину, обязательно вывели бы из игры в будущем. После завоевания Советского Союза лишь те военачальники, которые продемонстрируют «идеологическую чистоту», могли надеяться на благосклонность фюрера.

Разумеется, не все в вермахте бросились выполнять «преступные» приказы, однако большинство дивизий рьяно взялись за дело²⁰. Грядущая война была для них не просто взятием крепости жестокого, беспощадного врага, попыткой расширить границы Германской империи на восток, но также битвой стратегического и экономического значения: в случае поражения Германия прекратила бы свое существование как независимое государство. Это объясняет, почему немцы готовы были к войне без правил. По этому поводу 16 июня 1941 года Геббельс пишет в дневнике следующее: «Фюрер говорит: правы мы или нет, однако мы должны победить. Мы в ответе за столько всего, что мы должны победить, иначе весь наш народ и мы вместе со всем тем, что нам дорого, будем уничтожены»²¹.

Гитлер сконцентрировал на приграничных территориях вооруженные силы численностью в три миллиона человек – Сталин попросту не мог не заметить их передвижений вблизи советско-немецкой границы. Но он не знал, как поступить с этими разведданными. Что это: провокация – немцы, возможно, хотели проверить, прекратит ли Советский Союз поставки сырья для немецкой военной машины? А если скопление войск означает нечто более серьезное? Неужели война? Анатолий Гуревич, глава советской военной контрразведки во Франции и Бельгии, прекрасно понимал истинные причины сосредоточения вооруженных сил. Он работал под прикрытием как директор южноамериканской торговой фирмы и был вхож в круги немецкого командования в Бельгии. В октябре 1940 года Гуревич узнал, что немцы планируют вторжение в Советский Союз уже в следующем году. «Я начал собирать информацию о передвижениях войск, – рассказывает он, – и выяснил, что их все перекидывают на Восточный фронт». Гуревич вспоминает: к началу 1941 года он уже отправил через советское посольство в Брюсселе сообщение о том, что «в мае 1941 года начнется война». Рихард Зорге, советский агент в Японии, также неоднократно сообщал в Москву о предстоящем нападении, но тщетно.

Об отношении Сталина к сложившейся ситуации мы можем узнать из секретного документа, о содержании которого стало известно лишь после падения коммунистического режима. Датированный 16 июня 1941 года, этот документ, который был отправлен В.Н.Меркуловым, наркомом государственной безопасности СССР, гласит: «Источник, работающий в штабе германской авиации, сообщает: 1. Все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время… В Министерстве экономики рассказывают, что на собрании всех планирующих органов, предназначенных для «оккупированной территории СССР», выступал также Розенберг (которого Гитлер вскоре назначит имперским министром по делам оккупированных восточных территорий), который заявил, что «понятие “Советский Союз” должно быть стерто с географической карты». На тексте этого доклада Сталин набросал резолюцию: «Товарищу Меркулову. Можете послать ваш “источник” из штаба германской авиации к такой-то матери. Это не “источник”, а дезинформатор».

Сталина часто критикуют за то, что он не воспринимал такие предупреждения, как это, всерьез. Но легко критиковать с позиций сегодняшнего дня. В то время угроза совсем не выглядела очевидной. Сталин считал, что первоочередной целью Германии была Англия – ведь нападение на Советский Союз означало бы, что Гитлеру придется вести войну на два фронта. Более того, СССР по-прежнему выполнял обязательства по ряду заключенных с рейхом соглашений, обеспечивая нацистское государство сырьем. В октябре 1939 года Советский Союз даже позволил немецкому флоту встать в незамерзающем порту к востоку от Мурманска, чтобы отремонтировать подлодки к войне в Северной Атлантике. Так зачем же Гитлеру ставить под удар столь полезную дружбу с СССР?

Десятого мая 1941 года Рудольф Гесс, заместитель Гитлера по партии, совершил перелет в Шотландию. Сталин растерялся: он не понимал, что происходит. Неужели англичане вступили с нацистами в тайный сговор? Если дела обстояли именно так, то у него были все основания полагать, что доходившие до него из Британии разведданные о том, что немцы готовят вторжение, – не что иное, как провокация. Тогда получалось, что англичане просто хотят вынудить Советский Союз пойти на бессмысленную агрессию против Германии, чтобы отвлечь Гитлера от Туманного Альбиона. Ведь в 1939 году англичан не очень-то интересовал союз с СССР.

Сталин обдумал все возможности, несмотря на непреодолимое желание не спровоцировать немцев на конфликт. Война с нацистами в 1941 году совершенно не отвечала его интересам. Возможно, он понимал, что рано или поздно столкновения с рейхом не миновать, но считал, что неизбежное случится не ранее 1942–1943 годов. За это время он вполне мог успеть подготовить армию и воспользоваться всеми благами секретного протокола Пакта о ненападении, согласно которому к Советскому Союзу должны были отойти обширные европейские территории, включая значительную часть Польши. Однако Сталин руководствовался не только фактами, но и собственными надеждами – ведь то, что вызывало энтузиазм у немцев, у Сталина могло вызвать недоумение.

Не только Сталин верил, что если не идти на провокации Гитлера, то Советскому Союзу удастся избежать конфликта. Маршал Жуков, в феврале 1941 года назначенный главой советского Генерального штаба, позднее рассказывал о тех временах следующее: «Большинство чиновников из окружения Сталина разделяли его политические убеждения. Все соглашались с тем, что, пока мы не реагируем на провокации со стороны Германии, пока не нарушим установившегося порядка, Гитлер также не нарушит Пакта о ненападении и не перейдет в наступление»²².

Именно из-за этой стратегии попустительства после падения коммунистического режима Советский Союз стали часто обвинять в том, что СССР и сам планировал напасть на Германию в 1941 году. (Этим же пытались оправдать свои действия и нацистские пропагандисты во главе с Гитлером сразу после начала войны – хотя нет никаких доказательств того, что они действительно начали готовить вторжение по этой причине.) Однако недавно был опубликован датированный 15 марта 1941 года советский документ под названием «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками».

После детального изучения этого документа выяснилось: едва ли его можно назвать доказательством того, что Сталин планировал неминуемое нападение на Германию. Из контекста понятно, что эта записка была составлена исключительно в ответ на информацию о том, что немецкие войска стягиваются к советским границам: «…в условиях политической обстановки сегодняшнего дня Германия, в случае нападения на СССР, сможет выставить против нас до 137 пехотных, 19 танковых, 15 моторизованных, 4 кавалерийских и 5 воздушно-десантных дивизий, а всего до 180 дивизий…»

Далее в записке речь идет о том, что главные силы немецкой армии «будут развернуты к югу от Демблин для нанесения удара в направлении – Ковель, Ровно, Киев», и о том, что «этот удар, по-видимому, будет сопровождаться ударом на севере из Восточной Пруссии на Вильно и Ригу, а также короткими, концентрическими ударами со стороны Сувалки и Бреста на Волковыск, Барановичи».

Перечислив возможные направления удара немецких войск, автор записки считает «необходимым ни в коем случае не давать инициативы германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать немецкую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск», а также рекомендует далее провести два контрнаступления на германскую территорию.

После внимательного прочтения этой записки можно сделать вывод, что она не содержит конкретного плана действий неспровоцированного нападения на Германию – в ней лишь предлагаются оборонительные мероприятия в связи с мобилизацией германских войск, направленные на предупреждение возможной агрессии со стороны рейха. Также очевидно, что не стоит расценивать этот документ как засекреченный план, тщательно скрываемый до недавнего времени; по сути, это всего лишь заключительный доклад в ряде предварительных планов развертывания войск на случай непредвиденного вторжения с Запада.

Несмотря на распространенный миф о том, что советское руководство не предпринимало никаких действий по подготовке к возможному нападению Германии, вся правда заключается в том, что военачальники Красной Армии на самом деле рассматривали возможность развертывания своих войск – просто неправильно планировали место их развертывания. Все предполоения, сделанные в докладной записке от 15 мая и в более ранних планах, вращались вокруг того, что Красная Армия в случае войны займет «активную оборону». Несмотря на то, что благодаря обширным территориям Советский Союз мог позволить вражеским войскам пройти в глубь страны, Сталин считал, что лучше будет разделить Красную Армию и дислоцировать значительную часть войск вдоль границы для массированного контрнаступления на территорию противника.

Поведение Сталина весной 1941 года – это поведение человека, который всеми силами пытался не сделать ничего такого, что может восстановить против СССР немцев, а вовсе не поведение полководца, выжидающего удобный момент для нападения. (Русский историк профессор Виктор Анфилов утверждает, что маршал Жуков рассказывал ему о том, что Сталин читал записку от 15 мая и при этом жутко разозлился: «Вы что, с ума сошли? Хотите спровоцировать немцев?») Недавно рассекреченные документы свидетельствуют о том, что Советский Союз до самого вторжения строго соблюдал поставки сырья Германии.