Бите-дритте, фрау мадам Гарина Дия

— Боюсь, любые условия, которые мог бы мне предложить столь уважаемый коммерсант, для меня неприемлемы. Сожалею, господин…

— Штольц, — буркнул переводчик.

— К сожалению, господин Штольц, я должен просить вас перевести мой отказ господину Зольдену, вместе с заверениями в моем глубоком уважении…

— Вы не хотите даже выслушать условия?

— Вы правы, не хочу.

Штольц снова повернулся к нахмурившемуся старику и разразился настоящей речью. Саша и не подозревала, что одно предложение можно переводить так долго. А в чем она была почти уверена, так это в том, что «божий одуванчик» если не говорит по-русски, то понимает почти каждое слово. Проникновенный матерный диалог остановившихся у изгороди подростков вызвал на лице старика чуть ли не одобрительную улыбку.

Пока Саша пыталась понять, что же это значит и значит ли вообще, господин Зольден тяжело поднялся и, коротко поклонившись, шаркающей походкой двинулся к выходу.

— Я надеюсь, что вы передумаете, — очень серьезно сказал переводчик, проходя мимо Панфилова, — Вы даже представить не можете от чего отказываетесь. Вот вам номер моего мобильного. На всякий случай.

Между скучавшими без дела кофейными чашками опустился желтоватый листок визитки.

— До свидания, господин Панфилов.

Штольц двинулся следом за своим патроном, и вскоре две высокие фигуры скрыли заросли еще не распустившихся «золотых шаров».

— Странные какие, — пробормотала Саша, передергиваясь от непонятного озноба. Словно рядом пронеслась лишенная твердой руки обезумевшая лошадь. Она с детства боялась лошадей…

— Странные, — согласился Панфилов, — Но сейчас меня волнует не это.

Не проронив больше ни единого слова, он направился к крыльцу, возле которого, метя некупированным хвостом красноватую пыль, извивалась в ожидании хозяйской ласки лохматая кавказская овчарка. Задумчивая Саша пригубила наконец кофе и, вертя в тонких ухоженных пальцах прямоугольник визитки, отдалась созерцанию выбеленного подступающей жарой неба.

— Ты уже неделю меня пытаешь. — Развалившийся на песке Николай, рассеянно посмотрел на меня сквозь прищуренные веки. — Про что еще вам рассказать, госпожа следователь?

— Про Зацепина, — не колеблясь, попросила я. — То, что вы с Панфиловым — одноклассники, я и сама догадалась. А вот про вашего Виктора Игоревича хотелось бы послушать. Занятный он человек. Как будто не из этого мира.

— Точно. — Борода Николая уставилась в безоблачное небо. — Я не зря же сказал, что он наш уездный предводитель команчей. Все так и есть. Витек-то не хухры-мухры — председатель нашего местного дворянского общества. Задвинут на этом по полной программе. Вообще-то это его усадьба. Прадед его здесь барином был. Только разорился перед самой революцией. И уже дед Зацепина в Ухабове простым бухгалтером работал. А в Великую Отечественную партизанил. Как раз в этих лесах. Так они и познакомились.

— Кто они?

— Леха с Зацепиным. У Лехи ведь дед тоже тут партизанил. Вот он и пришел однажды в наш музей узнать, нет ли каких материалов об Алексее Панфилове. Его деда тоже Алексеем звали. И нарвался аккурат на Зацепина. А у того целая диссертация про наш партизанский отряд уже была. Так они и подружились. Витек Леху даже два раза в свое Дворянское собрание брал. В свою веру обращать. За царя и Отечество. Потом лагерь этот придумал. Кстати, на сегодняшнем балу весь цвет уездного дворянства соберется. Менуэты танцевать.

— Менуэты… — вздохнула я, вспоминая недавнюю грезу. — Знаешь, Николай, пригласи меня сегодня на менуэт.

— Извини, Ника… — Николай замялся.

— Ну вот! — возмутилась я. — Неужели со мной даже потанцевать нельзя?!

— Не в этом дело. Меня не будет на балу. Я вечером в город уезжаю. Нечего мне с моим рабоче-крестьянским происхождением на их игрища соваться. Вернусь, когда эти голубокровки разъедутся. Вот тогда и потанцуем. Хочешь?

— Хочу! — Голова моя решительно дернулась, и я еще раз украдкой оглядела переваривающего мой ответ Чинарова. А он ничего. Особенно если его побрить. Сразу лет на десять помолодеет. Господи, что я делаю? Зачем?

— Значит, договорились! — Николай радостно осклабился, как будто вместо танца я пообещала ему тысячу и одну незабываемую ночь. Ладно, посмотрим.

Но смотреть нам пришлось в первую очередь за вошедшими в раж пацанами, затеявшими эротические игры в водной среде. От визга девчонок, с которых они попытались сорвать купальники, заложило даже мои привычные к Элиным воплям уши.

После того как Николай навел порядок с помощью совсем непедагогических методов, (которыми, правда, не брезговал сам Макаренко), мы в сопровождении орущей и ноющей ватаги проследовали в большой зал дома-музея. Как оказалось совсем не пустой. Виктор Зацепин и незнакомая сухопарая женщина поджидали нас, нетерпеливо прохаживаясь вдоль увешанных портретами стен.

— Это — Гюрза, — страшным шепотом просветил меня Пашка, медленно смещаясь за мою спину. — Она нас танцам учит. Строит как духов. Не любит она меня. Я ей один раз в танцевальные туфли кнопки насыпал.

— Убила бы, — чуть слышно проворчала я.

— Вот она и убьет, — обреченно донеслось из-за спины. — Прямо сейчас.

«Гюрза» и впрямь приближалась к нам скользящим шагом, демонстрируя железобетонное выражение на узком вытянутом лице.

— Павел Панфилов, — с придыханием произнесла учительница танцев, — ваше отвратительное поведение перешло всякие границы. На сегодняшний бал вы не допускаетесь. Ваш отец будет весьма огорчен, но я не могу поступить иначе. Вам необходимо преподать урок.

Пока я размышляла над тем, где она научилась так высокопарно изъясняться, мой подопечный покинул безопасное убежище и, нахально вскинув голову, шагнул навстречу «Гюрзе».

— Очень мне ваш бал нужен. Скучища и фигня! Вы все в игры играетесь. Хуже маленьких.

— Павел! — оказывается и лощеный Зацепин может быть до отвратности резок. Что-то треснуло в его голосе, как расколовшая скорлупа, и мне на секунду показалось, что он способен при всех ударить белобрысого мальчишку. Наотмашь. До крови.

Наверное, у меня сработал рефлекс. Пашка в один миг был отброшен за спину, а я качнулась вперед и только колоссальным усилием воли сумела остановить изготовившееся к броску тело.

— Простите, Виктор Игоревич, — пробормотала я, смутившись, — не слишком ли суровое наказание для моего подопечного? Ведь он к этому балу так долго готовился…

— Ни фига этот бал мне не нужен, — поспешил встрять неугомонный Пашка, за что и был мною болезненно одернут.

— Вот видите, Ника Валерьевна, — густые брови Виктора Зацепина скорбно поднялись, — он так ничего и не понял. И не поймет, пока не набьет достаточно шишек. Пусть будет так, Павел. Бал тебе не нужен. И ты не нужен на балу. Все просто замечательно. Проведешь сегодняшний вечер в гордом одиночестве.

— И совсем не в одиночестве, — белобрысые волосы мальчишки упрямо встопорщились, даже длинные прядки на затылке. — Я с Никой Валерьевной его проведу.

Прозвучавшая двусмысленная фраза развеселила стоящего в сторонке Николая. Ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть широкую ухмылку, — одной бороды для этого было уже недостаточно.

Вот так и получилось, что, когда гости и пресса поодиночке и группами блуждали между белыми колоннами музея, мы с Пашкой Панфиловым сидели в бывшем чулане, перегороженном ширмой с изображением трех надутых павлинов. Он на скрипящей раскладушке, а я на столетней кровати с поющими «Марсельезу» пружинами.

— И что мы теперь будем делать? — проворчала я, неодобрительно поглядывая на идеологического противника старинных танцев. — Помирать со скуки? Даже с Николаем Сергеевичем вашим не поболтаешь — сбежал.

— И правильно. — хмурый Пашка, демонстративно улегся на раскладушку. — Давайте спать, раз делать все равно нечего.

— В семь часов? Нет уж. Есть идея получше. Давай, уедем в город.

Мне до сих пор неясно, что заставило меня произнести эти слова. Неземная тоска в глазах юного бунтаря, поблескивающая всякий раз, когда мимо нашего окна проходили приглашенные на бал гости? Или переполнявшая меня лихорадочная энергия, настойчиво требующая выхода? А может быть, невнятный шепот внутреннего голоса, разобрать который я не могла при всем желании? Тем не менее слово было произнесено, и мой подопечный едва не развалил раскладушку, подпрыгнув от радости.

Предупреждать Зацепина о нашем отбытии я не стала. После той странной вспышки я к нему теперь долго не смогу подойти. Стыдно. Это надо же было так отреагировать на самый обыкновенный окрик! Причем заслуженный моим подопечным на все сто. Кажется, мне пора лечиться. А поскольку лучшим лекарством от расшалившихся нервов для меня с легкой руки Павла Челнокова стала стрельба по мишеням, то поездка в город окажется как нельзя кстати. Должно же там быть что-нибудь вроде тира?

— Страйк-клуб у нас есть, — гордо заявил Пашка, слегка озадаченный моим вопросом. — Я даже один раз там с папой играл.

— Понравилось?

— А то! — он расплылся в улыбке. — Жаль только, мы тогда проиграли.

— Теперь выиграем, — самоуверенно заявила я.

Поскольку старший Панфилов все еще не прибыл, пришлось ограничиться запиской, оставленной на подоконнике. Это было глупо. Это было рискованно. Это было против всех писаных и неписаных правил. И все-таки… И все-таки я в сопровождении моего подопечного, сменившего русскую рубаху на итальянские джинсы, продиралась сквозь кусты к памятному шлагбауму. И даже не удивилась, что нам повезло: белая «Нива», доставившая на бал очередного гостя уже разворачивалась на небольшой поляне, чтобы вернуться в город. Водитель с радостью согласился подбросить нас до страйк-клуба, куда сам иногда захаживал с двумя погодками-сыновьями.

Так и вышло, что я с десятилетним оболтусом Пашкой Панфиловым оказалась в темном зигзагообразном помещении, эффектно подсвеченном ультрафиолетовыми лампами. Алые лазерные проблески нашего оружия метались вслед за одетыми в специальные доспехи фигурами из команды противника. А я под радостные Пашкины вопли скакала из стороны в сторону, перекатывалась по полу и палила во все стороны а ля Жан Клод Ван Дамм.

Не знаю, получил ли Алексей Панфилов инфаркт, обнаружив наше отсутствие, но мне после такой боевой терапии действительно полегчало. Чему немало способствовал восхищенный взгляд моего подопечного, которого я удостоилась после того, как хозяин клуба, молодой крепкий парень, вглядевшись в распечатку, изумленно покачал головой:

— Сколько здесь работаю, а такого еще не видел. Ни одного попадания! Этого не может быть. В вас стреляли одновременно семь человек. Все они были завсегдатаями нашего клуба, и, что удивительно, почти трезвые. Неужели, оборудование погорело?

Он еще долго сетовал на то, что покупка новой экипировки разорит его окончательно, и пытался заполучить номер моего «мобильника», который я, немного поразмыслив, ему продиктовала. Зачем обижать хорошего человека, тем более что он решил угостить нас за счет заведения двумя молочными коктейлями и шоколадным мороженным? Правда, чтобы продиктовать номер, мне пришлось достать сотовый из сумочки и впервые за сутки включить, дабы узнать собственный номер. Никогда не запоминаю федеральные номера!

Неожиданно я почувствовала вибрацию и поняла, кто звонит еще до того, как кафе клуба огласили начальные такты темы Дарта Вейдера из «Звездных войн». Решение пришло мгновенно. Если Павел Челноков решил все-таки меня найти — он найдет. И то удивительно, что бывший омоновец ждал так долго. Но лучше, чтобы это «долго», превратилось в «навсегда». А для этого его нужно сбить со следа.

— Ответь, — я протянула телефон растерявшемуся Пашке. — Я не хочу говорить с этим человеком. Не хочу, чтобы он знал, где я нахожусь. Скажешь, что телефон этот купил у какой-то чокнутой тетки на Киевском вокзале. За пятьсот рублей. Давай, жми на кнопку.

Враз посерьезневший Пашка, не сводя с меня глаз, решительно вдавил кнопку и ломким голосом пискнул:

— Алло.

Я не слышала, что сказал мальчишке его старший тезка, но лицо Пашки вытянулось и слегка позеленело. Он ответил, как я просила, и поспешно прервал разговор. Слишком поспешно.

— Спасибо, — как можно теплее поблагодарила я, выключая мобильник. — Грубый дядя сильно ругался?

— Н-нет, — Пашка нервно сглотнул. — Не сильно.

— Вот и хорошо, а теперь пойдем в аэрохоккей сыграем. За счет заведения, — подмигнула я маящемуся рядом хозяину клуба.

Но дальнейшим нашим развлечениям был неожиданно положен конец. Едва мы переместились из закусочной зоны клуба в зону игровую, как Пашка неожиданно толкнул меня под руку.

— Смотрите!

Проследив за мальчишеским взглядом, я увидела входящую в клуб Сашу Панфилову в сопровождении Николая, подобно нам удравшего с великосветского раута. Быстро оглядевшись, они сели за свободный столик и, поглощенные разговором, даже не заметили, как мы с моим подопечным выскользнули из клуба, хоть и сидели почти у самой двери. Мало ли какие мысли родились в моей голове, когда я мельком увидела, как Чинаров успокаивающе положил руку на тонкое Сашино запястье. Хорошо, что Пашку больше занимало, чтобы его мама и вожатый не заметили нас, крадущихся за их спинами, как Следопыт с Чингачгуком.

— Уф, чуть не заметили, — облегченно вздохнул он, очутившись на свежем (а на самом деле жарком и душном) воздухе.

— Ну и заметили бы. Ничего страшного, — отмахнулась я, погруженная в свои невеселые думы, вызванные к жизни разбередившим душу звонком.

Какое-то время мы шли по дороге в полном молчании. Я лениво помахивала рукой перед капотами проносящихся мимо машин, а Пашка загребал сандалиями придорожную пыль.

— А что такое железная дева и испанский сапог? — неожиданно спросил он, когда очередной «КамАЗ» проигнорировал мою поднятую руку.

— Средневековые орудия пытки, — автоматически ответила я, но потом заинтересовалась: — А почему ты спрашиваешь?

— Да этот, который вам звонил… Он, когда мой голос услышал, сказал, что если я правдиво отвечу, откуда у меня этот телефон, то долго мучиться не буду. А после того как я ответил, он еще кое-что сказал. Сказал, что если я вру, то железная дева и испанский сапог покажутся мне Диснейлендом по сравнению с тем, что он со мной сделает. Это правда?

— Что «правда»? — растерялась я.

— Что он это со мной может сделать? Не зря же его имя в вашем телефоне — Садист.

— Нет, Паша, — печально рассмеялась я. — Он, конечно, много чего может сотворить. Только не с тобой. Так что бояться тебе нечего.

А сама подумала, что уж кому бояться, так это мне. Если не Павла Челнокова, который, как ни крути, меня любит, то хотя бы моего нынешнего нанимателя — Алексея Панфилова. За сегодняшнюю самоволку я могу в прямом смысле ответить головой. Представляю, что он мне скажет, когда мы наконец вернемся!

— Спасибо, — серьезно и проникновенно сказал Алексей Панфилов, столкнувшийся с нами нос к носу у входа в бывший чулан. — Честно говоря, я чувствовал себе гораздо спокойнее, когда вас не было.

Скрыв под вежливой улыбкой совершенное невладение ситуацией я, протолкнула Пашку в чулан и наобум предположила:

— Он приезжал? Вы договорились?

— Договорились… — Рот Панфилова ощерился, как будто собирался выдать вместо слов отчаянный рык пойманного в капкан волка. — Если ультиматум можно назвать договором. — И снова добавил: — Хорошо, что вас не было. Потому что это было так…

Узнав о том, что его сын вместе с чертовой телохранительницей удалились в неизвестном направлении, Алексей Панфилов не просто разозлился. «Что эта… себе позволяет?!» и «Вернутся — убью!» были самыми невинными мыслями из беснующегося в его мозгу шквала. Несмотря на все старания, он так и не смог влиться в лениво-чопорное течение бала, озадачивая собравшихся застывшим лицом и невнятным бормотанием. И не было рядом любимой жены, успокаивая которую он смог бы взять себя в руки. Тихое бешенство бизнесмена продолжалось почти час, пока рев мощных моторов не заглушил звуки скрипок и виолончели.

Три черных джипа, сверкая в лучах заходящего солнца оранжево-розовыми дугами, стремительно вылетели из-за кустов и, подняв тучу пыли, затормозили у парадного крыльца. Пока их дверцы открывались, чтобы выплеснуть на землю людей, совсем недавно откликавшихся на нелепое «пацаны», а теперь стоящих из себя благородных «секьюрити», Панфилов успел выскочить на крыльцо. Он ни секунды не сомневался в том, кто именно пожаловал на его бал, не дожидаясь официального приглашения. И в том, что визит этот не сулит ему ничего хорошего.

Действительно. В лице Петра Петровича Иловского, с достоинством поднимавшегося по лестнице навстречу Панфилову, не было ни намека на это самое «хорошее». Опущенные уголки узкого рта, взгляд, даже в такую жару обдававший могильным холодом, и нетерпеливо трепещущие ноздри короткого приплюснутого носа сразу же оповестили Алексея о том, что дела его плохи.

— Добрый вечер, господин Иловский. — Ледяная вежливость Панфилова дорого ему обошлась, но чтобы догадаться об этом, нужно было иметь на руках диплом телепата. — Очень рад, что вы, несмотря на свою занятость, решили почтить своим присутствием наше скромное мероприятие.

— Гость в дом — Бог в дом, уважаемый Алексей Михайлович, — кивнул игорный воротила, гладя прямо в глаза подобравшемуся Панфилову, хоть и стоял на ступеньку ниже.

«Может, за другими гостями Бог и ходит, а за тобой наверняка сам Сатана, — мрачно подумал Алексей. — Неужели ты явился ко мне с такой помпой, чтобы всего-навсего принять мою капитуляцию? Господи, хорошо, что Пашки и Сашки сейчас здесь нет, иначе…» Он не успел додумать что «иначе», как Иловский заявил:

— Только я в твой дом, Панфилов, не войду. И танцевать с тобой не буду, ты уж извини. Хочешь спросить, а чего это он приперся?

— Хочу спросить, отчего такая честь? — холодно осведомился Панфилов, затылком чувствуя взгляды особо любопытных гостей, облепивших высокие окна. — Я ведь уже сказал, что согласен на ваше предложение. Мы могли бы обсудить детали в более подходящей обстановке.

— А я думаю, что эта обстановка и есть самая подходящая. — Иловский поднялся еще на одну ступеньку, вынуждая Алексея отступить. — Если ты помнишь, свой отказ ты имел наглость швырнуть мне в лицо в присутствии полусотни человек. Причем не последних в нашем городе. Ты унизил меня, Панфилов. И я хочу ответить тебе тем же. Ты, кажется, согласился на мои условия? Я их меняю. Свою землю ты отдашь мне даром. И подпишешь все бумаги с улыбкой на лице в присутствии прессы и заинтересованной общественности. Ну, и водокачку свою тоже на меня перепишешь. Вот такие теперь мои условия.

— Все? — Панфилов вдруг отчетливо понял, что этому человеку он не отдаст даже вставной челюсти любимой тещи. — А теперь послушай меня. Пошел ты…

Алексей долго и со вкусом перечислял направления по которым Иловскому следовало идти вместе с его шулерским бизнесом. От старательно прививаемого Зацепиным светского лоска не осталось и следа. Мужик говорил с мужиком. И неважно, что на обоих красовались элегантные костюмы и ботинки «Саламандра». Слова шли откуда-то из глубины, и Алексей мысленно поражался богатству своего словарного запаса, скопленного за тридцать восемь лет, как оказалось, совсем не тихой жизни.

— Все? — повторил его вопрос Иловский, глядя сверху вниз на умолкшего Панфилова и делая телохранителям знак оставаться на местах. — Надеюсь, ты понимаешь, что теперь это становится не бизнесом, а личным делом. Моим личным делом. И если даже завтра отменят все указы об игровых зонах, я все равно заставлю тебя отдать мне все, что у тебя есть? Вижу, что понимаешь. И боишься. Правильно, кстати, делаешь. Нет-нет, я не угрожаю! Твоя семья может спать спокойно. Пальцем их не трону, слово даю. И тебя не трону, хотя, не скрою, очень хочется. И все-таки ты мне все принесешь сам. На блюдечке с голубой каемочкой. Причем очень скоро.

— Все? — казалось, у Панфилова не осталось больше слов. Только это, вмещавшее в себя действительно все: презренье, страх, ненависть, упрямство, и даже несбыточную надежду на то, что ВСЕ будет хорошо.

— Теперь все, — милостиво кивнул Иловский и, не проронив больше ни слова, быстро бежал по ступенькам к раскрытому настежь джипу.

Орава телохранителей подобно беззвучным призракам втянулась в заурчавшие оборотами машины и вскоре только клубы пыли напоминали о короткой, но очень важной «стрелке».

— Что ты теперь будешь делать? — Хмурый Зацепин сверкнул стеклами очков, переводя взгляд с затухающего светила на впавшего в глубокую задумчивость Алексея.

— Ничего. Ты же слышал, что он сказал? Ни меня, ни моих родных пальцем не тронет. А это самое главное. Как он собирается добиться того, чтобы я отдал ему задаром потом и кровью давшееся мне дело, понятия не имею. А ты?

— Ума не приложу, что он имел в виду.

— Ладно, поживем — увидим. — Панфилов окинул тоскливым взглядом свой «лагерь» и повторил: — Самое главное, что он никого пальцем не тронет.

— И вы ему верите?! — возмущенно переспросила я, как только мой наниматель закончил свой невеселый рассказ.

— Верю, — серьезно произнес Панфилов. — И все-таки в эти короткие пятнадцать минут нашего разговора я радовался, что Пашки тут не было. Надеюсь, вы хорошо провели время?

— Отлично, — подтвердила я, отбрасывая со лба своенравный локон. И, наблюдая краем глаза, как отправленный на кухню Пашка помогает Степаниде Егоровне раскладывать на тарелки куски огромного капустного пирога, как бы невзначай поинтересовалась. — Значит, я могу теперь быть свободна?

— Почему? — Панфилов даже слегка опешил.

— Потому что вы уверены в том, что Иловский сдержит слово и не причинит вашему сыну никакого вреда. Значит, в моих услугах вы больше не нуждаетесь.

— Не знаю. Наверное… — растерялся бизнесмен, но, подумав, добавил: — И все-таки я прошу вас остаться на ночь. Утро вечера мудренее. А завтра на свежую голову обсудим все еще раз. Договорились?

И мы договорились. Потом я отправилась помогать своему подопечному с распределением пирога. Причем изрядная часть капустника так и не попала на тарелки гостей, направляясь прямиком в наши голодные рты. Баба Степа фиксировала все не по-старчески острыми глазками, но на удивление не препятствовала, а лишь вздыхала и трепала Пашку по вихрастому затылку.

Тихая мелодия, выведенная скрипками и фаготами в быстро опускающейся почти тропической ночи, настраивала на стопроцентный лирический лад. И кого-то очень не хватало, чтобы, отдавшись колдовской музыке, скользить в танце по выбеленной известью кухне, вокруг огромной квадратной плиты, до сих пор пышущей огненным жаром. И этот кто-то нашелся очень быстро.

— Р-р-разрешите вас пригласить, — неожиданно материализовавшийся за спиной Николай дурашливо щелкнул каблуками. Он не сменил «цивильной» одежды, так что выглядел весьма и весьма, несмотря на бороду и легкий алкогольный блеск в глазах. Однако, когда его рука оказалась у меня на талии, и мы действительно сделали несколько танцевальных па, я скисла. Не та это была рука. И обладатель ее не тот. И еще очень хотелось понять, знает ли Алексей о тайных (или не тайных?) встречах друга детства с очаровательной Сашей?

— Что-то рановато вы, Николай Сергеевич, явились, — бросила я пробный шар. — Гости-то великосветские еще не расползлись окончательно. А одна журналистка, Оксана, кажется, вообще ночевать останется. Уж больно захотелось в настоящей русской избе на печи выспаться. А посему Зацепин позволил ей провести одну ночь в «девичьей» избе.

— Какая печь, — хмыкнул Николай, — Жара, как Парагвае. Максимум на что она может рассчитывать, — настоящая лучина. А я буду следить и дергаться, как на электрическом стуле, пока эта лучина не погаснет. Пожарная безопасность, чтоб ее… Одна шальная искра — и тут начнется вторая Хатынь. И это несмотря на специальную пропитку. Так что, как только своего подопечного уложите, назначаю вам свидание при луне. Все равно мне ночь не спать. Слышали, кто сегодня к Лехе приезжал? То-то и оно…

— Но ведь Иловский сказал, что никого не тронет.

— Этот скажет! — Николай фыркнул не хуже жеребца. — А потом… Знаю я таких человеколюбцев. Работник азартного труда! Днем с кетменем, а ночью с кистенем…

— Ну, вы как хотите, а я спать буду, — заявила я, потихоньку освобождаясь от танцевальных объятий. — Слышишь, Павлик? Кончай к коктейлям тянуться, они все равно безалкогольные. Правое плечо вперед, в чулан шагом марш!

Принявший игру Пашка по военному развернулся и, высоко поднимая прямые как палка ноги, замаршировал к выходу. Я направилась следом, а за мной поплелся Николай, бормоча под нос нечто нелестное в мой адрес. На минутку задержавшись у стоявшего на ступенях Панфилова-старшего, Пашка получил положенную дозу отцовской любви в виде выговора за утреннее поведение, после чего был отпущен в опочивальню. Я тоже удостоилась пожелания спокойной ночи и, оглянувшись на пороге чулана, увидела, как мой наниматель, взяв под руку задержавшегося гостя, шествует к оставленной у шлагбаума машине.

Господи, наконец-то я высплюсь! Переполненный событиями вечер заставлял глаза слипаться, а скулы ныть от чудовищно широких зевков. Даже разболтанные пружины кровати, певшие «Спят усталые игрушки» при любом движении, не могли испортить мне долгожданное свидание с Морфеем. Уснула я мгновенно. И так же мгновенно проснулась, даже сквозь сон ощутив чужое присутствие. Подпрыгнув едва ли не под потолок и вызвав к жизни многоголосый хор ржавых пружин, я успокоилась так же быстро, как и завелась. В полуметре от меня белесым приведением торчала баба Степа и безмолвно манила легкой старческой рукой.

Выскользнув из чулана следом за Степанидой Егоровной, первым делом я очень вежливо поинтересовалась, какого дьявола меня будят ни свет ни заря?! И поскольку до зари действительно оставался как минимум час, баба Степа даже соизволила извиниться. А потом попросила приступить к занятиям по самообороне! Надо же, не забыла! А говорит: склероз…

Если бы кто-нибудь видел нас со стороны! Баба Степа с упрямством, достойным узбекского ишака, заставляла меня показывать все новые и новые приемы. Я вяло открещивалась, пытаясь донести до тронутого склерозом восьмидесятидвухлетнего мозга известную истину: больше не значит лучше. В конце концов мне удалось убедить Степаниду Егоровну, и мы в течение целого часа отрабатывали два простых приема, доступных даже такому божьему одуванчику.

Взмокнув в лишенном прохлады воздухе, я с тоской поглядывала на маячившие между деревьями глянцевые проблески воды. И когда моя дышавшая как паровоз ученица, ворчливо поблагодарив, исчезла в лесной чаще, я стремглав ринулась по тропинке у вожделенному озеру. Я даже забыла о своих водных страхах, измученная царившей вокруг жаркой духотой и, очень скоро оказавшись на берегу, застыла, удивленно таращась на выходящего из озера мужчину. Вообще-то я не подозревала, что в нашем «лагере» оставался еще кто-то из гостей. А ему, скажите на милость, почему не спится? Небосвод только-только начал светлеть над зубчатой стеной леса, вольно раскинувшегося на противоположном берегу.

— Доброе утро Ника Валерьевна, — поздоровался со мной мужчина, и я только сейчас поняла, кто именно выбрался на берег и, уперев руки в бока, одарил меня смутно белевшей улыбкой.

— Доброе утро, Виктор Игоревич, — поздоровалась я с Зацепиным, как будто наталкиваться в четыре утра на почти обнаженных мужиков, было для меня сугубо привычным делом.

С минуту мы молчали, разглядывая друг друга, и я в который раз поразилась, до какой степени меняет человека одежда или ее отсутствие. Элегантный костюм Виктора Игоревича наверняка отдыхал в шкафу, а вместе с ним и весь скрупулезно продуманный имидж предводителя местного дворянства. И теперь, в темных обтягивающих плавках, с мокрыми, прилипшими ко лбу волосами, без напоминающих пенсне очков, Зацепин больше походил на латиноамериканского мачо, чем на простого российского историка. Даже движения его изменились: стали плавными, грациозными, обманчиво расслабленными.

— Никак уснуть не мог, — Виктор Игоревич оправдательно развел руками. — Всю ночь промаялся — и вот не выдержал, купаться побежал. Как самый настоящий пионер — в тайне от вожатых. А вы тоже окунуться решили? После трудов праведных?

То, что он видел, чем мы с Егоровной занимались на задворках «помещичьего» дома, было ясно и так. Но отчитываться перед «барином» у меня в планы не входило, в чем его должны были убедить мой хмурый вид и демонстративное молчание. И, кажется, убедили. Потому что, не дожидаясь моего ответа, историк быстро миновал разделявшее нас несколько метров песчаного берега и напрямую спросил:

— Вы обучаете Силантьеву своим восточным штучкам?

— Вряд ли это можно назвать обучением, — неохотно проворчала я. — Просто показала пару-тройку приемов… Неймется ей. Видать партизанское прошлое покоя не дает — все в бой рвется бабулька.

— Партизанское прошлое, — как-то странно протянул Зацепин. — Ошибаетесь, Ника Валерьевна. Ой, как ошибаетесь. Впрочем, не только вы…

— А без намеков можно?

— Можно и без намеков. — Виктор Игоревич несколькими энергичными движениями стряхнул капельки воды, скользившие по непривычно белой коже. — Никакая она не партизанка. Наоборот. У меня в музее храниться часть немецкого архива, который из-за неожиданного наступления Красной Армии не успели вывезти или уничтожить. И есть там один документ, где черным по белому написано, что в 1941 году Степанида Егоровна Силантьева, 19** года рождения, уроженка города Ухабова была принята на должность личного секретаря штандартенфюрера СС Отто Краузе, зверстовавшего у нас до 1944 года. И верой и правдой служила немецкому рейху вплоть до освобождения нашего района советскими войсками. А потом двадцать лет в лагерях искупала предательство. Сюда вернулась уже при Хрущеве и поселилась в этом самом лесу. Старожилы ее не узнали. И не мудрено: во время войны Степаниде только двадцать исполнилось, а вернулась она сюда старой седой развалиной. Правда лесная жизнь пошла ей на пользу. Может, на самом деле приколдовывает Егоровна? Сейчас она даст фору любой своей ровеснице…

— Мама дорогая, — пробормотала я себе под нос, ежась от холодных муравьев посыпавшихся мне прямо за воротник футболки. — И что, никто не знает?

— Я знаю.

— И молчите? Почему?

— А кому это сейчас интересно? — пожал плечами Зацепин. — Кроме нас, архивных крыс… Она свои счета оплатила. Один из последних оставшихся в живых партизан, говорил мне, что Степанида уже при немцах сошла с ума. Перед самым разгромом неожиданно исчезла, а когда наши освободили Ухабов, пришла в город и у всех встречных и поперечных спрашивала: где ее долгожданный? По сей день, между прочим, спрашивает…

— Притворялась, чтобы в ГУЛАГ не попасть?

— Вряд ли. Пару раз я видел, как на нее находило. Можете мне поверить, жутковатое зрелище. Так что вы поосторожнее с этими единоборствами — мало ли что ей в голову взбредет. Как пойдет кому ни попадя шеи сворачивать…

— Не пойдет, — автоматически ответила я. Мысли плавали в странном сером тумане, из которого проступали обгоревшие избы, клавиши печатной машинки, немецкая офицерская фуражка… — Я ей ничего такого не показывала. И не покажу, будьте уверены.

— Вот и хорошо, — серьезно кивнул Зацепин. — Теперь позвольте откланяться. Пойду статью дописывать, раз уж водные процедуры принял. А вам счастливо искупаться — вода сегодня отменная. Впрочем, как и вчера.

Сверля взглядом спину удаляющегося «барина», я совсем уже, было, собралась последовать за ним — все настроение купаться у меня пропало. Но тело неожиданно взбунтовалось и, несмотря на молчаливые протесты рассудка, медленно начало освобождаться от одежды.

Только погрузившись до подбородка в освежающую черноту, я поняла, насколько стосковалась по таким «процедурам». Вода оказалось действительно сказочной. Время не имело власти над гладким антрацитовым зеркалом озера, и полчаса, проведенные в его восхитительно прохладных объятьях, пронеслись для меня как одна минута. Волшебство это могло продолжаться и дальше, если бы не надтреснутый голос, возмутивший тишину над водной гладью.

— Вылазь-ка, телохранительница. Поговорить надоть.

Смутно угадывавшаяся в предрассветном сумраке старческая фигура, появилась на берегу словно из-под земли.

Несколькими гребками я покрыла разделявшее нас расстояние и, выйдя на призывно белеющий песок, поспешно натянула одежду прямо на мокрое тело. Щеголять наготой перед бабой Степой хотелось еще меньше, чем перед Зацепиным или Чинаровым.

— Только не надо этих деревенских штучек, — прошипела я, прервав напряженное молчание. — «Вылазь-ка», «надоть»… Женщина, которая была секретарем-переводчиком штандартенфюрера СС, как минимум, закончила среднюю школу.

— Не хочешь «надоть» — не надо, — Степанида Егоровна неестественно выпрямилась, будто проглотила немецкий стек. — Это у меня с лагеря осталось. Там один охранник из деревенских десять лет мне голову этим «надоть» морочил.

— Только не давите мне на жалость, — пробормотала я. — И держитесь от меня подальше.

Почему я выплюнула эти слова с лицо седой морщинистой женщине двадцать лет платившей за возможно вынужденный или опрометчивый шаг, так и осталось для меня загадкой. Ведь полвека с тех пор прошло. И даже больше. Сегодня нас предают и продают на каждом шагу, я прекрасно знаю об этом и никогда так остро не реагирую. Но теперь…

Может быть, мой презрительный прищур и дрожащий голос — отзвук самого обычного страха потерять то святое, что еще осталось в душе, — веру? В преданность и дружу, в героизм отцов и дедов, в силу духа и вечную любовь? Может быть. Я не успела разобраться. Потому что баба Степа опять заговорила.

— Ошибаешься, девонька. И в том, что на жалость я давлю. И в том, что переводчицей была. Герр Отто прекрасно говорил по-русски. Я только печатала и стенографировала. И даже не спала с ним, если тебе интересно. Овчаркой меня звали, но немецкой подстилкой — никогда. Мальчиков он любил, герр Отто, и весь Ухабов об этом знал. Его потому и услали на Восточный фронт. Чтобы глаза начальству не мозолил. Не жаловали таких в рейхе.

— Для чего вы мне все это рассказываете? — взбрыкнула я, избавившись от оцепенения, вызванного ее странно зазвеневшим голосом. — Мне это не интересно! Мне плевать! У меня своих проблем выше крыши, и на ваши я размениваться не собираюсь. Спокойной ночи! То есть утра. Пойду досыпать. Как минимум два часа у меня есть.

— Спи, милая. Спи, родная, — голос Егоровны снова изменился. Теперь в нем отчетливо слышалась материнская ласка. Так могла бы говорить мать, склонившаяся над мертвым телом любимой дочери. На всякий случай я осторожно сделала два шага назад и в сторону, чтобы не попадать в поле зрения ее бесцельно блуждающего взгляда.

— Он вернется, мой долгожданный. Обязательно вернется. А я дождусь. Смерть с косой прогоню, а его дождусь, — бормотала Степанида Егоровна. — Не может он не вернуться. Неправильно это будет. Совсем немного осталось. Скоро, уже скоро.

Она деревянно повернулась и скрылась в непроглядном мраке медленно просыпающегося леса. Первая розоватая полоска уже пересекла темно-фиолетовое небо, но в тени укоризненно качающихся сосен еще царила первозданная тьма. Когда вторая предвестница зари прочертилась на заметно посветлевшем небосводе, я пошевелила плечами, чтобы отстала от спины пропитавшаяся водой футболка. Нечего столбом стоять, пора в чулан возвращаться. И хоть я, разумеется, не усну, но уж поваляюсь в свое удовольствие, пока суровый вожатый не крикнет свое вечное «подъем».

Тут, однако, выяснилось, что «вожатый» поднялся раньше, чем можно было предположить, и прокричал совершенно другие слова:

— Ты что делаешь, сука?!

Глядя на мчащегося ко мне разъяренного Николая, я усиленно пыталась сообразить, чем заслужила такую реакцию, пока раздавшийся за спиной шорох не заставил меня оглянуться. Из-за угла музея выворачивал здоровенный мужик, с крестьянской основательностью поливавший деревянные стены из двадцатилитровой канистры. И, судя по едкому знакомому запаху, отнюдь не водой. Пока память выдавала информацию о патологической склонности жителей ближайшей деревни к огненным потехам, ноги уже несли меня прямиком к мужику, а потом одним ударом выбили у него из рук почти опустевшую канистру.

Подоспевший Чинаров от всей вожатской души съездил заподозрившему неладное мужику снизу в челюсть. Однако в нокаут мужик падать не пожелал, а, заревев обиженно на весь лагерь: «Наших бьют!» — бросился на обидчика. Я уже совсем было собралась помочь Николаю отключить этот оживший бульдозер, но тут из кустов высыпали человек двадцать представителей современного российского крестьянства, яро размахивавших черенками от лопат. Вместе с дружным рыком из их луженых глоток несся такой перегар, что, надышавшись, впору было умереть от алкогольного отравления. Но я не умерла, а, отбив желание щелкнуть зажигалкой у еще одного поджигателя, бросилась к другому крылу дома, где все еще смотрел сладкие сны мой подопечный. При этом я что-то орала как ненормальная. Кажется, «пожар» и «атас».

Выскочивший на крыльцо Зацепин все понял, едва увидел надвигающуюся на него невменяемую толпу. Да, именно толпу. Потому что против нас троих это была настоящая толпа, и единственным разумным выходом было бегство.

— Быстрее! — я залетела в чулан и рванула за плечо хлопающего глазами Пашку. — Беги в лес! На нас деревенские поперли. Пожгут тут все к чертовой матери!..

Младший Панфилов оказался на диво сообразительным и, прыгнув босыми ногами в спортивные тапочки, выскочил в приоткрытую мной дверь.

— А вы? — неожиданно затормозил он у ближайших кустов, спиной почувствовав, что я остановилась.

— А я остаюсь, — как можно бодрее улыбнулась я. — Надо же вашему Миксеру помочь перемолоть этих… Это…

Слово не находилось, и я без долгих рассусоливаний втолкнула моего подопечного в густое переплетение колючих ветвей.

— Иди к трассе, — напутствовала я трещавшего ветками мальчишку. — Остановишь кого-нибудь и все расскажешь. Пусть милицию вызывают. Только не вздумай возвращаться, слышишь?

Конечно, он слышал. Но ничего не ответил. И было ясно даже ежу — вернется. Вот только сбегает за помощью и обязательно вернется, маленький упрямец. Черт бы побрал этот мальчишеский героизм! Подвиги им подавай! Хорошо хоть, что к его возвращение все уже закончится.

Я повернулась спиной к сулившему покой и безопасность лесу и шагнула. Мама дорогая, что я делаю?

«Что ты делаешь, Ника? — где-то внутри спросил голос, очень похожий на мамин. — Это совершенно не твое дело». Шаг. «Твое дело — охрана подопечного, — вторил голос Гарика Аветисяна, председателя нашей ассоциации. — Ты же телохранитель, а не спасающий всех Бэтмен!». Еще шаг. «Озверевшая толпа — это страшно, — пропыхтела трубкой моя прабабушка-цыганка, которую я никогда не видела, — Я помню». Маленький шажок. «Их ненависть можно понять. Классовую вражду еще никто не отменял», — внес свою лепту голос прадеда — одного из Красных латышских стрелков сделавших нам революцию. Полшага. «Тебе не справиться одной, — хрипловатый голос Виталия Немова прозвучал как наяву. — Я был твоим первым учителем. Я знаю». «Если с тобой что-нибудь случится, я от этой деревни камня на камне не оставлю!» — отозвался эхом Павел Челноков. — «Остановись, Ника. Иначе я никогда себе не прощу…» И я остановилась.

Я неподвижно застыла за музеем, вдыхая дурманящий запах бензина, вслушиваясь в матюги пьяных мужиков, и не знала что делать. Мои голоса бубнили на все лады, но, когда из дальней избы до меня не донесся пронзительный девичий визг, разом замолчали. А потом… Потом хором крикнули «Бей!».

И я ударила. Короткие секунды, ушедшие на то, чтобы очутиться возле избы, вместили в себя очень много. И доведенную до автоматизма «разгонку», и сочинение собственного некролога. Я уже выворачивала из-за угла, когда визг вжавшейся в деревянный сруб Нади, конопатой тринадцатилетней девчонки с накрученными на бигуди волосами, повторился. На нее медленно и потому еще более жутко надвигался тот самый бугай, которого не смог свалить Николай Чинаров, несмотря на всю свою десантную подготовку. А вокруг замыкали полукольцо дико гогочущие мужики, подзадоривая своего предводителя.

Дрожащая от напряжения пружина, до отказа сжавшаяся во мне, на миг замерла, чтобы тут же распрямиться, сметая на своем пути любые препятствия. Двое или трое мужиков разлетелись в разные стороны, а их вожак так и не успел сообразить, почему рука его вдруг сочно треснула, выставляя напоказ обломки кости. Рев бугая услышали, наверное, даже в Ухабове, и мне, с детства не выносившей громких звуков, пришлось успокоить его ударом в висок.

Мужик упал как подкошенный, и прежде чем на меня накинулись его товарищи по классовой борьбе, я успела разглядеть неподалеку остальных налетчиков, упоенно пинавших два слабо шевелящихся тела. Наверное, очень скоро я тоже лягу на эту выгоревшую от жары траву и смогу только безмолвно дергаться в ответ на очередной злорадный пинок, но пока я еще на ногах…

Очень может быть, что в то пропахшее бензином утро я действительно показала все, на что была способна. И даже чуточку больше. Потому что когда выдалась малая передышка, и я сумела немного перевести дух, обводя побоище правым, еще открывающимся глазом, — оказалось, что желающих пообщаться со мной сильно поубавилось. Маты вперемешку со стонами доносились из-за основательно поредевшего живого полукруга, куда сумели уползти некоторые мои противники. Остальные неподвижно лежали тут же, затрудняя своим подельникам доступ к моему покачивающемуся от усталости телу. Похоже из двенадцати человек на ногах осталось ровно половина. Выходит пять-ноль в мою пользу. Неплохо. Очень даже неплохо. Пожалуй, даже Немов остался бы доволен моими достижениями. Жаль только, что я не смогу ему о них рассказать. Потому что еще шестеро деревенских, оставив на время игру в футбол, где вместо мяча — живое человеческое тело, поспешили на помощь своим соратникам.

Я еще успела порадоваться, что сумела вытолкнуть Надю из живой ловушки и сделать так, чтобы желающих ее преследовать не нашлось. А потом, встряхнув руку, сломавшую уже не один крестьянский черенок, прыгнула на ближайшего мужика, у которого кровь из разбитого носа оставляла яркие кляксы на когда-то белой футболке. Скоро на меня навалятся остальные, о чем свидетельствует рванувшийся из одиннадцати глоток поток ругани. Уже совсем скоро…

Короткая автоматная очередь, прозвучавшая в самый нужный для меня момент, заставила всех замереть и растерянно завертеть головами в поисках подоспевших к месту происшествия омновцев. Но вместо взвода крутых парней в камуфляже и масках, перед нами предстала Степанида Егоровна Силантьева, из-за спины которой осторожно выглядывал мой недисциплинированный подопечный. В руках бабы Степы трепыхался немецкий «Шмайссер», направленный отнюдь не в землю.

— А ну пошли отсюда, если жизнь дорога! — рявкнула старушка голосом отставного фельдфебеля. — Считаю до трех! Раз…

На счет «три» последние бойцы революционного отряда деревни Дмитровки уже заволакивали своих раненных товарищей в ближайшие заросли.

— Боятся они меня, — удовлетворенно ухмыльнулась баба Степа и потрепала по затылку Пашку Панфилова, дерзко вскинувшего голову под моим укоризненным взглядом. — Я могла бы их разогнать и без этого…

Она энергично взмахнула автоматом, болтающимся на отлично сохранившемся кожаном ремне. Правда, при ближайшем рассмотрении ремень оказался просто новым. Выходит, не запускала бывшая секретарша оставшееся от прежних хозяев наследство. Холила и лелеяла, меняла ремни и смазывала, чтобы в один прекрасный момент… Зачем тебе старый немецкий автомат, баба Степа? Нет, ты, конечно, с его помощью здорово нас выручила, но…

— Ты не стой столбом, — скрипучий старушечий голос безжалостно вырвал меня из раздумий. — Мужикам нашим помочь надо. А ты, пострел, отцу позвони. Пусть едет сюда и врача заодно прихватит. Боюсь, Коленьке моей помощи мало будет.

— Как я позвоню? — растерялся Пашка. — У меня папка телефон отобрал…

— Возьми у меня в сумочке, — отмахнулась я, со страхом наклоняясь над беспамятным Николаем.

— А милицию вызывать? — не отставал Пашка.

— Не… кх-кх… Не надо, — прокашлял за моей спиной голос Виктора Игоревича.

Я обернулась и встретилась с его пронизывающим взглядом. Почему-то по лицу Зацепина не били, и глаза оставались такими же ясными, как если бы он толкал сейчас речь в своем Дворянском собрании. Зато лежал историк, согнувшись в три погибели, обнимая руками живот, и тонкая струйка крови стекала по подбородку из перекошенного болью рта. Зрелище, надо сказать, жуткое. Если ему отбили внутренности…

— Ничего страшного, — констатировала между тем хлопотавшая возле него Егоровна. — А я уж было подумала, что вместо печенки у него теперь студень говяжий. Ан, нет. Просто губу порвали. Да ты у нас, Виктор Игоревич, видать, двужильный. Эк тебя месили, а ты почти как огурчик.

— Огурчик, — тяжело выдохнул Зацепин. — Только маринованный. Мужички меня отлично промариновали. Хорошо, что пресс по утрам качал, — не до конца пробили…

— Так мне милицию вызывать? — повторил возвратившийся Пашка, опасливо опускаясь на колени рядом Чинаровым и судорожно стискивая мой мобильник. — Смотрите, что они с ним сделали! А если… он умрет?

— Не умрет, если сейчас же отцу позвонишь! — рявкнула я, осторожно осматривая голову Николая. — Пусть скорую немедленно вызывает!

— Да я сам «скорую» вызову! И милицию!

— Никакой милиции, — повторил Зацепин, и был прав. — А «скорую» вызывай. Или лучше мне трубу дай — я вызову. Боюсь, тебе не поверят.

Пашка запикал кнопками, но я уже не слышала, нащупав у застонавшего Чинарова глубокую рану за ухом. Я уже собиралась оторвать край своей превратившейся в пыльную дерюжку футболки, чтобы попытаться остановить кровь, когда…

— Может быть, это пригодится?

Я едва не подпрыгнула, услышав над собой высокий женский голос. Но когда разглядела смутно знакомое лицо, вспомнила, что на ночь в лагере осталась одна из приехавших на бал журналисток. Кажется, Оксана. Она, как ни в чем не бывало, протягивала мне гигиеническую прокладку и, похоже, только что сфотографировала нас на свой мобильный, быстро исчезнувший в ее сумочке. Чертовы папарацци! Кровь и смерть для вас пахнут всего лишь сенсацией и первой колонкой. Руки мои сразу же зачесались, и не будь они заняты обматыванием вожатской головы, то, пожалуй, вырвали бы у журналистки сотовый и начисто стерли все кадры. Но вовремя поданная прокладка дорогого стоит и я, скрипнув зубами, сдержалась. А зря.

— Почему вы не хотите вызывать милицию? — начала Оксана свое журналистское расследование. — Вы что-то скрываете? Это потому, что вчера сюда приезжал Иловский?

Да уж, сообразительности этой девице не занимать. Молодая да ранняя. Или это у нее уже рефлекс выработался — связывать воедино жареные факты?

— Какая тебе разница? — как можно спокойнее сказала я. — Повезло дуре — успела в лес удрать, вот и радуйся, что не ты тут сейчас лежишь. А в чужие дела не лезь. Интервью будешь в другое время брать. И в другом месте. А теперь лучше отойди, не то в крови свои белые брючки перепачкаешь.

Но смутить ухватившуюся за криминальную тему журналистку оказалось не так-то легко.

— Кстати, о крови. Вас, кажется, тоже ранили? — она кивнула на мой порез, который после этой Куликовской битвы разошелся и кровоточил. — Я что-то не видела у них ножей. Только палки…

— Это давнишнее, — прошипела я, заканчивая перевязку. — Картошку чистила и порезалась.

— И все-таки, почему вы отказываетесь от милиции?.. — Оксана укоризненно покачала кудрявой головкой. Короткие обесцвеченные волосы делали журналистку похожей на трепещущий под ветром одуванчик. Но одуванчиком она отнюдь не была — как минимум актинидией, что хватает зазевавшихся рыбок, решивших полюбоваться на морской цветок.

Я даже испугалась, что она вызовет стражей порядка сама, но, видимо, журналистка решила не вмешиваться и только наблюдать. То, что в ближайшем номере областной газеты появится статья о бесчинствах в детском этнографическом лагере, сомнений не вызывало. Кстати о лагере… Где же наши юные пионеры? Все ли с ними в порядке?