Наследница. Графиня Гизела (сборник) Марлитт Евгения

Глава 12

На другой день жалюзи на окнах хозяйских покоев замка были закрыты – у баронессы случилась мигрень. Она никого у себя не принимала; в ближних коридорах царствовала мертвая тишина, и сам министр, как рассказывали, все еще обожавший свою прекрасную супругу, наблюдал за тем, чтобы ни единый шорох не беспокоил страждущую.

Противоположный флигель замка, состоящий из комнат, предназначенных для гостей, с раннего утра был полон деятельности. Еще со времен принца Генриха неменявшиеся и потому достаточно полинявшие шелковые гардины и обои теперь заменили новыми, еще более драгоценными; всю меблировку ждала та же участь.

Его превосходительство тщательно и заботливо присматривал за этим, время от времени появляясь сам в отделываемых покоях, – дело шло не более и не менее как о посещении замка самим князем в качестве гостя.

В недавней своей поездке князю случайно попал в руки один номер газеты, где в очень резких выражениях говорилось о министре. Государь был глубоко возмущен этим «пасквилем» и «диффамацией», и, чтобы перед всем светом явить благоволение своему злостно оскорбленному любимцу, он и оповестил его о своем посещении.

Это была такая честь, которой не могла похвастать ни одна из дворянских фамилий страны; потому требовалось задать такого блеска, который бы вполне был достоин этого исключительного благоволения. Это, понятно, не представляло никакой трудности для его превосходительства, ибо стоило лишь запустить руку в свою французскую мошну!

А между тем прислуга с недоумением покачивала головой: по приезде барон казался как нельзя более в духе, и вот одна ночь совсем изменила это расположение – опытный наблюдатель заметил бы новую черту в этом строгом, сдержанном лице. Черта эта выражала тайную заботу.

С молодой графиней и с госпожой фон Гербек он сходился только за обедом. Прежде, при своих посещениях Грейнсфельда и Аренсбергла, столь внимательный и предупредительный к падчерице, теперь он лишь рассеянно перекидывался с нею односложными словами, и госпожа фон Гербек из горестного опыта могла заключить, как много едкости приобрела сатира его превосходительства при последней его поездке в Париж…

Безоблачное утреннее небо возвышалось над Тюрингенским лесом.

Белый замок сверкал среди своих фонтанов и аллей. На этот раз все жалюзи его были подняты, не исключая и окна баронессы. Мигрень миновала, и сегодня отдан был приказ приготовить завтрак в лесу.

Супруг был все еще занят украшением комнат, предназначенных его светлости, хотя обещал прийти к завтраку; госпожа фон Гербек еще сидела за туалетом, а без нее молодая графиня, вследствие данного недавно слова, не могла выйти из замка.

Баронесса была одна. Она сначала медленно бродила по аллеям сада. На ней был утренний модный туалет, который скорее был бы у места в Булонском лесу, чем здесь, под этими развесистыми дубами и буками. В тщательно подобранном, белом с розовыми полосками, платье она похожа была на шестнадцатилетнюю пастушку a la Watteau. Светлая соломенная шляпа, надвинутая на лоб, резко отделялась от черных как вороново крыло волос, которые не свободно, как бывало прежде, волнистыми прядями падали на грудь, но запрятаны были на затылке под тем безобразнейшим украшением, которое называется шиньоном.

Тем не менее, несмотря на эту нелепую прическу, все-таки это была обольстительно прекрасная женщина; ее легкие ножки грациозно ступали по росистой траве.

Место в лесу, где должен быть приготовлен завтрак, находилось недалеко от озера.

Выйдя из сада, баронесса направилась к лесу и ускорила шаги. Ее красивое лицо не выказывало того спокойного, довольного наслаждения, которое гуляющий ощущает при утренней прогулке в лесу, – скорее, напряженность и любопытство выражали ее черные глаза.

Она миновала берег, где в первый день ее приезда молодая графиня причалила лодку, и пошла по лесной дороге. Между деревьями мелькала белая скатерть, которую лакеи расстилали для завтрака, но баронесса, боязливо оглядываясь на прислугу, не замечена ли она ею, шла далее, прямо той дорогой, которая вела в прежние цвейфлингенские владения. До известного места, где дорога расходилась на две ветви, она и прежде изредка делала свои прогулки, но никогда далее; эти узкие тропинки кончались у Лесного дома. Возвеличившаяся последняя из Цвейфлингенов как из своей памяти, так и из окружающего старательно удаляла все, что могло ей напомнить о ее прежнем житье-бытье, когда она была бедна и унижена, – по этой причине она никогда не переступала порога старого охотничьего дома.

Но сегодня Рубикон был перейден. Баронесса подошла к кусту и раздвинула ветви – перед ней был фасад Лесного дома.

В А. только и было разговоров, что о старом небольшом замке с его новым чужеземным обитателем. Чего только не рассказывали о баснословных богатствах португальца… Этот господин фон Оливейра – немцы никак не могут обойтись без приставки «фон»: без этой частички для них немыслим ни титул, ни человек высокопоставленный, – нанял прекраснейший дом в А. за громадные деньги. Известно, что зиму он намерен провести в резиденции и желает быть представленным ко двору, и кому удалось хоть раз издали на него взглянуть, тот клялся, что это наикрасивейший мужчина, благородством и аристократическим достоинством много напоминающий собой покойного майора фон Цвейфлингена. Лесной же дом, по общему предположению, должен быть превращен в какой-то волшебный замок.

Однако прекрасная баронесса едва ли это замечала, хотя, во всяком случае, старинное здание приобрело много оригинальности.

Узкое луговое пространство, расстилавшееся в прежнее время перед ним, теперь тянулось на далекое расстояние и было усыпано песком, зеленея лишь посредине. Прежде здесь был колодец, теперь же устроен был колоссальный гранитный бассейн с бьющим высоко фонтаном. Каменные юноши все еще стояли у входа, грачи по-прежнему гнездились на крыше, но окна не имели прежнего мрачного вида – новый владелец, казалось, любил воздух и свет. Вместо тусклых, забранных в свинец круглых стеклянных пластинок в оконные отверстия вставлены были громадные зеркальные стекла, и через них с обеих сторон лился в галерею свет, обе противоположные двери в которую были растворены настежь. Пол был устлан тигровыми и медвежьими шкурами, дубовая мебель была массивна, по углам и на потолке висели прекрасные, составленные из оружия люстры. Изнеженность не могла быть качеством нового владельца: не видно было ни подушек, ни занавесов, ни единого следа той щеголеватости и моды, не служащих ни к чему безделушек, которыми любит окружать себя элегантность нашего времени. Напротив, эти шкуры и оружие, занимавшие всю обращенную на юг стену, свидетельствовали о том, что человек этот любил померяться силой со злейшими врагами человека. На террасе стоял накрытый стол, и находящаяся на нем посуда, вся из чистого серебра (привычный глаз знатной дамы сейчас это заметил), говорила, что хозяин только что позавтракал. Тут же находился попугай на тонкой длинной цепи, поклевывавший лежащий на столе белый хлеб. После каждой крошки, казалось, приходившейся ему очень по вкусу, он начинал кричать изо всех сил: «Мщение сладко!» – и чистил свой клюв о каменного юношу, неподвижно и меланхолично смотревшего в чащу леса.

Вдруг взор наблюдавшей баронессы омрачился, выражение ненависти и презрения скривило тонкие губы: каким образом попал сюда этот отвратительный человек?.. Неужели Лесной дом и это ненавистное существо вечно должны быть связаны друг с другом?..

Человеком, своим появлением причинившим такое волнение знатной даме, был Зиверт, выходивший из галереи. И его баронесса также видела в первый раз после столь долгого времени.

Это был все тот же мрачный солдат с жесткими, грубыми чертами, который всегда так сурово смотрел на обворожительную Ютту фон Цвейфлинген. Старик, казалось, нисколько не постарел, напротив, теперь, при солнечном свете, падавшем на его седую голову, вся фигура его дышала силой и здоровьем.

Старый солдат похлопал попугая по спине, отчего тот стал кричать еще громче и быстро уцепился за свое кольцо. Затем старик стал собирать посуду, взял книги, лежавшие раскрытыми на стульях, чтобы бережно уложить их на стол, придвинул к ним ящик с сигарами и подносом, полным серебра, и вошел обратно в галерею.

Всего этого достаточно было для того, чтобы пробудить целый поток ненавистных воспоминаний в душе подсматривавшей баронессы.

Было время, когда этот человек заставлял ее брать в руку грязный горшок, в руку, которая теперь носит обручальное кольцо могущественнейшего человека в стране; мысль, что ее белые руки совершили преступление, не могла бы более взволновать эту женщину, чем воспоминание о тех позорных пятнах сажи… Далее, она очень хорошо знала, что старый солдат в конце каждой четверти года всегда из своего собственного кармана тратил деньги на содержание ее матери и ее, – баронесса Флери, супруга министра, стало быть, когда-то ела нищенский хлеб. А там, в башне, старая, слепая, упорная женщина умерла с проклятием на устах человеку, имя которого носит теперь ее дочь; а на той террасе, в теплую летнюю ночь, стоял когда-то человек, высокий, стройный, прекрасный, с задумчивым лицом, молчаливый, а к его груди припала молодая девушка, прислушиваясь к биению его сердца; из-за леса выплывала полная луна, и девушка клялась ему, клялась в любви… Баронесса содрогнулась от ужаса. Прочь! Прочь отсюда!.. Какое демонское, коварное влечение притянуло ее сюда!..

Ее омрачившееся лицо покрылось смертельной бледностью, но не страдание бесплодного раскаяния выражало оно, нет – это было озлобление, непримиримая ненависть, с которой эти черные глаза еще раз остановились на этом проклятом доме, который был свидетелем «унижения, ребячества и безумия» последней из Цвейфлингенов.

Но вдруг она остановилась – в эту минуту из галереи вышел мужчина.

В наши дни мы с недоумением смотрим на древнее вооружение, на броню и кольчугу и удивляемся тем исполинам, которые в состоянии были чувствовать себя легко и свободно под этой тяжестью.

Образчик подобного богатыря стоял на террасе.

Сегодня баронесса могла вволю наблюдать чужестранца.

Как бы вылиты из бронзы были черты этого чисто римского лица, борода не скрывала классической округлости подбородка и щек. Смуглым оттенком кожи, очевидно, он обязан был более действию тропического солнца, чем своему южному происхождению, ибо лоб, который могла защищать шляпа, был бледен, как алебастр. Этот белый лоб и придавал именно молодому лицу – мужчина был лет тридцати – выражение зрелой, мрачной строгости; две поперечные морщинки между сильно развитыми бровями носили отпечаток глубокого недоверия, враждебного протеста против всего людского рода.

Каким-то странно мягким движением, вдвойне бросающимся в глаза при этой богатырской фигуре, португалец протянул руку, и обезьянка прыгнула к нему, обвив с нежностью лапками его шею, – подсматривающая женщина вдруг почувствовала какое-то загадочное ощущение, как будто бы ей захотелось оттолкнуть от него маленькое животное… И неужели эта мысль имела свойства электрической искры? В эту минуту португалец не слишком нежно стряхнул с себя обезьянку и, спустившись на первую ступень лестницы, с напряжением стал вглядываться в том направлении, где стояла баронесса, которая, впрочем, сейчас же могла убедиться, что взгляд его не относится к ней.

Прекрасный ньюфаундленд, спасший жизнь девочке нейнфельдского пастора, еще раньше пробежал мимо того места, где она спряталась. Животное тяжело дышало и, пробежав в разных направлениях все пространство, посыпанное песком, исчезло за домом и теперь снова появилось.

– Геро, сюда! – крикнул его господин.

Собака бежала далее, как бы не слыша зова: она описывала круги вокруг дома.

Человек этот, должно быть, был ужасно строптив и необуздан в гневе, его смуглые щеки покрылись бледностью. Он одним прыжком спустился еще на несколько ступеней и стал поджидать громко храпевшее животное, которое теперь снова скрылось за домом, – вторичный угрожающий зов так же остался без последствий, как и первый.

В мгновение ока португалец был уже на террасе, исчез в дверях и сейчас же явился снова, держа в руках карманный пистолет.

Упрямое животное, как бы предчувствуя, что ему грозит опасность, помчалось в лес, по дороге к озеру, его господин – за ним.

Баронесса в ужасе бросилась бежать со всех ног по той же тропинке, по которой пришла. Зонтик она швырнула в сторону и обеими руками зажала уши, чтобы не слышать выстрела разгневанного португальца.

Когда баронесса, едва дыша от усталости, достигла лужайки, где приготовлен был завтрак, собака была уже тут и с высунутым языком кружилась по лугу. Никто из стоявших вокруг стола лакеев не осмеливался прогнать огромное животное.

Почти в одно время с баронессой, но с другой стороны, из лесу вышел португалец, и в эту же самую минуту на дороге, ведущей от озера, показалась Гизела в сопровождении госпожи фон Гербек. Ее превосходительство бросилась к обеим дамам:

– Он просто сумасшедший!.. Он хочет застрелить собаку, потому что та его не послушалась! – прошептала она дрожащим голосом, указывая на мужчину, который с тяжело вздымающейся грудью и бледным лицом стоял тут же и, несмотря на очевидное, глубокое волнение, спокойным повелительным движением уже поднимал руку.

– О, сжальтесь, собака ведь спасла жизнь ребенку! – вскричала Гизела и, миновав лужайку, бросилась между бежавшей собакой и ожесточенным господином.

Вдруг она почувствовала, что чья-то рука отбросила ее; в это же самое мгновенье раздался выстрел, и прекрасное животное безжизненно растянулось почти у самых ее ног.

Девушка, не выносившая ни малейшего прикосновения руки другого, вследствие чего всегда уклонявшаяся от услужливости Лены, внезапно почувствовала сильное сердцебиение. Она услышала над своей головой чье-то дыханье и, с ужасом подняв глаза, увидела склоненное над ней лицо португальца, глаза которого с загадочным выражением смотрели на нее.

Знатной сироте несчетное число раз приходилось выслушивать вопросы о ее состоянии – всегда одни и те же фразы, претившие ее здоровому чувству и окончательно взывавшие к жестокому противоречию.

Взор истинно нежной заботливости не мог быть лицемерен, но он был для нее чужд, потому глаза ее бессознательно встретились с глазами португальца.

Она поняла, что он толкнул ее потому, что она стояла у него на дороге и что выражение госпожи фон Гербек «Он ищет случая, чтобы оскорбить ее» было совершенно, по ее мнению, безосновательно.

Все это оказалось делом одной минуты.

Португалец наклонился над собакой. Лицо его выражало мрачную скорбь.

Он не обратил никакого внимания на подошедших баронессу и госпожу фон Гербек.

– Как вы неосторожны, дорогая графиня! Как вы нас напугали! Я вся дрожу от волнения! – вскричала гувернантка, простирая руки, как бы желая принять девушку в свои объятия.

Но вскоре руки ее опустились, когда она увидела, что никто не интересуется ее волнением.

Она близко подошла к собаке.

– Бедное животное должно было умереть! – сказала она сострадательно.

Женщина эта мастерски умела придавать желаемую модуляцию своему голосу: слова звучали явным оскорблением.

Португалец бросил на нее уничтожающий взгляд.

– Не думаете ли вы, сударыня, что я убил животное для моего собственного удовольствия? – произнес он с примесью гнева, сарказма и горести.

Оливейра говорил на чистом немецком языке. Он удержал руку подошедшего лакея, который, наклонившись, хотел погладить шерсть собаки.

– Будьте осторожны, собака была бешеная! – предостерег он.

Госпожа фон Гербек с криком ужаса отскочила назад – нога ее почти касалась морды собаки.

Баронесса же, напротив, безбоязненно подошла ближе – до сих пор она держалась в стороне.

– Мы все, милостивый государь, должны благодарить вас, что вы спасли нас от такой опасности! – сказала она со свойственным ей обворожительным выражением величия и в то же время благосклонности. – Я в особенности должна быть вам благодарна, – продолжила она, – ничего не подозревая, я только что гуляла в лесу.

Это была совершенно обыкновенная банальная фраза, но какое впечатление она произвела на иностранца! Не сводя с нее глаз, стоял он безмолвно перед красивой женщиной. Она лучше всякого другого знала все очарование своей ослепительной прелести, своего пленительного голоса, но такое, подобное молнии, впечатление было для нее ново. В душе Оливейры, очевидно, происходила борьба, желание освободиться от этого чарующего действия, – но напрасно: этот элегантный рыцарь не в состоянии был произнести никакой, даже самой обыкновенной вежливой фразы.

Баронесса улыбнулась и отвернулась в сторону. Взор ее упал на молодую графиню, которая, стиснув губы, наблюдала эту странную сцену.

– Что с тобой, дитя? – вскричала она испуганно; ее заботливость, как казалось, заставила ее забыть обо всем остальном. – Теперь и я должна буду тебя пожурить!.. Непростительно было с твоей стороны бежать сюда, где и выстрел, и ужасное зрелище должны были расстроить тебе нервы! И как можешь ты надеяться на выздоровление, когда так неосмотрительно поступаешь со своим хрупким здоровьем!

Все это должно было выражать нежную заботливость, но как-то странно звучали эти упреки, годные разве для десятилетнего ребенка, а не для девушки, полной девственной свежести и силы, гордо стоявшей здесь. Она была не властна над тем нежным пламенем, которое разлилось по ее лицу до самых корней волос, но уста были в ее власти – она не возразила ни единого слова.

Необыкновенная манера была у нее хранить молчание, происходило ли оно от застенчивого замешательства или же было следствием гордого ожесточения, – так мягко и так выразительно может молчать лишь нравственное превосходство, уклоняющееся от каждого бесполезного слова.

Госпожа фон Гербек называла это «графским фельдернским упрямством в более отчеканенной форме», что и подтверждала теперь своим лукавым видом и неодобрительным покачиванием головы.

Никто не заметил того быстрого взгляда, который Оливейра бросил на Гизелу при заботливом восклицании баронессы. Но кто бы увидел, с каким выражением сдвинулись эти суровые брови при безмолвном, гордом протесте девушки, тот бы запереживал за это юное существо, бессознательно ставшее предметом такого поистине доходящего до фанатизма гнева…

Обернувшись, дамы не нашли уже португальца, который тихо скрылся за деревьями.

Глава 13

Госпожа фон Гербек с насмешливой улыбкой указала по направлению к лесу, где мелькала светлая летняя одежда португальца.

– Вот он и исчез, точно какой сказочный герой, – сказала она. – Ваше превосходительство сами теперь могли убедиться, какое восхитительное соседство имеет Белый замок! Ведь это ни на что не похоже!.. Эта благородная португальская кровь находит ненужным согнуть спину перед немецкой дамой!.. Ваше превосходительство, я просто была вне себя от той манеры, с которой он принимал вашу любезность!

– Глубоко сожалею, что он так высокомерен, – возразила красавица, пожимая плечами, с едва заметной, но много говорившей усмешкой.

Глаза гувернантки на минуту сверкнули по-кошачьи – ее противник имел могущественного союзника: женское тщеславие.

– Но его поступок с нашей графиней, ваше превосходительство, извиняет и это? – спросила она с горечью после минутного молчания. – Он без церемонии схватывает ее и бросает в сторону!

– В этом моя душечка должна обвинять сама себя, – возразила баронесса, слегка касаясь рукой щеки Гизелы. – Эта геройская попытка спасти собаку была по меньшей мере ребячеством, не правда ли, малютка?

– Да, отталкивает ее, – возвышая голос, продолжала гувернантка, – отталкивает ее с какой-то ненавистью! Это вы могли заметить, ваше превосходительство!

– Я этого нисколько не отрицаю, моя милая госпожа фон Гербек, – я это видела собственными глазами, но согласиться с вашим объяснением – этой ненавистью – также не могу. Какую причину человек этот имеет ненавидеть графиню? Он совсем не знает ее!.. Как я это дело понимаю, это минутное, бессознательное движение, с которым он ее оттолкнул, происходило… Я должна коснуться предмета, который вам постоянно следует иметь в виду, как этого горячо желаем я и мой супруг, – я говорю о необходимости полного уединения нашего дитяти.

И она выставила свою прелестную, обутую в щегольской ботинок ножку, устремив на нее полный как бы мучительного затруднения взор.

– Мне тяжело еще раз поднимать эту деликатную тему, – обратилась она наконец к Гизеле, – но я считаю своей обязанностью сказать это, тем более что ты, мое дитя, выказываешь много охоты эмансипироваться… Очень многие мужчины и женщины питают положительно отвращение ко всему, что называется «нервными припадками», – твоя болезнь, к несчастью, уже всем известна, моя милая Гизела. В сношениях со светом тебе предстоит много горестей – разительное доказательство чему мы имели сию минуту! – И она указала в том направлении, куда скрылся португалец. – Дурочка, – ласково продолжала она, видя, как вдруг, точно вследствие какого-то смертельного испуга, побелели губы девушки, – это не должно тебя тревожить!.. Разве у тебя нет людей, которые тебя любят, разве мы не носим тебя на руках? Разве мы не надеемся, что постепенно здоровье твое поправится?

Как и все искусные в дипломатии люди, отправив успешно стрелу к цели, сейчас же меняют тему, так и она не замедлила переменить разговор.

Приказав одному из лакеев найти брошенный зонтик, она с улыбкой призналась, что «ужасно была напугана».

– Да и неудивительно! – добавила она. – Я видела Лесной дом – он производит такое же впечатление, как и его хозяин: с одной стороны, он кажется жилищем сказочного принца, с другой, даже гораздо более, – логовом какого-нибудь северного варвара… Кто знает, какое прошлое у этого человека, – даже попугай его кричит о мщении.

Она замолчала.

Из Лесного дома пришли люди, чтобы унести собаку и перекопать то место, где она лежала. Они подняли животное так бережно и осторожно, как будто бы это был труп человека.

– И как же любил его барин! Геро был ему добрым товарищем, – сказал один из пришедших лакею, который тут стоял. – Однажды он его спас от разбойников. Барин этого не забыл – он вернулся домой бледный как смерть… И старина Зиверт чуть не воет, он так привык к Геро за эти две недели!

Дамы стояли недалеко и слышали каждое слово.

При имени Зиверта баронесса с презрением отвернулась и отправилась к накрытому столу, усевшись за него. Она принялась лорнировать падчерицу, которая медленно шла с госпожой фон Гербек, в то время как люди со своей ношей возвращались в лес.

– Кстати, Гизела, – обратилась она к подходившей девушке, – скажи мне, не сердясь, почему ты одеваешься так странно и до такой степени бедно?

На молодой графине было платье точно такого же покроя, как и в тот день, когда она каталась на лодке, – разница была лишь в цвете. Нежно-голубое, без всякой отделки, оно походило на мантию с широкими, закрытыми рукавами, складки ложились кушаком, охватывавшим талию. Розовая белизна плеч сквозила через прозрачную материю, которая плотно облегала девственный стан; черная шелковая лента сдерживала русые волосы, зачесанные назад. Как видите, наряд этот мало походил на парижский туалет a la Watteau, но девушка похожа была в нем на эльфа.

– Ах, и Лена вечно горюет об этом, ваше превосходительство, – пожаловалась гувернантка. – Но я уже давно перестала говорить об этом.

– Вы этого и не должны были говорить, госпожа фон Гербек, – прервала ее строго Гизела. – Не вчера ли вы еще уверяли одну из наших судомоек, что большой грех быть тщеславной?

Улыбка заиграла на губах баронессы, гувернантка же вспыхнула при этом напоминании.

– И я была вполне права! – продолжала она с жаром. – Эта глупая, бессовестная девчонка купила себе круглую соломенную шляпку, точь-в-точь как моя новая!.. Но, милейшая графиня, возможны ли подобные сопоставления?.. Это непростительно с вашей стороны! Да, да, это опять одна из ваших колкостей!

– Я надеялась тебя увидеть в том восхитительном домашнем туалете, который я тебе выслала из Парижа, мое дитя, – сказала баронесса, не обращая внимания на сетования гувернантки.

– Он мне слишком короток и узок – я выросла, мама.

Испытующий взгляд черных глаз мачехи скользнул по лицу девушки.

– Он сделан именно по той самой мерке, которую Лена сняла при моем отъезде, – сказала она протяжно и в то же время с едкостью. – Надеюсь, ты не желаешь меня уверить, милочка, что в такое непродолжительное время ты так переменилась?

– Я никогда ни в чем не желаю тебя уверять, мама, и потому должна также тебе сказать, что этого платья я никогда бы не носила, даже если бы оно было мне в пору, – я не терплю ярких цветов, тебе известно это, мама. Красную кофточку я подарила Лене.

– Хороша будет горничная в дорогом кашемире! – вскричала баронесса, под насмешкой желая скрыть досаду. – На будущее я остерегусь что-либо выбирать без твоего разрешения, душечка… Но я позволю себе заметить: к столь изысканной простоте в такой молодой особе, как ты, я всегда отношусь с недоверием – по-моему, она не более не менее как лицемерие.

На лице Гизелы мелькнуло презрение.

– Я буду лицемерить? Нет, для этого я слишком горда! – сказала она спокойно.

Это редкое спокойствие в таком молодом существе невольно наводило на сомнение, было ли оно следствием врожденной мягкости характера или же источник его лежал в преобладании разума над чувством.

– Я нисколько не отвергаю твоего желания быть одетой к лицу, – продолжала она далее. – Другие могут украшать себя, повинуясь моде, но я этого не сделаю!

– А, так ты, моя маленькая скромница, убеждена, что так тебе более идет? – вскричала баронесса, лорнируя падчерицу с головы до ног с выражением презрительной иронии.

– Да, – отвечала Гизела без смущения и не колеблясь, – мой вкус говорит мне, что прекрасное должно заключаться в простоте и благородстве линий.

Баронесса громко засмеялась.

– Ну, госпожа фон Гербек, – сказала она с едкостью, обращаясь к гувернантке, – интересные сведения приобрело это дитя в своем уединении – мы вам будем очень благодарны за это!..

– Боже мой, ваше превосходительство! – вскричала госпожа фон Гербек с испугом. – Я нисколько не подозревала, чтобы графиня вдруг могла показать себя с такой легкомысленной стороны! Никогда, я могу в этом поклясться, я не видела, чтобы она смотрелась в зеркало.

Баронесса сделала ей знак замолчать. На дороге от озера показался министр.

Нельзя было сказать, чтобы его превосходительство был в хорошем расположении духа.

Из-под глубоко на лоб надвинутой соломенной шляпы взгляд его устремлен был на женскую группу.

Во время разговора Гизела стояла у дерева и механически держалась за ветвь; рукав платья откинулся назад, поднятая рука была обнажена – эта характерная поза была полна благородного девственного спокойствия.

– Смотрите, жрица в рощах друидов! – саркастически вскричал министр, подходя ближе. – Что за фантастический вид у тебя, дитя мое!

Бывало, подобные шутки всегда сопровождались тонкой и доброй усмешкой, на этот же раз ее сменило выражение какой-то апатичности. Он поцеловал руку супруги и сел рядом с ней.

В то время как госпожа фон Гербек разливала шоколад, баронесса рассказала супругу о происшествии с владельцем завода, ограничившись при этом сообщением о выстреле в собаку и не упоминая ни слова о поступке Гизелы.

– Господин, как видно, желает окружить себя романтическим ореолом, – произнес министр, отстраняя поднесенный ему шоколад и зажигая сигару, – Разыгрывает роль оригинала и хочет, чтобы заискивали перед ним с его миллионами, но все это исчезнет, как только приедет князь; богач желает быть представленным, как рассказывают, и тогда мы его увидим поближе.

Говоря это, он казался очень рассеянным, мысли его, очевидно, были заняты другим.

– Болван обойщик разбил мне новую вазу! – проговорил он после небольшой паузы.

– Какая жалость! – вскричала баронесса.

– Но это не должно так расстраивать тебя, мой друг! Горю очень легко помочь – вещь стоила не более пятидесяти талеров.

Министр стал сдувать пепел с сигары – в движении сказывалось скрытое нетерпение.

– В ту минуту, как я уходил из замка, – начал он после минутного молчания, – мадемуазель Сесиль получила сундук, присланный твоим парижским портным, Ютта.

– О, это для меня очень приятная новость! – вскричала баронесса. – Сесиль уже жаловалась, что вещи так долго не высылают, я и сама была озабочена, что должна буду явиться перед князем чуть не чумичкой!

– Дурак оценил их в пять тысяч франков, – заметил министр.

Баронесса посмотрела на него с удивлением.

– Иначе и быть не могло, – сказала она. – Я и купила на пять тысяч франков.

– Но, милое дитя, если я не ошибаюсь, ты привезла с собой на восемь тысяч франков.

– Положим, хоть и не на восемь, мой друг, – с улыбкой сказала она, – а на десять. Кто сам расплачивается из своего собственного кармана, как я это сделала, тот очень хорошо помнит… Но меня удивляет, как самому тебе не пришло в голову, что невозможно же мне было носить здесь туалеты, специально предназначенные для А., – такой немыслимой безвкусицы, надеюсь, не мог ты от меня ожидать!

Говоря это, она спокойно и беззаботно крошила бисквиты в шоколад. Губы хотя и усмехались, но взгляд как-то странно пристально скользил по профилю супруга.

– И с каких пор, любезный Флери, контролируешь ты мои парижские посылки? – спросила она шутливо. – Это для меня новость!.. И к чему это мизантропичное лицо!.. Я никак не хочу допустить, чтобы твое последнее рождение принесло тебе эту брюзгливость!.. Фи, милый друг, все простительно, только не старческие выходки!

Все это было мило и очаровательно, если бы в словах этих не скрывалось язвительного намека для человека, на двадцать лет старше своей жены, во что бы то ни стало желавшего казаться бодрым.

Его неподвижное лицо вспыхнуло бледным румянцем, на тонких губах появилась вымученная усмешка.

– Я сегодня расстроен, – проговорил он, – но никак не твоими парижскими модами, мое дитя. Вон сидит виновница! – Он указал на Гизелу.

Девушка подняла свои задумчивые глаза и с удивлением, но и вместе с тем с твердостью посмотрела на отчима. Этот резкий тон испугал бы всякого, кто его близко знал, но лицо девушки не выражало ничего похожего на опасение и замешательство, что, очевидно, возмущало еще более его превосходительство.

– Сию минуту я должен был выслушать от твоего доктора прекрасные вещи, – сказал он с ударением. – Ты противишься его предписаниям!

– Я здорова с тех пор, как выбрасываю его лекарства.

Министр поднял голову – глаза его широко раскрылись и сверкнули гневом.

– Как ты осмеливаешься!

– Да, папа, – но это с моей стороны вынужденная оборона. Во всякое время года он позволял мне кататься только в закрытом экипаже, не допускал, чтобы на собственных ногах я прошлась когда по саду, питье свежей воды мне было запрещено, как какой-нибудь смертоносный яд… Но когда, полгода назад, захворала Лена, то он главным образом предписал ей свежую воду, воздух и движение, ну, и я, папа, стала жаждать свежей воды, воздуха и движения; но так как доктор на все мои просьбы отвечал мне сострадательной улыбкой, то я должна была помочь себе сама.

– Ваше превосходительство, понимаете вы теперь всю трудность моего настоящего положения? – проговорила госпожа фон Гербек.

Министр хорошо умел владеть собой.

– Ты также купила верховую лошадь? – продолжал он очень спокойно, не обращая внимания на замечание гувернантки.

Сигара, которую он рассматривал со всех сторон, казалось, занимала его в настоящую минуту более, чем ответ падчерицы.

– Да, папа, из моих карманных денег, – возразила девушка. – Я не могу сказать, чтобы мне очень нравилась дамская езда, но я хочу быть крепкой и сильной, а подобная прогулка на свежем утреннем воздухе укрепляет мускулы и нервы…

– Позволено ли будет спросить, почему графиня Штурм во что бы то ни стало стремится образовать из себя шерстобита? – продолжал допрашивать ее министр с насмешливой улыбкой.

Прекрасные карие глаза Гизелы метнули искры.

– Почему? – повторила она. – Потому что здоровой быть – значит жить, потому что мне оскорбительно и унизительно вечно быть предметом всеобщего сострадания, потому что я – последняя из рода Штурм! Я не хочу, чтобы этот высокий род угас в жалком, немощном создании… Когда я вступлю в свет…

До сих пор баронесса, с насмешливой улыбкой следившая за разговором, в эту минуту покраснела и заметно встревожилась.

– Как! Ты хочешь поступить ко двору? – прервала она девушку.

– Непременно, мама, – отвечала Гизела, не колеблясь. – Я должна это сделать, уже ради бабушки – она была тоже при дворе… Я как теперь ее вижу, когда, покрытая бриллиантами, вечером приходила она ко мне в комнату, чтобы проститься… Раз случилось мне увидеть, как тяжелая диадема оставила глубокую красную черту на ее лбу. Я питаю отвращение к этим холодным, тяжелым камням, и мне неприятна мысль, что положение мое заставит меня со временем носить бабушкины бриллианты.

И она провела обеими руками по своей белой шее, точно сейчас почувствовала там холодное как лед сияющее бриллиантовое ожерелье.

Как ни владел собой министр, но при словах о бриллиантах бледные щеки его сделались еще бледнее. Он отбросил далеко от себя сигару и стал выбирать другую.

Прекрасное лицо супруги его просто окаменело в мрачном размышлении. Она машинально мешала ложечкой шоколад, глаза были устремлены в землю.

Как бы не расслышав ни единого звука из слов обеих женщин, министр после краткой паузы заговорил тем ласковым тоном, с которым он прежде постоянно обращался к болезненному ребенку:

– Вижу, что приходится нам расстаться с нашим добрым старым доктором, он уже потерял всякое влияние на свою маленькую упрямую пациентку, и для того, чтобы принудить тебя к чему-либо, Гизела, не знаю, что и придумать… Не пригласить ли доктора Арндта из А. ибо, дитя мое, поступая с собой так, как ты теперь поступаешь, ты еще долго не сможешь восстановить свое здоровье, напротив, доктор предсказывает усиление твоих припадков, если…

Он остановился и, нахмурив лоб, посмотрел в направлении леса.

– Пойдите, посмотрите, кажется, сюда кто-то идет, – сказал он лакею, подозвав его.

– Ваше превосходительство, там пролегает тропинка в Грейнсфельд, – осмелился заметить слуга.

– Очень мудрое замечание, любезный Браун, – это мне хорошо известно, но я бы не желал, чтобы тут шлялись в то время, когда я здесь. Много других дорог ведет в Грейнсфельд, – прибавил министр резко.

Глава 14

Между тем сквозь чащу леса мелькала чья-то одежда. Смертным, осмелившимся своим появлением прервать речь его превосходительства, оказался ребенок – дочь нейнфельдского пастора.

Увидев приближающуюся девочку, Гизела почувствовала на одно мгновение, как в душе ее шевельнулась боязнь быть осужденной окружающими ее особами за свои отношения с низшими, – малодушное, жалкое ощущение, унижающее человека, а с тех пор как общество, в силу права сильного и безответственности слабого, насильно разделило и расщепило себя, сделавшееся еще и виновником тех несчастных слез, которые люди заставляют проливать себе подобных…

Но природная честность характера победила плоды воспитания.

Молодая графиня быстро поднялась и движением руки остановила уходившего исполнять свои обязанности лакея.

– Папа, ты не должен прогонять от меня этого ребенка, – сказала она решительно, обращаясь к министру. – Эта та девочка, которая по моей вине чуть было не утонула.

И она взяла за руку подбежавшего к ней ребенка и поцеловала в лоб.

– Благодарю вас за апельсины, которые вы мне подарили! – воскликнула девочка. – Ах, как они славно пахнут!.. А мой голубой передник мама выутюжила, и он опять как новый!.. Мама идет за мной – мы идем в Грейнсфельд; я побежала вперед, чтобы набрать тете Редер земляники, а вас я охотнее угощу ею, чем тетю.

И она подняла крышку своей корзинки, полной душистых ягод.

– О, милая графиня, ваша обворожительная маленькая протеже разбалтывает странные вещи! – вскричала с едкостью госпожа фон Гербек. – На будущее я собственноручно буду запирать фрукты. В самом деле, не для ребенка же нечестивого нейнфельдского пастора выросли они!..

Гизела, немного смешавшаяся и покрасневшая при словах ребенка, гордо выпрямилась и холодно пристальным взглядом смерила маленькую толстую женщину.

– Как безумно из опасения, что скажут другие, скрывать свои поступки! – сказала она. – Моя обязанность была осведомиться о здоровье ребенка и доставить ему маленькое удовольствие за причиненный ему страх!.. Но, зная вашу ненависть к пасторскому дому, я была настолько малодушна, что не сообщила вам о своем поступке. И я наказана за это – в первый раз в своей жизни я чувствую себя глубоко униженной, ибо на меня падает подозрение во лжи! Не желая и не сделав ничего дурного, я должна стыдиться! – Яркий румянец разлился по всему ее лицу. – Ах, какое скверное ощущение!.. – проговорила она. – Это послужит мне уроком, госпожа фон Гербек! Никогда я не допущу себя до подобного малодушия и перед светом действовать буду так, как найдут лучшим и справедливым мой разум и мое сердце!

Оторопевшая гувернантка устремила вопрошающий взор на министра. Неизвестно, на чью сторону он склонялся, хотя она и подметила враждебный взгляд, брошенный им на взбунтовавшуюся падчерицу. Дальнейшие объяснения были неуместны, тем более что из леса выходила женщина.

Увидев собравшееся здесь знатное общество, она на мгновенье остановилась. Но земля, где пролегала узкая тропинка, была общинная, и так как женщина не могла слышать резких слов его превосходительства о нарушении его покоя, то и продолжала идти далее.

Двенадцать лет отделяли этот день от того памятного рождественского вечера в пасторате… Совершившийся в то время разрыв между замком и пасторатом с тех пор с ожесточением поддерживался первым; на маленькой лесной лужайке три женщины встретились теперь в первый раз.

Время, труды и заботы, конечно, наложили свою печать на лицо пасторши. Но прежний румянец горел на ее щеках, крепость и гибкость были в движениях.

– Мама, вот милая, прекрасная графиня, по милости которой я упала в воду! – вскричала девочка, бросаясь к матери.

Гизела рассмеялась как ребенок, пасторша также усмехнулась наивности своей девочки. Но вдруг она остановилась как вкопанная перед молодой графиней.

Ей случалось не раз в разное время видеть бледное лицо знатного дитяти, и постоянно она думала, что видит его последний раз, а между тем всего один год так преобразил эту хилую оболочку, превратив ее в прекрасный пышный цветок.

– Боже мой, милая графиня! – вскричала она. – Да вы живы! Нет, если и действительно сходство между бабушкой и внучкой было поразительно… – Она не имела сил это юное, чистое созданье, с такой лаской держащее за руку ее ребенка, сравнить с женщиной, которая в своем безграничном высокомерии, не имея ни тени стыда и совести, глухая ко всякому человеческому страданию, безжалостно и немилосердно попирая сердца людей, царила когда-то на земле!

Пасторша остановилась и поправила себя, проговорив:

– Да вы само здоровье!

– Дитя мое, пора кончать! – закричала баронесса.

Лицо Гизелы омрачилось. Этими резкими словами желали прогнать добрую, честную женщину.

– Я возьму землянику с собой, Рохен, – сказала она ребенку, – а завтра ты сама придешь за корзинкой, согласна?

– В Белый замок? – спросила малютка, широко раскрыв глаза, и энергично покачала своей белокурой головкой. – Нет, туда я не могу прийти, – возразила она очень решительно. – Брат Франц говорил, что папу в Белом замке никто не любит.

На это никто ничего не возразил: госпожа фон Гербек действительно ненавидела этого человека.

Гизела не знала.

Лицо пасторши приняло строгое выражение, хотя взор все с той же искренностью обращен был на молодую девушку.

Она взяла за руку свою девочку, чтобы продолжать путь.