Молодой Сталин Монтефиоре Саймон

Глава 20

Камо сходит с ума. Игра в казаки-разбойники

10 мая 1907 года Камо прилаживал фитиль к красинской бомбе. Она взорвалась прямо ему в лицо. Он чуть не лишился глаза, но сумел тайно пройти лечение и более-менее поправиться к тому дню, на который дружина наметила большое дело. Другие бандиты скучали по своему арестованному главарю Цинцадзе и считали Камо хвастуном, искавшим внимания. “Камо был о себе высокого мнения, – вспоминал Куприашвили. – Он постоянно хвалился тем, что важные товарищи его ценят”.

4 июня Сталин уже был дома. Только что энергичный премьер-министр Столыпин провел реакционный переворот, изменив правила выборов в Думу таким образом, что они гарантировали большинство консерваторам. Он усилил и нажим на революционеров. Многих арестовали, многих сослали в Сибирь в “столыпинских вагонах”, а повешенных было столько, что петлю прозвали “столыпинским галстуком”. В 1905-м политических заключенных было 86 000, а в 1909-м – 170 000. Камо собрал команду из отъявленных грузинских громил и грабителей – среди них было ядро дружины и пять женщин-стрелков. В ожидании дела все они ютились в маленькой квартирке, а Камо снял шикарные апартаменты “и жил под прикрытием как князь”. Охранка считала, что в ограблении было задействовано около шестидесяти боевиков, так что, вероятно, большевики воспользовались помощью эсеров и других специалистов: террористы часто сотрудничали – например, незадолго до этого Красин предоставил эсерам взрывчатку для минирования дома Столыпина. Если же эсеры надеялись, что с ними поделятся добычей, их ждало разочарование.

Сталин известил Тифлисский большевистский комитет об указаниях, полученных от Ленина в Берлине. Комитет согласовал операцию. Очевидно, Сталин предвидел возмущение в городе и международный скандал: Камо и боевики по предложению Ленина на время вышли из партии и таким образом технически не были связаны лондонской резолюцией. Сталин и Шаумян собирались сразу после ограбления перебраться в Баку. С большевизмом в Грузии было покончено: большевиков оставалось человек 500. Сосо сознательно сжигал мосты в Грузии и начинал все заново в обстановке, лучше отвечавшей его устремлениям[110].

В первой половине дня 13 июня Камо подтвердил Сталину и Шаумяну, что ограбление произойдет сегодня. Бандиты ждали в духане “Тилипучури”, где Сталин предположительно появился ранним утром[111]. Не позже десяти утра Камо, одетый офицером и вооруженный черкесской саблей, выехал на Эриванскую площадь, а юноши и девушки из банды заняли позиции. Стоял жаркий летний день.

Когда взрывы сотрясли город, Като нянчила трехмесячного сына Сталина Яшу на балконе; рядом стояла ее сестра Сашико. “Мы в ужасе бросились в дом”, – вспоминает Сашико Сванидзе. Весь день раненых привозили в кое-как устроенные операционные. По городу носились казаки и жандармы – они врывались в дома, огораживали целые районы и кварталы, надеясь отыскать деньги до того, как их вывезут из Тифлиса.

Той ночью Сосо вернулся домой и рассказал, что все это устроил Камо и его шайка – они похитили 250 000 рублей для партии, вспоминала Сашико. Он наверняка рассказал сестрам и о маскировке Камо, потому что они поняли, зачем тот взял у них саблю их отца. Из воспоминаний Сванидзе ясно, что Като не просто догадывалась о двойной жизни Сталина, а прекрасно знала, что ее муж – крестный отец кавказских ограблений. Сталин внезапно объявил семье, что его жена и ребенок немедленно уезжают в Баку. Сванидзе возражали. Видимо, они сильно обиделись на Сталина, потому что даже в 1930-х винили его в том, что он тринадцать часов тащил Като в поезде “таким жарким летом”. Но их возражения ни к чему не привели: Сосо уехал в Баку и забрал Като, прихватив с собой на будущее 15 000 рублей.

Камо затаился. Перед отъездом он благородно предложил сталинскому “инсайдеру” 10 000 рублей за помощь. Вознесенский благородно взял 5000.

Дело принимало дурной оборот. Полиция объявила, что похищенные пятисотенные купюры (всего 100 000 рублей) были помечены. Кое-кто из бандитов предложил сжечь банкноты. Камо отказался. Остальные деньги были в купюрах меньшего номинала.

Все разбойники мечтали встретиться с Лениным, но Камо требовалось лечение за границей, поэтому именно он, взяв большую часть денег, поехал к Ленину в Финляндию через Баку. Князь Коки Дадиани, род которого когда-то правил Мингрелией, опять одолжил Камо свой паспорт. Камо вновь прибегнул к любимому приему – маскировке; теперь он сделался князем, который ехал с молодой женой (эту роль сыграла одна из девушек банды – забавно, что она, к вящему удобству, была дочерью полицейского) в свадебное путешествие. Девушки из дружины уже имели опыт перевозки на себе денег и динамита. Динамит, особенно при соприкосновении с потным телом, издавал резкий кислый запах, так что девушкам приходилось с ног до головы обливаться духами. С деньгами было проще: добыча проехала за границу в белье и под одеждой новобрачной. Полицейским, вероятно, дали взятку.

Камо передал Ленину приблизительно 1,7 миллиона фунтов (3,4 миллиона долларов) в пересчете на сегодняшние деньги. На какое-то время фракции должно было хватить этих денег. Камо провел лето со своим кумиром, разрабатывая план грандиозного “спектакля”. Но тут на след Ленина напали власти, и он бежал в Женеву, где, по словам Крупской, “швейцарские обыватели были перепуганы насмерть. Только и разговоров было, что о русских экспроприаторах”. Слово “Грузия” стало синонимом слова “бандитизм”: когда Ленина навестил одетый в чоху Цхакая, квартирная хозяйка чуть не упала в обморок и “с криком ужаса закрыла перед ним дверь”.

История на этом далеко не закончилась: тифлисское ограбление сделало из Камо легенду[112], но его отголоски поспособствовали распаду партии, а Сталину они угрожали вплоть до 1918 года¹.

Как после любого удавшегося преступления, подельники вскоре начали драться за добычу. Полиция опубликовала номера пятисотрублевых купюр. Расплатиться ими было бы очень сложно, но фальшивомонетчица из технической группы Красина по прозвищу Толстая Фанни изменила номера на части купюр. Ленин и Красин решили действовать дальше, тем более что остальные деньги были чистыми. Их немедленно перевезли за границу. Часть отмыли через банк “Лионский кредит”. Литвинов роздал деньги своим людям, чтобы они обменяли их в разных городах.

Тем временем тайная полиция прилагала все усилия, чтобы поймать преступников, но ничего определенного не обнаружила. Их тифлисский информатор под кличкой Полная Дама сообщил только, что в ограблении участвовали стрелки-эсеры, у которых отняли их часть добычи.

Первым подозреваемым стал другой горийский грабитель банков, Давришеви, – охранка считала, что он укрывается в Лозанне под именем Камо.

Охранка знала, что Камо отослал все деньги Красину и Ленину, но революционеры к тому времени уже поссорились. Ленин успел пустить в ход примерно 140 000 рублей. Но в 1908 году он затеял жестокую и малопонятную ссору, которая вновь расколола партию. Он порвал с Богдановым и Красиным[113], которые присвоили около 40 000 рублей тифлисских денег. Литвинов послал к ним “двух грузин-террористов” передать, что, если они не вернут деньги, грузины “уберут” кого-нибудь из Центрального комитета.

Вскоре у Ленина опять кончились деньги. Средства поступали к нему не только от грабежей. Он нанял двоих плутов-большевиков, которым велел соблазнить двух некрасивых сестер, унаследовавших состояние своего недавно скончавшегося дяди – промышленника Шмита. Двойное обольщение увенчалось успехом, хотя Ленин признавался, что сам бы не справился с такой задачей. Один из соблазнителей, Виктор Таратута, присвоил значительную часть наследства, чтобы не отказывать себе в красивой жизни; остальное он передал Ленину.

Камо, живший теперь в Берлине, решил помочь Ленину и провернуть самое крупное ограбление в истории – на кону стояло пятнадцать миллионов. Это обеспечило бы партию на шесть лет, но было бы “убито… по меньшей мере человек 200”. Он накопил целые залежи динамита; в августе по паспорту страхового агента Мирского он отправился в Берлин, чтобы закупить взрывчатку. Но человеком Ленина в Берлине был доктор Житомирский – двойной агент, который извещал охранку о ходе лондонского съезда. Житомирский и выдал Камо.

27 октября (9 ноября по новому стилю) 1907 года немецкая полиция ворвалась в гостиничный номер Камо и обнаружила тифлисские банкноты, 200 динамитных капсюлей, двенадцать емкостей с гремучей ртутью и двадцать электрических батарей. Охранка ликовала, но кто такой Мирский, так и не знала. 31 октября (13 ноября) заведующий заграничной агентурой Гартинг победоносно объявил, что Мирский замышлял “огромную экспроприацию” и что у него найдена часть тифлисских банкнот. Но доказательств его участия в самом ограблении не было. Охранка все еще считала, что Камо – это Давришеви. Кто же такой был Мирский?

Наконец охранке повезло. 1 марта 1908 года бывший бандит-большевик, сидевший в Кутаисской тюрьме, Арсен Карсидзе, сообщил, что главным грабителем был Симон Тер-Петросян, известный как Камо, ныне под именем Мирского содержащийся в берлинской тюрьме “Альт-Моабит”. Другое сообщение подтвердило, что Давришеви находился в швейцарской эмиграции и никаким Камо не был.

Царское правительство запросило экстрадиции Камо; на родине его ждала смертная казнь. Красин бросился в Берлин подготавливать защиту и нанял немецкого адвоката-социалиста Оскара Кона. Красин посоветовал Камо симулировать сумасшествие – эта роль ему подходила лучше, чем многим.

Камо принялся разыгрывать помешательство – так, как мог только настоящий психопат. Он умудрился оставаться “сумасшедшим” два года. Сначала он начал кричать, плакать, рвать на себе одежду, избивать надзирателей. Его бросили в холодный карцер и продержали там нагишом девять дней. По-видимому, Камо все это время не спал; четыре месяца он проводил ночи на ногах. Затем он перестал есть; его кормили насильно через зонд. Он вырывал у себя усы; пытался повеситься, но его вынули из петли; вскрыл вены, но его откачали. В мае 1908 года его переместили в психиатрическую лечебницу “Берлин-Бух” для постановки диагноза. Он перенимал поведение пациентов и использовал знаменитое клише безумцев – объявил себя Наполеоном. Врачи все еще сомневались и решили подвергнуть его пыткам, которые сломали бы кого угодно. Его прижигали раскаленным железом, загоняли под ногти булавки – но он все перенес. В конце концов немцы постановили, что он безумен, и, умыв руки, передали беспокойного пациента русским, которые, несмотря ни на что, предали Камо суду за тифлисский разбой, погубивший пятьдесят человек. В суде расхристанный и бредящий Камо неожиданно извлек из рукава птицу – воробья Ваську – и разговаривал не с адвокатами, а с пернатым другом.

Премьер Столыпин и наместник Воронцов-Дашков мечтали повесить Камо. Но его адвокат Кон поднял такой шум, что вся Европа протестовала против казни умалишенного, и Столыпин нехотя признал: смертный приговор окажет “неблагоприятное для русских интересов влияние”.

Российские врачи опытным путем установили, что кожа Камо нечувствительна к боли. Они тоже загоняли ему под ногти иглы, били его электрическим током. “Боль была невыносимая, – вспоминал Камо, – тошнило от запаха паленого мяса”. Этих врачей он также убедил.

В сентябре 1910 Камо был признан невменяемым и пожизненно заточен в больницу Метехской крепости. Большевики восхищались героизмом Камо, но один врач объяснил, что вести себя так может лишь тяжелобольной безумец. Как пишет историк Анна Гейфман, Камо страдал от “не находящих выхода страстей, тревог”, он “не мог действовать в нормальной обстановке” и “был действительно серьезно болен”.

Тем временем полиция отслеживала помеченные банкноты, которые начали всплывать по всей Европе. В Париже Литвинов, придя к себе в номер, обнаружил под кроватью сыщика. Литвинова арестовали, найдя у него двенадцать банкнот, но депортировали в Лондон. Красина накрыли в Финляндии. Других большевиков, пытавшихся обменять деньги, арестовали в Мюнхене, Цюрихе, Париже, Берлине и Стокгольме.

“Меньшевики, не получившие ни копейки из этих [тифлисских] денег, – радостно докладывала охранка, – требуют на основании резолюции последнего съезда социал-демократов в Лондоне исключения этих тифлисских экспроприаторов из партии”.

У Сталина начались крупные неприятности².

Разгневанные меньшевики учредили три комитета, которые больше двух лет дознавались, кто организовал тифлисское ограбление. Один комитет работал в Тифлисе под руководством Жордании, второй – в Баку под руководством Джибладзе и третий – за границей под руководством Чичерина. Кровавые грабежи вредили их репутации – но они также хотели раздавить Ленина, добравшись до него через Сталина и Камо.

Меньшевикам удалось поговорить практически со всеми ключевыми участниками, в том числе самим Сталиным – “товарищем Кобой”, который был допрошен в Баку. Поразительно, что эти материалы сохранились в архивах – они являются первым прямым доказательством его участия. “Инсайдеры” Касрадзе и Вознесенский во всем признались и обвинили Сталина. Ленин доказал Чичерину свою невиновность – ведь ограбления совершали “не члены партии”. По сообщениям Арсенидзе и Уратадзе, комитеты в Тифлисе и Баку проголосовали за исключение Сталина. Но партия уже раскололась, и потому было неясно, могли ли меньшевики исключить большевика.

Несмотря на это, они собрали факты, изобличавшие Сталина, и с ними отправились к Ленину. В августе 1908-го они встретились в Женеве, где Мартов набросился на Ленина. Ной Рамишвили назвал имена – в том числе всегда подозреваемых Камо и Цинцадзе, – а затем объявил, что все они действовали под руководством товарища Кобы.

Тут Ленин вставил слово:

– Не называйте фамилию этого последнего!

– Не буду, – улыбнулся Рамишвили, – ведь мы все знаем, что он известен под именем Кавказский Ленин.

Сталин гордился бы таким признанием.

– Вы ручаетесь за то, что эти имена не будут переданы полиции? – настаивал Ленин. Помогло то, что Сталин встречался с Лениным втайне: меньшевики могли навредить Сталину, но Ленин оставался неуязвим. Но доказательство их тесных деловых отношений в 1907–1908 годах налицо: Ленин защищал Сталина.

Судя по всему, Сталина исключили из партии, но не на уровне ЦК, а на местном уровне – в Тифлисе и Баку. Если бы это удалось доказать, одно это нанесло бы удар по его репутации революционера.

Когда большевики пришли к власти, Сталин был одним из ближайших соратников Ленина. Меньшевики попытались лишить большевиков легитимности и извлекли на свет божий всю эту историю. В 1918-м Мартов опубликовал статью, где назвал три примера сталинских злодеяний: тифлисское ограбление, покушение на бакинского рабочего и пиратский захват в Баку еще одного судна – парохода “Николай I”. Хуже того, Мартов написал, что Сталина в 1907-м исключили из партии. В 1918-м Сталину нужна была репутация старого большевика, и эта история представляла для него опасность. Поэтому он истерично заклеймил “недостойный поступок неуравновешенного, побежденного человека” и привлек Мартова к революционному трибуналу за “гнусную клевету” – это был один из самых странных судов в советской истории.

Своей роли в экспроприациях Сталин не признавал и не отрицал, но настаивал: “Никогда в жизни я не судился в партийной организации и не исключался”. Скорее всего, формально он говорил правду, поскольку комитеты в Тифлисе и Баку были меньшевистскими, а не большевистскими и исключение было неофициальным. В Москву собирались вызвать свидетелей, но шла Гражданская война, и сделать это было трудно. Суд был отменен, Мартову объявили выговор, однако Сталину удалось высказаться без обиняков.

“Конченый человек!” – бросил он Мартову; вскоре Мартов эмигрировал[114]. Когда в 1921 году Сталин вернулся в Тифлис большевиком-покорителем, на митинге его освистали и в лицо называли бандитом. Он в гневе покинул митинг. Бандитизм и исключение из партии больше никогда в годы его власти не упоминались.

Что самое важное, Ленин не воспринял всерьез исключение Сталина на местном уровне. Он говорил, что такие исключения обычно происходят из-за ошибок, недостоверных сведений или недопонимания. Конечно, он знал больше, чем говорил. Он все больше понимал, что Сталин – террорист, бандит и подпольный организатор – был “то, что нужно”³.

Тифлисское дело получило невероятный резонанс, но грабежи на этом не закончились. Игра в казаки-разбойники стала еще опасней в Баку – ставки здесь были куда выше, чем в Тифлисе. И для Като они оказались слишком высоки.

Глава 21

Трагедия Като. Каменное сердце Сталина

Сталин привез Като и маленького Якова в квартиру рабочего с нефтяного завода – и вновь окунулся в жизнь, полную бандитизма, шпионажа, вымогательства и агитации. Это были самые темные годы в его жизни. Скорее всего, он опять работал у Ротшильдов. Вскоре он перевез семью за город и поселил “в низеньком глиняном татарском домике на Баилове мысе, где у хозяина-тюрка… снимал комнату”. Дом находился над пещерой, смотрел на море.

Като, прирожденная хранительница очага, сделала эту хижину уютной – здесь была деревянная кровать, шторы, в углу притулилась швейная машинка. Посетители замечали контраст между неприглядностью дома снаружи и опрятностью внутри. Но Сосо бывал здесь нечасто. Като свела мало знакомств, но к ней заходил Сергей Аллилуев. Теперь он работал на бакинской электростанции и жил с Ольгой и детьми на приморской даче. Именно здесь, в Баку, их младшая дочь Надежда в красивом белом платьице, гуляя во дворе, неожиданно упала в море. Сталин прыгнул в воду и спас девочку – эту романтическую историю ей часто рассказывали, когда она выросла.

Сталин всегда носил “фирменную” черную шляпу. 17 июня 1907 года, в самый день приезда, он произнес речь и тут же занялся редактированием двух большевистских газет – “Бакинского пролетария” и “Гудка”. Он немедленно дал понять, что собирается стать хозяином партии при помощи своих излюбленных методов – политической агрессии, террористических угроз и сбора средств преступным путем.

По всей России “реакция торжествовала, все свободы были попраны, революционные партии разгромлены”, – вспоминает Татьяна Вулих. Но Баку, где властью были не только царские чиновники, но и нефтяные компании и продажные полицейские, жил по своим правилам. Тифлис, презрительно говорил Сталин, был провинциальным “болотом”, а Баку – “одним из революционных центров России”; бакинская нефть была необходима царю и западу, бакинские рабочие были настоящими пролетариями, на улицах процветали насилие и беззаконие. В Баку, писал Сталин, “я получил… второе свое боевое революционное крещение”¹.

Баку был городом “распущенности, деспотизма и невоздержанности”, “дымным и мрачным”, неясно кем управляемым. Губернатор Баку называл его “самым опасным местом в России”. Сталин называл его “нефтяным царством”.

Баку создала одна династия – Нобели. Шведы по происхождению, русские по выпавшему случаю, космополиты по деловому чутью, Нобели разбогатели на продаже мин Николаю I. В 1879 году, когда в Баку впервые забил фонтан нефти, братья Людвиг и Роберт Нобели основали “Товарищество нефтяного производства братьев Нобель”. До этого город был известен старинным зороастрийским храмом, в котором жрецы-маги поддерживали питаемый нефтью священный огонь. Бурение уже началось, нефть лилась из скважин фонтанами.

Нобели начали скупать землю – больше всего в районе, который потом стал называться Черным городом. Еще один брат, Альфред Нобель, изобрел динамит, но придуманный Людвигом нефтеналивной танкер был не менее важным нововведением. За Нобелями в Баку последовали представители французской ветви Ротшильдов. В 1880-х Каспийско-Черноморское нефтепромышленное общество барона Альфонса де Ротшильда стало вторым по величине производителем; ротшильдовские рабочие жили в индустриальном районе под названием Белый город[115]. К 1901 году в Баку добывалась половина мировой нефти – и впервые вручавшиеся в этом году Нобелевские премии финансировались из нефтяной прибыли.

Нефтяной бум, подобно бриллиантовой лихорадке в Кимберли и золотой лихорадке в Калифорнии, в одночасье превращал крестьян в миллионеров. Запыленный, обдуваемый всеми ветрами, некогда персидский город на берегу Каспийского моря, построенный вокруг стен средневековой крепости с извилистыми улочками, превратился в один из известнейших городов мира.

О его “варварской роскоши” писали европейские газеты. Здесь мгновенно сколачивались состояния, процветала благотворительность и била в глаза невообразимая вульгарность. Каждый нефтяной магнат должен был построить себе дворец – иногда они были площадью с квартал. Такой дворец был даже у Ротшильдов. Дворец Нобелей назывался вилла “Петролеа”; его окружал пышный парк. Один нефтяной барон собирался строить дворец из золота, но в конце концов согласился на позолоту: золото – слишком мягкий материал. Другой выстроил свою резиденцию в форме огромного дракона (вход был в драконьей пасти). У третьего дворец был в форме громадной колоды карт, на которой золотыми буквами значилось: “Здесь живу я, Иса-бей из Гянджи”. Один популярный певец разбогател, когда за выступление ему пожаловали нефтеносный участок. Теперь в его дворце в неоклассическом стиле расположена штаб-квартира азербайджанской государственной нефтяной компании.

Баку был плавильным котлом, где смешались ужасающая нищета и невероятное богатство. Как вспоминала Анна Аллилуева, по улицам ходили “краснобородые тюрки”, “амбалы, которые согнувшись переносят тяжести”… “Продавцы-татары поджаривают сласти на углях…” “Шуршащие шелками непонятные фигуры… в прорезях сверкают живые черные глаза…” “Уличные цирюльники…” “Здесь все происходит на улице”. Здесь были горцы в складчатых одеждах, с кинжалами, изукрашенными самоцветами; персы в жилетах и фетровых шляпах; горские евреи в меховых шапках; западные миллионеры в легких пиджаках, с женами, одетыми по парижской моде. Сталин называл бакинский рабочий люд, который составляли турецкие азербайджанцы, персы, русские, чеченцы и армяне, “калейдоскопом национальных групп”. Богачи прогуливались по Приморскому бульвару, а за ними ехали в экипажах вооруженные до зубов телохранители.

Но нефтяные вышки и заводы, приносившие огромные прибыли, отравляли город и здоровье жителей. Анна Аллилуева писала, что Баку был пропитан “нефтяной гарью”, “деревья не выживали в отравленном воздухе”. Иногда нефть выливалась в море и воспламенялась – получались удивительные огненные волны.

Черный город и Белый город, как и другие нефтяные районы, были грязными трущобами. 48 000 рабочих трудились в невыносимых условиях. Они жили и дрались на закопченных улицах, “заваленных гниющими отбросами, выпотрошенными трупами собак, тухлым мясом, фекалиями”. Дома их походили на “доисторические жилища”. Средняя продолжительность жизни – всего тридцать лет. На нефтяных промыслах бушевали “беззаконие, организованная преступность и ксенофобия. Членовредительство, изнасилования, кровавые драки – вот что составляло повседневную жизнь рабочих”.

Баку, по словам Сталина, “не унимался”. Неприкаянный бакинский пролетариат идеально подходил большевикам. Здешние пролетарии забыли о нравственности, были морально неустойчивы и двуличны – Сталина, конспиратора-циника, это вполне устраивало. Говорили, что во всем городе только десять честных людей: швед – разумеется, господин Нобель, – армянин и восемь татар.

“Равно похожий на Додж-сити, средневековый Багдад, промышленный Питтсбург и Париж xix века”, Баку был городом “слишком персидским, чтобы быть европейским, но слишком европейским, чтобы быть персидским”. Продажность здешнего полицейского начальства была всем известна; армяне и азербайджанцы были всегда при оружии и начеку; многочисленные преступники – кочи – либо промышляли убийствами (по три рубля за жертву), либо охраняли миллионеров, либо становились “маузеристами” – бандитами, чуть что выхватывавшими маузеры. “Наш город, как Дикий Запад, кишел бандитами и грабителями”, – писал Эссад-бей.

В Баку Сталин тут же вступил в противоборство с нефтяными баронам, меньшевиками и “правыми” большевиками – и в конце концов стал главой бакинских революционеров и преступников. Именно в Баку[116] он с опозданием, но нашел для себя роль российского национального масштаба и превратился “из подмастерья мастером революции”. Здесь он стал “вторым Лениным”².

В августе 1907-го, когда бедная Като задыхалась от невыносимой жары и грязи Баку, Сталин вновь поехал в Германию на съезд Второго интернационала в Штутгарте. Он встретился с Алешей Сванидзе, который до сих пор учился в Лейпциге. Вместе с шурином Сосо, как пишет Монаселидзе, любовался видами и ходил на встречи немецких рабочих в ресторанах и кафе.

Много позже Сталин говорил югославскому лидеру Миловану Джиласу о немцах: “Они странный народ, как овцы”. (Черчиллю он говорил то же самое.) “Куда баран, туда за ним и остальные”. По дороге на съезд несколько немецких коммунистов не смогли выйти со станции, потому что не нашли контролера. Делегация не могла нарушить правила и “хотя и прибыла своевременно… но на демонстрацию не попала”. Он шутил, что их товарищ из России подсказал “немцам простой выход из положения: выйти с перрона, не сдав билетов”³.

Когда Сосо вернулся в Баку, там как раз началась новая этническая резня. 19 сентября азербайджанского рабочего по имени Ханлар убили русские националисты. В знак протеста рабочие объявили забастовку. Сталин держал речь на похоронах.

Вскоре состоялся митинг, на котором Сталин и большевики изгнали меньшевиков из правления местной организации. Баку стал большевистским городом. Сосо был сосредоточен на работе. По словам Монаселидзе, работая, он забывал обо всем – в том числе и о Като.

Елисабедашвили пишет, что Сосо очень любил жену. Но жена, ребенок, друг были хороши до тех пор, пока не мешали его работе и разделяли его взгляды. “Нужно было знать Сосо, чтобы понять, что такое его любовь”.

Для Като “в Баку было слишком жарко”. “Сосо уходил рано утром и возвращался поздно ночью, а Като сидела дома с младенцем и боялась, что мужа арестуют, – вспоминал Монаселидзе. – Плохое питание, жара, нервы – ее здоровье ослабло, и она заболела. Вокруг только чужие люди, никого из друзей. Сосо был так занят, что забыл о семье!”

Сталин знал, что он плохой муж и отец, но, подобно многим, кто вырос в неполной семье, не мог измениться. Скорее всего, он обсуждал это с Елисабедашвили: тот пишет, что Сосо жалел о своем поведении и злился на себя за то, что женился, находясь в таких обстоятельствах.

Като “молилась о том, чтобы Коба отвернулся от своих богопротивных идей ради мирной семейной жизни”. Но он выбрал путь, который не позволял ему исполнять обычные обязанности семейного человека. Это было знакомо женам большевиков. “Ну какая я великомученица”, – рассуждала жена Спандаряна (которой супруг часто изменял). Она говорила о своем браке, но это можно было отнести и к жизни Сталина. “Я делаю не больше, чем всякая другая. А что моя жизнь розами не усеяна, так я сама себе такую избрала… Он не создан для семейной жизни, но от этого он не теряет своей цены как личность… Он исполняет свое предназначение… Можно любить человека и все прощать ему во имя того хорошего, что в нем есть”. Като знала, что Сталин, как и Спандарян, поклялся в том, что “вечно останется верным рыцарем Грааля” марксизма[117].

В Тифлисе Сванидзе узнали сначала, что Като исхудала. Сашико пригласила ее вернуться в родную деревню.

– Как же я могу оставить Сосо? – отвечала Като.

Скоро Сванидзе узнали от Елисабедашвили, что Като заболела, и тогда они написали Сосо с просьбой вернуть ее. Като умоляла его об этом. Она была серьезно больна, но он откладывал поездку, пока она совсем не ослабла, – только тогда он понял, что действовать надо безотлагательно. В октябре Сталин уже обеспокоился и повез жену в Тифлис. Но само путешествие – тринадцать с лишним часов – было изнурительным: стояла страшная жара, на вокзале Като пришлось пить плохую воду. Оставив Като семье, Сталин поспешил вернуться в Баку.

Дома Като угасала. Она уже была слаба и истощена, но вдобавок заразилась сыпным тифом, который обычно сопровождается жаром и поносом. Пятна сыпи, сначала красные, затем угрожающе потемнели. Чаще всего историки пишут, что у Като был туберкулез; если так, то он поразил и ее кишечник. Родственники и друзья, чьи воспоминания ранее были недоступны для историков, считают, что у Като был тиф и геморрагический колит. От ужасных приступов дизентерии Като теряла кровь и жидкость.

Сталин бросился в Тифлис и застал мать своего Яши при смерти. Он “в отчаянии нежно ухаживал за ней”, но было поздно. Говорят, что она попросила позвать к ней священника, а Сталин пообещал похоронить ее по православному обычаю. Через две недели после возвращения из Баку, 22 ноября 1907 года, 22-летняя Като “скончалась у него на руках”[118]. Сталин был убит горем⁴.

Глава 22

Хозяин Черного города. Богачи, рэкет и пиратство

Сосо сам закрыл Като глаза. В оцепенении он стоял у гроба жены; его сфотографировали, и после этого он упал в обморок. “Сосо горячо оплакал свою любимую жену”, – писал Елисабедашвили. Он сетовал, что “не сумел в жизни обрадовать ее”.

Он был в таком отчаянии, что друзья боялись оставлять его с маузером. “От меня все оружие отбирали, вот как мне было тяжело, – рассказывал он позже девушке. – Я понял теперь, как мы иногда многого не ценим. Бывало, уйду на работу, не прихожу целую ночь. Уйду, скажу ей: не беспокойся обо мне. А прихожу – она на стуле спит. Ждала меня всю ночь”[119].

О смерти Като было объявлено в газете “Цкаро”[120]. Похороны состоялись в 9 утра 25 ноября 1907 года. Отпевание прошло в Колоубанской церкви рядом с домом Сванидзе, в той самой церкви, где они венчались. После этого процессия прошла через город. Като похоронили на Кукийском кладбище святой Нины по православному обычаю. Погребение закончилось фарсом. Сталин, бледный, в слезах, “был очень опечален и встретил меня, как некогда, по-дружески”, вспоминает Иремашвили. Сосо отвел его в сторону. “Это существо смягчало мое каменное сердце, – произнес он, показав на гроб. – Она умерла, и вместе с ней – последние теплые чувства к людям”. Он положил руку на грудь: “Здесь, внутри, все так опустошено, так непередаваемо пусто”.

Во время погребения Сосо потерял обычное самообладание. Он бросился в могилу на гроб. Мужчинам пришлось вытаскивать его. Гроб закопали – но тут семейное горе прервала конспирация. Сосо заметил, что на похороны пришли агенты охранки. Он убежал задворками кладбища и перепрыгнул через забор. Побег с похорон жены – еще один штрих к теме его супружеского небрежения.

Два месяца о Сталине не было слышно ничего. “Сосо впал в глубокую скорбь, – пишет Монаселидзе. – Он почти ничего не произносил, и никто не отваживался с ним заговорить. Все время он винил себя за то, что не послушался нашего совета и повез ее в Баку по жаре”. Возможно, почувствовав, что Сванидзе злы на него, он отправился тосковать к матери в Гори. Встретив там друга по училищу, “он разрыдался как ребенок – хотя был крепким человеком”.

“Моя личная жизнь разрушена, – всхлипывал Сталин. – Ничто не связывает меня с жизнью, кроме социализма. Я посвящу ему свое существование”. Такой рационализм впоследствии не раз ему пригодится для объяснения тех невероятных трагедий, которые он сам обрушит на свою семью и друзей. В старости он вспоминал Като с тоской и нежностью. Он отдал ей своеобразную дань памяти: если свои первые статьи он подписывал “Бесошвили” (память об отце), то теперь у него появился новый псевдоним К. Като (Коба Като).

Его сын остался в Тифлисе, но Сталин и не думал возвращаться в это провинциальное “болото”, где он уже был политическим изгоем. Так что он покинул сына больше чем на десять лет.

“Като умерла и оставила нам восьмимесячного “пацана”, – вспоминает Монаселидзе. Мальчика вырастили мать Като Сефора и супруги Монаселидзе; Сталин его почти не навещал. Возможно, Яша напоминал ему о его трагедии.

Это было не по-грузински. Семья Като, хоть и отдавала должное конспираторскому мастерству Сталина, была в ужасе. В своих воспоминаниях, написанных почти через тридцать лет, хотя и до Большого террора, Сванидзе и Елисабедашвили смело рассказывают о том, что совсем не одобряли такого поведения, и ясно дают понять, что винят в смерти Като ее невнимательного мужа.

Воспоминания Монаселидзе завершаются примечательной деталью. После смерти Като Сосо уехал в Баку и до 1912 года не появлялся, но однажды от него пришло письмо из ссылки: он просил прислать вина и варенья¹.

К концу 1907 года Сталин оправился от горя. Вместе с декадентом Спандаряном он отмечал канун Нового года в бакинском ресторане. Он был со старыми друзьями в революционной столице империи. Здесь собрались большевики, которые в разное время работали со Сталиным, – люди, которых он встречал на протяжении всей своей революционной карьеры. В самой России большевизм переживал упадок, поэтому русские и кавказские революционеры устремились в Баку и часто мешали работе Сталина[121]. Вероятно, вечеринка удалась на славу: Спандарян, “близкий по характеру к Сталину”, был, кроме этого, “невероятно ленивым сибаритом, дамским угодником и стяжателем”. Его распутство не беспокоило его жену Ольгу, которая писала: “Сурен клялся мне не в верности до гроба, а в том, что вечно останется верным… рыцарем духа”. Но своих товарищей этот большевик-повеса шокировал. “Все дети в Баку младше трех лет похожи на Спандаряна!” – вспоминала Татьяна Вулих.

Сосо вновь занялся работой и заново созвал дружину. Вдвоем со Спандаряном они тут же начали требовать более радикальных действий – забастовок и агитации – и призывали азербайджанских и персидских рабочих, зачастую неграмотных, их поддерживать. Большинство интеллигентов гнушались этими неграмотными, но Сосо проводил с мусульманами встречу за встречей – они массово “голосовали” за него. Он сделал важный шаг: начал работать с радикальной мусульманско-большевистской организацией “Химмат” (“Усилие”) и пропагандировать ее деятельность. Когда Сталин спасался от погони, мусульмане часто прятали его в мечетях. Когда он поссорился с меньшевиками, один его друг-мусульманин метнул в Девдориани кинжал.

Через своих знакомых мусульман Сталин помогал с вооружением Персидской революции. С помощью Серго он отправлял в Персию оружие и борцов, чтобы свергнуть персидского шаха Мохаммеда Али, которого пытались убить его большевики. Сталин даже сам приезжал в Персию, чтобы наладить работу своих партизан. Он побывал в Реште: таким образом, Сталин посещал Иран еще до Тегеранской конференции 1943 года.

Шаумян был напуган успехом царской репрессивной кампании. Вместе с вернувшимся из ссылки Енукидзе они стояли за более умеренный подход, чем Сталин. Но Шаумян не мог лишить Сталина превосходства. Он ратовал за сдержанность. Сталин смеялся над его привилегированным положением и плел против него интриги на пару со Спандаряном, “его ближайшим другом, правой рукой”. После смерти Сталина говорили, что он враждовал с Шаумяном, но это преувеличение. Они нормально работали вместе, хотя и относились друг к другу с недоверием².

Вскоре после возвращения в Баку Сталин втайне предпринял новое путешествие: он отправился к Ленину, который жил в Женеве. Мы знаем, что они встречались в 1908 году и что Сталин был в Швейцарии. Сталин сам вспоминал об этой встрече. Также он виделся с Плехановым, который “доводил его до белого каления”. Сталин “считал, что Плеханов – прирожденный аристократ”. Больше всего Сталина злила дочь патриарха марксизма – у нее были “аристократические манеры, она одевалась по последней моде и носила туфли на высоких каблуках!”. В Сталине уже просыпался ханжеский аскетизм³.

Скорее всего, Сталин и Ленин говорили о деньгах. Ленин сражался с меньшевиками и вел изнурительную распрю с Богдановым и Красиным, которые присвоили большую часть тифлисской добычи – а за добычей, в свою очередь, рьяно охотилась полиция Европы. Поэтому организации, которую изнутри убивал спровоцированный Лениным раскол, а снаружи – жестокие столыпинские репрессии, были, по словам Вулих, крайне нужны деньги.

Разумеется, как пишет Кавтарадзе, бакинский подручный Сталина, “было решено еще раз добыть деньги для партии”. Когда “главный финансист большевистского центра” слышал слово “деньги”, он хватался за маузер.

“В Баку, – вспоминал бывший здесь же Сагирашвили, – Коба подыскивал уголовников, “сорвиголов”, как он их называл, головорезов. В Америке таких людей называли бы гангстерами”, но Сталин создал им “ореол славы борцов за революцию”. Сталин “внес предложение организовать большевистскую боевую дружину”. В сталинскую дружину вошли Цинцадзе, Куприашвили и другие, в том числе так называемые маузеристы.

Кавтарадзе помогал Сосо разрабатывать план под эгидой тут же созданного Штаба самообороны. Еще одним подельником Сталина был 23-летний рыжеволосый юрист Андрей Вышинский, выросший в богатой одесской семье потомок польских шляхтичей. Вышинский стал меньшевиком, оставил юриспруденцию, занялся организацией террористических группировок и в 1905-м стал наемным убийцей. Сталин, вероятно, решил, что этот безжалостный молодой негодяй может быть ему полезен, и закрыл глаза на меньшевизм Вышинского. Он приспособил его к приобретению оружия и бомб.

“Политика – грязное дело, – говорил впоследствии Сталин. – Мы все выполняли грязную работу во имя революции”. Он стал успешным “крестным отцом” в небольшой, но полезной операции по сбору средств. Все это напоминало деятельность мафиозной семьи средней руки, где занимаются шантажом, подделкой валюты, вымогательством, ограблениями банков, пиратством и рэкетом – а также политической агитацией и журналистикой.

Целью Сталина, как вспоминает маузерист Иван Боков[122], было “запугивание нефтяных магнатов и черносотенцев”. По воспоминаниям Бокова, Сталин приказал маузеристам убить многих черносотенцев. Кроме этого, дружина собиралась ограбить Государственный банк Баку. Кавтарадзе пишет: “Мы узнали, что из центра в Баку по Каспийскому морю везут четыре миллиона рублей для Туркестанского края. Поэтому мы стали собираться в Баку… в начале 1908 года”. Они взяли в заложники капитана, как на “Цесаревиче Георгии”.

Пираты захватили в бакинском порту судно “Николай I”. Меньшевики проверяли причастность Сталина к этому преступлению, которое опять-таки нарушало партийные правила. Во время суда о клевете 1918 года у Мартова было достаточно доказательств участия Сталина в захвате “Николая I”, чтобы вызвать свидетелей. Позже троцкист Виктор Серж писал, что Вышинский еще до прихода большевиков к власти опрометчиво признался: “Коба был напрямую замешан в экспроприации парохода “Николай I” в бакинской гавани”.

Далее “Сталин внес предложение” ограбить бакинский флотский арсенал. Он “взял инициативу” и “связал нас с моряками”, вспоминал Боков. “Мы организовались с группой товарищей… сделали налет на арсенал”, убив нескольких охранников. Но, кроме этого, Сосо каждый день добывал средства, получая “пожертвования промышленников”.

Многие магнаты и представители среднего класса охотно жертвовали деньги большевикам. Им сочувствовала Берта Нусенбаум, мать Эссадбея. “Бриллианты моей матери финансировали сталинскую нелегальную коммунистическую печать”, – писал Эссад-бей. Поразительно, что Ротшильды и другие нефтяные бароны из числа богатейших магнатов Европы спонсировали большевиков, которые в конце концов отобрали у них предприятия. Об этих пожертвованиях от Ротшильдов вспоминает Аллилуев.

Главный инженер Ротшильдов Давид Ландау[123], согласно материалам охранки, регулярно жертвовал деньги большевикам. Агенты охранки установили, что, пока Сталин возглавлял партию в Баку, большевик-управляющий в одной из нефтяных компаний не участвовал в операциях, но собирал средства и передавал деньги от Ландау. Скорее всего, Ландау лично встречался со Сталиным. Еще один высокопоставленный сотрудник, доктор Феликс Сомари, банкир австрийской ветви Ротшильдов и позднее – известный ученый, рассказывает, что его отправляли в Баку, чтобы остановить забастовку. Он заплатил Сталину, и забастовка прекратилась.

Сталин постоянно встречался с другим промышленником – Александром Манчо, управляющим компании “Шибаев Петролеум Ко” и Биби-Эйбатского нефтяного общества. “Мы часто брали у Манчо деньги для организации, – вспоминал помощник Сталина Иван Вацек. – В таких случаях ко мне приходил тов. Сталин… Его [Манчо] и товарищ Сталин хорошо знал”. Или Манчо по-настоящему сочувствовал большевикам, или Сталин его шантажировал: управляющий выкладывал деньги по первой же просьбе.

Кроме того, Сталин занимался рэкетом и похищениями людей. Многие магнаты платили, если не хотели, чтобы их нефтепромыслы загорелись или с их домашними произошел “несчастный случай”. Пожертвования от рэкета отличить трудно: среди преступлений, которыми теперь занимался Сталин, были “грабежи, нападения, вымогательство у богатых семей, похищение их детей на улицах Баку среди бела дня – далее некий “революционный комитет” требовал выкуп”, – рассказывает Сагирашвили, знавший Сталина в Баку. “Похищение детей в то время было обычным делом”, – сообщает Эссад-бей: он в детстве никогда не выходил на улицу без свиты из троих охранников-кочи и “четвертого – слуги, который вооруженный ехал на коне позади меня”.

Согласно бакинской легенде, самым выгодным для Сталина было похищение Мусы Нагиева, десятого по богатству нефтяного барона, бывшего крестьянина, который славился скупостью. В Венеции этот Нагиев был так поражен дворцом дожей, что построил в Баку его копию (увеличенную): великолепный дворец Исмаилия в стиле венецианской готики (теперь здесь Академия наук). Нагиева похищали дважды, но его собственные воспоминания об этих неприятных событиях довольно туманны. Ни одно похищение не было раскрыто. Много лет спустя внучка Нагиева Диляр-ханым сообщила, что Сталин прислал нефтяному барону шуточную благодарность за щедрые пожертвования большевикам[124].

Рассказывали, что миллионеры вроде Нагиева были готовы раскошелиться после “десятиминутного разговора” со Сталиным – очевидно, благодаря придуманным им специальным бланкам, в которых значилось:

большевистский комитет предлагает вашей фирме заплатить ____ рублей.

Этот бланк рассылали по нефтяным компаниям, а деньги собирал технический ассистент Сосо – “очень высокий человек, известный как “телохранитель Сталина”; было видно, что у него пистолет. Платить никто не отказывался”.

Глава большевиков подружился с бакинской организованной преступностью. Их операции и операции маузеристов часто совпадали по времени. Одна банда контролировала некий пустырь в Черном городе. Сталин заключил с бандитами соглашение, чтобы они пропускали только большевиков, а меньшевиков – нет. У большевиков были особые пароли. В самом диком городе России к насилию прибегали обе стороны. Нефтяные магнаты привлекали к охране нефтепромыслов чеченских головорезов. Один из богатейших баронов Муртуза Мухтаров, живший в самом большом дворце Баку, построенном “под французскую готику”, велел своим кочи убить Сталина. Сосо сильно избили чеченцы – возможно, по приказанию Мухтарова[125].

Сталин соблюдал строжайшую секретность. Маузерист Боков вспоминает: “Иногда он так конспирировался, что мы по полгода не знали, где он! У него не было постоянного адреса, и мы знали его только под именем Кобы. Если он назначал встречу, то никогда не приходил вовремя: появлялся либо на день раньше, или на день позже. Он никогда не переодевался, так что похож был на безработного”. Товарищи Сосо замечали, что он не похож на типичного страстного кавказца. “Сантименты были ему чужды, – вспоминает один из них. – Неважно, насколько он любил кого-то – малейший огрех против партии он не прощал, заживо кожу сдирал”.

Итак, Сталину вновь удалось раздобыть деньги и оружие. Но, как всегда, ценой человеческих жизней. Большевики-традиционалисты, например Алексинский и Землячка, “очень возмущались этими экспроприациями” и убийствами. Одного рабочего Сталин обвинил в провокации. Несмотря на отсутствие безусловных доказательств, этого человека изгнали из города, «судили», приговорили к смерти и расстреляли.

Сталин гордился тем, что он практик, специалист по “черной работе”, а не пустослов-интеллигент. Но на самом деле он был и тем и другим. Вскоре до Ленина дошло множество жалоб на сталинский бандитизм, но к тому моменту, как пишет Вулих, Сталин был “настоящим хозяином Кавказа”, у него было много преданных сторонников, которые считали его вторым человеком в партии после Ленина. Интеллигенция любила его меньше, но все признавали, что он был крайне энергичен и незаменим.

Сосо оказывал “электризующее воздействие” на своих сторонников, о которых заботился. Он обладал талантом политической дружбы, который помог ему прийти к власти. Его сосед по комнате в Стокгольме, металлург Ворошилов, энергичный светловолосый щеголь[126], тоже приехал к нему в Баку, но там заболел. “Он навещал меня каждый вечер, – вспоминал Ворошилов. – Мы много шутили. Он спросил меня, люблю ли я поэзию, и прочитал наизусть целое стихотворение Некрасова. Потом мы вместе спели. У него был очень хороший голос и слух”. “Поэзия и музыка возвышают дух!” – говорил Ворошилову Сталин. Когда был вновь арестован Аллилуев, он беспокоился о его семье. Освободившись, Аллилуев пришел посоветоваться к Сталину, который уговаривал его уехать и давал деньги на переезд в Москву: “Бери, у тебя большая семья, дети. Ты должен им помочь!”

Смерть Като была тяжелым ударом, но уже в начале 1908 года вдовец, подписывавший статьи “Коба Като”, находил время для веселья и не имел недостатка в женском обществе.

Глава 23

Тюремные развлечения: гонки вшей, убийства, доведение до безумия

Когда дружине удавалась экспроприация, Сталин и Спандарян тратили часть добычи на большую попойку. Намекая на постоянные внутрипартийные склоки, Сосо в шутку называл эти вечеринки “уклонениями”.

“Когда у Сталина появлялись лишние деньги, – рассказывает А. Д. Сакварелидзе, ведавший сталинскими фальшивомонетными операциями, – мы проводили встречу “уклонистов” в окраинной закусочной или же в отдельном зале роскошного ресторана – часто в ресторане “Свет” на Торговой улице. Там мы пировали – особенно если хотели отметить какую-нибудь удачу. Спандарян больше других любил “уклонения”: там мы говорили без обиняков, вкусно ели и громко пели – особенно Сталин”. А где был Спандарян, появлялись и девушки.

Батумский товарищ познакомил Сталина со своей красивой сестрой Алваси Талаквадзе. Ей было всего восемнадцать лет, о себе она говорила: “Избалованный ребенок”. Она была полна революционного огня. “Коба – глава бакинского пролетариата – обустроил свою штаб-квартиру на Биби-Эйлатском промысле в подсобном помещении цветочной лавки, которую держал мой брат”, – вспоминала она. Сталин взял ее под свою опеку и дал ей за ее рвение прозвище Товарищ Плюс. Ее воспоминания, пусть и весьма высокопарные, дают понять, что между ними завязались тесные отношения: “Коба просвещал меня идеологически, вел со мной дискуссии на общественно-политические темы, развивал мою классовую сознательность, прививал мне веру в победу”. Возникает соблазн прочитать “развивал классовую сознательность” и “прививал веру в победу” как иносказания: ведь далее Алваси Талаквадзе сообщает, что в 1908-м была подругой Сталина.

Он был выдающимся конспиратором, хотя его выдумки были порой жутковатыми. Его новая пассия стала “специалисткой по одурачиванию шпиков, но Коба изобретал все новые способы”. Однажды он велел ей передать какие-то секретные документы на Балаханский промысел – документы лежали в гробу. “ Ты должна изобразить убитую горем сестру, которая собственными руками хоронит своего маленького брата, – объяснил Сталин, отправляя Алваси на кладбище; ее выступление он расписал как драматург. – Волосы распусти, держи гроб, плачь, говори, что осталась одна, вини себя в его смерти. Слишком глубоко не закапывай”. Он вручил ей лопату. Потом “режиссер” похвалил “артистку” – он тайно следил за ней. “Даже сейчас я не понимаю, как он смог так внимательно за мной проследить”, – вспоминала она.

Судя по всему, Алваси Талаквадзе была не единственной его революционной подругой. Он сблизился и с Людмилой Сталь (Лазарь Каганович говорил о ней: “Известная работница… среди женщин работала… Дебелая такая, но, видимо, интересная женщина”). Родом с юга Украины, дочь владельца сталелитейного завода, она была на шесть лет старше Сосо и уже не раз сидела в тюрьмах. Вскоре после этого она эмигрировала в Париж. Роман был краткий, но серьезно повлиял на молодого Сталина. Возможно, они виделись и позже, когда Сталин приезжал за границу к Ленину, с которым Людмила тесно работала. Известно, что они встречались в 1917 году. Но от их дружбы Сталин ничего не сохранил, кроме одного неожиданного сувенира, оставшегося на всю жизнь, – своего прославленного имени.

Тайная полиция потеряла след Сталина, когда он после тифлисского “спектакля” сменил место жительства. Теперь она снова разыскивала его. Арестовали его наемника Бокова: “Тот жандарм, который меня допрашивал, сказал: что из себя представляет Сталин, какую, собственно, роль он играл в нападении на [флотский] арсенал?”

15 марта 1908 года жандармы совершили налет на Народный дом, где проходила партийная конфренция. Сталин, Шаумян и Спандарян сумели ускользнуть, но жандармы сели маузеристам на хвост. Едва Цинцадзе и дружина назначили дату ограбления Госбанка и корабля с золотом, казаки и жандармы “ворвались в наше укрытие”. В перестрелке погибло несколько казаков, но дружина потеряла главного своего убийцу-маузериста – Инцкирвели, ветерана тифлисского экса. Планы были свернуты, Кавтарадзе оставил секретную работу и отправился в Петербургский университет – но остался другом Сталина до конца его дней.

В ночь на 25 марта начальник бакинской полиции обошел “несколько разных притонов, посещаемых… преступными лицами, причем задержано несколько подозреваемых лиц, в числе задержанных оказался… Кайос Бесович Нижерадзе, при котором найдена нелегальная переписка, и потому Нижерадзе передан мною в распоряжение господина начальника Бакинского жандармского управления”. У задержанного был паспорт дворянина Нижерадзе, но отчество Бесович указывало на то, что в руках полиции оказался главный большевик на Кавказе, “второй Ленин”. Через четыре года поисков охранка поймала Сталина¹.

Когда в бакинскую Баиловскую тюрьму поступил новый узник, одетый в синюю сатиновую косоворотку и щегольской башлык, другие политические говорили: нужно быть осторожными. Друг другу таинственно сообщали: “Это Коба!” Они боялись Сталина “больше, чем полицию”.

Монстр не разочаровал. У него была “способность втихомолку подстрекнуть других, а самому остаться в стороне”, он оказался “хитрым комбинатором, не брезгующим никакими средставми и уклоняющимся от публичных отчетов и ответственности”. За семь месяцев в знаменитой Баиловке, расположенной среди нефтепромыслов, Сталин стал хозяином тюрьмы. Он читал, изучал эсперанто, который считал языком будущего[127], устраивал охоту на предателей – несколько изобличенных получили смертные приговоры. Его власть над Баиловкой была миниатюрной моделью его власти над Россией.

Сосо поместили в третью камеру, где политические были в основном большевики (почти все меньшевики содержались в седьмой камере). Политзаключенные в Баиловке были так организованны, что даже учредили мандатную комиссию. В камере Сталин встретил друзей – большевика-“практика” Серго и меньшевика-помощника Вышинского. Последний был выбран старостой по кухне – разумное назначение, потому что богатые жена и родители регулярно передавали Вышинскому корзины с деликатесами. Он делился этими вкусными вещами со Сталиным – возможно, это помогло ему выжить в годы Террора.

Старосты выделили в сутках часы для отдыха, уборки и дискуссий. Они указывали, кому с кем делить койку (соседом Сталина был гориец Илья Надирадзе) и кому выполнять какую работу – в том числе мытье посуды и вынос параши, но, как вспоминает Сакварелидзе, Сталина часто освобождали от этих заданий.

Один из сокамерников – Семен Верещак – оставил проницательное описание сталинского пребывания в Баиловке. Он ненавидел его за грубость и хитрость, но не мог не восхищаться сталинской безграничной уверенностью к себе, бдительным умом, “механизированной” памятью и хладнокровием: “Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения”. Сталин был единственным заключенным, который мог спокойно спать, даже когда в камере было слышно, как во дворе вешают приговоренных.

Смертную казнь для предателей учредил не Сосо. “Обыкновенно провокаторов… в Баиловской тюрьме убивали”, – пишет Верещак; но перед этим проводились расследование и суд. Сталин убивал чужими руками и тайком. Некий Митька Грек “убил ножом молодого рабочего… <…> Сам Митька… не знал, кого он убил. По его словам, он убил “шпика”. <…> Наводка же исходила от Кобы”. В другой раз “в коридоре политического корпуса избивали какого-то молодого грузина. Били все кто мог и чем попало. По корпусу проносилось – “провокатор”… <…> Снесли на носилках в тюремную больницу окровавленное тело. <…> Стены коридора были в крови. <…> И лишь спустя много времени выяснилось, что слух исходил от Кобы”.

Политические вели дебаты, которые часто оканчивались ссорой. Больше всего Сталин невзлюбил социалистов-христиан, последователей Льва Толстого. Серго, который всегда сначала бил, потом думал, подрался с какими-то эсерами. Позднее, когда трое товарищей уже правили СССР, Сталин писал Ворошилову, что Серго дрался насмерть и никто из эсеров не смог дать ему достойный отпор. На самом деле эсеры побили Серго.

Сталин легко разрешал политические дилеммы, слелавшись экспертом в марксизме. “Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим… Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу”. Но его выступления были “грубыми”, “неприятными”, “лишены остроумия и носили форму сухого изложения”[128].

Сталин по-прежнему предпочитал уголовников революционерам. “Его можно было всегда видеть в обществе головорезов, политических шантажистов, среди грабителей-маузеристов”. Иногда уголовные нападали на политических, но грузинские уголовники, вероятно под руководством Сталина, политических охраняли. Придя к власти, Сталин приводил в ужас своих товарищей, назначая уголовников в НКВД, – но вообще-то он всю жизнь прибегал к их помощи.

Уголовники и политические часто сходились в тюремных азартных играх, например борцовских состязаниях и гонках вшей. Сталин не любил шахмат, но “ночь напролет играл с Серго Орджоникидзе в нарды”. Самой жестокой игрой было действие, называвшееся “загнать в пузырь”: молодого заключенного помещали в камеру к уголовникам, которые старались довести его до безумия. Делались ставки, скоро ли новичок сломается. Иногда жертва действительно сходила с ума.

Камеры были переполнены жертвами столыпинских репрессий. В тюрьме, рассчитанной на 400 человек, сидело 15 000. У Сталина было затемнение в легком, и в духоте ему было трудно дышать. Крепкий Мдивани-Бочка, иногда сидевший со Сталиным в одной камере, сажал Сосо себе на плечи, чтобы он мог подышать в высокое окно; остальные сокамерники смеялись и кричали: “Но-о, Бочка, но-о!” Навещая Сталина в Кремле, Бочка всегда приветствовал его: “Но-о, Сосо!”

Сталин протестовал против тюремных условий и провоцировал начальство – в камеру к политическим послали солдат, которые их избили. Сталина заставили пройти через строй. “Коба шел, не сгибая головы, под ударами прикладов, с книжкой в руках”. В отместку он “парашей высаживал двери своей камеры, несмотря на угрозы штыками”.

Заключенные не могли пошевелиться, чтобы не отдавить кому-нибудь ногу, но благодаря тесноте можно было пускаться на разные уловки. Сосед Сталина по койке, гориец Надирадзе, устроил так, чтобы его жена сопровождала Кеке в дороге в Баку. Женщины навестили арестантов – одна мужа, вторая сына. Сталин “очень тепло приветствовал ее. Его мать разрыдалась, увидев своего единственного сына”, но он “успокоил ее, объяснив, что революционеру без тюрьмы не обойтись… Мы весело разговаривали целых два часа”, рассказывает Надирадзе. Сталин попросил мать доставить бакинским революционерам секретные послания, с которыми ее чуть не арестовали.

Дружина планировала устроить Сосо побег. По ночам он ножовкой, переданной через надзирателя, перепиливал решетку в камере. В назначенный день у стен тюрьмы его ожидали маузеристы, подогнавшие для побега фаэтон. Но, очевидно, этот план кто-то выдал, потому что в последнюю минуту неподкупные казаки встали на часах. Побег пришлось отменить.

Медлительная бюрократическая система, как всегда, работала со скрипом – снова путаница и мягкость решений. На сей раз установление личности Сталина и предъявление обвинения заняли еще больше времени. Наконец ему вынесли неожиданно снисходительный приговор: всего два года ссылки в Вологодской губернии – в Европейской части России, а не в Сибири.

Перед самым отбытием этапа благодаря неразберихе в переполненной Баиловке Сталину удалось поменяться местами с другим заключенным. Все вроде бы пошло по плану: его место занял другой[129]. Сосо расцеловал на прощание сокамерников и отбыл из Баиловки под чужим именем².

Глава 24

Береговой Петушок и дворянка

Но подмену обнаружили. Вероятно, это произошло еще до того, как Сталин покинул Баиловку (его выдал либо тот же провокатор, который доложил о попытке побега, либо охранник, которому слишком мало заплатили). И Сталин все-таки отправился в свою ссылку. Вологда была гораздо ближе Сибири, но этап растянулся на три месяца – арестанты успели посидеть в московской Бутырской тюрьме, где в годы сталинского Террора сгинет множество людей.

У Сосо опять не было зимней одежды, и он написал Шаумяну в Баку. Шаумян вспоминал, что ему не смогли раздобыть даже подержанного костюма, но послали пять рублей. Столыпин основательно затянул в Баку гайки. Полиция успешно боролась с тамошними большевиками, ряды партии редели, вождей арестовывали или убивали. “Денег нет, – сообщал Шаумян. – Революционеры голодны и ослабли”.

В вологодской тюрьме[130] Сталин бунтовал и ссорился с начальством. Его сокамерник вспоминал, что он никому не подчинялся и шел на попятный, только когда применяли силу. По пути из Вологды к месту ссылки он то ли заболел сыпным тифом, то ли как-то уговорил врача оставить его в теплой вятской больнице. В конце морозного февраля 1909 года Сталин все-таки добрался до Сольвычегодска на санях.

Среди первых, с кем Сталин познакомился в Сольвычегодске (здесь жило около 450 ссыльных), была молодая учительница Татьяна Сухова. С ней у Сталина, судя по всему, случился роман.

За недолгое время, проведенное в Сольвычегодске, он нашел среди политических ссыльных двух любовниц. Даже в годы безденежья и безвестности у него всегда была хотя бы одна подруга, а чаще – не одна. В ссылке же он сделался почти что распутником.

Сталин “красивый был”, вспоминал Молотов. Несмотря на его оспины и веснушки, “женщины должны были увлекаться им. Он имел успех”. Глаза у него были “красивые, карие”. Женя Аллилуева, будущая свояченица и, возможно, любовница Сталина, рассказывала своей дочери, что Сосо был “довольно красив”. “Он был худым, сильным, энергичным, с невероятной копной волос, с блестящими глазами”. Все и всегда вспоминали “горящие глаза” Сталина.

Даже несимпатичные его черты имели свой шарм. Загадочная мина, высокомерие, жестокосердие, кошачья осторожность, упорство в самообучении, острый ум – возможно, все это делало его еще привлекательнее в глазах женщин. Возможно, помогало и то, что он не выказывал к ним интереса. Казалось, что он не способен о себе позаботиться – одинокий, худой, небрежно одетый, – поэтому женщины всю его жизнь хотели ухаживать за ним. И еще один козырь – национальность.

У грузин была репутация романтичных и страстных любовников. Когда Сталин не был сварливым угрюмцем, он изображал из себя рыцарственного грузинского поклонника: пел песни, восхищался красивыми нарядами девушек, дарил им шелковые платки и цветы. В нем был силен дух сексуального соперничества: если ему было это удобно, он наставлял рога своим товарищам, особенно в ссылке. Сталин ухаживающий, Сталин-любовник, Сталин-муж мог быть нежным и веселым. Но если женщины хотели от него поведения типичного грузинского Казановы, то при близком знакомстве их ожидало жестокое разочарование.

Сталин был нелюдим, эксцентричен, мало способен к сопереживанию. Его обуревали комплексы, связанные с его личностью, семьей, здоровьем. Он так страдал из-за того, что у него были сросшиеся пальцы, что, когда кремлевские врачи обследовали его ноги, он закрывал все остальное тело и лицо одеялом. Телохранители запудривали ему оспины, на официальных фотографиях их скрывали ретушью. Даже в русской бане он стеснялся своей наготы. Он переживал из-за травмированной руки – она мешала ему танцевать с женщинами: он признавался, что не может взять женщину за талию. За время их брака Като убедилась, что он далек от нее и узнать его как следует трудно. Кипучая энергия его эгоцентризма будто лишала воздуха любое помещение; слабых духом она опустошала, не давая никакого эмоционального насыщения. Моменты нежности не могли заслонить его ледяную отчужденность и угрюмую обидчивость. Наташа Киртава обнаружила, что он мог вести себя отвратительно, если ему перечили.

Женщины в его системе ценностей стояли невысоко – гораздо ниже революции, самолюбия, интеллектуальных занятий и попоек с друзьями-мужчинами. Он сочетал грубую мужественность с викторианским ханжеством и не был, конечно, ни сластолюбцем, ни эпикурейцем. Он редко говорил о своей сексуальной жизни, хотя бывал распутен – вероятно, поэтому он всю жизнь терпел то, что его товарищи оказывались попросту беспардонными бабниками. В Баку гремела слава о похождениях Спандаряна. Позже, уже в ранге правителей Советской России, Енукидзе и Берия доходили в своем разврате до стадии полного разложения. Но это не волновало Сталина: главное, чтобы они справлялись со своим делом, много работали и были ему преданы. Для него самого секс был в меньшей степени вопросом морали, чем угрозой безопасности.

С одной стороны, он не доверял сильным умным женщинам (такой была его мать), презирал претенциозных дам “с идеями” и не любил надушенных модниц, которые, как дочь Плеханова, носили “туфли на высоких каблуках”. Ему нравились совсем молоденькие, уступчивые девушки или крепкие крестьянки, готовые ему подчиняться. С другой стороны, даже в 1930-х у него бывали любовницы из образованных и раскрепощенных революционерок, равные ему по развитию, а иногда и из дворянок, то есть из высшего сословия. Но его марксистское предназначение и чувство исключительности были превыше всего.

Женщины (и дети, если уж случалось так, что они появлялись) должны были с пониманием относиться к тому, что крестоносец марксизма может внезапно и бесследно исчезнуть.

Татьяна Сухова сидела у себя дома с другими ссыльными, и тут кто-то рассказал ей, что “прибыл новый этап ссыльных, и среди них приехал товарищ из Баку Осип Коба – профессионал, большой работник”. Чуть позже, одетый уже как следует благодаря товарищам по этапу, “Осип” появился у них в доме. “Он был в высоких сапогах, в черном… пальто, в черной сатиновой рубашке и высокой мерлушковой шапке. Белый башлык, по-кавказски прикрепленный на плечах… опускался на спину”.

В Сольвычегодск пришла весна. Это был маленький средневековый городок с 700-летней историей; здесь торговали пушниной. В городке, стоявшем на реке Вычегде, была запыленная площадь, деревянное поместье богатого купца, почта и красивый собор xvi века. Десять ссыльных жили в коммунальном доме. “В этом было спасенье для многих, – вспоминает Сухова. – Эти коммуны были университетами для ссыльных. С утра до вечера в какой-нибудь комнате подальше от входа шли занятия кружков. Те же, кто жил на квартире в одиночку, чувствовали себя хуже… многие начинали пить”.

Уездный полицейский исправник Цивилев по прозвищу Береговой Петушок был человеком жалким, раздражительным и занудным, но комичным. Говорил он фальцетом. Его еще называли “бог и царь Сольвычегодска”. Он запрещал ссыльным собираться больше пяти, ставить спектакли и даже кататься на коньках, грести на лодке и собирать грибы. Заметив нарушение, он гонялся за ссыльными по берегу реки, как разъяренный петух, – отсюда и его кличка.

Сталин, по словам здешних полицейских, вел себя “жестоко, откровенно, без уважения к властям”. Однажды Береговой Петушок поместил его в заточение за чтение вслух революционной литературы, а в другой раз оштрафовал на двадцать пять копеек за посещение театра[131]. Несмотря на это, ссыльные часто устраивали тайные и веселые вечеринки, на которых обязательно был флирт. “Пели все с увлечением… я пустилась в пляс, – вспоминает Шура Добронравова. – Коба искренне хлопал… Вдруг я слышу голос Кобы: “…Шура – радость жизни!” – и вижу: Коба смотрит на меня со своей непередаваемой улыбкой”.

Однажды ссыльные вместе поехали кататься на лодках. Они размахивали красными флагами и пели. По берегу бежал Береговой Петушок и кричал: “Перестать петь!” Но наказать всех он не мог, так что это сошло им с рук.

Сталин часто устраивал тайные сходки ссыльных, “строго следил за работой каждого члена этой группы и требовал отчета”, вспоминает Александр Дубровин. Из воспоминаний Дубровина можно понять, что Сталин выслеживал предателей и приказывал их убить. “Был ссыльный по имени Мустафа… он-то и оказался изменником”. По словам одного “товарища”, Мустафа “был утоплен под большим угором реки Вычегды”.

“Я часто забегала в комнату, где жил товарищ Сталин. Обстановка комнаты была небогатая. У окна стояли козлы. На козлах были положены доски, на которых лежал соломенный матрац, покрытый серым байковым одеялом. Сверху подушка с розовой ситцевой наволочкой. <…> Частенько и днем я заставала его на койке в полулежачем положении, одетого от холода в пальто и обложенного кругом книгами”. Они все больше времени проводили вместе, смеялись над другими ссыльными и даже катались вдвоем в лодке. Судя по всему, дружба переросла в любовные отношения: Сталин тепло относился к Суховой и в 1930-е годы[132]. Позднее он написал ей, прося прощения за то, что не писал раньше: “Вопреки обещаниям… до сих пор не посылал Вам ни одной открыточки. Это, конечно, свинство, но это факт. И я, если хотите, при-но-шу изви-не-ния. <…> Пишите”. В следующий раз они встретились в 1912 году.

В июне местная полиция отметила, что Сосо побывал на сходке всех ссыльных, где была и девушка по имени Стефания Петровская. С ней у Сталина случился настолько серьезный роман, что он решил жениться на ней.

Двадцатитрехлетняя учительница Стефания стояла выше Сталина на социальной лестнице: она была дворянкой из Одессы, ее отец-католик владел домом в центре города. Перед тем как получить высшее образование, она посещала элитную гимназию. “Дворянку Петровскую” (так она значилась в полицейских рапортах) арестовали в Москве и сослали в Вологодскую губернию на два года; с “Осипом Кобой” она познакомилась, уже отбыв свой срок. Сталин пробыл там недолго, но, вероятно, чувство между ними было очень сильным, потому что Петровская осталась в богом забытом Сольвычегодске, а затем поехала за Сталиным на Кавказ.

Ссыльные не знали ничего о текущих делах партии, но узнавали о последних спорах из потрепанных старых журналов, которые передавали родственники и друзья. Сталину не понравилось, что Ленин рассорился с Богдановым. “Как тебе понравилась новая книга Богданова? – писал Сосо в Женеву своему другу Малакии Торошелидзе. – По-моему, некоторые отдельные промахи Ильича очень метко и правильно отмечены. Правильно также указание на то, что материализм Ильича… отличается от такового Плеханова, что… Ильич старается затушевать”.

Сталин уважал Ленина, но умел отнестись к нему и критически. Обожествление началось только после смерти Ленина – и у этого была ясная политическая цель. Пока же от относил ленинские склоки к капризам испорченных эмигрантов. В России, где большевизм находился в упадке, “практики” не могли позволить себе такой ерунды. Зиновьев признавал: “Партия как единое целое перестала существовать”. Дела обстояло так плохо, что появились “ликвидаторы”, предлагавшие распустить партию. Сталин же был на стороне так называемых примиренцев, которые считали, что большевики должны работать вместе с меньшевиками – или уж вместе сойти с арены.

Он был уверен, что нужен партии, и не собирался торчать в Солвычегодске: чем больше революционеров ссылал Столыпин, тем слабее была система. Побег следовал за побегом. В 1906–1909 годах власти могли одновременно отвечать лишь за 18 000 ссыльных из 32 000. Сосо написал Аллилуеву в Санкт-Петербург, спросил его адрес и место работы; очевидно, он планировал отправиться в столицу. Он начал собирать деньги: часть их он получил по почте. Заключенные инсценировали азартную игру, в которой Сталин “покрыл кон 70 рублей”.

В конце июня после утреннего обхода Берегового Петушка Сухова помогла Сталину облачиться в сарафан. Неизвестно, сбрил ли он бороду. Переодевшись, в компании Суховой он пароходом доехал до ближайшего крупного города – Котласа. Расставаясь с Татьяной, которая дала ему в дорогу несколько носовых платков, он произнес романтичную фразу, не смущаясь своего женского наряда: “Ну ладно, я когда-нибудь возвращу шелковыми”.

После этого он сел на поезд и отправился в Северную Венецию¹.

“Как-то вечером, – вспоминает Сергей Аллилуев, муж любвеобильной Ольги, – я шел по одной из улиц Литейной части и вдруг увидел, что навстречу мне идет товарищ Сталин”. Друзья обнялись.

Сталин уже заходил к Аллилуеву домой и на работу, но никого там не застал. Центр Петербурга был не так уж велик. Аллилуев попросил дворника приютить Сосо. Дворники часто бывали осведомителями охранки, и, если они сочувствовали большевикам, их каморки были идеальным укрытием: искать здесь никто бы не стал.

Дворник укрыл Сталина в комнате своего брата, дворника при казармах Кавалергардского полка, на Потемкинской улице – рядом с Таврическим дворцом, где когда-то жил соправитель Екатерины Великой князь Потемкин, а теперь заседала Дума. К казармам “то и дело подкатывали пролетки с дежурными офицерами, – вспоминает Анна Аллилуева. – Сталин… часто бывал в городе, виделся с товарищами. Под взглядами казарменных часовых он спокойно проходил, прижимая локтем домовую книгу кавалергардских казарм”.

Сталин, который собирался “издавать газету”, наладил нужные связи и быстро отбыл на Кавказ.

В начале июля 1909 года он вернулся в Баку под новой маской – Оганез Тотомянц, торговец-армянин. Но охранка узнала о его приезде: в документах отражено, что прибыл “скрывшийся из Сибири… социал-демократ, известный в организации под кличкой “Коба” или “Сосо”. Двое агентов охранки, проникшие в ряды большевиков, – Фикус и Михаил – теперь регулярно доносили на Сталина, который проходил под кличкой Молочный[133] (в Баку сталинским прикрытием было кафе-молочная). За ним то и дело наблюдали, но тайной полиции понадобилось несколько месяцев, чтобы понять, кто такой Сосо, и поймать его. Почему?

Это одна из неразрешенных загадок жизни молодого Сталина. Был ли советский диктатор в молодости агентом царской тайной полиции?²

Глава 25

Молочный: был ли Сталин агентом охранки?

В “нефтяном царстве” Баку Молочный попробовал вдохнуть новую жизнь в разрушенную большевистскую организацию. Он вновь работал со Спандаряном, Серго и Буду Мдивани. Собрав остатки дружины, он, по словам маузериста Куприашвили, “начал обдумывать нападение на почтовый корабль”; добычу он планировал пустить на финансирование “Бакинского пролетария”.

Но времена наступили скверные. “Партия больна”, – писал Сталин. “Хороших новостей нет. Мы не рабочие”, – жаловался он Цхакае и добавлял, что теперь считает правильным воссоединение с меньшевиками. Ленин ненавидел примиренчество, но тяжелые обстоятельства вынудили Сталина сделаться примиренцем. Закаленные комитетчики – члены комитетов в России – все сильнее разочаровывались в Ленине и эмигрантах. “Почему эти чертовы “течения” должны нас раскалывать… что за бессмысленные склоки – обе стороны заслуживают порки!” Сталин требовал учреждения Русского бюро, которое руководило бы партией в самой империи, и создания национальной газеты, печатаемой в России, а не за рубежом. Центральный комитет он в печати называл “фиктивным центром”.

Идеи Сосо о будущем партии дошли до Центрального комитета в Париже. В январе 1910-го ЦК сделал его членом только что образованного Русского бюро. Это был знак высокой оценки его энергичности и организаторских способностей. Из кавказского активиста он стал российским большевистским вождем, тем не менее в Баку он вел собственную игру против Шаумяна.

“Сталин и Спандарян сосредоточили всю власть в своих руках”, – сетовала жена Шаумяна Екатерина, дочь нефтяника. Зажатый между давлением Сталина и царскими репрессиями, Шаумян, как и многие другие, устроился на постоянную работу, причем у симпатизировавшего марксистам нефтяника Шибаева. Он пытался выбраться из подполья. “Все “взялись за ум” и устроились на работу, – писал Сосо Цхакае. – Все, кроме меня. Да, я не “взялся за ум”. За мной охотится полиция!” Неподкупный Сталин никогда не “взялся за ум” и ненавидел тех, кто “взялся”, таких как Шаумян, “который уже три месяца как оставил нашу работу!” Он пробовал вернуть Шаумяна на путь истинный. Оставшись один после смерти Като, Сталин ненавидел семейное счастье Шаумяна[134] и осуждал его жену Екатерину: “Эта женщина, как самка, думает только о своих птенцах, она часто враждебно смотрела на меня, потому что я втягивал ее Степана в такие конспиративные дела, которые пахли тюрьмой”. А Екатерина Шаумян жаловалась на то, что Сталин строил козни Шаумяну и вел себя как вздорная баба.

Сталин поехал в Тифлис “по финансовым делам” – эвфемизм для обозначения экспроприаций и рэкета. Он не знал, что умер его отец – возможно, это случилось в то же время. Бесо, бездомный пьяница, попал в Михайловскую больницу. Из медицинских документов ясно, что он умирал от туберкулеза, колита и хронической пневмонии. Он умер 12 августа, ему было пятьдесят пять лет. Он не пытался связаться с Сосо. У него не было ни родственников, ни денег, и его похоронили в нищей могиле¹. Для большевика, подписывавшегося “Сын Бесо”, его отец умер много лет назад[135].

Когда Сталин вернулся на Каспий, к нему приехала его подруга по ссылке – Стефания Петровская. Охранка вскоре охарактеризовала ее как “сожительницу” руководителя “Бакинского комитета РСДРП”. Очевидно, она была по-настоящему ему предана, потому что не вернулась в Москву или Одессу, но последовала за ним в Баку.

Он сделал ей высший комплимент: сменил псевдоним К. Като на К. Стефин – от имени Стефания; это уже ближе к “Сталину”. Для такого шовиниста брать в качестве псевдонима имена возлюбленных довольно необычно. Очевидно, Стефания была ему дорога. Они стали жить вместе – вернее, как писала тайная полиция, Молочный проживал “у своей сожительницы”.

Тем временем началась череда странных скандалов, в ходе которых выяснилось, что сталинская партия кишит царскими шпионами. Из-за этого Сталин начал истерическую кровавую охоту на предателей – и в итоге только убил невиновных и навлек подозрение на себя. Все началось в сентябре 1909 года, когда собственные источники Сталина в тайной полиции предупредили его, что двойной агент донес о его драгоценной подпольной типографии. На типографию планировался налет. Станок нужно было срочно переместить в другое место.

“Т. Сталин прибежал ко мне на завод, – вспоминал его помощник Вацек, – и поручил срочно достать деньги, каковые в сумме 600 руб. мною были получены от либерального управляющего [Манчо]”. Но этих денег не хватило. Сталин вернулся на завод с Буду Мдивани. Манчо выдал Сталину еще 300 рублей.

Сталин расположил типографию в новом секретном месте в Старом городе Баку – в темных подвалах и проходах персидской крепости. Затем он узнал, что супруги, обслуживавшие типографию, похитили деньги. Он отправил к ним маузеристов. Муж успел скрыться. Жену допросили сталинские наемники – каким-то образом ей удалось убежать и спастись от гибели.

В октябре 1909-го полиция нагрянула на конспиративную квартиру бакинского большевика Прокофия Джапаридзе (Алеши). Полицейские с удивлением обнаружили в квартире, кроме Джапаридзе, Серго и Сталина. Помощник пристава, как обычно, не проявил самостоятельности мышления и, оставив у дверей городовых, пошел советоваться с начальством. Сталин и Серго дали городовым взятку – десять рублей. Джапаридзе пришлось остаться, и его арестовали, но Сталин и Серго сумели улизнуть.

По наводке еще одного источника в бакинской охранке Сталин обвинил в предательстве секретаря Союза нефтепромышленных рабочих Леонтьева. Сталин решил, что в партию внедрились пятеро агентов охранки. Он решил убить Леонтьева, но тот пошел на провокацию и потребовал партийного трибунала. Сталин отказался проводить трибунал: на нем могли всплыть имена его “кротов” в охранке. Леонтьева отпустили, и теперь Сталина заподозрили в связях с тайной полицией. “Предательство того, с кем ты делил все, – говорил позднее Сталин, – это ужасно, ни один актер или писатель этого не передаст – это хуже самого укуса смерти!” В Баку Сталин учредил людоедскую инквизицию для поимки предателей, настоящих и вымышленных, – то же самое он в 1930-е проделает во всем СССР. Разница в том, что в Баку в партию действительно внедрились шпионы.