Валька Родынцева Чекасина Татьяна

Об авторе

Биография – это материал писателя, от богатства которого зависит богатство его творчества. Я предпочитаю на эту тему не распространяться. В моих произведениях и так видно не вооружённым глазом, что написать то, что в них написано, невозможно без основы, которой и является сама жизнь. Но есть публичные факты. Например, я являюсь автором оригинальной концепции преподавания писательского мастерства. Изложение этой концепции имеется в докладе, прочитанном мной на конференции по экспериментальной драматургии, прошедшей в Киеве в 1994 году, где были представители нескольких стран, в том числе филологи из США. Нашу страну представляли преподаватели Литературного института имени Горького. Или такой факт: в 2009 году, когда я работала в аппарате Союза писателей России, на конференции, посвящённой итогам писательского года, мною был сделан доклад под названием «Погром в литературе…», который можно легко найти в Интернете.

Что касается моих взглядов на жизнь, то они тоже обнародованы на всех страницах социальных сетей, где я периодически выступаю со своими заметками о политике и о литературе. Особенно меня волнует тема разрушения русской литературы, которое случилось в 90-ые годы, когда писателей повсеместно заменили любителями, их книжки и до сих пор читатель видит всюду вместо книг писателей. Я ничего не имею против любителей, но они не способны заменить профессионалов в писательском деле. Именно разрушение пространства писателей, даже почти их физическое уничтожение, вызвали эффект домино: обрушилась культура. Писателей уничтожили под видом борьбы с «советской идеологией». Но это именно тот случай, когда «свято место пусто не бывает». На смену пришла тоже идеология, которая агрессивно господствует у нас в стране и по сей день. Это идеология стяжательства и разрушения.

Татьяна Чекасина

Лауреат медали «За вклад в русскую литературу»

Член Союза писателей России с 1990 г.

Предисловие

Татьяна Чекасина – традиционный писатель. Не в значении «реакционный», «застойный» или «советский». Здесь речь идёт не о каких-то политических взглядах, а о взглядах на искусство: что считать таковым, а что – нет. Слова «традиционное» и «нетрадиционное» по отношению к искусству появились вместе с так называемой «нетрадиционной эстетикой». Тогда и произошла подмена понятий. Стали называть «эстетикой» то, что ею не является (помойки, матерщину, всяческие извращения).

Этим занялась некая «новая писательская волна». Представители этой «волны» так назвали сами себя. Объявили: будут «делать искусство» в литературе, не базируясь на эстетике.

Но в литературе такого быть не может по определению. Это же созидательная сфера, сродни фундаментальной науке, но даже ещё более традиционная, так как речь идёт не о законах физики, а о человеческой душе. Она не изменилась со времён Аристотеля, труд которого «Эстетика» до сих пор является одной из основ литературного искусства.

Отменить эти законы, по которым живёт искусство литературы уже века, – одно и то же, что отменить электричество и вместо лампочек начать жить снова при свечах, но объявить это прогрессом. Для искусства литературы таким электричеством является открытая раньше электричества система координат духовных ценностей.

Все слышали слова: вера, надежда, любовь, истина, красота. Но не все понимают, что без соблюдения этих параметров создать что-либо в области искусства литературы просто нереально. Как только человечество получило соответствующие знания, так и стали появляться произведения искусства в области литературы. Это – фундамент, без которого любая постройка рухнет как искусство. Так что правильней называть не «традиционные», а «настоящие», «истинные» писатели.

Татьяна Чекасина работает именно в той системе координат, о которой было сказано ранее. Традиция автора Татьяны Чекасиной идёт от русских писателей: Льва Толстого, Максима Горького, Михаила Шолохова, Ивана Бунина. Её предшественники среди зарубежных писателей: Уильям Фолкнер, Джон Стейнбек, Эрих Мария Ремарк, Томас Манн…

Татьяна Чекасина – автор шестнадцати книг прозы.

«День рождения» (рассказы).

«Чистый бор» (повесть).

«Пружина» (повесть и рассказы).

«Предшественник» (роман).

«День рождения» (одна история и шесть новелл).

«Обманщица» (один маленький роман и одна история).

«Облучение» (маленький роман).

«Валька Родынцева» (Медицинская история).

«Ничья» (две истории).

Маленький парашютист» (новеллы).

«Маня, Манечка, не плачь!» (две истории).

«Спасатель» (рассказы).

Кроме этих книг выпущено четыре книги романа «Канатоходцы»: Книга первая «Сны»; Книга вторая «Кровь»; Книга третья «Золото»; Книга четвёртая «Тайник». Персонажи этого романа жили при советской власти и поставили себе цель её свергнуть. Для осуществления своих очень серьёзных амбиций они пошли очень далеко. У персонажей были прототипы. В основу легло громкое дело тех лет. Этот роман пока не издан целиком, впереди его продолжение: выход ещё восьми книг. Это произведение поражает масштабом, не только огромным объёмом текста и огромным охватом огромного пространства жизни нашей страны, но и мастерством исполнения. Практически не было ещё создано в мире удачных по форме больших произведений. Здесь мы сможем восхититься не только содержанием, но и отточенностью форм, что уже со всей силой проявилось в первых четырёх книгах. Тут хотелось бы заметить, что творчество настоящих писателей, как правило, ретроспективно. Лев Толстой написал «Войну и мир» значительно позже свершения тех событий, о которых он писал. Писателю свойственно смотреть на прошлое как бы с высоты времени.

Произведения Татьяны Чекасиной вошли в сборники лучшей отечественной прозы и заслуженно заняли своё место рядом с произведениями таких выдающихся писателей нашей современности как Виктор Астафьев, Василий Белов, Юрий Казаков и других. Повесть «Пружина» признана в одном ряду с произведениями Василия Шукшина, Мельникова-Печёрского, Бажова и Астафьева по широчайшему использованию народных говоров, этого золотого фонда великого русского языка.

Почти все новеллы Татьяны Чекасиной выдержали много переизданий. Почти все они были прочитаны по радио и много раз были прочитаны перед благодарной читательской аудиторией, вызывая в ней смех и слёзы, заставляя задуматься о себе и о других. Но и другие произведения написаны так, словно они прожиты автором, либо самим писателем, либо очень близкими ему людьми. Это всё написано самой жизнью.

А по форме каждое произведение – отлитый, огранённый кристалл, через который можно увидеть не только душу человека, но и все аспекты бытия. Даже география представлена широко. Ни одно произведение не повторяет обстановку предыдущего, будто автор жил всюду, бывал всюду и знает о людях и о жизни буквально всё. Это и не так уж удивительно, ведь Татьяна Чекасина работает в литературе без малого тридцать лет, не стремясь к поверхностной славе.

В настоящее время Татьяна Чекасина – это настолько активно работающий автор, что практически все опубликованные произведения получили новые авторские редакции. Даже нет смысла читателю обращаться к их старым версиям.

Татьяна Чекасина – это острый социальный писатель. Напомню, что писатель советский и писатель социальный – довольно разные авторы. Например, все великие писатели являются социальными писателями. Но среди советских писателей было много графоманов. Куда больше их сейчас среди буржуазных сочинителей, которые никогда не бывают писателями истинными.

Не только глубокой философией бытия проникнуто каждое произведение Татьяны Чекасиной, но и трепетным отношением к жизни людей вокруг. Как у каждого истинного писателя. Её произведения – это хорошая, крепкая, настоящая русская литература.

Сычёва Е.С.

кандидат филологических наук,

Валька Родынцева – молодая строительница коммунизма. Медицинская история

Недостроенный дом стоял над обрывом, на дне которого лежали и дрожали рельсы для поездов, отбивающих колёсами: «Чип-та, чип-та, чип-та…» Прямой путь к дому – мостом, но трудный это путь: на мосту всегда ветер, а руки заняты. В одной руке – сумочка, другая придерживает шляпу. По определению Капустовой эта зелёная шляпа имеет цвет первой робкой зелени. По мнению мачехи, этот цвет не подходит к синей миниюбочке и красной курточке.

Трудность пути по мосту ещё и вот в чём: вместо школьных каблуков на туфли приколочены опасно-высокие модные шпильки. Одним каблуком угодила в щель между досок. Но не упала вниз на железнодорожные пути, как покинутая королём её сердца Анна (нырк – под металл колёс и – чип-та, чип-та, – замелькал вагонами состав…) «Знаю, ждёшь ты, королева, молодого короля!» Каблук из щели вырвала и продолжила путь.

Вот и лестница вниз. По ступенькам прыг-прыг, чуть не в широкую с озёрной волной лужу. За лужей – стройплощадка, «объект» (называют работяги). Недостроенный дом строят, его лепят: уже загородили кирпичом четыре этажа воздуха. На пятом этаже пока только невысокий барьерчик будущих стен. Он поднимается от бетонных голых плит (доски для настилки пола во дворе). Растёт «дом будущего» (так говорит радио).

Хрустя под ногами засохшей цементной крошкой, побежала вверх «лестничными маршами» (так названы лестницы из бетона в накладной). Эти «марши» без перил. Упасть можно запросто. Вчера чуть не упала, но Игнат поймал. Сегодня она просто взлетела на панель перекрытий, придерживая шляпу, чтоб ветер не унёс с головы. Волосы «пaгубно», как сказала мама, вытравлены перекисью водорода, зато блондинка. Плач, готовый к прорыву, сдерживает присутствие на лице макияжа. «Чё намазюкалась?», – говорят дядьки-каменщики (все, кроме Игната).

«… и как пьяный сторож,

выйдя на дорогу,

утонул в суг-ро-обе,

приморозил ногу…»

– Поёт Игнат.

На «здрасьте» он обернулся. Работает Игнат на фасаде лицом к городу у «своей» кирпичной стены, которая ему пока только по колено, и, конечно, заметил Вальку, бежавшую к дому по мосту.

– Что, сестрёнка, не сдуло с моста, за шляпу крепко держалась?

Его шутки не обидные, но двое других загоготали. Одного зовут Петькой. Её он называет Валёхой, так в его деревне принято. Второго зовут Гринькой (тоже деревенский). Этот любит выкликать на всю стройплощадку: «Кладовщыца!» Ещё есть Рафаил. Он произносит ласково: «Девщёнка» (не дразнит, – татарин).

– Валентина, – обращается к ней официально бригадир Лукин, похожий тихой грустью на вылеченного от пьянства отца, – тебе велел Арсений Иванович с «шаландой» ехать на кирпичный завод. Путаница произошла в накладных: вместо «красного» кирпича в накладной написали «шамотный».

Арсений Иванович – прораб.

– Я и сама ему позвоню, – сказала голосом важной начальницы, схватила поля шляпы, затрепетавшей огромной бабочкой-капустницей.

Эти каменщики (про себя их называет кирпичниками) ей – не указ, пусть отцепятся со своими указаниями и замечаниями. Петька, который её называет «Валёхой», надоел глупыми вопросами: «Сколько кэгэ штукатурки на твоём личике? Моя бы так попробовала…» Моя – не дочка и не жена, какая-то евойная баба. У Гриньки две жены: бывшая, но не отстающая, и ещё одна, действующая на законных основаниях.

Родынцева постояла-поглядела, как Лукин треугольной с закруглёнными углами лопаточкой мастерка намазывает раствором верхний слой уложенных рядком кирпичей. Потом берёт с деревянного поддона чистенькие кирпичики, ставит один за другим на каменный бутерброд. Гладко срезает по бокам лишнюю «пастилу». Кирпичи привозят с кирпичного завода. На поддоне они сложены решёткой (внешне – кристаллическая, но хрупкая). А раствор привозят с цементного завода в виде порошка. Раствором он становится здесь. Ссыпают порошок в стоящий во дворе стройки металлический ларь, наливают воды и, как тесто, замешивают. Вода подаётся по шлангу, протянутому от детсада. Эту серую кашу поднимают в вёдрах на верёвках на перекрытия, где разливают по корытам. У каждого каменщика своё корыто под рукой. «Мы до сих лет в песочнице», – сказал об их дурацкой работе Игнат. Он ей предлагал научиться кладке этой, провёл «урок». Но Родынцева не собирается «играть в куличики». С такой работой не хватит купленного по случаю дорогого импортного лака для ногтей. Только попробовала, и уже кое-где облупился лак, и пальцы стали похожи на те, что видела в медицинской книге «Кожные болезни» на цветной фотографии поражённых дерматитом рук. Ужасные рукавицы её не заставишь надеть.

С трудом сдерживая плач, она спускается вниз шахтой сыроватого подъезда, пахнущего не полностью засохшим строительным раствором (запах недостроенного дома). На первом этаже пахнет свежей древесиной: лестничная площадка засыпана стружкой, оставшейся от подгонки единственной в доме двери, кое-как вошедшей в проём. За дверью квартира, в которой пока никто не живёт. Навесили замок, заперли. Ключ у Вали в сумочке.

Скок-скок – на солнцепёк, пригибающий к земле, через двор, занятый светилом, как занята другими (лучшими людьми) вся радость страны «от Москвы до самых до окраин» (так поёт радио). Радио поёт тоже для других, не для неё, девицы восемнадцати лет (не девицы). Некоторые нечеловечные и нечуткие граждане страны держат её прямо за дебилку, а сами нуждаются в коммунистической пропаганде и агитации (слушали бы радио). Валька шагает со страной в ногу, но оступилась (вот как на мосту), в чём нет вины, если это любовь. Она полюбила всем комсомольским сердцем.

Перебежав яркость двора, заскакивает в строительный вагончик. Железную печурку с выведенной на крышу трубой рано поутру истопили кирпичники, поставив вокруг неё ботинки с разложенными на них носками (работают, несмотря на тёплую погоду, в валенках, обкручивая ноги портянками). Валька сразу распахнула дверь со злостью настежь в прохладу деревьев, пьющих из влажной земли возле других домов, давно выстроенных другими. Чайник ещё тёплый, а заварочный на столике, покрытом клеёнкой. Вот и её кружка с лично нарисованным беленьким зайчиком. Накладную расстелила на столе. На серо-коричневой «деревянной» бумаге, будто сделанной из коры, видны мелкие щепочки, древесные иголочки. Такую бы в школе показывать на уроке про то, как производят бумагу из древесины.

Горе! У неё горе! Тяжёлые капли ударяют по этой непромокаемой накладной: блямп-блямп-блямп. И за окном – кап-кап-кап с крыши (тает ледяная корка). Весна. По бумаге разлилась, даже не пропитав её, большая слеза серого цвета, следующая – чёрная. Туши на ресницах много, но она не влагостойкая. Под слезами проявились слова, написанные бледным химическим карандашом:

Накладная Кирпич шамотный……………………………………………………………

…Хохот в голове: справа, слева, за спиной – буйный хохот. «Родынцева! Я не спрашиваю: сколько пять в кубе, это знает и второклассник. Я спрашиваю: сколько двадцать пять в квадрате!» – учительница презрительно смотрит из большого лба. Смех пригибает одноклассников к партам. «Уродка, ходячий скелет», – продолжается на перемене. «Заткнитесь!» – велела им Капустова.

…В цехе обувной фабрики Валька наклеила подошву к тапочке криво, но никто не засмеялся: «Брось в брак и возьми следующую заготовку», – сказала тётенька-работница. Руки у всех были, как и у неё, грязные. Она ведь что… Перед работой возьмёт картон (отец натаскал), возьмёт краски… Иногда сидит так, оторваться не может, даже будильник пришлось ставить, чтобы не опаздывать на фабрику каждый день. Будильник прозвенит, – она картонку поставит лицом к стене, а руки… Руки иногда так и останутся в краске: темпера, уголь, берлинская лазурь, масло, акварель…

Лучи из небес вонзаются в никогда не мытое стекло вагончика… Слёзы иссякли. Возле консервной банки, напиханной окурками, умостила зеркальный осколок: знакомая противная физиономия с потёкшим макияжем. Скорее к умывальнику. Промокнув лицо носовым платком (много осталось от мамы новеньких), открывает сумочку, купленную на толкучке. Весь аванс отдан почти целиком. Рыжеватая свиная кожа, широкий ремешок, пряжечка (загляденье). Два кармашка с кнопочками под завязку напиханы косметикой. В большом отделении пузырёк с огуречным лосьоном. «Чё, потребляешь?» – углядел как-то Гринька, а Петька пошутил: «Дай отпить!» Вот кто дебилы! Пакетик с ватой для протирки лица. После протирки лицо надо намазать кремом «янтарь». Втереть, как следует. Сверху наносится тональный крем «балет». Такой в магазине не купишь, ей Капустова продала, подружка с восьмого класса. Разровнять, чтоб ни единой веснушки! Лицо теперь цвета лёгкого загара.

…«Второгодницу дают!» – притащила новость председатель совета отряда, её верный мальчик добавил: «Скелет номер два», намекая, понятно, на кого. Явившись, Капустова (стали звать Капустой, кое-кто добавлял: «белокочанная») поразила всех в классе учительским ростом, хриплым от курения голосом (скромницы стали ей подражать) и, конечно, размерами, далёкими от «скелета». Мальчишки испугались все, кроме известного хулигана. «Мы – люди одного круга», – сказала о нём, посаженном в детскую колонию сразу после экзаменов, Капуста. После восьмого класса и Вальку Родынцеву, и Капустову вытолкали с партией троечников на фабрику, куда «ориентировали» шефы-обувщики. Растолкали их по разным сменам. Капустову вскоре за безделье уволили. Она пришла сообщить об этом Родынцевой, ещё работавшей на конвейере. Капуста выдохнула сигаретный дым, а с ним планы: решила заняться кое-чем в одном «хорошеньком местечке» и пригласила Вальку «работать на контрасте»: «Я слишком большая и спелая, а ты с виду малолетка, такие тоже в цене». Поехали они в это «хорошенькое местечко».

И вот сидят они, «контрастные», в широком холле на шикарных диванах, обтянутых плюшем горчичного цвета. Из стеклянной ресторанной двери, прикрытой жёлтыми шторами, льётся песня: «… день и ночь шумит прибой…» Парадной лестницей этой гостиницы «Спорт» вверх и вниз снуют гости спортивного вида мужского пола. Капуста пояснила не хуже учительницы по литературе (прочла она много книг, не меньше пяти сверх школьной программы), что в повести писателя Куприна «Яма» рассказано про публичный дом. «Лучше этой работы нет: спишь весь день, наряжаешься, красишься, идёшь к парикмахеру, маникюрше, а вечером… приходят гости, – Капустова качнула взбешёнными от завивки огненными кудрями в сторону бегущих в номера спортсменов, – и надо их принимать… Догадалась, – как?» Родынцева кивнула судорожно. Тут с этажей в холл сошла Капустовская мать в переднике, надетом поверх скромного платья, похожего на форму официантки. Подскочив с угрюмым безо всякой косметики лицом, взяла дочку за шиворот: «Нечего тут околачиваться! Будешь опять на фабрике клеить подошвы по-коммунистически!» Капустова освободилась от материнской руки, расправила укороченный до предела мечтаний подол: «Хочу и буду. Зинка оделась с ног до головы». «Она – пропащая», – напомнила мать. Пришлось им выметаться. По дороге из гостиницы Капустова ругала «мамашу», которая раньше «тоже не очень-то блюла себя», потому и отец Капусты неизвестен, будто её и впрямь подобрали в какой-то капусте.

Тональный крем лёг прекрасно. Теперь (издевается Гринька) – «штукатурка». Из сумочки (радость!) добыла плоский, будто кукольный, крошечный чемоданчик. Внутри – светло-бежевый твёрдый кружочек пудры. Натёрла пудрой фланелевую «пуховку» нежно-телесного цвета, перенесла по пятну: на лоб, щёки, нос, подбородок, шею. Разровняв, залюбовалась тоном всей кожи. Лицо оказалось всё под плёнкой защиты от взглядов всех нечеловечных людей. Самый человечный человек – Владимир Ильич (так говорит радио).

«Он в бога не верил!» – выкрикнул Валькин отец. «Ну, и плохо», – отозвалась Валькина мать. Их голоса выскакивают из памяти, хотя Валя как хозяйка своей головы об этом не просит. Её родители похуже Капустовской матери. Мама никогда не красилась и не пудрилась, не знала, что такое губная помада. Кремом лицо не мазала, быстро постарев. Но в далёкой молодости была симпатичной, недаром понравилась отцу. Он приехал по вызову в Дикий посёлок. Так прозвали городской микрорайон, где сплошные заборы, за которыми частные дома с очень частной жизнью подозрительных граждан. Отца вызвали для ремонта холодильника «Саратов». И пока он возился, заметил девушку из этой семьи. На другой день опять прикатил на недавно купленном мотоцикле «Иж», большой гордости своего труда. Калитку в заборе открыла снова она, и он спросил про холодильник, мол, как, в порядке? Да, случилось так, что отец, холодильный мастер, шагая по жизни молодым атеистом, пришагал по вызову Бюро бытовых услуг в тот посёлок, где тайные заборы, и за одним – девушка (будущая мама), севшая на четвёртый приезд в коляску его мотоцикла. Выскочившим следом родственникам он поклялся, что их дочь он отучит молиться за три дня. Родные маму прокляли. А он… Увезти-то её увёз из глухого района, набитого пережитками, но молиться не отучил. Все годы потом спорил с ней о том, что бога нет (в её семье, и она сама считали наоборот). «Что такое “вездесущ”? Что? Почему мы его не видим никогда, не слышим?» – восклицал отец. «Ты не слышишь, – спокойно отвечала мама, – но молись и услышишь».

Отец Валькин строил коммунизм недолгое время, находя, как и все советские матери и отцы, в передовой бригаде своё счастье созидателя общих побед. Она, дочь, отцом тогда гордилась, держала его сторону в тех спорах о боге. Умная девочка. Она ума набралась из радио, которое слушала, во всём соглашаясь с правильными голосами дикторов. Какой ещё бог, какой «тот свет»? Дома родители всё шептали про тёмные мысли, будто заговорщики, будто секта у них. «Замкнуться в своём узком мирке» (так говорит радио), в кольце волшебном, за которое другие ни ногой. И Валька вынужденно сидела внутри этого кольца, замыкавшемся на маме. Отец и дочь побаивались: вдруг, есть бог, и они в него зря не верят. Но потом выяснилось: нет и быть не может!

«День седьмого ноября —

красный день календаря.

Вьются флаги у ворот, пламенем пылая.

Видишь, музыка идёт,

там, где шли трамваи.

Весь народ и млад, и стар

празднует свободу.

И летит мой красный шар

прямо к небосводу».

Валька у себя в уголке так врубила радио, что родители закричали: «Сделай потише!» Недружно жили три разных члена общества. Валька слушала и слушала радиостанцию «Юность», которую велел слушать пионервожатый Володя, «чтоб не сбиться с пути». Отец же только работал для денег и безо всякого трудового энтузиазма. Мама (об этом никому!) всё молилась богу. Стыдно кому-нибудь про такое сказать. Вот у Алёшки, который в подвале живёт, мать – алкоголичка, её лишили на сына прав, но даже она без опиума!.. У них в семье Валька была единственной созидательной строительницей коммунизма, который отец строить прекратил. Она стала идейной не потому, что её так воспитали абсолютно безыдейные мама с папой, а потому, что её воспитывала школа, организация пионеров-ленинцев с пионервожатым Володей, парнем косым, сухоруким и при ходьбе криво прыгающим, но выросшим в большой и правильной семье. Родынцева же росла в это время в семье маленькой и неправильной. Во время менингита она поняла полную неправильность своей маленькой семьи. Врач велел поменьше думать: голова может перестать идти в рост. Но она, деятельная Валя, думала и думала… В результате тело вытянулась, а голова остановилась. Всё оттого, что во время постельного режима много слышала из-за перегородки (будто неправильное радио) споров о боге. «Надо копить деньги, надо покупать вещи, надо одеваться, надо пить и есть», – убеждал отец. «Не надо собирать сокровища на земле», – отвечала мама. Снова отец: «Но ты ведь тоже деньги за шитьё детских пальтишек получаешь на фабрике имени Крупской! Стало быть, не по-божески живёшь. А я завербуюсь на север и заработаю на хорошую квартиру, а, может, и на “запорожец”, мотоцикл продам» «Не надо мотоцикл продавать», – робко возражает мама. Молчание. Потом смех отца: «Это ты из-за того…» Мама тоже засмеялась. «Ну, ладно, не продам…» Оба смеются тихо, думая, что она, Валька, спит. «Можно и в бога верить, и деньги зарабатывать», – говорит он. Вроде бы, мама с отцом согласилась. Валька, невидимая ими, всё слышит и всё понимает. «Господи, до чего бы я хотела, чтоб ты веровал, а то на Валю плохо влияешь, и она неверующей растёт» «Запомни: я не уверую. Никогда» «Но ты по-другому говорил… В тот вечер, когда на мотоцикле…» «Это от любви к тебе, чтоб в коляску забралась и чтоб увезти…» Она молчит, и он уточняет: «…подальше от твоей верующей родни» «Какой грех…», – вздыхает она. «Вот заработаю, сама будешь рада, чем жить в этом каменном веке с кучей скандальных соседей» «Да, – соглашается мама и, как всегда, добавляет: – … но не судите да не судимы будете». Валька слушает не только их, – у другого уха радио:

«Над страной весенний ветер веет,

с каждым днём всё радостнее жить!

И никто на свете не умеет

лучше нас смеяться и любить!»

Песня, которая летит ввысь! Страна бурлит! Стройки пятилетки бурлят. Спутники, космонавты, борьба за мир и дружбу со всеми чёрными и жёлтыми людьми, презрение ко всем белым буржуям. Простой советский человек не должен замыкаться в узком мирке. Он обязан ходить на собрания, честно и прямо (не мигая) смотреть в глаза восходящему солнцу новых и новых побед! А родители? Они куда стремятся? Он только и думает о деньгах… Валька тоже раньше не о том думала. Первый, второй, третий классы только уроки зубрила, желая стать отличницей, но редко выпадала и четвёрка. А вот после менингита и после того, как её приняли в пионеры, захотела она быть деятельной. И мысли закрутились, запрыгали в её голове! И пришло полное понимание того, что пионервожатый Володя вырос в большой и правильной семье, она же росла в семье маленькой и неправильной… А ведь она, повзрослев, тоже полюбила диспуты о любви и дружбе, о зле, о добре (как с кулаками, так и без).

Корабли, что летают в космосе, герметичны, все знают. И однажды Вальке Родынцевой приснился сон: их семья, они трое, летят в космическом корабле в межзвёздном пространстве, и люк открылся, и их с отцом выбросило в открытый космос, и они должны были искать: или планету или другой корабль…

Теперь можно красить глаза (лицо готово). Красятся, понятно, не сами глаза, выкрашенные природой в незаметный и невидный сероватый цвет, а вокруг них. Из кармашка на сумочке достаёт специальный чёрный карандаш, называется «стеклограф». Куплен с рук возле магазина «Парфюмерия и косметика», где нет ни парфюмерии, ни косметики. Надо провести линию миллиметра на три выше ресниц от внутреннего угла глаза к внешнему, не останавливаясь (естественная граница глаз не устраивает хозяйку). Вести линию она умеет твёрдо, направляясь к виску, но не доходя до него. Штрихи на нижнем и на верхнем веке должны соединиться в одной точке, образовав стрелку. Но это не всё: кожа между чёрными линиями и самим глазом прочно замазывается этим же карандашом. Теперь нельзя реветь. В зеркальный осколок видно, до чего проигрывает ненакрашенный глаз: он, будто голый, крошечно-беззащитный… «Глаза – не сильная сторона моего лица», – говорит Валька, подразумевая, что сильная имеется. Такой яркий макияж мама, ясное дело, не одобряет, да и сама Валька иногда видит в зеркало, что намалёвана она и приодета так, будто вместе с Капустой собралась на работу в публичный дом. Как передовая строительница Валя знает: такие дома не нужны в стране советов, где честные сдержанные парни выбирают на всю долгую жизнь невинных подруг юности, проходя с ними рука об руку путь до старости, во время которой честно сидят в скверике, глядя с «добрым прищуром» (так говорит радио), как резвятся на детской игровой площадке их весёлые внучата. Советская женщина способна сама ковать своё счастье наравне с мужчинами, строя вместе с ними общее светлое завтра. Если б ты, мама, увидела это наше светлое будущее, ты бы перестала над ним подсмеиваться. Партия нас к коммунизму ведёт… Вечером Валька иногда тоже красится, хотя идти, вроде, некуда… Крючок на двери разболтался, но всё равно, – как она вошла? Как пролезла? Валька дорисовывала губы в тяжёлых думах: где взять денег на сапоги в модельном цехе по себестоимости? А где – на одежду? Вторую неделю она ходила на фабрику в школьной укороченной форме, перестирывая каждую субботу! «А ты мои платья надевай, доченька», – посоветовала мама тихим шелестом. «Чего я буду в старушечьих?» И пошёл спор! Но, доставая из шкафа и осматривая все три её платья, заметила, что ушла мама.

Когда в школе пронюхали про веру в её семье, стали дразнить не просто «замухрышкой», а «замухрышкой-мракобеской!» …Вот на фабрике никто не дразнил, но уволилась в самый мороз. Полученный расчёт вскоре потратила, и денег совсем не стало. Какое-то время продержалась на пустых винных бутылках, оставшихся после отца в их сарае. Рано утром, взяв в обе руки с вечера приготовленные сетки, тащит их под землю, в бывший бункер бомбоубежища холодной войны. Теперь тут «Приёмный пункт стеклотары». В потёмках видно, – очередь: опередили! Дядьки покуривают, некоторые тётки – тоже, матерятся все. Холодно, а приёмщица ещё в тепле, наверное, спит. Наконец, является: кудряшки из-под дорогой шапки, морда разъевшаяся (с каждой бутылки в карман кладёт). Некоторые возле окошечка возмущаются: кому рубль недодала, кому полтинник. До самого дна далеко: тянется хвост, и Валька в нём на сквозняке проходного двора. Наконец-то, – пахнущий прокисшим вином подвал с каменным холодом. Ноги задеревенели, лицо застыло. А бутылочный звон вдалеке (счастливчик уж сдаёт): звяк, дзинь, звяк, дзинь. Свет тусклый на лестнице, уходящей в недра. Лица серо-жёлтые, будто зарубежные гости из дальних, более плохих стран. Радостно, когда выходишь на поверхность: улица, зимний день с вялым солнышком на рябине, жалкой, но и красивой (ягоды краснеют кое-где). В оконных стёклах кафетерия трепещет она, отражаясь, будто в зеркале, и будто не одна рябина, а с такой же вдвоём. Булочки свежие: с маком глазурованные, с шафраном ярко-жёлтые пахучие, с марципаном, изогнутые рожками… Кофе с молоком разведённый (но не важно), горячий. Руки по очереди отогреваются на стакане. Нет ничего лучше, чем иметь в кармане так много денег и половину из них проесть в этой кондитерской. Бутылки кончились…

Ну, всё! Штрихи жирно чернеют над и под глазами. В маленькой коробочке сухой чёрный брусочек, который надо размягчить каплей воды из чайника (Капуста, та плевком). Но Валькина первая по счёту мачеха, тётя Люля, обучила её «эстетическим манерам» при «нанесении макияжа». Жаль, отец неверно понял правильность обучения, тётю Люлю выгнал. Замесив краску, щёточкой переносит на ресницы. Каждая ресница делается втрое толще естественной. Хлоп-хлоп, – глаза, как у куклы! Разве такую красоту глаз получишь от природы? …На фабрике красились все, даже комсомольский секретарь Женя. Родынцева в этом дружном коллективе забыла о своём неправильном воспитании (пятно биографии стала смывать мылом передовой деятельности). О том, как выводят пятна порока, хорошо рассказывает радио. Наша страна – большая химчистка, где каждый всегда готов вывести с души пятно, как у себя, так и у товарища (в школе не успела отмыться, так и закончила восьмой класс). Кое-какие позорные страницы своей юной биографии самокритичная Валя не в силах забыть.

…Как-то под вечер после уроков пионервожатый Володя и его помощница Зоя в темноте класса, запертого изнутри на ключ, хрустели партой: слышно хорошо, но в замочной скважине ничего не видно. Хруст остановился, Зоя сказала раздражённо: «Давай откроем дверь, а то должна придти эта недоразвитая», – и добавила кое-что хулиганское. Валька удивилась: кто эта – «недоразвитая»? Всех одноклассниц перебрала в своей голове, остановившейся в росте (сама, разумеется, не в счёт, ведь пришла по делу). Принесла она красное полотнище, где белыми буквами вызвалась ещё вчера написать великие слова: «Вперёд, к победе коммунизма». За это ей пообещали, что седьмого ноября она возглавит колонну несущих этот транспарант к трибуне. На трибуне – главные дядечки страны. Они приветствуют поднятыми руками даже тех, кто поклоняется дьяволу капитализма – деньгам, а также мракобесничает, веря в бога (стыдно Вале правильной за родителей!) Включившие в классе свет Зоя с Володей увидели, что слово «коммунизм» написано с одной «м», и напустились: «Пусть напишет Зубцов!» Пришлось не во главе колонны, а на задворках встретить седьмое ноября, день победы надо всеми врагами.

«Упекли маму опять, а толк?» – отец не праздновал великий праздник: ехали они в троллейбусе, оставив маму в больнице. Валька всё переживала за ошибку на транспаранте, а потому в первый день после каникул вскочила на классном собрании, предложив контролировать чистоту. «У тебя же у самой руки грязные!» – закричал Борька, родители которого (оба!) в родительском комитете. Посмотрела она на свои руки… Мама в корпусе номер пять городского онкоцентра, и никто не напомнил вымыть руки перед школой, а рисовала-то она суриком, от которого остались рыжие пятна. Картина вышла непонятная, вся из солнца, от которого хочется отвернуться. Она поставила картон лицом к стене, чтобы никто не видел, что получилось слишком много солнца. Глядя на её частично солнечные (от краски) руки, класс повалился от хохота на парты, видя, как растерянно оглядывает Родынцева, будто чужие, свои руки. «Тогда я отстающим буду помогать», – говорит не так твёрдо. «…чтоб у них ещё больше двоек было!» – опять крик, хохот, пришлось сесть на своё место рядом с двоечником Фефёловым.

После такой школы на фабрике ей понравилось! Заготовки к обуви были разных цветов: красные, жёлтые, зелёные; плывут они ворохами на транспортёре. Научилась Валя сшивать состоящий из ремешков верх сандалий (мотористок не хватало). Однажды попробовала под присмотром мастера и приноровилась, и даже смогла вскоре устранить мелкую поломку швейной машины без помощи слесаря. Бывалые обувщицы зауважали, никто не насмехался. А платили так много, что вскоре купила на толкучке импортную курточку. «На «рыбьем меху», – уточнил отец. А какой запах на фабрике (новенькой кожей), как духи! Одна тётенька с конвейера пожаловалась, мол, к концу дня она угорелая, болит голова. Валькина голова в полной нечувствительности, а на молоке или фруктовом соке, которые выдавали за вредность бесплатно, можно продержаться с куском батона без обеда, если деньги потрачены на одежду, обувь и косметику. Но в цехе всегда кто-нибудь одолжит. Мастер Антонина Петровна и вообще: «Пошли в столовку, на тебя возьму, в получку отдашь». Никто тут не придирается (руки грязные!) Валька иногда перед второй сменой не только после сурика и сангины, после угля не успеет отмыть! Она стала рисовать какие-то разные лица углем. Начнёт рисовать лицо на толстой крепкой бумаге (отец целую пачку притащил, он же купил уголь – много чёрных таких карандашиков), не знает, что получится, какой человек… Но иногда этот человек выходит таким живым, что поскорей повернёт его лицом к стене, чтобы он не подглядывал за ней, как она переодевается, чтобы идти на работу. Отец придёт без неё, вправит всё, что она нарисовала, в подрамники, а работы углем загонит под стекло. Все картины стоят возле стен и в углу, отвернувшись от Вальки, их нарисовавшей. Но в цехе у всех грязные руки трудящихся, ими гордится советский народ. А ещё на фабрике (решила Валька Родынцева) её выберут…

В школе она вступила в комсомол не с первой группой отличников и ударников, торжественно поздравляемых главным городским комсомольцем, похожим на немного полысевшего в фашистских застенках Олега Кошевого. Их, троечников, нагнали полно в райкомовский коридор, быстро оприходовав: значки, билеты… Этот радостный день не забыть никогда.

Цеховое комсомольское собрание проводила секретарь Женя, похожая на красивый памятник в скверике у проходной, девушку, держащую в крепких руках весло. Валька глядела на эту видную комсомолку из первого ряда, не отрываясь: болгарский модный жакет, стрижка «молодёжная». Нет, Женя не кособокая, как школьный пионервожатый Володя, не кривоногая, как его помощница Зоя. Валька нарисовала по памяти дома Женю, хотела ей подарить. Но подумала: вышла так похожей, будто на фотографии. Наверное, у Жени есть хорошие фотографии: зачем ей этот карандашный портрет?..

«Не расстанусь с комсомолом,

буду вечно, буду вечно молодым!»

На стройке у кирпичников глупая приговорка к этой прекрасной песне: «До пенсии собрался руководить молодёжью». После собрания Женя назначила Родынцеву следить за «отчётностью в социалистическом соревновании на участке детской обуви», обходить конвейер, имея деловой вид. «Мне понравилось твоё выступление. И вообще, ты – деятельная. Деятельных мало». Однажды Родынцева выполнила особо ответственное поручение. Надев не свою юбчонку, а мамино платье с белым воротничком, отнесла документы в райком, где в чистейшем кабинете почувствовала себя полностью защищённой: от холода, грязи и голода (из райкомовской столовой вдоволь нанюхалась вкусного запаха только что сваренного борща). Защита чувствовалась и дома: в этот вечер Вальке не казалось, что она один на один с безмолвием планет.

Полетела она, неведомо куда, но не одна, а в связке с тысячами других. На конвейере поглядывать стали, как на будущего лидера (комсорг участка собралась в декрет). Иногда казалось: сон. Оборвётся, лишь только Женя кое-что узнает про неё… Но что могла узнать о ней такого комсомольский секретарь цеха летней обуви? «А то, – отвечала себе Валя самокритичная, – червоточинку…»

Скоро другое лето: вон как припекает в окно строительного вагончика… Ресницы готовы! Залюбовалась. У Майи Кристалинской по телевизору (у мачехи есть дома телевизор) глаза подведены в точности так!

«Ты глядел на меня,

ты искал меня всюду…»

В этой песне поётся о чутком отношении парня к девушке или мужчины к тётеньке. Конечно, не до такой степени чуткое, как у Владимира Ильича Ленина к Надежде Константиновне Крупской, называвшего её не «Надькой», например, а «Наденькой». Но тот, про которого поёт певица (такая же, как у неё косыночка куплена с рук у магазина «Подарки», и также ею обмотано горло, будто оно и у Вальки заболело), настоящий строитель лучшего общества на Земле! Старый лак смыт ацетоном. Новым лаком, немецким, купленным через Капустову, красно-золотым, принялась красить ногти, высунув язык от напряжения, забыв обо всём: о своей жизни и о жизни других людей… Страшно подумать, что было время, когда ходила она уродиной ненакрашенной! Например, когда отца отвезли в психиатрическую больницу, она с голым лицом поехала его навестить, а потому Олег Павлович сказал: «Девочка (будто ей десять лет!), не расстраивайся, вот тебе мой телефон». Позвонила, и он сказал, что отцу лучше, можно передачу. Деньги лежали в коробке из-под конфет, купила молока, творога, яблок… Удивительно, как узнал её Олег зимой?

…Бежала она под ледяным ветром (и он под ледяным), а сверху близкие звёзды светили холодом непонятных планет. Вдруг, окликнули: «Эй, девочка, как отец?» Смотрит Валька и своим глазам, на сей раз капитально накрашенным, не верит: медбрат из психушки в очках и с портфелем. Обрадованно запрыгала рядом, рассказывая: отец выздоровел, счастливый труженик на благо, снова ремонтирует холодильники фреоновые, называет «хреоновыми»! Захохотала. Олег Павлович улыбнулся неприятным лицом, будто состоявшим почти из одного большого подбородка.

Оказалось, что у него жизненная удача. Раньше прозябал в общежитии, о чём она, правда, не знала, но он пояснил; теперь – неподалёку от Вальки. По-родственному разговаривая, пришли они к домику, в котором была комнатка-гостиная с буфетом, полным посуды, спаленка, где комод, набитый постельным бельём и полотенцами. Ещё из мебели были: кровать, диван, стол дубовый (похвалился новый хозяин), накрытый крахмаленой ярко-белой скатертью. Раньше тут жила чужая Олегу бабулька. К своему счастью она попала в дурдом, в умелые руки медбрата Олега Павловича. Он так хорошо её лечил, что вскоре у неё наступило просветление в мозгах. В этом-то просветлении она и подмахнула завещание. В этой правильной бумаге она написала, что домик её и все её вещи теперь будут принадлежать Олегу. Так он всё зачем-то рассказал к одобрению обрадованной за его судьбу Вальке. Сели ужинать. У медбрата был суп, заправленный картошкой, с большими брусками суховатого оленьего мяса. Ели они не за парадным столом, а на кухоньке за маленьким столиком. Спрашивал, как она. С фабрикой Родынцева к тому моменту рассчиталась и ходила на ежедневную охоту по большим предприятиям. Но Олегу наврала, что в цехе передовица, недавно избрана секретарём комсомола. А ещё она как-то случайно добавила, что очень хочет получить медицинское образование. Олег Павлович одобрил и дал почитать будущей коллеге толстую книгу «Кожные болезни».

Придя домой, Валька открыла эту толстенную книгу. В ней было много разных картинок. На некоторых были изображены лишаи, струпья и язвы. Захлопнула поскорей: не желает она быть медицинским работником! Но не призналась в этом Олегу, которого уже стала запросто называть только по имени и на «ты».

Подружились они почему-то. В иной день она не уходила по предприятиям и организациям, а, сидя дома, дожидалась вечера, чтобы бежать к Олегу помогать по хозяйству. Ближе к ночи она возвращалась к себе, зарываясь в ледяную постель, отогревая её своим жидким телом. Олег одолжил ей денег. Но, когда, взяв двадцать рублей у отца, попробовала отдать медбрату долг, он сказал: «Ты же мне помогаешь: посуду моешь, пол…», и долг (пять рублей) не принял. Ей стало обидно, но обида быстро улетучилась. Снова неслась эта строительница нового общества мимо дома, в котором была прописана, мимо одиночества своего, под горку, вниз да вниз к Олегу. Эта её роль, в сущности, приходящей прислуги при молодом мужчине, как ни странно, давала ей радость, происхождения которой она не понимала. Вот «раньше думай о Родине, а потом о себе» – понятно, а зачем думать раньше, чем о себе, о каком-то мужчине, – неясно. Но иногда выскакивали «мещанские» мечты (так говорит радио): выйдет когда-нибудь замуж, появятся дети, научится готовить еду. Об этом и думала, убирая у Олега (готовил он сам). «Может быть, – подумала мыслящая Валя, – это тренировка перед созданием ячейки общества, то есть, перед настоящей жизнью?..»

Когда к Олегу переехала жить двоюродная сестра, Родынцева продолжала прибегать, и они втроём ужинали. Эта медсестра по имени Диана с обычным лицом, но особенными громадными глазами, тоже радовалась тому, что Валька решила стать врачом (сама она работала в рентгеновском кабинете). Валька нарисовала Диану по памяти. Глаза вышли похожими. Хотела предложить, чтоб немного попозировала, но подумала, что Диана – человек занятый, медик… Эта Диана быстро съехала, и Олег загрустил. Валька подумала, что эта медсестра была ему не сестрой. А как парень и девушка – не пара они. Он – некрасив (лицо это подбородковое). Жалко человека, ведь у Дианы такие глаза, а потому Валька снова посуду перемыла и перетёрла, пол подмела. «Ты – настоящий друг», – сказал Олег, и они отправились вдвоём на улицу: он – к троллейбусу, чтоб ехать на ночное дежурство в «дурку», она – к себе в каменный старинный дом.

Хорошо, что они встретились зимой. Вместо детского тёплого пальто Валька щеголяла в красненькой курточке («рыбий мех», конечно, не грел). На ногах у неё были лилового цвета сапоги (брак модельного цеха, мигом распроданный за один обеденный перерыв). Куда уходит «небрак», никто не знал. Правда, шляпы ещё зимой у неё, к сожалению, не было. По морозу бегала в детской шапке-ушанке, но глаза красила, как сегодня (конечно, с такими, как у Дианы, не сравнить). Тогда Валька ещё не повстречала на своём жизненном пути Никиту, и любимым королём её сердца был Есенин Сергей (великий поэт). Мальчик… немного похож на красавчика Серёженьку.

Как-то они с Капустой в восьмом классе сбежали с математики на каток, где был прокат коньков, и к ним подкатили по льду мальчишки с грубыми голосами. Они ловили всех девчонок и тащили в никем не охраняемую бревенчатую раздевалку. У одного была кличка Мальчик, и он затащил её, и она завопила, а он выругался матом. Чем бы кончилось, страшно подумать, но на стадионе появился Валькин отец, без коньков устойчивый. Крепкой рукой значкиста вольной борьбы он похватал мальчишек за шивороты, желая вытрясти из них дурь. Схватил за руку свою «доченьку неразумную» и покатил её за собой, точно фигуристку в парном катании, чуть не стукая «слабенькой головушкой» об лёд. Капустова возмутилась: «Зачем настучала отцу? Не могла вместо «Студенческого» катка назвать «Динамо» или «Юность»? Теперь здесь тебе делать нечего…» Валька перестала сбегать на каток, но в кино по-прежнему смывались вдвоём. Давно известно, все дети: или домашние, за которыми «следят», или уличные, за которыми никто не следит, кроме уличной шпаны. Домашние – в хороших домах, их родители «обеспеченные» (так называла мама). Но Валька, живущая в ужасном доме и в семье низкого достатка, была не то что домашней, а запечной. Отец ей велел сидеть в уголке, выгороженном в комнате. Это был самый тёплый уголок. В нём были: кровать, письменный «школьный» стол, маленький шкаф, где хранилась её малочисленная одежда. Учебники стояли на полочке над столом, а над кроватью висел коврик «с лебедями», а теперь ещё и портрет поэта Сергея, вырезанный из журнала «Огонёк».

Ногти высохли, теперь губы… К этой покраске Валя приступает с большим удовольствием. В школе ещё дразнили так: «замухрышка губошлёпая». А оказалось, что это никакой не недостаток! Берёшь вначале тонкий карандашик – «контур для губ», аккуратненько (рука не дрогнет!) обводишь губы и видишь: до чего много места для помады! Да она бы столько помад накупила (если б денег побольше) в толкучке возле магазина «Подарки»! Такой бы подарок себе сделала, крася всеми цветами подряд! У неё и сейчас четыре тюбика. Вот эту, бледно-лиловую («Чё накрасилась, как покойница», – каменщик-кирпичник Гринька) купила тоже с рук. Торгуют помадой какие-то тётеньки с цыганскими голосами и в шалях, повязанных поверх разноцветных юбок. И всё у них берут нарасхват! Но вначале надо накрасить алой помадой: губы вышли из лица, выкатились двумя бантиками (далеко видать такие губы). Лиловый тон для блеска. Сидит, смотрит, сложив руки, как примерная ученица на парте: в осколке зеркала – губы красоты неописуемой, будто ёлочный стеклянный шарик. Из сумочки (радость, а не сумочка! по кармашкам разложила косметику) достаёт беленькую пачку «БТ» [1] . Беленькую длинную сигарету вставляет осторожно в краску рта. Поджигает и глядит зачарованно на свой курящий рот. Теперь спокойна. Поднявшись, обтягивает с заду и с переду короткий подол юбки. Важно ступая (по примеру Капустовой), выходит во двор стройки к сваленным «штабелем», – говорят работяги, – доскам. На чистой поверхности этих новеньких досок попадаются бусинки смолы; Валька подстилает взятую из вагончика газету «Советский строитель». Как же хорошо: солнце греет затылок. С перекрытий песня:

А под окном кудрявую рябину Отец срубил по пьянке на дрова… – Поёт Игнат.

Чувствуя себя необыкновенно готовой к какой-нибудь важной встрече, впадает она в одну из своих грёз. Она представляет такой же прекрасный весенний день в недалёком счастливом будущем… Она, Валя, ещё более разодетая и ещё более разрисованная, в модных зеркальных очках (надо купить, но денег нет) идёт сквером к медицинскому институту, подпрыгивая на каблучках, сумочкой помахивая. Лишь завидев её, Никита столбенеет: «Неужели, это ты?» Но она делает вид, что хочет пройти мимо. Он бросается к ней: «Погоди, дорогая Валечка! (так не называл)… нам надо поговорить…» «Нет, нет, спешу, я теперь тоже учусь на… художницу» (неожиданно выскочило). Буквально силой он усаживает её на скамейку в тени лип и клёнов (растут ли такие деревья в этом сквере? но звучит красиво). «Ты забыла обо мне, Валя? Нет, …Валечка…» Он берёт её за руки и прижимает к своей груди (в мечтах всё можно, ещё более тайные желания выскакивают). «Что-то не припомню, – отвечает она холодно. – Никита, у нас разные судьбы…» «Вы слушали песню из кинофильма «Разные судьбы», – сказало радио со столба. Очнулась Родынцева, смотрит перед собой: влажная земля, воробьи, бегающие по ней прыжками… Только не плакать, а то придётся краситься заново! «Ровесники! – возгласил нетерпящий грусти голос внеземной счастливой девушки. – Вы слушаете молодёжную радиостанцию «Юность»!

«Эту песню запевает молодёжь…,

Молодёжь, молодёжь!

Эту песню не задушишь, не убьёшь,

Не убьёшь, не убьёшь…» —

Заверил старичок лет пятидесяти.

Сильная песня, её (уж точно!) «не задушишь, не убьёшь», надо перетерпеть, выдержав надломленной душой. «Дорогие ровесники! Сейчас перед вами выступит молодая журналистка Ася Белянкина. Она расскажет о тех, кто сбился с пути, но вовремя протянутая рука старшего товарища помогла вернуться на дорогу добра и света». («Не протягивай руки, а то протянешь ноги», – шутят каменщики Гринька с Петькой). Родынцева внимательно слушает радио: губы раздвигаются, обнажая великоватые и чуть выдвинутые вперёд верхние зубы… Сбился с пути молодой рабочий: попал под влияние уличных хулиганов-дебоширов. Произошла уличная драка, молодой рабочий угодил в тюрьму. Но по радио говорят не в «тюрьму», а в исправительно-трудовую колонию, где он, потрудившись на благо, исправился и перековался полностью. Твёрдо шагая по жизни дальше, он пришагал на родное предприятие. Там он вскоре возглавил производственную бригаду, перевыполняющую план из месяца в месяц… Рассказ назывался «Исправился». А помог ему найти верный путь чуткий, с добрым прищуром парторг.

«В коммунистической бригаде

с нами Ленин впереди!»

Эту песню слушает Родынцева с таким же напряжением, с каким её поёт радио. Сильная песня, рассчитанная на энергичных слушателей: либо во всём исправившихся, либо никогда не имевших ни малейшей червоточинки… А вот из другого рассказа, тоже услышанного ею по радио: «… парень был неплохой, но с червоточинкой: мещанством заразился, мечтал автомашину приобрести» (как Валькин отец!), но эту блажь выколотили из него члены коммунистической бригады, в которую попал этот плохой парень к своему счастью. Она вот тоже с такой червоточиной, что жуть! Но бригада тут всего лишь социалистическая. Радио внезапно смолкло, будто его выключил севший на тарелку громкоговорителя маленький серый воробей.

Пришёл автокран с лебёдкой для разгрузки бортовых машин. Одна из них тоже въехала во двор стройки. Это «шаланда» (кузов и прицеп, как паровоз с двумя вагонами). В кузовах сложенные хитро (не бьются в дороге, но бывает и небольшой «бой») кирпичи на деревянных поддонах. Лебёдчик (стропаль) вылез из кабины автокрана и забрался в кузов, прицепил к одному из поддонов тросы, махнул рукой. Водитель автокрана включил в кабине какой-то рычажок. Трос заскользил по канавкам блоков, – поддон приподнялся над остальными, поплыл в ясность неба, курясь красной пыльцой, сметаемой ветерком. У края перекрытий его изготовились ловить:

– Вира-вира! – покрикивает Лукин, дёргая рукой в рукавице вверх, потом показывает наоборот снижать и произносит другое такое же загадочное словцо: – Майна-майна! – повторяет это словцо, пока подставка с кирпичом не скроется за готовой частью стены. – Хорош!

Крюки на отцепленных тросах взвиваются над стройкой, упрыгивая в синее небо весны, но в итоге брякаются о кузов, где их ловит стропаль, снова прицепляя следующий поддон.

– Накладная на кирпич, недотрога! – шлёпает Валерка по доскам зажатой в руке бумагой.

У Родынцевой о себе немалое понятие: её чуть не выбрали на фабрике комсомольским секретарём на участке детской обуви. Может, и зря она уволилась с фабрики… Был мороз. От лютого холода больше, чем обычно, подпрыгивая, то и дело задирая голову к морю звёзд, будто прося у них пощады, чтоб не катапультировали фантастической силой в какой-нибудь космический аппарат с крепко задраенным люком, бежала Землёй-планетой морально устойчивая и стремящаяся к высотам Валька Родынцева. Иногда она обретала на земле опору, похожую на ящик, кем-нибудь нечутким вышибаемый из под её нетвёрдых ножонок, в результате чего она оказывалась в подвешенном состоянии.

После провала своей комсомольской карьеры ей опротивело на фабрике. Запах новенькой кожи стал таким же, как для всех, – угарным, и строчка на ремешках сандалий пошла криво, заготовки возвращались как брак. Вернулось школьное: «Тоже мне, активистка, а детали запорола». И вот, уволилась… Допрыгала околевающим птенцом до пригорка, к дому, где она прописана. Это красивый особняк бывшего богатого человека, словно приютившего много бедных скромных тружеников. Прежде, чем скрыться за дверью дома, увидела Валька, что небо готово опрокинуться – висит низко чернотою, полною звёзд. Всё её существо сжалось под ними от неземной тяжёлой тоски. Подумала, словно протрезвевший преступник, о неизбежности заточения. Бездна её заберёт к себе, втянет гигантским пылесосом, нацеленным на землю, подбирающим с неё всех, кого наметит. Защита фабрично-комсомольская отпузырилась на ней мыльной пеной. Осталась она с душой голой, с какой и раньше была.

Пришла Капустова разодетая. Хвасталась подцепленным в гостинице «Спорт» «покровителем», к спорту не имеющим отношения, но деньги у него есть. «Сидим мы в ресторане, он мне читает стихи: “Я послал тебе розу в бокале золотого, как небо, Аи”. “Аи” – название вина», – пояснила Капуста. Валька согласна: в ресторане тепло и сытно… Но не для неё, идейной.

Она и покатившемуся по наклонной плоскости отцу сурово пригрозила милицией по примеру пионера Павлика, верно осудившего крепко сбившегося с пути своего папашу Морозова. Валькин отец стал пить (как поэт Есенин: пьянствовать), не мог остановиться, понимая, что надо бы. Родственников со стороны мамы, явившихся впервые, прогнал, пояснив, за что: «…чтоб не искали выгоды эти мракобесы». С работы его уволили, он хотел устроиться куда-нибудь, но с похмелья не брали. По утрам отец и дочь говорили о международном положении: «Слышала, дочка, что Чомбе вытворяет, марионетка эта?» «Не все негры хорошие» «Вот сахар из тростника, видишь, жёлтый, но надо помогать кубинцам» «Папа, а Фидель приедет к нам?» «Фидель Кастро Рус – великий человек. Думаю, прибудет с визитом…» Дома стало холодно, дверь расхлебянилась в непонятный простор. Отец не только пил, где-то гулял.

После увольнения с фабрики почувствовала Валька, будто её вытолкали из тесного трамвая, в котором дальше поехали все люди огромной страны, радуясь тесноте и теплу друг друга. Она, будто оставленная всеми на холодной, продуваемой ветрами остановке, осталась совсем одна. И вот сидит она холодным вечером, смотрит в зеркало. До предела накрасившись, курит последнюю в пачке сигарету, а денег нет. Выпускает дым облаками, в которых плывут лица красивых мужчин её мечты… Не сразу заметила, как вошла мама, и давай ругать (пришлось сигарету загасить). Укорила за то, что легко одета дочка среди зимы, что зря выступала на собрании в цехе и зря уволилась… В ответ Валька попросила маму, чтобы та, когда будет уходить, забрала её с собой; уйдёт Валя с мамой и коммунизм оставит недостроенным. Захотелось поскорей надеть курточку, видную издалека, такие же броские сапоги, и ехать на последние пять копеек к отцу (всем добрым соседкам и так должна, жадных обошла напрасно). Вышла Валя из дому, побрела, куда глаза глядят.

А глядели её глаза вдоль улицы имени Карла Либкнехта, мимо не менее центральной улицы имени Клары Цеткин, но вышла она на проспект имени дедушки Ленина (так в детстве называла девочка Валя вождя мирового пролетариата, почти не зная своих родных дедушек). Папиного папу расстреляли ни за что, в чём потом признались, мамин сам не показывался, спрятавшись в божественную веру, ласково пригласив жить за глухим забором в их сектантской сплочённой молитвами семье.

Особняк, где проживала Валька, где, можно сказать, родилась (отсюда увезли маму в роддом), отец называл «трущобой», но он, конечно, не прав. Трущобы бывают только в капиталистическом обществе угнетателей и угнетённых. В советской стране все равны: каждому по труду, зато от каждого только по способностям, а не как там – потогонная система. У нас в стране главные думы: «миру мир», «братство всех народов», «народ и партия едины!»

Размышляя так, Валька Родынцева, эта девочка не полных восемнадцати лет, оказалась на пороге кафе, расположенном в том же доме, где кафетерий. Кафетерий работал днём. Там Валя частенько съедала то булочку с кремом, то с марципаном, а то и булочку безо всего, если было очень мало денег. Вечером дверь в кафетерий была заперта, да и денег, даже девяти копеек на булочку безо всего в этот холодный вечер у неё не было. В кафе она ни разу не была. Только в ресторане один раз у тёти Люли. Отец считал, – нечего делать ребёнку в таких общественных пищеблоках. Это «Молодёжное» кафе было у неё на пути. Пробегая не раз мимо, взглядывала в его окна, тяготясь мимолётной досадой, что, кроме отражённой в стекле одинокой рябины, за тяжёлыми шторами ничего не видно. Ни самих счастливчиков, ни, тем более, вкусных блюд, ими поедаемых. Вечерами после закрытия кафетерия на это крыльцо она никогда раньше не поднималась, а тут будто привычно взлетела, и – к дверям, крепким, таинственным, отворившимся в тёплое людное помещение, откуда повеяло сытостью чьей-то весёлой жизни. Случайно сделав вид, что хочет пройти в дверь, будто при деньгах она и хотела бы поужинать, наткнулась Валя на однорукого вышибалу в синем халате, под которым имелся швейцарский, но, видать, бережно носимый им мундир. «Чего желаете?» – отстранил её одной своей рукой.

Шёл снег с ледяными иголками, на крыльце в дерматиновой короткой юбочке было прохладно, но из тепла появился парень, такой красивый, копия – Ален Делон из фильма «Рокко и его братья». Как хозяин этого вечера, этой жизни, на пороге которой дрожала Валька Родынцева, имея растерянный вид маленькой жертвы, этот «Ален Делон» пригласил: «Чё, не пускают, пошли к нам» и протолкнул её в тепло и музыку мимо отступившего швейцара. Очутившись за столом, за которым сидело несколько парней (ни одной девушки), испугалась, готовая мчаться к отцу, ехать троллейбусом на последние гроши, а в автобусе (пересадка) – зайцем. Парни засмеялись, поглядев на Вальку, отказавшуюся от вина. Но лангет, заказанный красивым парнем, съела (он ещё заказал для неё компот). Думала: как расплачиваться? Но утешила себя тем, что в советской стране человек человеку друг, и она в понедельник отдаст рубль шестьдесят. Подошла официантка, чем-то похожая на тётю Люлю. Пьяно хохочущие парни стали бросать на середину стола мелочь, приговаривая: «А это от меня за «лангет плюс компот». Вальке делалось всё страшней, будто перенеслась она в капиталистический жестокий мир насилия.

Парни вывалились на мороз, свистом подзывая такси. Очутившись в плотной мужской стихии, готовой и её перенести в одну из подъехавших машин, нырнула Валька под чью-то руку, точно ребёнок под стол, помчалась родной улицей Карла Либкнехта, готовая исчезнуть в подворотне, знакомой с детства по игре в прятки. Крик и свист вдогонку остались позади, но приблизились торопливые шаги за спиной; и – хвать за рукав: Ален Делон… Опять увидела его лицо – дыхание перехватило от красоты. Нет, на Сергея Есенина он не походил (а Никиту пока не успела встретить). Шли рядом (подворотня детства зря осталась позади). Валя хвасталась своей активностью на фабрике, не зная ещё, что её не выберут вожаком. Незнакомец в ответ удивлённо помалкивал…

Ох, надеялась Родынцева – станет секретарём участка. Цеховой вожак Женя заикнулась об этом, уезжая по путёвке в Болгарию. Но на перевыборное собрание пришёл незнакомый заместитель Жени без понятия об активистке Родынцевой. Под его руководством её не выбрали никуда и никем! Очень переживала Валя активная политический крах, потому и уволилась. Напрасно её уговаривала вернувшаяся из отпуска Женя: «Погоди, ещё выберут, ты у нас без году неделю…» Не неделю! Целых три месяца юной судьбы с пламенным сердцем отдала этой старорежимной фабрике. Хорошо – успела купить сапоги со скидкой, да шпильки каблучник модельного цеха приколотил на детские туфли. Как могли не выбрать так мыслящую строительницу? Как такое можно стерпеть? Словно из космоса просыпался гогот: хохочут в классе девчонки и мальчишки, дети других людей, избранников (председатель совета отряда – Лобызевская, её мальчик Борька Таран, у них родители избранники). А у Родынцевой?

«А кто твои родители?» – спросил и Никита. У него отец, – о-го-го (!) – директор большого металлургического завода. Увидев Никиту впервые, Валька поняла: он и есть, как сама говорила, – король её сердца. Ничего не делая и не говоря, а лишь просто глядя на Никиту, лишалась Валька страдания, которое выявилось при встрече с ним. Страдание гнездилось в старинном особняке, стены которого (считали жильцы) набиты покойниками. Бывший владелец, богатый купец, замуровывал живьём строителей, каменщиков (не кирпичников, их нынче никто никуда не замуровывает); строители ему проложили от этого дома к другим домам подземельные ходы, тайну которых он хотел сохранить. Страдание носил Валькин отец. Он горевал о своём, несправедливо расстрелянном хорошем папе, который сам тоже расстреливал, но только плохих. Страдала, болея, мама. А Валька… Жила со страданием постоянно, не зная, что это оно. При первом же взгляде на Никиту страдание исчезло, как рукой сняло, будто светлое завтра настало сегодня (партия привела народ к победе), дальше идти некуда и незачем, лучше остановиться на данном этапе большого пути, накрепко на нём замерев. До появления Никиты Олег поговаривал с радостью, передавшейся Вальке: «Просил приютить: не поладил с родственниками. Переедет! Скоро! Какой Никита! У нас в институте все просто влюблены в него».

В тот вечер она прибежала, как обычно. Подмела пол, а, когда перечистив кастрюли и сковороды, полоскала чашки в эмалированном тазике на кухонном столе, стоящем у самого порога, легко открылась тяжёлая дверь. Рядом неожиданно близко вырос из-под земли, точнее, наоборот, спустился с небес Никита. Будто солнце вошло. Не холодом, – жаром обдало, словно от какого-то особого источника тепла, размягчившего её мозг и превратившего Вальку почти в полоумную, какой она могла стать в результате менингита, если бы его форма оказалась тяжелей. Её руки продолжали мыть посуду, но смотрела она, не отрываясь вверх, будто на внезапно возникшую перед верующей икону. И, вынимая из воды одну из чашек, не успела поставить её на разостланное по столу полотенце, и та, выскользнув, упала и разбилась. «К счастью!», – сказал Никита. Валька бросилась собирать осколки у его ног, обутых в большие добротные ботинки. Да-да, сразу поняла: он и более никто.

Миг, когда в тумане поднявшегося счастья увидела его не блестящие, не горящие, а спокойные, далёкие и оценивающие всё продолговатые глаза, стал роковым, будто для маленького зверька, заколдованного большим опасным зверем. Звякали осколки, заметаемые веником на жестяной совок. Олег на жалобный Валькин взгляд махнул рукой, мол, у бабки (говорит по привычке) ещё полно чашек, и не надо портить радость. «Я с лабораторных, не выполнил задание. Не измерил температуру кролику!» – сказал пришелец с лучшей планеты. Кролик убежал во двор за угол корпуса. Он, хитрый, увиливал, петлял по снегу, словно настоящий заяц; прятался, загоняя преследователя в сугробы… Никита изображал то себя самого в погоне, то кролика, «выглядывавшего из-за угла котельной», и так смеялся, что и Олег стал повизгивать от хохота. Валька просто зашлась, и Никита заметил её смешные зубы: «Да, ты – крольчиха. Гляди, она похожа на крольчиху!» Валька обмерла от таинственного взгляда. Какие глаза! И какое лицо…

В жизни она ни разу вблизи не видела подобного человека. И дело не в том, что он красивый (копия – портрет Есенина), а в чём-то другом, притягивающем. Через весь дом на диван Никита кинул шапку, завертевшуюся там, как будто она была живая, в кресло швырнул пальто, тоже не сразу успокоившееся. Все, даже неодушевлённые предметы, подыгрывали ему, не говоря о них с Олегом. Он не забыл про крольчиху и ещё раз назвал её так.

Она же, поражённая им до помрачения и так-то невеликого рассудка («худого» – говорит мама), до обмирания, до собственного пред ним уничтожения, и по дороге домой шептала горячими губами: «Крольчиха. Он назвал меня крольчихой». Радовалась, будто это прозвище лучше её имени, которое носит также первая женщина-космонавт. Раньше гордилась, а тут перестала гордиться потому, что никем и никогда не произносилось её имя так, как это прозвище: необыкновенным голосом, какого не слышала за все свои семнадцать лет и девять месяцев пребывания на этой Земле. Весь следующий день то и дело оказывалась, точно в полуобмороке: Никита, его лицо, его голос… Да, он-то не кролик, а, возможно, хищный, пока молодой, не понимающий своей хищности зверь.

С трудом перекантовавшись на стройке, неслась Валька-строительница в знакомый домик. Прибежит, а студенты учат свои медицинские уроки. Никита по учебнику (много нерусских слов, латынь) читает громко, чтобы слышал на кухоньке Олег. Готовит Олег с удовольствием, посуду мыть не любит. Стараясь быть незаметной, Валька любуется Никитой, достающим из пачки сигарету. Он уже не читает, глядя на её кофточку, связанную из цветных ниток (Капуста: «Опять сама? Мне-то свяжи…»). Но Валька считает, что ей не надо вязать из красивых ниток (хотя так иногда хочется!). Мачеха подарила ей десять клубков разноцветной шерсти. Иногда, конечно, не может сдержаться, и давай вязать! Какие красивые получаются полотна, из которых потом можно сшить панно. Но Валька как строительница коммунизма не может думать о каких-то кофтах, которых (каждую особенную) может связать быстро на целую компанию модниц. Под взглядом Никиты Валя думает не про кофты. Думает она с надеждой, что нулевой размер груди перейдёт-таки в первый. До четвёртого, как у Капусты, далеко. Лицо Никиты розовеет. Он чуть не поперхнулся дымом. Мастер делать кольца, сейчас не вышло ни одного. Снова читает, голос сел. «Громче!» – просит Олег, добавляя по латыни неприличное (Валька знает: на стройке это мат). «А ты, клистироус, кастрюлями потише греми», – отвечает Никита, голос вернулся. «Ах ты, обезьяна! Кто клистироус?» – появляется Олег: в руке деревянный молоток для отбивки мяса. «Подойди ближе, приматус!» Они устраивают шуточную потасовку, в результате Олег на диване, молоток сверху: «Летальный исход», – хохочет он, обессилев. Олег не слабак, в диспансере связывает психов, но против Никиты… Валька смеётся, как сумасшедшая из палаты буйных, где дежурит Олег, шуткам этих умных парней.

Однажды она видит на пальце у Никиты обручальное кольцо. «Ты женился?» – спрашивает в ужасе. «Пока нет». Он пишет, сидя за столом, положив тетрадку на крахмаленую скатерть, прилежный ученик, отличник, руки чистейшие. Она – по другую сторону ослепительного стола, похожего на озеро подо льдом (как же ей перейти на ту сторону, где сейчас находится Никита?) «А почему “пока”?» – лепечет. «Невесты нет, – не отрывается он от писания. – Ты, это, помоги Олегу, Крольчиха, я для нас конспект должен переписать за один вечер». Олег всегда найдёт ей дело… А тут и еда готова, втроём поедят, она посуду вымоет, подметёт пол и домой. В темноте страшно идти по их, – скажет отец, – «трущобам». В центре живут, близко к проспекту Ленина, на улице его соратника Карла Либкнехта, немецкого передового человека. С парадного входа заходить и вечером не боязно, а с чёрного можно нарваться на бомжей с вокзала. Но от Олега идти ближе по дворам. Смелая Валя, пробираясь в темноте между знакомых сараев, смеётся от счастья: один раз Никита взглянул на её новый шарфик, один раз назвал крольчихой, – день прожит не напрасно, и весь следующий день можно жить, представляя тот взгляд мимолётный, слыша необыкновенный голос. Даже грубые слова (некоторые из них латинские) произносит он ласково. Какое счастье видеть в памяти его голову, склонённую над столом… Пай-мальчик, хорошо одетый, откормленный, «единственный сынок состоятельных родителей», – сказал Олег, у которого родителей нет. Никита её старше на два года, но она иногда смотрит на него, как на своего будущего сына. Он, конечно, взрослый, говорит гадости: проктус, пенис, анус… Медики, – считает он, – циники («киники» – называет почему-то).

Теперь в её большой комнате стоят в углу лицом к стене десять разных портретов. Но это всё он, Никита… На некоторых он очень похож на её школьную любовь – Сергея Есенина, поэта всех времён и народов.

«Эй, Гиппократ, кончай онанизмом заниматься, в морг пора, покойники заждались, не все кишки сосчитал, а лежит…» «На тебя, буйно-психопатический, трупов не напасёшься», – так переговариваются Олег с Никитой в субботу. Зря прибежала Валя нетерпеливая утром под предлогом вернуть Олегу книгу «Кожные болезни». Никита вдруг сказал: «Приходи вечерком, когда нарежемся трупов и подобреем». Зачем пригласил, она и так прибежит… В его глазах мелькнуло что-то… Нет, не любовь… А если это любовь? Кино с таким названием смотрела, плача в темноте зрительного зала. Весь день, еле дождавшись вечера, вспоминала необычный взгляд. Во двор она входит, крадучись. Соседи Олега скандалят с ним. Считают, что Олег «залечил Порфирьевну до смерти специально, а завещание вытребовал обманом». Он посмеивается: «Собирают на меня компроматы: в милицию жаловались, что лечу на дому от триппера. Вот и лечи, можно сказать, задаром». Валька знает, – болезнь «нехорошая». Мама объяснила, – есть такие, научив в бане окатывать кипяточком: тазик и лавку. Валька по субботам ходит в общую городскую баню. Там из горячего крана хлещет кипяток. На стенке табличка: «Вначале открой холодную воду, потом горячую». Но не для Вальки эта чушь. Берёт из общей груды тазик и, открыв на полную, на вытянутой руке, как фокусница, крутит тазик под обдающей паром струёй. Зато чисто. К домику Олега она подходит, из-за угла высматривая: есть ли соседи во дворе? Они ведь могут подумать, что и она лечится. Как-то столкнулась на днях с двумя парнями, после которых Олег мыл шприцы, поставив кипятить их в металлическом ящичке (кипят постоянно, но с ней об этом ни гу-гу).

Она пришла, когда Олег и Никита ужинали, но ещё они нынче пили спирт. Валька принесла рулет, купленный в кафетерии на последние рубль пятьдесят: внутри сладкий мак, сверху шоколадная глазурь. Наливают и ей впервые, чуточку (спирт на дороге не валяется, а под замком хранится у Олега в диспансере). «…старичок буйствовал… Маниакально-депрессивный с проявлениями агрессии. Я сказал заведующему, что держать его в этом отделении опасно: всех переведёт из паранойи в психопатию. Инсулина нет». Олег выпил по-деловому и собрался: халат, перчатки, шапка… Валька вскочила. «А ты куда, или спешишь? – поглядел в сторону Олег. – Мне дежурство поставили». Валька вернулась послушно на стул (может, зря?) А Никита отвернул лицо: то ли смутился, то ли обрадовался. Уходивший ушёл. «Ты откуда такая красная?» – спросил Никита. «Из бани», – ответила она. «У нас в морге есть душ, моемся после занятий. Сегодня покойник попался тухлый, меня рвало, а профессор говорит: ’’Хирургом будешь, такая примета’’. Давай ещё выпьем». Валька сделалась пьяной.

Очнулась она при тусклом свете на кровати. Простыни крахмаленые хрустели капустными листьями (стирают бельё у психов в прачечной, там же крахмалят). Раздета она, человек рядом (руки и грудь волосатые). Разглядывает её, спрашивая о чём-то, но она, не понимая, шепчет: «Мальчик, это ты?» Ей кажется, что они с Капустой на катке в теплушке, переодевают мокрые после катания футболки на сухие (ехать по домам в зимнем трамвае). Вдруг, один из этих Капустовских дружков (у них клички: Дыня, Гастон, Мальчик) обхватывает грубо, но губы нежно скользят по щеке, по шее, по телу… И тут губы и руки… Мальчик… Пытается убежать, вскочить в трамвай, но не может (а тогда удалось!), и её раздавливают… Кажется, хрустят кости под визг кровати, но боль не в костях. Её будто надорвали, прирезали, вторгшись чужеродно. Хмель упал неожиданно, как высокая температура после принятого аспирина. «Дефлорация, что ли?» – испуганный голос. Она понимает, что её медицински исследуют, но двинутся не может, лёжа куклой, да и говорить стыдно. Её перекладывают, как больную, меняя простыню. Ничего не скажешь, медик: даже пульс сосчитал, проверил зрачки. Самого не видно: свет лампы ей в глаза. «Ты, Крольчиха, что же, девицей была нынче днём в бане?» Она молчит удивлённо.

Ночью они пьют чай на кухне. «Я думал, ты ходовая девочка, – говорит Никита. – Мне именно такая нужна была. А у тебя никого до меня не было, так получается?» Она ещё не вполне очнулась, но только бы он был доволен. Всем. И отвечает честно: «У меня был! Этот, Ален Делон…» «Чего? Молодец, Крольчиха, – любовь крутила со знаменитостью!» «Из деревни он, зовут, кажется, Санькой… Вечером пошла в кафе, но денег не было. Он заплатил, лангет плюс компот…» Никита кивает врачебно. Что в глазах – не поймёшь. Её окатывает страх: наверное, не надо было такое про себя рассказывать? Тем более, что с этим Делоном, то есть, с этим Санькой… Хотела выкрикнуть: не правда это! Но пока подбирала слова, Никита сделал вывод: «… хотя, может, и ты ходовая, всё зависит от эластичности девственной плевы, у некоторых разрыв происходит даже во время родов…» Промолчала, будто забыв все слова. «А ты у меня точно первая, – усмехнулся он печально. – Удивительно, но факт: любил одну девушку, красавицу. Она утопилась».

Утром Валька за большим столом напротив Никиты. Он курит, делая кольца. Она нервно двигает руками по крахмальной равнине. Он – на одном берегу озера, она – на другом. Он, Никита Алексеев, студент мединститута, сегодня стал мужчиной, воспользовавшись для этого её тельцем, расслабленным выпивкой. Сейчас придёт после смены Олег, а потому ей лучше уйти. Её руки скользят по скатерти: «Ладно, я пошла». У порога он придерживает её за плечо. В зеркале на стене: она – низенькая дурнушка, он – красивый капитан КВН, будущий хирург, обязательно станет профессором. У неё в глазах побитость растерянная, у него – виноватость, но удали больше: «Приходи дня через три. Когда заживёт». Вторую их ночь Валька Родынцева хранит в душе сокровищем, доставая отдельные фрагменты, заправляясь от воспоминаний, будто автомобиль топливом. Никита с ней говорил о жизни. Не то, что по радио и не то, что работяги на стройке. Эти всё об одном: об ошибках в нарядах, о снижении расценок. Прораб Арсений Иванович сократил свои появления на объекте до минимума.

«Ты такая низенькая, как вьетнамка. Знаешь, во Вьетнаме война?.. Я бы хотел спасать людей от смерти на войне. Но меня в армию не возьмут, у нас в институте есть военная кафедра, велели стричься налысо, а я хочу причёску, как у “Битлз”…» Она слушает, не всё понимая. Главное: смотрит на его лицо, на губы припухшие (целовал, прилепляясь, сила во всём). Её губы слабеют, растекаясь под его губами, вся растворяется под его напором. Если б не боль (почему так?)… Он уж говорил о половой несовместимости, но она готова терпеть: несовместимость быстро заканчивается (какие-то пять минут), и опять можно любоваться, слушать его слова, смех. Если б так всегда (не только этой ночью).

Иногда она слышит в себе чей-то суровый голос. Этот голос спрашивает: кто дал тебе право думать, что с этой ночи ты, убогая девочка, неравная этому человеку во всём, станешь жить с ним, даже (какое счастье!) стирать на него, научившись крахмалить простыни и скатерти? Можно в прачечной, но она научится ради Никиты. Для такого Никиты она жизни не пожалеет, на костёр взойдёт, пойдёт на смерть. Есть книжка (в школе проходили) «Тарас Бульба». Там картинка: спят сыновья Тараса (Никита похож на Остапа), а мать над ними, пригорюнившись: невечно (увы!) будет длиться эта ночь, наутро битва, предательство, а там и костёр… «У нас в стране врачу невозможно иметь свою практику: Олег дрожит, делая жалкие уколы на дому от гонореи» «От “триппера”», – поправляет, радуясь: посвящена в тайну умных людей, медиков. «Одно и то же» «Да?» – удивляется она. Никита, наконец, устав от своей «физиологии» и от своих рассказов, спит, похожий на преданного сына Тараса Бульбы, а Валька при свете начинающегося дня глядит в его лицо, не очень надеясь вновь увидеть его так, стремясь запомнить, словно перед гибелью: его гибелью или её собственной скорой?

Наутро она признаётся. Они опять за столом, на котором ничего нет, лишь белая, жёсткая скатерть огромной снеговой равниной зимнего озера. Он – на одном берегу, она – на другом… Её охватывает страх, будто вылетела она на край перекрытий, боясь с них упасть не потому, что близка пропасть, а потому, что в неё тянет. Их руки разделены шириной стола. Его, белые с чистыми ногтями, коротко остриженными, её, уже грубые, обветренные, ногти неровные и нечистые, но при этом накрашены ярким лаком: «Я сказать хочу», – вдруг говорит она. Он передёргивает плечами, смотрит нетерпеливо, мечтая об одном: чтоб ушла она, и на тебе, – сказать… Всю ночь, вроде, болтали. Никита не заметил того, что говорил лишь он, Валя любящая промолчала. Набравшись смелости (руки вздрагивают в такт заколотившемуся сердцу: неужели слышит его стук Никита?), роняет она первое из слов этой очень древней фразы, будто безысходно прыгая с незнакомой высоты в бездну, сознавая большую вероятность смертельного или, как скажут медики, летального исхода: «Так… люблю… тебя… жить… без тебя… не могу… совсем». После каждого слова – паузы молчавшего до этого утра немого. В каждом из молчаний набирается она сил для следующего слова, ныряя за каждым, будто за жемчугом, на океаническую глубину.

То, что она с таким трудом произнесла, сущая правда. Особенно о том, что «жить не может». И не может. И после этого утра – чем дальше, тем больше. Когда видит его, живёт, но видит она его в жизни, можно сказать, в последний раз в это холодное утро. После она способна какое-то время продержаться на воспоминаниях, но они тускнеют, их надо подновлять жизнью, а с этим плохо… Каждую грёзу «включает», точно невидимый другим телевизор, при этом не имеет значения, где находится сама: на рельсах, на мосту, на перекрытиях недостроенного дома или в безопасности рабочего вагончика. От её признания Никита краснеет. Видимо, такое ему говорят впервые. Откровение особенное, может быть, единственное в его судьбе. Проживёт он долго, забудет, как рвало в туалете морга, куда мчался из анатомички, холодной, кафельной и просторной, точно космодром для отправки душ во внеземное пространство. Не смотрит он на неё, случайно сидящую тут смешно одетую дурнушку, а смотрит он на потолок, на стену с ковром, на комод и на буфет. Глаза чернеют от гнева (только что были светлыми), не знает, как скорее распрощаться с гостьей, которая, заметив темноту глаз, толкует по-своему: тоже любит. В суматохе собственных чувств она упускает, что ответа на её признание нет. Совсем ничего не сказал в ответ Никита, король её сердца…

Если бы не это их огромное семейное горе, которое случилось с мамой, то Валька бы тоже поступила на учёбу, не в институт, правда. А так – совсем неравные. Он сам сказал: «Из другой ты социальной категории». Такие, как она, по его мнению, должны, либо на заводах и фабриках, либо (если при капитализме) – в проститутки. И пожалел, что из неё проститутка, скорей всего, и не получится. Она смотрит на него, мечтая приблизить своё лицо к его голове, прикоснуться тихонько к волосам. Они особенные, к ним тянешься, сероватым и жёстким. Он похвалился: «Похожи на волчью шерсть». Один раз ей удалось уткнуться в них носом (хорошо пахнут). Вдыхать бы и вдыхать, да и закончить так земное существование… «Ты какая-то детская», – пробормотал он недовольно. Ещё бы, на вид школьница до сих пор.

Но школа у неё позади, как и поездка в морг. Не для медицинского урока, как у Никиты, а для урока жизни и смерти. Они с отцом остались наедине с космосом, с молчанием планет. Отец напился и говорит про маму: «”И оттого хулиганил и пьянствовал, что лучше тебя никого не видал”, а потому не хочется видеть никого из остальных людей земли». «Если бы парни всей Земли…» (Поёт и поёт радио). В морг поехала Валя смелая одна. Приезжает, звонит в дверь, на пороге тётка в рваном халате. Выслушав, не пропускает, а кричит в таинственную глубину безоконного помещения. С улицы и не сразу подумаешь, что этот поросший зеленью холмик большой, но не братской могилы, и есть корпус номер семь. «За покойником!..» На крик санитарки вышел медик, чем-то похожий на Олега, которого тогда ещё не знала: «Ты, девочка? Совершеннолетняя? Паспорт покажи» «Дома оставила я паспорт» «Приезжай с взрослыми». Так и не поверили, сколько ей лет. Но и теперь она также выглядит, если не накрашена (просто жуть: без косметики никуда).

– Слушай, Валерий! – голова Лукина склонилась за борт недостроенной стены (разгрузка кирпича закончилась). – Арсений Иванович велел, чтоб Валентина поехала с тобой на кирпичный завод для сверки накладных.

Киряев наполовину залез в кабину грузовика. Одна тощая нога в модном ботинке торчит на подножке. Валька величественно поднимается с досок: ещё чего не хватает! Этот дядечка Лукин, похожий на её выздоровевшего отца, указывает, будто она какая-то малолетка… Солидно подойдя к машине, дёргает за ручку и, прерывая наставительно-заботливого Лукина, приказывает:

– Поехали! – попытка хлопнуть дверцей не вышла, ловит на лету и – бац! – чуть не прищемила палец, больно огрев по руке.

– Ты! Потише! Раскомандовалась! – вскрикивает Валерка, зыркнув на нежданную попутчицу, но ответив на перекрытия: – Хорошо, дядя Лёша, – будто Валька – какой-то кирпич, который он обязуется доставить в целости и сохранности, хотя в душе готов этот ломкий стройматериал расколоть на куски.

– Чё, кикимора, сколько лет тебе, пятнадцать? – вращает баранку и одновременно глазами. Они вылупленные, будто две луковицы-репки цвета шелухи, обещающие горечь при близком общении.

Валька молчит, хотя за «кикимору» готова двинуть по морде сумочкой, крепко обхваченной на коленях, сильно выставленных. Юбка провалилась в разбитое кочковатое сиденье почти целиком.

– Баба должна быть в теле.

Валька подпрыгивает на ухабе. Справа обочина с грязной прошлогодней травой, слева другие машины, а водитель, оторвав правую руку от управления, хлоп по капрону ножонки, подпрыгивающей беспомощно в такт неровной дороге. Валька в ответ как толкнёт его! Машина завиляла, прочертив колесом по кромке. Каким матом разразился Валерка! Вскоре при спокойной езде достал из нагрудного кармана куртки фотографию:

– Вот моя невеста!

Нет, он не из других людей. Все, кто работают на стройке: либо из деревни, либо из тюрьмы. Валерка немного сидел, говорит: за драку. «Кирпичники» (вся бригада) приезжие: Игнат и Лукин – давно приехали, Гринька с Петькой – недавно из разных русских деревень, Рафаил – из татарской. Валерка Киряев, как и Валька, центровой-трущобный, в мечтах заработать на стройке квартиру для себя и для своих плохо переживших его тюремное заключение родителей.

– Моя невеста бухгалтером работает в НИИ!

Валька покосилась на фотографию, дёргающуюся при ухабах в Валеркиной руке.

– А такая, как ты, зэкам в самый раз… Знаешь про зэков на кирпичном?

Валька делает вид, что не слышит его некультурную речь, этот парень с огромной червоточиной!

– Про снабженку, говорю, слыхала?

– Болтали.

Валька сдвигает коленки, при толчках разлетающиеся в стороны (сиденье жёсткое). Покосившись на Киряева, на его нагло выпирающий из небольшого лица острый нос, думает: «Пошёл нафиг со своими рассказами!» Догадался, наконец, включить радио.

«У микрофона Владимир Мифшиц…» …один передовик труда горел на работе, сильно обгорел, бедный (пожар случился на предприятии), и попал в больницу. «Срочно требуется донорская кровь!» Валька спешит на помощь пострадавшему. А это – Никита. Да-да, чуть не сгорел… Он узнаёт её, шепчет: «Валя, Валечка, спаси…» И она спасает. Вместе едут в панельный дом, где квартира, в которой станут жить вдвоём. Он спит, Валька видит его лицо (какое прекрасное!) Хочется запомнить навек…

Всё равно с этой стройки уйдёт. И бригада не коммунистическая, и дом лепят из кирпичей, а вся страна перешла на панели, их везут по дорогам (в каждой – готовое окошко), но только везут мимо их отсталой стройки. Валентина повидала жизнь…

Уволившись с фабрики, она каждый день бывала в шикарных кабинетах! Смелость в ней открылась, будто на собрании. Заходит она в Управление крупного завода… Ковры, зеркала, расфуфыренные тётеньки, важные дядьки в галстуках, один – в самом шикарном кабинете за огромным столом. «Мне к самому главному», – громко говорит Валя секретарше, и та пропускает испуганно, решив, что этот дяденька Вальке знакомый или ближайший родственник. «Тебе кого, девочка?» – нахмурясь и глядя за её спину с надеждой увидеть в дверях свою секретаршу с пояснением о «девочке», спрашивает начальник. «Вас, – отвечает она. – Вы тут главный? Я к вам». Голос у неё и всегда был громким. На уроках пения учительница «затыкала рот»: «Чего орёшь, перевирая все ноты?» «Кто тебя направил?» – теряется дядька. «Никто, я сама, уважаю главных». Начальник встаёт из-за стола, тихонечко приближается по ковровой дорожке, глядя сквозь очки. Она же пока стоит посреди кабинета, но высматривает кресло с золотистой обивкой. «Я на работу хочу устроиться…» «А какое у тебя образование?» «Восемь классов!» «А лет?» «Семнадцать и семь месяцев». «А когда ты восемь классов закончила?» «Этим летом». «Второгодницей была?» «Нет, то есть, да, я болела менингитом». «А теперь?» «Здорова я! Школу закончила с одними тройками, но поведение пять. Комсомолка я». Дядька улыбается: «Родители твои кто?» «Рабочие!» Они всё стоят посреди кабинета. «Мы только с профессиями принимаем. Хочешь пойти ученицей сверловщика?» «Нет, это грязная работа». «Ну, знаешь», – разводит руками дядька-директор.

Так побывала Валя любознательная на всех основных больших предприятиях города, обнаружив: или грязная работа, или никакой. Но ей нравилось к директорам прорываться, не дав опомниться секретаршам. С появлением на пороге Вальки у иных и челюсть отвиснет. Зима, а на ней курточка лёгонькая, юбочка дерматиновая, сапожки франтовские местной фабрики, с которой уволилась, а на голове – шапка детская цигейковая, зато уши не мёрзнут нисколько! Нравилось идти на прорыв. Секретарши проворонят, а после бегут следом, извиняясь перед своими руководителями, мол, прошла сама. Увлеклась Валька этой игрой: р-раз, – и в дамки! А главные люди не выгоняли почему-то. Посмотрят, заинтересуются, начнут спрашивать о доме, о семье, о возрасте, а уж о профессии и образовании, само собой… Одна солидная тётка даже чаем угостила с бутербродами: хлеб белый, сверху дефицитная докторская колбаса. Вальке понравилось рассказывать о себе, приукрашивая, но жаль: как заведёт речь о непыльной работёнке, начинается: «Уборщица нужна в заводоуправление, будешь кабинеты убирать?» Извините, но на это меня не подобьёте! И уйдёт, гордясь. Хотелось ей не просто устроиться куда-нибудь, где чисто, светло и тепло, а, прямо-таки, попасть в мир других людей…

Вот Капуста… Вроде, работает в чистом месте, ошиваясь в гостинице «Спорт», ездит не на грузовике, а на «Волге», но что, – избранница? Да, хуже Валерки Киряева с его толстомордой невестой… Сам Валерка тощий. Вот Никита не худой, он холёный (слово это подсказала мама, когда Валька поведала ей о Никите). А Капуста чуть от зависти не лопнула, узнав о том, что Валька проводит вечера в обществе врачей, «медиков». Так говорила о себе Диана с гордостью принадлежать к какому-то особому разряду избранников, Валя переняла у неё это слово. «Один, – хвалилась Валька, – мой самый добрый друг, психиатр, отца излечил…» Капустова слушала-слушала, сперва не верила, но анекдоты Олега о «психах» (из его работы), да упоминание о болезни отца, о чём и раньше знала, убедили её полностью. Попросила Капустова: «А меня не можешь познакомить с ними? Я бы с удовольствием вышла замуж за врача». Познакомить Капусту? Она – и эти настоящие строители общества будущего! Не обидевшись на отказ, та согласилась, что она не «этого круга», да и, всё равно, ещё нужен целый гардероб. Но, как выяснилось, её покровитель с машиной, деньгами и со связями будет поплоше начинающих врачей.

Вообще-то Олег не вылечил отца, а лишь уговорил его «зашиться» (можно считать это лечением?) Отец стал зашитым, то есть непьющим, а потом вскоре женился. Так узнала Валя-дочь, что с «белой горячкой» напрямую увозят в психдом. Отец расшумелся, раскричался от водки, соседи вызвали милицию, которая определила: в дурдоме остановят. Скатился отец за какие-то четыре месяца. А Валька? Тоже заскользила по наклонной, правда, вначале старалась делать всё, как мама: стирала, мыла, прибирала, штопала отцу выстиранные носки, засиживаясь допоздна. Однажды тяжёлое покрывало мучила в корыте. Отец, увидев, заплакал: «И за что моего папу, такого доброго в быту, расстреляли?»

Завязав с пьянкой, отец женился. Не на симпатичной тёте Люле, а на почтовой начальнице с небольшим сынком Димкой Надежде Григорьевне. «Тётей Надей» звать ни-ни: её и на работе полным именем и отчеством величают операторы, почтальоны, уборщица, сторож («У меня большой штат»). Отец зауважал Надежду Григорьевну, не шутил, как с тётей Люлей («Люля – мой баб»), ни женой, ни Надей не звал. Владимир Ильич свою великую жену Крупскую называл Наденькой! А тут – Григорьевной. И видно, что той нравится, лицо её некрасивое веселеет. Квартира Надежды Григорьевны из двух маленьких комнаток в удивительном панельном доме. Одна стена тёплая. Кто обогревает, неизвестно, но и снаружи греются голуби на трубе в мороз. Дома мачеха всё моет, пылесосит. Она не какая-то злая мачеха из сказки. Пирожков «с собой» завернёт… Но и она, как раньше мама, свою семью окружила прочным невидимым кольцом. Вальке внутри места не было.

Дома у Родынцевой было и холодно, и затхло (особняку шестьдесят лет). Перегороженная печкой на две комната с умывальником, а туалет в коридоре через два поворота. Соседей – несколько квартир, но большая семья только одна. Отец с мачехой затеяли, было, обмен, решив квартиру Надежды Григорьевны и Родынцевскую слить в одну. Вальку не спрашивали, но она не возражала. Отец привёл «меняльщиков», те осмотрели, согласившись.

Попутно он обошёл, как всегда, соседей. У него ключ от комнаты, да и прописан тут. К тому же, он притаскивает иногда «жизненно необходимые продукты»: картошку, капусту, лук, морковь. Варить ей некогда, да и не умеет, а потому она все эти овощи относит доброй соседке, у которой большая семья. Главное, отец у соседей всегда выспросит: кто бывает у дочки в гостях. Они докладывают (девчонка на виду, скрывать нечего). Купила то, купила это, занимала деньги, вернув. Пьянок нет. И это правда, так как пьянки могли происходить только от Капустовой. Но она перестала поддавать, стала беречь внешность для будущего брака.

Да и памятен подруге советский поступок Вальки, когда пришедшие с Капустой парни отказывались уходить. Валька пообещала: приведёт милицию. Те давай смеяться. Она же – шмыг за дверь (думали – в туалет). Вернулась комсомолка Валя с милиционерами (отделение рядом), и представители закона объяснили: «Если вас хозяйка гонит, надо уходить, ничего не поделаешь». Соседи, вышедшие на шум и стоявшие в раскрытых дверях, жалели гостей, называя Вальку «стукачкой». Вспомнили её деда, который, по их словам, был тоже стукачом, и хорошо, что сам потом загремел. На эту клевету она выкрикнула правдивые слова отца о «добром в быту» папе, и соседи исчезли в своих комнатах. Она – правильная девушка с комсомольским билетом в кармане и с комсомольским значком на юной груди нулевого размера. Парни потопали в компании милиционеров, Капуста полночи не спала, удивляясь: ну, ты выдала!

«Жаль, тебя в общежитие никто не примет. Вот, если бы ты из этой комнаты выписалась», – сказала Надежда Григорьевна. Сама-то, приехав из деревни, кантовалась в общежитии сталелитейного завода, где отливали крепкие, как у неё, доброкачественные характеры: «У нас как было: чуть что, – турнут. На суровом режиме держали!» – восхищалась мачеха, мечтая и для падчерицы о таком же. «Зачем тебе работать, лучше учись…», – робко напоминал отец. А Надежда Григорьевна порылась в шкафу и подала юбку скромную, блузку белую. «Вот что надо носить. А то ты прямо какаду». Её сынок Димка, третьеклассник, как заржёт над сводной сестрицей. «Пусть ваш Димка учиться, а я без вас проживу!» – хлопнула дверью Родынцева. Отец выскочил в тапках на снег, объяснив: «Надежда Григорьевна – хороший человек, похожа на маму». Валька огрызнулась: «На маму никто не похож!» И решила: сама буду строить свою жизнь своими мозолистыми руками! С тех пор Надежда Григорьевна считает её отдельно: «У тебя есть жилплощадь». Отец принял эту линию, и они зажили счастливо.

Осталась Валька одинокой перед людьми и перед космосом. Все – по одну сторону, она – по другую. Ни оболочки, ни защиты. Но в советской стране, – уверяла она себя, – каждый другому друг, товарищ и брат (так говорит радио, которому Родынцева верит свято). А вот своей родительнице не верит так, как если бы мама и вообще не говорила никаких слов. Но (и это жутко!) говорит: «Таким, как ты (ножки тоненькие, бараний вес), лучше дома сидеть, спрятавшись, а то об сильных изотрёшься, да и рассыплешься. Надо толще быть тебе (не по кафетериям, а научиться готовить дома солидную пищу: суп, картошку с колбасой, кашу с маслом)». А про Никиту что она наговорила: «Посмотри на него. Каков? Ухожен. Не пара он тебе». Валька послушает её речи, но потом отвернётся к стене (отвернёшься, – мама уйдёт). Однажды мама пришла, села у окна, и ну наставлять… Пришлось ответить: «Я жить не умею. Не кори». Конечно, согласна с ней, но среди дня о маме забывает.

Думать ей есть о чём: о той огромной единственной ночи любви (не когда «дефлорация»). Никакого спирта, а Никита был весел, открыт и доверчив. Валька в его присутствии и на расстоянии немела, а в одной постели стала частью, которой не нужна отдельная голова с отдельной речью и памятью, хватало его речи и его памяти, что его устраивало: не интересовался, о чём она думает, что пережила. Она спешила, как перед гибелью, насладиться: два валика у каждого очень продолговатого глаза. Веки над и под ними слегка припухли. Поцеловать бы! Один-то раз удалось (нет счастья большего, чем это). Когда такое вспоминает, губы раздвинуты, видны из-под верхней губы немного кривоватые «кроличьи» зубы.

Убаюканная грёзой Валя, тихо-радостная, счастливая. …Она представляет, что они с Никитой вдвоём в светлой комнате. Никуда не спешат, никого не боятся. У них крепкая дверь, но выйти за неё не страшно: мир принимает их с радостью как друзей и спасителей. Их уважают, ценят, выбирают… Они – избранники, и он – избранник, и она. К ним обращаются за помощью несчастные люди (есть такие в их городе, на их улице), а сколько таких забитых граждан в капиталистическом жестоком мире бесправия и нищеты!.. Тихо-тихо падает снег за окном. «Валя (нет, Валечка), – обращается к ней Никита, – почитай мне хорошие поэтические стихи». Она выводит с чувством каждую строчку стихотворения, известного ей со школы: «Белая берёза под моим окном…»

«…и сама я верила сердцу вопреки,

Мы с тобой два берега у одной реки…»

– Мою невесту зовут Анной…

Ту девушку (студентку) тоже… Именно так называл Никита её, высокую, красивую, с большой грудью, в строгих очках и с длинной сигаретой «БТ» в длинных пальцах (после этого и Валька стала курить именно эти сигареты). «Олежка, это твоя внебрачная дочь?» – покосилась брезгливо Анна на Вальку. Они (Олег, Никита и эта девушка) захохотали, еле остановившись. Никита приказал: «Пошли, Анна, я тебя научу колоть дрова в мелкие щепки!» Схватил девушку за руку, не дав ей докурить. Она, покорно поднявшись с дивана, шутливо отбивалась: «Какой ты дурак, Никита!» «Не дурак, а принц Даун до инфекционного поражения головного мозга, отличница». Хохоча, они скрылись. И Никита… Надолго он скрылся с Валькиных глаз… «Я на дежурство, – Олег надел полушубок, – ну что, пошли, до троллейбусной остановки нам по пути». Валька глянула на знакомые чашки. Одну случайно разбила. «К счастью!» – сказал Никита слова, первые, услышанные ею от него в этой жизни, теперь показавшиеся неверными. Прошла мимо кухонного столика, точно уволенная судомойка, не ожидавшая быстрого увольнения.

Жить дальше становилось всё трудней: яркие картинки их с Никитой двух ночей (второй – хорошей, душевной) включала Валя наподобие источника энергии, и от какой-то Анны не оставалось и следа, но подновления реальностью не происходило, а потому бежала знакомой дорожкой между дровяников… В следующий вечер у Олега никого не было, кроме заразных пациентов. На другой раз он готовил на кухне, одинокий и грустный, но гостью встретил хмуро: «Чего ты бегаешь… Не нужна ты ему…» «Но у меня, – возразила она голосом девушки из радиопрограммы «Юность», – большое и светлое чувство. А если это любовь?» И тут в лице Олега подбородковом, в небольших его глазках что-то как сверкнёт: «У таких, кто расплачивается натурой за ужин в ресторане, за «лангет плюс компот», не может быть никакой «светлой любви». Этими словами Вальку будто обварило, как в бане могло бы, угоди она под кипяток. Смысл дошёл не сразу, убежала от обиды. Неслась, плача, падая в снег, будто не понимающая человеческого языка прикормленная людьми собачонка, получившая пинок. На следующий вечер она – снова в этот двор, Олег – навстречу с дровами: «Никиты нет, опять у родственников». Ушла, а на другой день опять знакомой дорожкой, скользкой, страшной… Олег приоткрыл дверь слегка: «Вот тебе телефон, а сюда больше не ходи». Прекратила прибегать и начала звонить.

На первый звонок ей ответила приветливая женщина: да, – сказала, – Никита у нас, но сейчас его нет. Потом ответил не очень вежливый мужчина. На третий раз – жёсткий девичий голос – и трубку швырнули. Но вновь позвонила: телефонная связь стала единственной ниточкой, связывающей её с Никитой. Похоже, что другая связь (этим словом противно назвать чувство необыкновенной высоты) оборвалась, да так скоро! С космической точки зрения длилась она меньше мига. Опять ответила женщина, назвавшая адрес в особенном доме, обнесённом металлическим кружевом забора, за который не пустил милиционер. Будто номерное учреждение, куда, бегая по предприятиям, так и не смогла прорваться. Знакомый телефонный голос сказал из динамика: «Пропустите к нам девушку…» Она прикатила на лифте. Квартира, в которую её провели, походила на музей и величиной комнат, и обстановкой: скульптура, статуэтки, картины. Из гостиной, имевшей несколько дверей, виднелись ещё комнаты, и в одной, словно в теплице, было множество цветов. Семья, видимо, состояла из троих: мать, отец и дочь, примерно Валькина ровесница. Девушка, по-восточному крючконосая, окинула гостью раздражённым взглядом, больше не взглянув.

Это не другие люди, – определила Валька, – буржуи они! Другие живут в панельных никем не охраняемых домах, соревнуются в учёбе и в труде. Другие живут на земле, постоянно радуясь тому, что Земля – их родной вечный дом, а сами они – избранники. Другие радуются за наших героев космоса, но сами в космос не спешат. Планете они родные, городу этому… А Валька? Она родилась тут, а почему-то не родная. Подумалось с неприятным чувством, что другие захватили всю жизнь, и таким, как она, в ней не осталось места. Других много, их большинство. Никита из других. Думая, что он всё ещё у неё есть, стала надеяться на переход из своей жизни в жизнь других.

Те, к кому она неожиданно попала в гости, были ей, как ни странно, ближе. Они – не большинство. Ишь, мещане, накупили всего, а, вдруг, наворовали? Она оглядела убранство богатой комнаты оценивающе и, если б не милиционер-привратник, который их тут «бережёт», пожалуй, спросила бы, на какие шиши куплена эта статуя? Музей, что ли, ограбили? Или из парка пионеров и школьников ночью уволокли? Дядька похож на тех, что торгуют на рынке, на «торгаша» (называет отец), но любезность женщины смягчила социальный протест: «Да, Никита у нас, он нам почти родной. Вартан Арутюнович (кивнула на своего мужа) работал с Анатолием Никитовичем, с отцом Никиты». Имя отца Никиты Валька услышала впервые, понравилось полное имя – Никита Анатольевич. Ещё женщина обмолвилась, что их дочь Лидия и Никита «любят пикироваться» (что за противное слово!) Валька поняла по интонации симпатичной женщины (звали её Марьей Ивановной), что семейка эта богатенькая решила окрутить Никиту, захомутав для своей ненакрашенной дочки. «А когда он придёт?» Марья Ивановна засмеялась: «Не скоро! Это же медицинский!» Тут вошла здоровенная тётка в белом переднике, и Марья Ивановна приказала голосом кинографини: «Проводите девушку, она уходит». И Валька ушла, хотя так скоро не собиралась. Неплохо бы бомбу им подбросить в подъезд! Как только съедет от них Никита, взорвать их со всем их барахлом! Мещане! А, может, сообщить, куда следует, про статую?

«И когда придёт пора цветения…

может быть, ты вспомнишь обо мне»,

– пело радио со столба.

«Без страховки у края не положено», – сказал Лукин. «Страховка» – это ремни, ими пристёгиваются иногда строители к бетонным блокам. Но Валька, будто собравшись в полёт, развернулась лицом к ветру, который двигал под солнцем отяжелевшие дымы-облака, окутывающие горизонты, зависающие над влажными от недавно растекшегося льда крышами домов, выстроенных дядечкой Лукиным и его некоммунистической бригадой (или другими такими же дядьками). В этих домах давно проживали другие люди, радовались свершениям, слушали радиостанцию «Юность». Эти люди были безо всяких червоточин. Между ними и Валькой – стена, не кирпичная, а невидимая, но толще кирпичной. Стоя на краю, она припомнила: лангет плюс компот. «А ну, отойди от края, – Лукин перестал класть стену, снял рукавицу, скоблил ногтем поверхность мастерка с прилипшими серыми крошками цемента. – Кому говорю?» – потянул за рукав курточки.

…«Комсомолка, значит? А что ты делала на крыльце?» «Я? Ничего. Так стояла…» Ветер налетел зверем, а небо опустилось низко, непостижимое и манящее. Открытый её душе космос притягивал, уговаривая покинуть земную твердь, и ничего не осталось, как пригласить красивого парня в гости. Надо, ох, надо было поехать к отцу с пересадкой (на автобусе «зайцем»). Контролёров не боится, но так ездить пока нечестно. Другое дело, когда наступит на просторах Родины коммунизм, и все советские люди будут пользоваться бесплатно всеми видами городского транспорта. Это произойдёт только через семнадцать лет и четыре месяца… Может, стоило обойти соседей ещё раз? Самой доброй должна десять рублей. У всех перед получкой денег нет, а у богатого зуботехника с креслом на дому (буржуазного пережитка) и не пыталась. Никто из жильцов и зубы у него не лечит, а только какие-то подозрительные личности, приходящие с чёрного хода.

В комнате «Алену Делону», как ни странно, понравилось. Стали болтать, будто давние знакомые. Не удержавшись, сказала, что он красивый. Парень сел перед зеркалом, любуясь собой: «Пора на обложку сняться». С этим Валька согласилась. Парень продолжал разговор: «Мне в городе нравится, девчонки тута смелые, у нас дуры дурами: каждая жмётся ко своему плетню». В институте он учится, будет инженером. Лицо у него было очень гладкое, будто полированное, ровно загорелое, глаза голубели, нос небольшой, волосы белые. Вблизи совершенно не походил он на знаменитого киноактёра, да и звали его Санькой. На листе ватмана куском угля Родынцева стала рисовать его портрет.

«У меня вся порода такая: и дед красавец, и батя, и все братовья. Но все они крестьяне замшелые, в город не вытянешь. А я хочу жить тут. Провожали меня – гуляли три дня. Им охота, чтоб я выучился, и они бы хвастались потом по деревне, какой у них родственник. Видишь, и у меня крестьянские руки, жилистые», – показал свои небольшие руки, неожиданно ими обняв. Дорисовать не смогла.

Он был настойчивый, опытный, умело предупреждал каждое движение. Оказались они не на равных в борьбе. Хотела закричать, но соседки доложат отцу. Пока боролась со стыдом перед соседками и с этим парнем, устала, и он воспользовался её слабостью. То, чего достиг этот её первый в жизни мужчина, было таким незначительным и невнятным, что сразу уменьшило мечту о встрече молодого короля (и монашкой проживёт). Этот парень, вроде, и сам понял что ничего хорошего не произошло тут у них (лучше б дал ей портрет дорисовать, – подумала Валя).

«Ах, зачем эта ночь