Мой мальчик Хорнби Ник

Глава 33

Сначала в поезде они ехали молча; время от времени Элли тихо всхлипывала, грозилась дернуть стоп-кран или угрожала расправой людям, которые бросали на нее взгляд, когда она нецензурно выражалась либо отхлебывала водку из бутылки. Маркус был опустошен. Теперь ему стало ясно: вопреки тому, что он считает Элли классной девчонкой, что ему всегда приятно видеть ее в школе и что она веселая, симпатичная и умная, — он не хочет, чтобы она была его подружкой. Она ему просто не подходит. Ему нужен кто-то поскромнее, кому нравится читать и играть на компьютере, а Элли нужен кто-то, кто любит пить водку, ругаться на людях и угрожать остановкой поезда.

Однажды его мама объяснила ему (наверное, когда она встречалась с Роджером, который был на нее совсем не похож), что некоторым нужен человек, противоположный по характеру, и Маркус понял почему: если подумать, то в данный момент Элли скорее был нужен кто-то, кто мог бы не дать ей нажать стоп-кран, а не тот, кто обожает нажимать стоп-краны, потому что в таком случае они бы его давно нажали и сейчас направлялись бы прямиком за решетку. Слабое место этой теории заключалась в том, что противоположностью Элли быть не сладко. Порой это даже здорово — в школе, где Элли… где "эллость" можно удержать в известных рамках. Но во внешнем мире это нелегко. Страшно и ужасно неловко.

— Почему это имеет для тебя такое значение? — тихо спросил он. — Ну, я знаю, что тебе нравятся его песни и все такое, и я понимаю, что это грустно из-за того, что Фрэнсис Бин…

— Я любила его.

— Ты его даже не знала.

— Конечно, знала. Я слушала, как он поет, каждый день. Я каждый день носила его на груди. То, о чем он поет, это и есть он. Я знаю его лучше, чем тебя. Он понимал меня.

— Он понимал тебя? Каким же образом? Как кто-то, кого ты никогда не видела, может тебя понимать?

— Он знал, что я чувствую, и пел об этом.

Маркус попытался вспомнить какие-нибудь слова песен с альбома "Нирваны", который Уилл подарил ему на Рождество. Слушая его, он смог расслышать только обрывки фраз: "Я чувствую себя тупым и заразным…", "Комар…", "У меня нет пистолета…"[73]. Ничто из этого не задевало струн его души.

— Так что же ты чувствуешь?

— Злобу.

— На что?

— Ни на что. Просто… на жизнь.

— А что в ней такого?

— Жизнь — дерьмо.

Маркус задумался над этим. Он задумался, можно ли сказать, что у него дерьмовая жизнь, и можно ли назвать особенно дерьмовой жизнь Элли, и понял, что она просто так сильно хочет, чтобы ее жизнь была дерьмовой, что сама делает ее такой, все себе усложняя. В школе у нее все дерьмово, потому что она каждый день носит свитер, который носить нельзя, орет на учителей и затевает драки, а людям это не нравится. А если бы она не носила этот свитер и прекратила на всех орать? Насколько дерьмовой была бы ее жизнь тогда? Не такой уж и дерьмовой, решил он. Вот у него жизнь действительно дерьмовая, с его мамой, всеми этими парнями из школы и так далее, и он отдал бы все за то, чтобы быть Элли; а Элли определенно пыталась превратиться в него — как нормальный человек может этого хотеть?

Это напомнило Маркусу Уилла с его постерами мертвых наркоманов; быть может, Элли такая же, как Уилл? Если бы в их жизни имелись реальные проблемы, то у них не было бы необходимости и желания что-то изобретать в этом роде или развешивать постеры по стенам.

— Элли, это правда? Ты действительно думаешь, что жизнь — дерьмо?

— Конечно.

— Почему?

— Потому что… потому что мир полон сексуальных и расовых предрассудков и несправедливости.

Маркус знал, что она права — его мама и папа достаточно часто ему это повторяли, — но он не был уверен, что именно это и было причиной озлобленности Элли.

— Так думал Курт Кобэйн?

— Не знаю. Наверно.

— Так значит, ты не уверена, что он чувствовал то же самое, что и ты?

— Слушая его песни, тебе кажется, что это так.

— А ты хочешь застрелиться?

— Конечно. По крайней мере, иногда.

Маркус посмотрел на нее:

— Это неправда, Элли.

— Ты-то откуда знаешь?

— Потому что я знаю, что чувствует моя мама. А ты себя так не чувствуешь. Тебе бы хотелось думать, что это так, но это не так. У тебя слишком интересная жизнь.

— У меня дерьмовая жизнь.

— Нет. Это у меня дерьмовая жизнь. Не считая того времени, что я провожу с тобой. И у моей мамы дерьмовая жизнь. Но у тебя… Не думаю.

— Ничего ты не понимаешь.

— Кое-что я понимаю. В этом — понимаю. Говорю тебе, Элли, ты не чувствуешь ничего похожего на то, что чувствуют моя мама или Курт Кобэйн. Нельзя говорить, что хочешь покончить с собой, когда на самом деле этого не хочешь. Это нехорошо.

Элли покачала головой и засмеялась своим низким смехом, в котором слышалось: "никто меня не понимает", смехом, которого Маркус не слышал с тех пор, как они встретились у кабинета миссис Моррисон. Она была права, потому что тогда он ее не понимал; теперь он понимал ее гораздо лучше.

Пару остановок они проехали молча. Маркус смотрел в окно и пытался придумать, как объяснить приезд Элли своему папе. Он не заметил, как поезд остановился на станции Ройстон, и не сразу сообразил, что происходит, когда Элли внезапно вскочила и выбежала из поезда. На мгновенье он заколебался, а потом с ужасным чувством накатывающейся на него тошноты выскочил вслед за ней.

— Что ты делаешь?

— Я не хочу ехать в Кембридж. Я не знаю твоего папу.

— Ты и прежде его не знала, но все равно хотела поехать.

— То было прежде. Теперь все изменилось.

Он последовал за ней, ему не хотелось терять ее из виду. Они вышли со станции и, миновав какой-то переулок, оказались на главной улице. Прошли мимо аптеки, овощного магазина и "Теско" и тут перед ними в витрине музыкального магазина предстала большая картонная фигура Курта Кобэйна.

— Ты посмотри, — сказала Элли. — Ублюдки. Уже хотят сделать на нем деньги.

Она сняла ботинок и запустила им в витрину изо всех сил. Стекло пошло трещинами с одного удара, и, прежде чем Маркус сообразил, что происходит, он подумал, что в Ройстоне витрины магазинов гораздо более хилые, чем в Лондоне.

— Черт, Элли!

Она подняла ботинок и, воспользовавшись им как молотком, аккуратно продолбила дыру, достаточно большую, чтобы можно было просунуться в нее, не поранившись, и освободила Курта Кобэйна из его стеклянной тюрьмы.

— Вот так. Он на свободе. — Она сидела на парапете напротив магазина, прижимая к себе Курта, похожая на чревовещателя с куклой, и странно улыбалась самой себе; тем временем Маркус запаниковал. Он кинулся по дороге, словно бы решил добежать обратно до самого Лондона или до Кембриджа, в зависимости от того, в какую сторону бежит. Но через несколько метров коленки его задрожали, он остановился, несколько раз глубоко вздохнул, пошел обратно и сел рядом с ней.

— Зачем ты это сделала?

— Не знаю. Просто мне показалось, что он не должен стоять там один.

— О, Элли… — Он снова подумал, что Элли не следовало делать то, что она сделала, и что виновницей ее теперешних проблем была она сама. Ему это надоело. Все это было как-то не по-настоящему, а ведь в мире и так слишком много реальных проблем, чтобы изобретать их специально.

Когда Элли расколотила витрину, на улице было тихо, но звук разбитого стекла разбудил Ройстон, и несколько человек, закрывавших в это время свои магазины, прибежали посмотреть, что произошло.

— Вы, двое, оставайтесь тут! — велел загорелый парень с длинными волосами. Маркус решил, что он, должно быть, парикмахер или работает в каком-нибудь бутике. Еще совсем недавно он не смог бы сделать подобного предположения, но, если долго общаться с Уиллом, начинаешь кое-что подмечать.

— А мы никуда и не идем, правда, Маркус? — спросила Элли нежным голосом.

Сидя в полицейской машине, Маркус вспоминал день, когда ушел из школы, и какое будущее он тогда сам себе предсказал. В какой-то мере он оказался прав. Как он и предполагал, вся его жизнь изменилась, и теперь он был практически уверен, что станет или бродягой, или наркоманом. Он уже стал преступником. И во всем этом была виновата мама! Если бы она не пожаловалась миссис Моррисон насчет кроссовок, он никогда бы не повздорил с ней из-за того, что она посоветовала ему держаться подальше от парней, которые его допекали. И тогда не ушел бы среди дня из школы, и… и не встретил бы Элли в то утро. Она тоже была в ответе за происходящее. В конце концов, именно она только что запустила ботинком в витрину. Дело все в том, что, став прогульщиком, начинаешь общаться с такими людьми, как Элли, попадаешь в истории, тебя арестовывают и везут в полицейский участок Ройстона. И теперь уже ничего нельзя с этим поделать.

Полицейские отнеслись к ним по-настоящему хорошо. Элли объяснила им, что она не хулиганка и не наркоманка, что таким образом она просто выражала протест против коммерческой эксплуатации смерти Курта Кобэйна, на который, будучи гражданином, она имеет полное право. Полицейских это рассмешило — Маркус счел это хорошим знаком, даже несмотря на то, что Элли очень разозлилась: она заявила полицейским, что те ведут себя высокомерно; они переглянулись между собой и снова засмеялись.

По приезде в участок их провели в небольшую комнатку, вошла женщина-полицейский и начала с ними беседовать. Она спросила, сколько им лет, где они живут и что делают в Ройстоне. Маркус попытался рассказать про своего папу, про инцидент с подоконником и его решение серьезно обдумать свою жизнь, про Курта Кобэйна и водку, но понял, что все это звучит слишком запутанно и что она не улавливает связи между папиным несчастным случаем и Элли с ее разбитой витриной, поэтому решил прекратить попытки.

— Он ничего не сделал, — внезапно выдала Элли, но сказано это было отнюдь не доброжелательно, а так, будто бы он должен был что-то сделать, но не сделал этого. — Я сошла с поезда, а он потащился за мной. Это я разбила витрину. Отпустите его.

— Отпустить его куда? — спросила женщина-полицейский. Хороший вопрос, полумал Маркус, обрадовавшись, что она его задала. Ему не очень-то хотелось, чтобы его отпустили бродить по Ройстону. — Нам нужно позвонить кому-нибудь из родителей. И твоим тоже.

Элли посмотрела на нее волком, а та в ответ строго взглянула на Элли. Говорить тут, кажется, было не о чем. Состав преступления и личность преступника известны; предполагаемый преступник уже задержан и находится в участке, так что они просто стали молча сидеть и ждать.

Папа и Линдси появились первыми. Из-за того, что у папы была сломана ключица, вести машину пришлось Линдси, а она этого терпеть не могла, так что оба они были в неважном настроении: Линдси выглядела усталой и издерганной, а папа мучился от боли и ворчал. Было не похоже, что он серьезно обдумал свою жизнь, и уж точно не похоже, что еще недавно он жаждал встречи со своим единственным сыном.

Они остались наедине. Клайв тяжело опустился на скамью, тянувшуюся вдоль одной из стен, а Линдси, взглянув на него с тревогой, села рядом.

— Только этого мне сейчас не хватало. Спасибо тебе, Маркус.

Маркус грустно посмотрел на папу.

— Он ничего не сделал, — нетерпеливо пояснила Элли. — Он пытался мне помочь.

— А ты кто такая?

— Кто я такая? — Элли явно потешалась над его отцом. Маркусу показалось, что делать этого не стоит, но он устал бороться с Элли. — Кто я такая? Я — Элеонора Тойя МакКрэй, пятнадцати лет и семи месяцев от роду. Живу в доме двадцать три по…

— А с какой стати ты болтаешься с Маркусом?

— Я не болтаюсь с ним. Он мой друг. — Для Маркуса это было новостью. Он перестал чувствовать себя ее другом в тот момент, когда они сошли с поезда. — Он попросил меня поехать с ним в Кембридж, потому что не хотел вести задушевные разговоры с отцом, который его, кажется, не понимает и решил бросить в тот момент, когда он больше всего в нем нуждался. Хороши мужчины, да? Мать родная чуть с собой не покончила, а им и дела нет. Но стоит им свалиться с гребаного подоконника, как они тут же зовут тебя поговорить о смысле жизни.

Маркус уронил голову на стол и накрыл ее руками. Внезапно его охватила сильнейшая усталость; ему не хотелось видеть никого из этих людей. Жизнь достаточно сложна и без трепа Элли.

— Чья мама чуть не покончила с собой? — спросил Клайв.

— Мама Элли, — встрял Маркус.

Клайв посмотрел на Элли с интересом.

— Мне очень жаль, — сказал он без особого сожаления или даже интереса в голосе.

— Ничего страшного, — ответила Элли. Она поняла намек и некоторое время сидела молча.

— Должно быть, ты во всем винишь меня, — снова вступил папа. — Видимо, ты думаешь, что если бы я остался с твоей мамой, твоя жизнь не сошла бы с рельсов. И, наверное, ты прав. — Он вздохнул; Линдси взяла его руку и сочувственно погладила.

Маркус сел прямо:

— Да о чем ты говоришь?

— Я испортил тебе жизнь.

— Да я всего лишь навсего сошел с поезда, — запротестовал Маркус.

Его усталость как рукой сняло. Вместо нее на него накатилась такая злость, которую ему редко доводилось испытывать, злость, которая давала ему силы вступить в перепалку с любым, независимо от возраста. Ах, если бы эту штуку продавали в розлив, то он мог бы держать небольшую бутылочку в парте и отхлебывать из нее в течение дня.

— С каких это пор "сойти с поезда" и "сойти с рельсов" — одно и то же? Это Элли сошла с рельсов. Это она рехнулась. Это она только что расколотила ботинком витрину, потому что в этой витрине стояла фотография поп-звезды. А я ничего не сделал. И мне наплевать, что ты нас оставил. Меня это не волнует. Я бы сошел с поезда, даже если бы ты по-прежнему жил с мамой, я это сделал, потому что хотел присмотреть за своим другом.

В действительности он был не совсем прав, потому что, если бы его мама и папа по-прежнему жили вместе, он не оказался бы в поезде — ну разве только, если бы поехал с Элли в Кембридж по какой-нибудь другой причине, которую не мог себе вообразить.

— Видимо, ты и вправду фиговый отец, а детям от этого ничего хорошего, и, живя с нами, ты все равно оставался бы фиговым отцом, так что не знаю, что и лучше.

Элли засмеялась.

— Супер, Маркус! Классная речь!

— Спасибо. Мне было приятно ее произнести.

— Бедный ребенок! — проканючила Линдси.

— А ты могла бы помолчать, — рявкнул Маркус. Элли засмеялась еще громче. Это в нем говорила злость; бедная Линдси была, собственно, ни в чем не виновата, но Маркусу все равно понравилось, как он это сказал.

— Теперь мы можем идти? — спросила Элли.

— Мы должны дождаться твою маму, — объяснил Клайв. — Она приедет с Фионой. Уилл привезет их.

— О, нет! — сказал Маркус.

— …твою мать! — сказала Элли, и Маркус застонал. Они сидели вчетвером, уставившись друг на друга, в ожидании следующей сцены этой, как им теперь казалось, бесконечной пьесы.

Глава 34

В конце концов, жизнь — она как воздух. Уилл в этом больше не сомневался. Ее невозможно избегать или держаться от нее на расстоянии, и в данный момент ему не оставалось ничего, кроме как жить этой жизнью, дышать ею. То, как люди умудряются набрать ее в легкие и не поперхнуться, было для него загадкой — ведь в ней же полно всякой всячины. Такой воздух — хоть жуй.

Он позвонил Рейчел из квартиры Фионы, пока та была в ванной, и на этот раз трубку взяла Рейчел.

— Ты ведь и не собиралась приходить?

— Ну…

— Ведь так?

— Так. Я подумала… Я подумала, тебе это пойдет на пользу. Я сделала что-то ужасное?

— Кажется, нет. Наверное, это действительно пошло мне на пользу.

— Ну вот, видишь.

— Но впредь…

— Впредь я буду приходить, если пообещаю прийти.

— Спасибо.

Он рассказал Рейчел про Маркуса и Элли и обещал держать ее в курсе. Как только он положил трубку, позвонила Катрина, мама Элли, и поговорила с Фионой, а потом Фиона позвонила Клайву, а потом перезвонила Катрине, чтобы предложить подбросить ее до Ройстона, а потом Уилл съездил домой за машиной, и они поехали к дому Элли.

Пока Фиона заходила за мамой Элли, Уилл сидел в машине, слушал "Нирвану" и вспоминал "День дохлой утки". Что-то в происходящем напоминало ему тот день; царило то же ощущение непредсказуемости, неуправляемости и хаоса. Главное отличие состояло в том, что сегодняшний день не был таким же… таким же приятным. Не то чтобы попытка самоубийства Фионы сопровождалась необузданным хохотом и весельем, но просто тогда он не знал никого из них, и ему не было до них никакого дела, поэтому он мог одновременно с ужасом и отстраненным интересом наблюдать, в какой бардак люди превращают свою жизнь по собственной воле, или по несчастью, или по обеим причинам вместе. Но он перестал быть сторонним наблюдателем и теперь больше волновался из-за того, что бедному Маркусу приходится сидеть с ненормальной девчонкой в полицейском участке какого-то городишки — приключение, о котором Маркус, наверное, забудет еще до следующих выходных, — чем из-за тогдашней попытки самоубийства матери того же мальчика, память о которой, вероятнее всего, не покинет Маркуса до конца дней. Ему уже стало казаться, что не важно чувствуешь ты что-то или нет: так или иначе, твоя реакция будет неадекватной.

Мама Элли была симпатичной женщиной, немного старше сорока, достаточно моложавой, чтобы нормально выглядеть в своих потрепанных светло-голубых джинсах и кожаной байкерской куртке. У нее была копна рыжих кудрей и приятные морщинки вокруг глаз и губ; складывалось впечатление, что она уже давно махнула на дочь рукой.

— Она ненормальная, — сказала Катрина, пожимая плечами, как только они сели в машину. — Не знаю, отчего и почему, но ненормальная. Не в смысле ненормальная, ну, вы понимаете. Неуправляемая. Вы не будете против, если я закурю? Я открою окно?

Она порылась в сумочке, не нашла зажигалку и в итоге забыла, что собиралась закурить.

— Смешно, но, когда Элли родилась, мне действительно хотелось, чтобы она выросла такой — вздорной и непослушной, шумной и яркой. Поэтому я и назвала ее Элеонора Тойя.

— Это что-то из классики? — спросила Фиона.

— Нет, из поп-музыки, — пояснил Уилл. Фиона засмеялась, но Уилл не понял почему. — Тойя Вилкокс[74].

— И вот так оно и вышло, она действительно выросла вздорной, непослушной и все такое, а я бы отдала все, чтобы только она была серенькой и каждый вечер вовремя приходила домой. Она меня убивает.

Уилл содрогнулся от слов Катрины и взглянул на Фиону, но та никак не показала, что это выражение следует воспринимать буквально.

— Но теперь все, это последняя капля, — сказала Катрина.

— Ну-ну, посмотрим, — утешила Фиона.

— Ну, во всяком случае, до следующей последней капли.

Они обе рассмеялись, а Уилл подумал, что так оно и есть. Всегда будет оставаться место для еще одной последней капли. Элли убивает Катрину, Маркус убивает Фиону, и они будут продолжать убивать друг друга еще долгие годы. Эдакие киношные "Горцы". Ни жить нормально не могут, ни умереть; только и могут, что сидеть в машине с незнакомым человеком и потешаться над собой. И у таких, как Джессика, хватает смелости утверждать, что он многое упускает в жизни? Видимо, он никогда не поймет, что она хотела этим сказать.

Они остановились заправиться, купили газировки, чипсов и шоколадок, а когда вернулись в машину, атмосфера изменилась: в звуках открывающихся банок и шуршания пакетиков с чипсами родилась сплоченная троица. Они как будто забыли, куда едут; их поездка стала самоцелью. Еще по школьным автобусным экскурсиям Уилл знал, что такое происходит, стоит только выйти из автобуса и снова сесть в него, правда, он не мог с уверенностью сказать почему. Может быть, пока не выйдешь и не зайдешь снова, трудно уловить ту особую воцарившуюся атмосферу, но теперь в машине она ощущалась явственно: пьянящая смесь безысходности, взаимного участия, с трудом сдерживаемой истерики и прямо-таки командного духа, — и Уилл чувствовал, что является ее частью, а не наблюдает за ней из окна. Так что это не могло быть тем "что-то", что он упускает в жизни, потому что он этого не упускал, а если Джессика имела в виду детей, то без них тут тоже не обошлось. За все происходящее надо было благодарить Маркуса: хоть парнишка он неловкий, странный и все такое, но у него есть поразительный талант объединять людей, где бы он ни был, а на это способны немногие взрослые. Уилл и представить себе не мог, что будет вот так запросто общаться с Фионой, но теперь у него это получалось; его отношения с Рейчел целиком строились на Маркусе. А тут с ними был еще и третий человек, с которым он не был знаком до сего вечера, но уже делился палочками "Кит-Кэта" и глотками лимонада так, будто состоял с ним в интимных отношениях. И казалось нелепым, что, обладая таким даром объединять людей, этот странный и одинокий ребенок сам оставался таким отстраненным.

— А почему этот парень застрелился? — неожиданно спросила Фиона.

— Курт Кобэйн? — спросили Уилл и Катрина хором.

— Да, если его так зовут.

— Видимо, он был несчастен, — высказала предположение Катрина.

— Об этом я догадывалась. А из-за чего конкретно?

— Ой, что-то не припомню. Элли мне рассказывала, но я как-то не уловила. Наркотики? Несчастливое детство? Стресс? Что-то в этом роде.

— Я и не слышала о нем до Рождества, — сказала Фиона, — но ведь он был очень популярен, да?

— Ты сегодня смотрела новости? Там показывали всех этих несчастных молодых людей, они обнимали друг друга и плакали. Очень грустно было смотреть. Правда, никто из них не пытался бить витрины. Очевидно, только моя дочь решила выплеснуть свое горе таким способом.

Уилл подумал: интересно, слушал ли когда-нибудь Маркус, сидя в своей комнате, альбом "Nevermind" так, как Уилл слушал когда-то первый альбом группы "Клэш"? Представляется с трудом. Маркус в принципе не смог бы понять всей этой ярости и боли, даже несмотря на то, что и в нем где-то гнездились подобные эмоции, но в его собственной интерпретации. И вот те на: он сидит в тюрьме — ну, пускай, в комнате ожидания в полицейском участке — за то, что стал соучастником преступления, которое имело своей целью отомстить за смерть Курта Кобэйна. Было трудно представить двух людей, менее близких по духу, чем Маркус и Курт Кобэйн, но тем не менее им обоим удалось прокрутить один и тот же фокус: Маркус провоцировал людей на необычные знакомства в машинах и полицейских участках, а Курт Кобэйн — на объятия и слезы, транслируемые по всему миру. И это лишнее доказательство того, что все в жизни не так плохо, как кажется. Жаль, что Уилл не мог продемонстрировать это Маркусу и всем тем, кто, может, в этом так нуждается.

Они почти приехали. Катрина по-прежнему болтала, очевидно, полностью смирившись с мыслью, что ее дочь опять попала в историю (а что остается делать, — подумал Уилл, — если тебе выпало несчастье иметь Элли своей дочерью?), а Фиона, напротив, притихла.

— Ты же знаешь, все с ним будет хорошо, — сказал он ей.

— Знаю, — ответила она, но в ее голосе прозвучали нотки, которые ему не понравились.

Уилл не удивился, обнаружив, что в полицейском участке он чувствует себя неважно — как и большинство людей, частенько употреблявших наркотики, полицию он недолюбливал, но, к его удивлению, улавливаемые им отрицательные флюиды исходили не из приемной, где они были встречены с дежурной вежливостью, а из комнаты дознания, где царили ледяное молчание и свирепые взгляды. Линдси и Клайв кидали свирепые взгляды на Маркуса, который свирепо уставился в стену. Разъяренная девчонка — которая, к радости Уилла, действительно напоминала гибрид принцессы панков и страуса из диснеевских мультиков, но с такой стрижкой, будто ее только что выпустили из-за решетки — пронзала злобными взглядами всякого, кто осмеливался встречаться с ней глазами.

— Ты не очень-то спешила, — прошипела Элли, когда вошла ее мама.

— Времени прошло ровно столько, сколько потребовалось на то, чтобы позвонить по телефону и доехать сюда, — сказала Катрина, — так что не начинай.

— Ваша дочь, — сообщил Клайв с помпезностью, не очень-то шедшей закованному в гипс человеку в свитере университета Лидса, — вела себя агрессивно и оскорбительно. А твой сын, — продолжал он, кивнув Фионе, — явно связался с плохой компанией.

— Твой сын, — возмутилась Фиона, которая была по-прежнему мрачна и молчалива.

— Он заявил мне, чтобы я заткнулась, — пожаловалась Линдси.

— Опля… — прокомментировала Элли.

У женщины-полицейского, которая привела их в комнату, на лице начали обнаруживаться признаки некоторого злорадства.

— Нам можно идти? — спросил Уилл.

— Пока нет. Мы ждем владельца магазина.

— Хорошо, — сказала Элли, — я скажу ему все, что о нем думаю.

— Вообще-то, это "она", — пояснила женщина-полицейский.

Элли покраснела.

— Он, она — какая разница? Все равно она ненормальная.

— И почему это она ненормальная, Элли? — спросила Катрина, блестяще сочетая в своей интонации сарказм и смертельную тоску — чтобы достичь такого мастерства, явно потребовалось немало времени и упорных тренировок.

— Потому что она эксплуатирует трагическое событие в интересах собственной выгоды, — заявила Элли. — Она не представляет, что сегодня за день. Для нее это просто пара лишних фунтов.

— А почему это она решила прийти? — спросил Уилл.

— Это наш новый проект. Преступник лицом к лицу встречается с жертвой, чтобы увидеть последствия своих действий.

— Кто тут жертва, а кто — преступник? — спросила Элли многозначительно.

— Слушай, Элли, да заткнись же наконец! — прикрикнула ее мама.

В комнату привели молодую, нервную на вид женщину, моложе тридцати. На ней был свитер с портретом Курта Кобэйна, на глазах — густые черные тени, и генетики были бы очень озадачены, узнав, что это не старшая сестра Элли.

— Это Рут, хозяйка магазина. А это та самая девушка, которая разбила вам витрину, — представила женщина-полицейский. Элли в замешательстве смотрела на хозяйку магазина.

— Они что, заставили тебя?

— Заставили что?

— Выглядеть, как я.

— А что, я выгляжу, как ты?

Все в комнате, включая офицеров полиции, рассмеялись.

— Ты выставила эту фотографию в витрине, чтобы эксплуатировать людей, — обвинила ее Элли с гораздо меньшей самоуверенностью, чем раньше.

— Какую фотографию? Курта? Она всегда там стояла. Я его самая большая фанатка. По крайней мере в Хертфордшире.

— То есть ты не выставила ее сегодня, чтобы подзаработать?

— Подзаработать на всех скорбящих фанатах "Нирваны" в Ройстоне? Это могло бы сработать только с фотографией Хулио Иглесиаса.

Элли смутилась.

— Так ты поэтому разбила витрину? — спросила Рут. — Ты решила, что я эксплуатирую чувства людей?

— Да.

— Сегодня был самый грустный день в моей жизни. А тут еще объявляется какая-то малолетняя идиотка и разбивает мне витрину, потому что думает, что я наживаюсь на людях. Пора бы и повзрослеть!

Уилл подозревал, что Элли редко попадает в ситуации, когда не находится, что возразить, но теперь было ясно: чтобы довести ее до состояния полной растерянности, когда, покраснев, она будет хватать ртом воздух, нужно всего лишь найти ее двойника старше двадцати, чья преданность Курту Кобэйну окажется еще большей, чем ее собственная.

— Прости меня, — пробормотала она.

— Ну, ладно, — сказала Рут, — иди сюда.

И на глазах собравшихся в комнате дознания и, по большей части, не разделявших ее скорби людей Рут раскрыла свои объятия, Элли встала, подошла и обняла ее.

Видимо, Фиона не обратила внимания на это объятие, которое должно было обозначать конец всей этой жалкой истории с картонным Куртом, потому что, как показалось Уиллу, Фиона ничего не замечала вокруг почти с того самого момента, как они остановились на заправке. Но вскоре стало ясно, что она не пребывает в прострации, а, напротив, готовится к решительным действиям, и по причине, известной лишь ей, решила, что время для них пришло. Она встала, подошла к столу, обняла Маркуса сзади и с повергающей всех в смущение эмоциональной проникновенностью обратилась к женщине-полицейской, приглядывавшей за ними.

— Я была ему плохой матерью, — заявила она. — Я пустила все на самотек, я была невнимательна и… и я не удивлена, что все так закончилось.

— Да ничем это не закончилось, мама, — возразил Маркус. — Сколько можно повторять? Я ничего такого не делал.

Фиона не обращала внимания, казалось, она его даже не услышала.

— Я знаю, что не заслуживаю снисхождения, но я прошу о нем сейчас, и… не знаю, есть ли у вас дети?

— У меня? — спросила женщина-полицейский — Да, у меня маленький сын. Джек.

— Я взываю к вам как к матери… Если вы дадите нам еще один шанс, вы не пожалеете об этом.

— Мама, нам не нужен еще один шанс. Я ничего плохого не сделал. Я всего лишь сошел с поезда.

Она по-прежнему не реагировала. Уилл вынужден был отдать ей должное: решив бороться за ребенка, она не остановится ни перед чем, как бы ни было ошибочно это решение и неуместны средства. Она несла чушь — может быть, она даже понимала, что несет чушь, — но, по крайней мере, в ней говорила та часть ее личности, которая осознавала, что она должна что-то сделать для своего сына. В каком-то смысле это был переломный момент. От этой женщины и прежде можно было ожидать, что она станет нести околесицу в такие моменты, но теперь ее уже труднее было представить распростертой на диване, всю в рвоте, и Уилл начал понимать, что порой хорошие новости приходят к нам в облике, не сулящем ничего хорошего.

— Мы готовы заключить сделку, — сказала Фиона. Неужели в Ройстоне порядки, как в телесериале "Правосудие Лос-Анджелеса", подумал Уилл. Вряд ли, хотя никогда не знаешь наверняка. — Маркус будет свидетельствовать против Элли, если вы его отпустите. Извини, Катрина, но Элли уже не поможешь. Дайте Маркусу шанс начать новую жизнь.

Она зарылась лицом в шею Маркуса, но тот отпихнул ее и подошел к Уиллу. Катрина, которая на протяжении всей речи Фионы силилась не рассмеяться, подошла к ней, чтобы ее успокоить.

— Мама, замолчи. Ты ненормальная. Черт возьми, не могу поверить, какие придурки мои родители! — произнес Маркус с чувством.

Уилл посмотрел на странную группку людей, с которыми ему пришлось провести этот день, и попытался все разложить по полочкам. Все эти пересечения и связи! Он не мог не думать об этом. По натуре, даже под воздействием наркотиков, он не был склонен к мистическим переживаниям, но почему-то в данный момент он с ужасом понял, что испытывает нечто подобное: может быть, потому, что Маркус отошел от своей матери и направился к нему? Как бы то ни было, но его одолевали чувства весьма своеобразные. Кого-то из этих людей он не знал до сего дня, с кем-то был знаком уже некоторое время, но все равно не мог сказать, что знает их хорошо. Но вот они оказались здесь: одна сжимает в руках картонную фигуру Курта Кобэйна, другой сидит в гипсе, третья плачет — и все они связаны друг с другом так причудливо, что, войди сейчас кто-нибудь посторонний, так ему сразу и не объяснишь. Уиллу еще не доводилось попадать в такую запутанную, беспорядочно растущую и хаотичную паутину; казалось даже, будто на мгновенье ему приоткрылось, каково это — быть человеком. Не так уж и плохо: пожалуй, он не отказался бы даже посвятить свою жизнь тому, чтоб быть человеком.

Все вместе они отправились ужинать в ближайший бар, где готовили гамбургеры. Рут и Элли сели отдельно от остальных, ели картошку фри, курили и тихо разговаривали; Маркус и его родственники продолжали обмен колкостями, который с большим воодушевлением начали еще в полицейском участке. Клайв хотел, чтобы Маркус все-таки продолжил свое путешествие в Кембридж, а Фиона полагала, что ему следует вернуться в Лондон, в то время как Маркус, казалось, был слишком утомлен событиями этого вечера, чтобы вообще что-либо полагать.